Текст книги "Три женщины, три судьбы"

Автор книги: Ирина Чайковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Про денежные дела – немного погодя. Что до болезни Некрасова – она действительно обострилась. У него признавали горловую чахотку[228]228
  У Некрасова было венерическое заболевание. Про болезнь Некрасова см. в полном варианте моей статьи «Иван Тургенев и Николай Некрасов: сходство любовных коллизий». Новый Журнал, № 254,2009.


[Закрыть]. В Москве лечил его профессор Иноземцев с огромным штатом помощников по какой-то своей особой методике – с помощью холодной воды. Друзья, да и сам Некрасов, считали, что болезнь его безнадежна и жить ему осталось недолго[229]229
  См. указанную статью, гл. Период бурь.


[Закрыть]. Итак, попробуем нарисовать диспозицию, то есть ту обстановку, которая предшествовала написанию двух известных нам панаевских писем.

В середине апреля 1855 года умирает четырехмесячный Иван, сын Панаевой и Некрасова. На поэта смерть ребенка (а он, по-види-мому, при ней присутствовал)[230]230
  «… мне дали знать, что бедному мальчику худо. Я воротился. Был на середине дороги у Панаевых, потом был в Петербурге. Бедный мальчик умер. Должно быть, от болезни, что ли, на меня это так подействовало, как я не ожидал» (Некрасов – Тургеневу, 19апр. 1855, Ярославль, Переписка Некрасова, т. 1, стр.420).


[Закрыть] подействовала удручающе. К тому же, Авдотья Яковлевна решила, что лето им с Некрасовым лучше провести раздельно: она тоже была в болезненном и подавленном состоянии. Некрасова взял под свое крыло его московский друг Василий Боткин. В подмосковном Петровском парке была снята дача, где друзья решили провести лето. Некрасов лечился, писал стихи (в тот тяжелый для него 1855 год сочинил он пропасть лирики)[231]231
  «Весной нынче я столько писал стихов, как никогда, и, признаться, в первый раз в жизни сказал спасибо судьбе за эту способность…» (Некрасов – Тургеневу, 29 апреля 1855, Москва. Переписка Некрасова, т. 1, стр. 422).


[Закрыть], сильно хандрил, писал письма А. Я.

Видимо, в одном из его писем была просьба прислать «Илиаду», так как ответное дошедшее до нас письмо Панаевой[232]232
  Переписка Некрасова, т. 1, стр. 336–337.


[Закрыть] начинается со слов: «Я распорядилась об Илиаде».

Первое, что останавливает внимание в письме А. Я., это обращение к Некрасову на Вы. Письмо полно выговоров (за поспешность в письмах, за отсутствие описаний принимаемых против болезни мер), но в нем звучит неподдельное беспокойство: как себя чувствует, так ли лечится. Сама еще не оправившись после родов и смерти малыша, она предлагает Некрасову: «Если желаете, я приеду к Вам на будущей неделе». Бросается в глаза и еще одно: дела «Современника» для нее свои. Она пишет: «Нам и Краевскому (ж. Отечественные записки, – И. Ч.) позволили политику», то есть печатать политические новости.

А. Я. вхожа в закулисье журнальных дел и знает, что Ив. Ив. Панаев просил об этом министра и что письмо его, «верно, имело влияние»; она поясняет: не было еще официального уведомления, потому и в журнале «нельзя было напечатать в объявлении».

Описывает А. Я. и свое времяпрепровождение; для Некрасова важно, что она никого не видит и никуда не ездит. Утром сидит за работой (вышивает?), вечером пишет повесть («Степная барышня»)[233]233
  Повесть писалась в июле, а уже в августовской книжке журнала за 1855 год она была напечатана!
  Как говорится, ее публиковали «с колес».


[Закрыть], ездит купаться, гуляет по саду и читает. Такой однообразный и чинный распорядок должен был прийтись по душе ревнивому поэту. В конце упоминается «неприятнейший факт», о котором «ничего нет нового». Комментарий к этому месту отсутствует, позволю себе робкую догадку: уж не дело ли с наследством Огарева?

Именно в это время Николай Огарев, оказавшись за границей, в Лондоне[234]234
  В 1856 году, дверь «клетки» временно приоткрылась, начали выдавать паспорта для выезда за границу, что было связано с военной катастрофой 1853–1856 гг.


[Закрыть], сумел придать ход делу о деньгах покойной жены, умершей в Париже тремя годами раньше. Именно тогда начался процесс Огарева против Авдотьи Панаевой и Н. С. Шаншиева, закончившийся в 1860 году решением суда вернуть присвоенные деньги Огаревой.

Конец письма заставляет удивиться. А. Я. пишет: «Вам жму крепко руку».

Это или отголосок «новых отношений» между полами, или – что представляется более справедливым, – жест участия, когда через обряд рукопожатия из руки в руку передаются энергия и живое тепло.

Второе письмо написано Панаевой 8 июля 1855 года, тоже из Петербурга. Оно – ответ на полученное от Некрасова. Ответ жесткий, злой, негодующий: «Что за тон? Что за странные предположения… Вы все дурное, все низкое приписываете мне, как бы Вашему первому врагу». Негодующий тон письма сменяется затем печальной жалобой: «…Ваше письмо много мне принесло слез и горя. А у меня его так мало, что Вы и не задумались прибавить самой ядовитой горечи». Здесь, конечно, намек на только что понесенную утрату. В письме возникает тема оскорблений и презрения, кото-рые-де сопровождают жизнь Авдотьи Яковлевны: «Все, что близко ко мне, все меня презирало и презирает… Утешьтесь, не Вы первый меня оскорбляли. Моя мать и сестры с презрением смотрели на меня…» [235]235
  Переписка Некрасова, т. 1, стр. 338.


[Закрыть].

Как кажется, эта тема была одной из наиболее болезненных для обоих и должна была постоянно возникать в их разговорах и письмах. Положение Панаевой, которая будучи женой Ивана Панаева, находилась в так называемом «гражданском браке» с Некрасовым, было двусмысленным, неудобным, вызывало толки. И главный удар сплетен, пересудов, даже оскорблений, естественно, приходился на женщину. А смерть ребенка еще более обострила ее чувствительность и растравила накопленные обиды и раны.

В конце этого второго очень неласкового письма Панаева пишет: «Прощайте. Желаю одного теперь в жизни – это возврата Вашего здоровья, а с ним Вы, верно, забудете все старое. Оно очень Вам надоело, я вижу по всему» (там же).

Речь, таким образом, идет о разрыве. Судя по письму, отношения между двумя крайне натянутые и болезненные.

Панаева приезжала в Москву к больному Некрасову в начале июня, а затем и в Петровский парк – в конце июля 1855 года. Василий Боткин, недолюбливавший А. Я., писал однако Тургеневу, что она «хорошо сделала, что приехала к нему. Разрыв ускорил бы смерть Некрасова»[236]236
  Переписка Некрасова, т. 1, стр. 337.


[Закрыть]. Тот же Боткин признавал, что она «очень хороша теперь с ним…» (Боткин – Тургеневу, 5 августа 1855, Москва)[237]237
  Переписка Тургенева, т. 1, стр. 360.


[Закрыть].

Осенью-зимой 1855-56 года Авдотья Яковлевна вновь уезжает за границу. Если исходить из приблизительной даты написания «Горящих писем» (1855 или 1856), можно предположить, что письма свои она жгла перед отъездом – после очередной громкой размолвки с Некрасовым. Однако, провожая подругу в дорогу, поэт снова молит о письмах («Прощанье», зима 1856).

Летом 1856 года Некрасов один, без компаньонов, первый раз отправляется в Европу; в Вене он встречается с А. Я., там происходит их примирение.

Они вместе путешествуют по Италии. Из Рима Некрасов тайно от Панаевой едет в Париж – к Тургеневу. У него есть желание «удрать» от А. Я. Но попытка не удается, психологически он привязан к ней крепко: Некрасов очень быстро возвращается, под предлогом, что хочет посмотреть Пасху в Риме.

Некоторое время их отношения идилличны, они вместе собирают цветы на весеннем лугу вокруг виллы Боргезе, едут на юг Италии, потом снова в Париж – на этот раз уже вдвоем. Это, можно сказать, лучшее время их любви, если не считать ее начала. Но внезапно все обрывается. Некрасов возвращается в Россию, Панаева (по всей видимости) остается за границей. В сентябре 1857 года поэт пишет А. Я. письмо.

Об этом письме мы знаем по его копии, обнаруженной Михаилом Лемке в 1918 году в недрах Третьего отделения, где письмо подверглось перлюстрации[238]238
  Переписка Некрасова, т. 1, стр. 336.


[Закрыть].

Не все некрасоведы считают его подлинным[239]239
  В кн «Некрасов» (серия ЖЗЛ) Николай Скатов подвергает сомнению возможность написания Некрасовым этого письма.


[Закрыть]. Выдвигается аргумент: Некрасов был в это время в Петербурге вместе с Панаевой. Зачем было ему писать ей письмо за границу? В самом деле, Тургенев в уже цитированном письме к Марии Толстой (1857) пишет: «Я Некрасова проводил до Берлина; он должен быть теперь в Петербурге. Он уехал с госпожою Панаевой…». Но пароход до Петербурга отправлялся не из Берлина, а из Штетина. Панаева могла оставить Некрасова именно там. В «Воспоминаниях» Авдотьи Панавевой можно прочесть, что Некрасов, которому научное «светило» предписало ехать для лечения на остров Мадеру, воспротивился этому и обратился к А. Я.: «Я прошу вас довезти меня до русской границы, а там я один кое-как могу добраться ло Петербурга». Далее следует пояснение Панаевой.: «Некрасов знал, что я намеревалась брать морские ванны, которые помогали мне от мучительных страданий печени» (стр. 275). Итак, Панаева могла только довезти Некрасова до границы и затем вернуться, чтобы продолжить морские ванны.

Некрасов вернулся в Россию (в Петергоф) после почти годового отсутствия 30 июня 1857 года. Дата эта известна из его письма Тургеневу, в котором он описывает свое душевное состояние такими словами: «Горе, стыд, тьма и безумие»[240]240
  Переписка Некрасова, т. 1, стр. 475.


[Закрыть]. А вот начало этого письма: «Я прибыл на дачу близ Петергофа (нанятую для меня Василь-ем). Я поселился на даче с моей дамой и с Панаевым, которого болезнь подломила»[241]241
  Переписка Некрасова, т. 1, стр. 475.


[Закрыть]. Как-то не верится, что под словом «дама» подразумевается Авдотья Яковлевна… Приходит в голову, что именно ее отсутствие, вызванное бурной ссорой и разрывом отношений, ввергло Некрасова в душевный кризис.

Письмо свое Панаевой Некрасов пишет в сентябре того же 1857 года (если дата, указанная Лемке, верна). Исследователям еще предстоит прояснить вопрос, где была в это время Панаева[242]242
  Панаева в своих «Воспоминаниях» словно специально запутывает след. В тексте говорится, что «вскоре по возвращении Некрасова из Парижа в Россию» они в течение двух недель принимали Льва Толстого (стр. 275).


[Закрыть].

Но обратимся к письму, вернее к сохранившемуся в копии фрагменту письма Некрасова к Панаевой.

Этот фрагмент касается «огаревского дела», в суть которого я здесь вдаваться не буду. Скажу только, что Авдотья Панаева, доверенное лицо первой жены Огарева, и управляющий ее имением Н. С. Шаншиев были обвинены в утаивании денег М. Л. Рославле-вой-Огаревой и в 1860 году должны были по суду выплатить их Огареву (Марьи Львовны Рославлевой-Огаревой к тому времени уже семь лет как не было в живых).

Некрасов в своем письме «напоминает» Панаевой, что он ее «прикрывает «в ужасном деле по продаже имения Огарева» и «с этим клеймом» умрет, так как ее честь «была ему дороже своей». Он пишет о «презрении» Герцена, Огарева, Сатина и Анненкова, которого не смыть всю жизнь…». Панаева, по словам Некрасова, не понимает всей тяжести и своего преступления, и той жертвы, которую ради нее принес он, Некрасов.

Письмо вызывает много вопросов, его содержание наводит на мысль о расчете на утечку информации, в результате которой автор письма будет обелен в глазах недоброжелателей, а именно – перед герценовским кружком.

Вот несколько наблюдений:

1. Странно, что письмо, адресованное за границу и содержащее имена «государственных преступников» Герцена и Огарева, было отправлено обычной почтой. Все письма Тургенева, адресованные за границу и содержащие опасные имена или сведения, шли через нарочного. Вот что пишет Тургенев Герцену 10 июля 1857 года: «Письмо твое (Некрасову) я доставлю при первой возможности (нельзя же переслать его по почте)»[243]243
  Переписка Тургенева, т. 1, стр. 189.


[Закрыть]. В другом письме Тургенев говорит Герцену: «Ты можешь для верности написать о Чернышевском иносказательно»[244]244
  Там же, стр. 198.


[Закрыть]. Это письмо Тургенев хочет сам отвезти адресату в Россию. Еще одно письмо (от 22 мая 1860 года) писатель передает Герцену через Н. М. Жемчужникова. Понятно, что Тургенев опасается перлюстрации.

Почему же Некрасов ее не опасается?

2. Настораживает тон письма. Он обличительно-публицистический, словно рассчитан не на Авдотью Яковлевну Панаеву, в прошлом, да и теперь еще – любимую женщину, а на чужие длинные уши, по долгу службы ловящие «откровенные признания» известного литератора.

3. Некрасов пишет, что «прикрывает» Панаеву», хотя суд обвинил вовсе не его, а именно ее – как доверенное лицо Марьи Львовны Рославлевой-Огаревой – в присвоении огаревских денег. Другое дело, что Герцен и его друзья были уверены, что за спиной Панаевой стоял Некрасов. Сам же Некрасов не только Панаеву не прикрывал, но, наоборот, утверждал во всеуслышанье, что именно она во всем виновата. Герцену такое поведение не нравилось. «Итак первое дело (огаревское, – И. Ч.) он (Некрасов, – И. Ч.,) взвалил на Панаеву», – пишет Герцен в июле 1857 года Тургеневу[245]245
  Там же, стр. 188.


[Закрыть].

4. Не вызывает доверия и фраза «твоя честь мне дороже своей». Честь Панаевой была безнадежно загублена во многом по его вине, точнее по вине того положения, в которое она была поставлена по «вине» Некрасова. Недаром она не без намека пишет в сохранившемся письме к Некрасову, что все ее «презирают»…

5. Не мною замечено, что Н. С. Шаншиев, упомянутый Некрасовым как «умерший», был в то время жив и пережил самого автора письма.

Объяснить эту «оговорку» можно только тем, что все письмо сочинялось как некий уголовный «роман», где так уместно сказать, что «всю (правду) знаем лишь мы вдвоем, да умерший Шаншиев».

6. Известно, что, чтобы спасти А. Я. от долговой тюрьмы, Некрасов выплатил 12 тысяч рублей. Он пишет об этом в письме к Добролюбову[246]246
  Переписка Некрасова, т. 1, стр. 357–358.


[Закрыть] (декабрь, после 20, 1860, Петербург). Самое интересное, что деньги эти выплачены «из кассы Современника». И это наводит на размышления.

Сложнейшее и запутанное «дело об огаревском наследстве», которому посвящен фрагмент уцелевшего письма, до сих пор вызывает споры и не имеет однозначного ответа.

А мне осталось только посожалеть, что из всех писем Некрасова и Панаевой уцелели только эти – гневные, со взаимными упреками и обвинениями.

III.Лиля Брик

1. Хронологическая канва

11 ноября 1891 г. в Москве в семье присяжного поверенного Урия Кагана родилась дочь Лили (Лиля).

24 сентября 1896 г. родилась Эльза Каган, младшая сестра Лили, в будущем писательница Эльза Триоле.

26 марта 1912 г. – свадьба Лили Каган и Осипа Брика.

Июль 1915 г. – «официальное» знакомство Бриков с Маяковским, когда поэт читал свою поэму «Облако в штанах» в их квартире в Петербурге.

1918 г. – Лиля уходит к Маяковскому, но все трое продолжают жить в одной квартире.

1922–1923 г. – Кризис в отношениях Лили Брик и Маяковского. Они расстаются на два месяца, в течение которых создается поэма «Про это».

1925 г. – Осип Брик связывает свою жизнь с Евгенией Соколовой-Жемчужной.

14 апреля 1930 г. – самоубийство Маяковского. Брики срочно возвращаются из Берлина.

Осень 1930 г. – Лиля Брик становится женой военачальника В. М. Примакова.

1935 г. – Лиля Брик пишет письмо Сталину о необходимости популяризации творчества Маяковского и увековечении его памяти.

1935 – Выходит полное собрание сочинений Маяковского под редакцией Лили Брик.

Июнь 1937 г. – Виталий Примаков расстрелян вместе с другими военачальниками – Тухачевским, Якиром, Уборевичем.

1938 г. Лиля Юрьевна становится женой В. А. Катаняна, мая-ковсковеда, давнего друга семьи.

1942 г. – После возвращения из эвакуации Лиля Юрьевна, Василий Абгарович и Осип Максимович поселяются в доме в Спасопесковском.

22 февраля 1945 г. – смерть Осипа Брика от сердечного приступа.

1950–1970 гг. – квартира в Спасопесковском – салон, где собирается художественной интеллигенции.

17 июня 1970 г. – смерть Эльзы Триоле в Париже от сердечной недостаточности.

4 августа 1978 г. – Лиля Брик, прикованная к постели из-за сломанной шейки бедра, покончила с собой, приняв смертельную дозу снотворного. Прах Лили Брик, согласно ее последней воле, был развеян в поле под Звенигородом.

2. Пристрастный свидетель (О записках Лили Брик)

Отрывки из этой книги[247]247
  Лиля Брик. Пристрастные рассказы, Нижний Новгород, Деком, 2003.


[Закрыть] я читала по-итальянски еще в те времена, когда жителям «постсоветского пространства» полагалось знать лишь дозированную правду. И вот свершилось – через 25 лет после смерти их автора мемуары Лили Брик вышли на родине. Отдадим должное составителям – Я. Гройсману и Инне Гене —, чьими стараниями это произошло, а также художнику В. Петрухину – книга прекрасно оформлена.

Наверное, я не буду оригинальна, если скажу, что давно, еще со школьных лет, интересуюсь судьбой Лили Брик. Тогда, в школьные годы, была заинтригована тем, что имя женщины, о которой поэт писал в изучаемой на уроках поэме «Хорошо!» («Если я чего написал, если чего сказал – тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза. Круглые да карие, горячие до гари…»), в учебниках не упоминается и в музее Маяковского, что на Лубянке, изъято из употребления. Да и правда, присутствовала ли Лиля Брик в судьбе Маяковского? Вот и на вопрос, чья фотография помещена на обложке поэмы «Про это», заданный тогда же в музее, экскурсовод зябко пожимает плечами и не отвечает. Заговор молчания.

Судя по оруэлловским «изъятиям» этой женщины из судьбы Маяковского, кому-то – чиновникам ли, сестре ли поэта, коллегам ли писателям, всему ли советскому государству – ну очень не хотелось отдать ей ее законное место. Вот и была она все отпущенные ей годы «беззаконной кометой», движущейся по своей незапро-граммированной орбите. Невзирая на времена и вопреки им, собирала у себя дома цвет художественной интеллигенции, помогала пробиться Майе Плисецкой, спасала и спасла Параджанова… Ныне, уже после смерти, на суде современников она выступает как «пристрастный свидетель». Прислушаемся же к ее показаниям.

Но вначале вглядимся в фотографии, особенно в ту, что помещена на задней обложке. Эта фотография сделана мастером, явно увлеченным своей «моделью», – Александром Родченко, и, как указано в конце книги, публикуется впервые. На ней Лиля в красивом цветном платье, остроносых туфельках с книжкой Маяковского на коленях. С книжной обложки поэмы «Про это» глядит еще один Лилин портрет – тот, что со странно выпученными глазами. Лиля на фотографии Родченко на редкость хороша – блестят живые яркие глаза, мягкие выразительные линии лица освещены полуулыбкой. «1а bella», – как говорят итальянцы, относящиеся к красоте трепетно, как к особому небесному дару. Да, Лиля была красавица, и не будем об этом забывать, ибо дар красоты достаточно редок и пронести его через годы и жизненные катастрофы (а сколько их было!) совсем не просто. Лилина красота привлекала мужчин, всю жизнь вокруг нее вились поклонники, в ее записках мелькнет и зловещий хитрован Распутин, приглашавший «барыню», да еще и с мужем, к себе на чаек, и юноша с восточного базара, каждый день ждущий появления красавицы, чтобы подарить ей сорванную для нее розу. Но это все фигуры «проходные». Не «проходных» было много, и не нам их перечислять. Рассказывают, что как-то после бессонной ночи (веронал не помог) в ответ на вопрос, кого она пересчитывает, чтобы заснуть, Лиля озорно ответила: «Любовников. Насчитала 32». Цифру оставляю на совести рассказчика. «Их было много», – так сказал гениальный поэт, старший современник Лили Брик, о женщинах, вошедших в его биографию и – опосредованно – в стихи. В Лилиной жизни мужчин было более чем достаточно. Тем удивительнее читать в ее записках о том единственном, кого она любила всю жизнь и кто, увы, не платил ей взаимностью. Речь идет об ее муже – Осипе Максимовиче Брике. Маленькая новелла о безответной любви, написанная просто и бесхитростно, ошеломляет. В женской гимназии организовали пропагандистский кружок, его руководителем стал мальчик, только что исключенный из соседней гимназии «за революционную пропаганду». Девочке – ей тринадцать – мальчик понравился, да так, что она хотела быть с ним «ежеминутно», что ему, 17-летнему, должно было казаться чрезмерным. Он испугался.

«С горя у меня полезли волосы и начался тик. В это лето за мной начали ухаживать, и в Бельгии мне сделал первое предложение антверпенский студент Фернан Бансар. Я разговаривала с ним о боге, любви и дружбе. Русские девочки были тогда не по годам развитые и умные. Я отказала ему…

По возвращении в Москву я через несколько дней встретила Осю в Каретном ряду. Мне показалось, что он постарел и подурнел, может быть, от пенсне, в котором я его еще не видела. Постояли, поговорили, я держалась холодно и независимо и вдруг сказала: «А я вас люблю, Ося».

С тех пор это повторялось семь лет. Семь лет мы встречались случайно, а иногда даже уговаривались встретиться, и в какой-то момент я не могла не сказать, что люблю его, хотя за минуту до встречи и не думала об этом. В эти семь лет у меня было много романов, были люди, которых я как будто любила, за которых даже замуж собиралась, и всегда так случалось, что мне встречался Ося и я в самый разгар расставалась со своим романом. Мне становилось ясным даже после самой короткой встречи, что я никого не люблю, кроме Оси» (стр. 153).

Пусть не возмутит поклонников Маяковского Лилино чистосердечное признание. Да и любила она «Володю», заботилась о нем, помогала в работе… но что поделаешь? первая и самая большая Лилина любовь был Осип Максимович Брик, отношения с которым разладились еще до встречи с Маяковским и который в 1925 году соединил свою судьбу с Евгенией Жемчужной… Поистине «юноша девушку любит, а ей приглянулся другой, а тот не ее, а другую назвал своей дорогой»… Вечно воспроизводящиеся старые коллизии, о которых писал еще горчайший лирик Гейне.

Помню, в 70-е годы попался мне в руки сборник статей, посвященный Маяковскому. Обращала на себя внимание раскаленная гневом статья некоей Л., писавшей о циничной и буржуазно развращенной Лиле Брик, уводившей мужей от жен и выступавшей за свободный брак. Что сказать? В то время, читая сборник, я подосадовала на недостаток объективной информации, на пристрастно и однобоко подобранный хор «обвинителей», на плебейски-доноси-тельский тон «обиженной жены», жалующейся «в инстанции» на уход мужа… Сейчас, вспоминая статью Л., думаю уже о другом. Ведь действительно, странным и удивительным, прямо-таки вызывающим, было поведение женщины, не убоявшейся в пуритански настроенном советском окружении (хотя и в разгар послереволюционных нападок на буржуазный брак!) поселиться в одной квартире с двумя мужчинами, один из которых был знаменитым поэтом. Да, революция, сломав старый общественный строй, пыталась разрушить и устоявшиеся семейные отношения, принесла новый тип женщин – Инессу Арманд, Ларису Рейснер, Александру Коллонтай, которых можно назвать «феминистками», нарушавшими привычный стереотип женского поведения; но Лиля – воля ваша – как-то не попадает в этот ряд. Ее легче сопоставить с Авдотьей Панаевой, гражданской женой Некрасова, или с Полиной Виардо, музой Тургенева… Сама Лиля любила говорить, что модель своей жизни они с Бриком и Маяковским взяли у Чернышевского, в его романе «Что делать?». Давно роман не перечитывала, но помнится, что, полюбив Кирсанова, Вера Павловна, ушла от мужа и вступила в новый брак; все трое при этом оставались близкими друзьями и единомышленниками. У Лили Юрьевны ситуация была посложнее. От Осипа Брика уходить она не хотела, да и сам Осип Максимович предложил ей «никогда не расставаться», невзирая ни на какие пертурбации в их личной жизни. Так всю свою жизнь, до смерти Брика 22 февраля 1945 года от сердечного приступа, Лиля и Осип жили вместе, в одной квартире.

В юности, читая «Испанскую балладу» Фейхтвангера – незабываемое чтение! – запомнила стихи, предшествующие каждой повествовательной главе. В самом начале было:

И отправились в Толедо

Дон Альфонсо с королевой,

Со своей красивой, юной

Королевой, но известно,

Что любовь сбивает с толку,

Ослепляет. И влюбился

Он в прекрасную еврейку…

Что-то похожее приключилось с Маяковским. Вообще история знает ни один подобный пример, когда вдруг нахлынувшее чувство лишало людей воли и рассудка, властно подчиняло любимой женщине. До знакомства с Лилей у Маяковского были романы и связи, непосредственно перед их встречей он ухаживал за Лилиной младшей сестрой – Эльзой. У Лили и в мыслях не было уводить у сестры кавалера. Все случилось неожиданно и очень быстро. «Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года у меня не было спокойной минуты – буквально. Я сразу поняла, что Володя гениальный поэт, но он мне не нравился. Я не любила звонких людей – внешне звонких. Мне не нравилось, что он такого большого роста, что на него оборачиваются на улице, не нравилось, что он слушает свой собственный голос, не нравилось даже, что фамилия его – Маяковский – такая звучная и похожая на псевдоним, причем на пошлый псевдоним» (стр. 167). Любопытно, что сразу за этим пассажем следует описание того, «кто нравился»: «Ося был небольшой, складный, внешне незаметный и ни к кому не требовательный, – только к себе» (стр. 167). Лиля, как мы видим, не сразу полюбила Маяковского, зато «Ося сразу влюбился в Володю» (там же). Сложный клубок отношений включал и Эльзу, будущую жену французского офицера Андре Триоле, талантливую французскую писательницу, в 1928 году ставшую женой французского поэта Луи Арагона, а в описываемый нами момент младшую – девятнадцатилетнюю – сестру Лили. По всей видимости, Эльзе Маяковский нравился всерьез; можно представить, какой для нее был удар, когда поэт-футурист, приведенный ею к Брикам и прочитавший у них только что написанное гениальное «Облако в штанах», предложил ее сестре Лиле посвятить поэму ей. Это место воспоминаний хочется процитировать, начиная с описания чтения Маяковского. Заметим, что Лиля и Осип слушать поэта-футуриста не хотели, но были вынуждены под давлением Эльзы.

«Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул а нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил – не стихами, прозой – негромким, с тех пор незабываемым голосом:

– Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.

Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда.

Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями…

Мы обалдели. Это было то, что мы так давно ждали. Последнее время ничего не могли читать. Вся поэзия казалась никчемной – писали не так и не про то, а тут вдруг и так и про то» (стр. 24).

А потом, уже в роли победителя, попивая чай с вареньем, Маяковский неожиданно спросил у потрясенной чтением Лили: «Можно посвятить поэму вам?» И на глазах Лилиного мужа и влюбленной в него, Маяковского, Лилиной сестры, написал над заглавием: «Лиле Юрьевне Брик». Поистине «любовь сбивает с толку, ослепляет». Где, в каком романе мы читали что-нибудь подобное?

Чтение «Облака…» в петербургской квартире Бриков перевернуло жизни всех его участников. Маяковский с этого момента живет или поблизости от Бриков (гостиница Пале-Рояль в Петербурге), или в одном с ними доме (комната на улице Жуковской в Петербурге) и, наконец, в одной квартире (с 1926 года в Гендриковом переулке в Москве). Меняется жизнь и у Бриков. Осип с появлением Маяковского обретает свое настоящее дело, становится сначала издателем новой поэзии (на свои деньги издает «Облако в штанах» и «Флейту-позвоночник» в 1915–1916 гг.), а затем и литературоведом, исследователем стиха, участником знаменитого ОПОЯЗА. Судя по рассказу Лили, вначале односторонняя привязанность Брика к Маяковскому скоро превратилась в тесную дружбу, питавшую обоих. «Маяковский мог часами слушать разговоры опоязовцев. Он не переставал спрашивать Осипа Максимовича: «Ну как? Нашел что-нибудь? Что еще нашел?» Заставлял рассказывать о каждом новом примере. По утрам Владимир Владимирович просыпался раньше всех и в нетерпении ходил мимо двери Осипа Максимовича. Если оказывалось, что он уже не спит, а лежа в постели, читает или разыгрывает партию по шахматному журналу, В. В. требовал, чтобы он НЕМЕДЛЕННО шел завтракать. Самовар кипел, Владимир Владимирович заготавливал порцию бутербродов, читались и обсуждались сегодняшние газеты и журналы…» (стр. 49).

Я намеренно привожу большую выдержку, чтобы было понятно, как протекало утро в этой необычной семье, какая в ней была атмосфера. Атмосферу, как известно, создает женщина. И вот, мне кажется, что кипящий на столе самовар – от Лили. Не сразу поддавшись домогательствам Маяковского, далеко не сразу его полюбив, Лиля Брик через несколько лет после описанного ею «чтения», фактически становится женой поэта. Именно она, как в свое время Авдотья Панаева для Некрасова, создает для Маяковского «среду обитания», помогает организовать жизнь и быт, становится вдохновительницей и первой читательницей стихов, а также «хозяйкой» литературной гостиной.

Не забудем, что годы, на которые пришлось начало совместной жизни Маяковского и Бриков, были годами революции. Лилины мать и сестра оказываются заграницей, Лиля же не уезжает, остается в растерзанной войной и революцией, голодной, но обновленной большой идеей стране. Остается – вместе с Бриком и Маяковским – участвовать в революционном строительстве, создавать новый быт и новое искусство. И ведь, действительно, как могла участвовала и помогала – работала вместе с Маяковским над агитационными плакатами (окна РОСТА), занималась кино… В книге есть фотография кадра из несохранившейся ленты 1918 года «Закованная фильмой», сценарий которой был написан Маяковским специально для Лили, они вместе в ней снимались. Ю. А. Добровольская, подруга Лилиных поздних лет, рассказывала мне, что «один сумасшедший итальянец» сумел сделать фильм из крохотного подаренного ему Лилей обрезка пленки «Закованной фильмой» (вся пленка сгорела во время пожара на киностудии). Те, кто видел этот фильм «из отходов», объездивший полмира и ставший интернациональным «хитом», говорят, что Маяковский и Лиля Брик там удивительные, незабываемые.

В записках Лили Брик много бытовых мелочей, что обнаруживает в их авторе настоящую женщину, озабоченную и украшением жилища, и «парфюмом», и нарядами. Она любит красивые вещи и понимает в них толк. Свой экземпляр «Облака» на радость Маяковскому переплела «у самого лучшего переплетчика в самый дорогой кожаный переплет с золотым тиснением, на ослепительно белой муаровой подкладке» (стр. 28). Ей дороги мексиканские коврики, привезенные Маяковским из поездки, и еще один – «вышитый шерстью и бисером», висящий у нее над постелью в Гендриковом переулке (по рассказам очевидцев, этот коврик висел над Лилиной постелью везде, где бы она ни жила). Для нее важно, как выглядит книга, как одет человек, как обставлена комната, из какой посуды едят и пьют гости. В письмах и дневниковых записях очень много вещей, иногда даже слишком, так что это вызывает некоторое недоумение. Но стоит вспомнить, КОГДА писались письма и велись записи (на что обратила мое внимание Ю. А. Добровольская). В те годы все писалось с оглядкой на перлюстрацию; известно, например, что Лиля переписала свой дневник (прямо по Оруэллу!), убрав из него имя своего второго мужа Виталия Примакова после его ареста в 1936 году… Вещи были гораздо более безопасной темой, чем люди; вещи уводили от политики, от передачи разговоров и впечатлений, от конкретных имен, которые сегодня могли быть вполне уважаемы, а завтра… Тучи сгущались и над самой Лилей. Но к этому вопросу мы еще вернемся.

Про «двухмесячное затворничество» Маяковского, приговоренного Лилей к разлуке с нею, читала я многажды в разных изложениях. В Лилиных воспоминаниях это одно из сильнейших мест, их своеобразная кульминация, рассказывающая о высшей точке их с Маяковским любовных отношений. Предыстория такова. В 1922 году Маяковский два месяца провел в Берлине, откуда на неделю ездил в Париж по приглашению Дягилева. По приезде в Москву выступил с докладами: «Что Берлин?» и «Что Париж?» На доклады в Политехническом пришлось вызывать конную милицию – публика брала места с бою. Люди, особенно молодежь, отгороженные от заграницы глухой стеной, хотели знать о тамошней жизни. По словам Лили, Маяковский рассказывал с чужих слов. В Берлине она была с ним вместе и наблюдала, как почти все свободное время он тратил не на осмотр достопримечательностей, а на игру в карты с подвернувшимся русским партнером. Жили они в роскошном отеле, питались в лучшем ресторане, Маяковский всех угощал, заказывал в цветочном магазине цветы для Лили – целыми корзинами и вазами… Лилю такое поведение шокировало. Ей чудилось за всем этим возвращение старых бытовых привычек, этакое купеческое лихачество… Она решила, что им с Маяковским нужно на время расстаться, подумать о жизни.