Текст книги "Позови меня трижды"

Автор книги: Ирина Дедюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

* * *

Тетя Галя ходила по квартирам и собирала подписи на какой-то бумаге, где Валерий характеризовался в целом положительно. Из-за нее выглядывали близнецы и жалко улыбались Катьке. Мама совала тете Гале какие-то деньги и горячо говорила, что вот кого бы давно следовало посадить, так это они с Галей знают, но чтобы Валерку... Горе-то какое. Общественным защитником на суде был сам Лев Абрамович. Ничего не помогло. Валерку посадили. И выходя утром в школу, Катя даже не могла смотреть на его окна.

После того, как Валета посадили на шесть лет, их компания распалась, а вечерние посиделки сами собой закончились. Терех с головой погрузился в свои аквариумы. Иногда по воскресеньям он водил Катю в кино в деревянный клуб. Деньги у него были свои от продажи мальков. И она, забывая обо всем на свете, хохотала над всеми приключениями Шурика тоненьким заливистым смехом. По дороге к дому ее смех высыхал, и входили они в подъезд уже совсем мрачные. Терех чувствовал себя очень виноватым за то, что случилось с Валетом, но на самом деле ничего тогда он сделать не мог. Так уж все вышло.

Тереху очень нравилось, когда Катька смеялась, он хотел бы, чтобы смеялась она чаще, но, кроме кино, ему ничем не удавалось ее развеселить, она только пугалась. Жалко ему было маленькую Катьку, короче.

Однажды он купил ей на базаре у нуждающейся старушки маленькую красивую сумочку с вышитой сорокой. Катя снова перепугалась теперь уже за него, и он дал ей честное слово, что эту сумочку он не крал. Но Катя все равно прятала сумочку от мамы. Она взяла с Тереха еще два честных слова: одно про то, что он не будет пить водку до двадцати лет, а второе – про то, что он никогда не пойдет в подвал к Кролику. Она тихонько таскала ему читать мамины "Роман-газеты": "Убить пересмешника", "Ледовая книга", "Один день Ивана Денисовича", "Сон вначале тумана"... Терех увлекся чтением, это немного успокоило Катю. Но после Валерки, о котором теперь дома нельзя было даже вспоминать, она все равно страшно переживала за Тереха, который так и норовил ввязаться в каждую школьную потасовку.

ПИКОВАЯ ДАМА

Вот и появилась королева пасьянса, вот сейчас она все нам расскажет... Знаешь, мы одно время с Настей спичками торговали на рынке, ты на рынке была? Там, где теперь овощной ряд стоит, две лавки купца Забродина были. Вот мы там с Насте и стояли, в затишке от ветра. А рядом с нами цыганка стояла, гадала за кусок хлеба. Она считала, что дама пик с другими пиками просто добрая старушка. Ложь во спасение. Столько горя у народа было, столько горя, и редкий пасьянс обходился без такой доброй старушки. Да только чо я-то тебе врать буду? Ну, не молодая она, вернее, может по годам-то и молодой оказаться, но душа у нее старая. С трефами – злодейка, это точно. И вообще несет она в себе размолвку, скуку смертную. Скука смертный грех, слыхала? И волю дамы пик всегда многократно усиливает вот эта пиковая девятка. Только что скажу тебе, пики – это только пики. Иногда пиками нас сама судьба ведь подталкивает к чему-то. К тому, к чему никакими пряничками бубновыми не заманишь. Да-а... Все ложь вокруг тебя, все обман, да разве ты поверишь? Не верь, милая, не верь! Крылья есть – лети! А вдруг получится?

Обещали по радио пятидневку, обещали, да обманули, как всегда. В конце квартала папа с мамой иногда работали и по воскресеньям. И как-то в такое рабочее воскресенье хлеба в доме к вечеру не оказалось, потому что после кино к ним в гости зашел Терех, воспользовавшись Катькиной неприкаянностью, и сожрал весь хлеб с вареньем. Поэтому вечером мама послала Катьку в магазин, пока его не закрыли.

С тяжелым сердцем Катя вышла с хозяйственной кошелкой из квартиры. В темноте у самого выхода из подъезда кто-то копошился. Лампочка была здесь, как всегда, вывернута какой-то хозяйственной сволочью. Танька рассказывала, что однажды ее в темноте поймал дядя Вася из первой квартиры, так она едва от него отбилась. У этого дяди Васи была какая-то справка, по которой он, что хочешь, мог делать. Правда, отпускали его из больницы с этой справкой очень редко, только по праздникам. И хотя день был не праздничный, Катя замерла на площадке, боясь спуститься ниже.

– Не бойся, это я!

Катька с трудом различила в темноте знакомые контуры Макаровны в платке. Она почти не изменилась, но только детей с ней перестали оставлять, потому что мамам с маленькими детьми государство дало большой отпуск до самых ясель. В дворе у них с младенцами наступило некоторое затишье, никто теперь к Макаровне не ходил, а после ее приезда из Барнаула перестала вызывать на переговоры даже Ленка. Поэтому Макаровна частенько стала закладывать вместе с опустившейся пьющей старушкой из их подъезда. Периодически она появлялась у них на первом этаже и долго скреблась в темноте, когда в подпитии не могла найти входную дверь. Катя иногда встречала ее здесь и спящей у стояка центрального отопления, и от нее крепко пахло мочой.

– Кать! Ты не в магазин идешь?

– Ага!

– Возьми мне молока бутылку и хлеба! Денег у меня нету чо-то, у тебя сдача-то будет?

– А я не считала, кассирша, поди, сосчитает!

– Ну, возьми, а? Матери скажешь, что денежку потеряла, а?

– Да, ладно! Но Вы уж не пейте так! Всю пенсию, поди-ка, пропиваете! Старая, а в подъезде иной раз валяетесь обсиканная!

– Ты иди, Катька, быстрее, а то сейчас поругаемся, и я опять буду голодная сидеть!

У Кати в школе были тимуровцы. Она и сама ходила с ними помогать старым одиноким людям. Но ей это очень не нравилось. У одной старушки, которой они мыли полы и стены в кухне, была взрослая незамужняя дочь, она работала в райкоме комсомола и проводила у них в школе большие комсомольские собрания. До этих собраний Катерина, конечно, еще не доросла, но Танька рассказывала, что длились они по пять часов, и как-то она на таком собрании чуть как Макаровна не обсикалась. У Катиных родителей парткомы тоже длились очень долго, но никто к ним с помощью не ходил, целиком полагаясь на Катькину сознательность. Нет, не доводилось Екатерине встретить в тимуровцах людей, действительно нуждавшихся в их помощи. У ветерана войны, для которого она ходила в аптеку, был внук – ученик параллельного класса. Когда Катя с девочками приходили к ним, он громко смеялся и кричал деду: "Дед! К тебе пионерки – всем ребятам примерки пришли! Давай, в магазин их гони, мне некогда!".

А к Макаровне, никто из них не ходил, хотя многие из их двора в ихнее время сами сикались у нее под столом на байковом одеяле. У пионервожатой такой и в списке не было. Может, оно и к лучшему. Все-таки те, к кому они ходили ишачить, были трезвые и сухие.

Катя купила все, что заказывала мама и Макаровна. У нее осталось всего две копейки, а если учесть буханку хлеба за 18 копеек и бутылку молока за 30, то сдать ей для мамы должны были, в аккурат, 50 копеек. Столько у них по понедельникам брали в школе за обеды. Она маме вполне могла сказать, что сдачу на эти обеды возьмет, а учительнице соврать, что потеряла. А с Терехом она все равно голодной не останется.

В их подъезде Макаровны уже не оказалось. Катя забежала к ней и постучалась. Старуха тут же открыла дверь, Катя сунула ей бутылку и хлеб и медленно пошла к себе, думая, что если Макаровна ее не окликнет, то все люди – сволочи.

– Спасибо! Ты, Кать, заходи вечером! Маме скажи, что гулять пошла, тут же крикнула ей вслед бабка.

– Меня теперь гулять не пускают, – обернулась к ней Катя. – Только на площадке у двери стоять разрешают недолго. К Тереховым-то редко теперь хожу.

– Это из-за прынца нашего? Из-за Валерика? Так ведь не ты же с ножиком дралась!

– Мама боится, что скоро буду.

– Зайди-зайди, а то дожилась, ети твою мать, что словом перекинуться не с кем.

Катя понесла продукты домой, размышляя над тем, что имела в виду Макаровна, вспомнив ее маму. Дома папа спал после работы, а мама перебирала антресоли. Катя сказала, что зайдет перед сном к Таньке Тереховой позаниматься природоведением, она не могла придумать еще чего-нибудь, в чем бы ей могла помочь Танька, с трудом тянувшаяся в десятом классе на гольные тройки. Мама фыркнула и пробурчала под нос: "Так и скажи, что к Тереху пошла на рыб посмотреть! А то Таньку и природоведение приплела! Недолго только, а то не знаешь, что этому урке в голову придет! Все же гад он, этот твой Терех!".

Катька нашла фонарик и отправилась к старухе. Дверь была открыта, Макаровна гремела в кухоньке чайником. В квартире совсем не пахло мочой, чего так боялась Катька. Под лампой с шелковым абажуром с кистями стоял все тот же круглый стол с клеенкой, вокруг него можно было протиснуться с трудом. Потому что здесь же в комнате стояли знакомые Кате с младенчества огромный пузатый шифоньер, резная горка с посудой, разрисованной картинками, огромное трюмо и никелированная кровать с вышитым вручную подзором. На стене над кроватью висел старый плюшевый ковер, который Катя так любила раньше рассматривать. По полу были постелены рябые полосатые половички, вот только у горы подушек на кровати теперь лежала совсем другая кошка. Под стол Катя заглядывать не стала. Она точно знала, что на стене там так и висит ее страшная картинка "Девятый вал", налепленная ею на кусок сливового повидла. Почему-то именно сейчас глядеть на нее она не могла.

– Чо, Кать, баско я живу? Просто – барынька! – вышла из кухни старушка. Она достала красивые чашки, банку вишневого варенья и сушеных яблок, нарезала принесенный Катькой хлеб и стала готовить большой заварочный чайник.

– Здорово живете! Пьете-то только чего?

– Водку пью! Все воспитываешь, Катюха? Одного вон уже довоспитывалась, в тюрьме его воспитание закончат! Видала я, видала, как ты за ним тут шесть лет увивалась!

– А у Вас денег на хлеб нету, а на водку хватает!

– У меня, Кать, пенсии-то отродясь не было, а платят мне теперь все водкой. Деньгами, попробуй, нынче возьми, сразу участковый придет, нетрудовой доход оформит. А так он тоже иногда у меня бутылку другую по дешевой цене возьмет. Мне старой много и не надо. Но принять иногда самой приходится, чтобы душу сохранить. Не жизнь получилась, а сплошной девятый вал какой-то!

– А Вы на водку-то чем зарабатываете?

– Так я ж, Кать, судьбу ворожу! Аль забыла?

– А мне можете? Можете на картах?

– Да я тебе и так скажу, без карт. Не хотела, да ладно, скажу. Будут у тебя и встречи, и разлуки из тех, которые ты считаешь самыми важными для себя. Да вот как бы пустотой трефовой они не обернулись, впрочем, вам решать, у вас хоть выбор есть... Ну, много тебе сообчение мое ума прибавило? А? То-то! Ты варенье кушай, оно по старому рецепту сварено, нынче так не варят. Гляди-ка, цвет и запах всю зиму сохраняется, само густое, капнешь в чай, капелька так и лежит! Варенье из вишни всегда густым должно быть и терпким.

– У вас огород, что ли, теперь есть?

– Да откуда же, это тоже мне приносит одна вместо водки. Меня ведь когда-то из-за этих ваших домов снесли, а у меня здесь раньше все было – и огородик, и полисадничек, а какой у меня погреб, Катюха, был! В дому – две кладовые! Разорили в конец на старости лет, только и осталось, что в этой конуре уместилось. Больше всего тулуп папашин жалко, вещь основательная, громоздкая – ну, куда теперь с ней! Только и памяти о папочке – иконы эти. У меня и домовина была на чердаке припасена, все под бульдозер пошло. Хоронить-то как меня теперь будете? Да какая разница! Чай, на земле сверху-то не оставите?

– Да, не оставим, конечно! – бодро заверила старуху Катя.

Чай у Макаровны был ненастоящий, на травах. Но с вареньем получалось вкусно. Молоко старушка вылила кошке: "Балую тварь усатую, да нынче пост, Господи прости!".

– А почему к Вам Ленка не ездит? Она, случаем, не померла? Если Вы совсем одинокая, то я Вас к пионервожатой запишу, будем к Вам пионеротрядом ходить.

– Не надо никуда меня записывать и ходить пионеротрядом! А деток-то у меня своих нету вовсе, потому что я, Катька, и в замуже ни разу не была. Это я на вокзале встретила подружку свою в войну. У нее когда-то сынок был, в начале войны женился. Потом похоронка от него пришла, так жена молодая девчонку свекрови бросила, все карточки с собой прибрала и умелась куда-то. У нас до войны-то городишко дыра дырой был, даже детдома не было. Это теперь уже два интерната да детдом, да дом ребенка, а раньше как-то без этого обходились... Почему-то. А я как раз там с гаданием к эшелонам выходила. Какой-никакой кусок хлеба, а не лишний, знаешь ли. Карточка-то у меня иждевенская была. А тут вижу нашу Ларочку в обносках с младенцем на руках. А ведь ей всегда везло, всегда! Она за красного командира замуж вышла, так хорошо устроилась, его до самой войны не сажали, даже авто у них было собственное. И тут такое... В дому у меня и померла, Господи прости. Даже чулок на Ларочке не было! Я все думала, может мамка-то Ленкина опамятует, вернется. Объявления везде развешивала. Да где там! Дурное семя. Вот и Ленка в нее же пошла... Давно уж не звонила. Наверно, решила, что я уже того...

– Чего того?

– Да того! Померла уже...

Макаровна шумно пила чай из блюдца с крупными яркими цветами на каемке. Она была действительно очень старая, у нее на лице уже были такие малиновые точки и светло-коричневые пятнышки, как у всех старых людей, щедро раскиданные по правой стороне лица. Из-за них Катя не сразу даже заметила удивительно молодые карие глаза Макаровны, а в них была скрытая насмешка и какая-то мысль, будто старушка не могла что-то решить в отношении ее, Кати. Но почему-то Катя тогда подумала, что, наверно, Макаровна тоже когда-то была молодой. А та, напившись чаю, со вздохом стала растирать ноги, и Катя с острой жалостью увидела бесформенные деформированные старухины ступни.

– Скоро вся такая буду за грехи мои тяжкие, – сказала Макаровна, поймав Катькин взгляд.

– А что Вы в замуже не были?

– Да я уж и сама не знаю! Не нравился мне, наверно, никто. Уж лучше одной, когда все не нравятся. Живу себе тихонько, водочкой с Настей и Вероникой из вашего дома балуюсь. Старухи всегда дольше стариков живут.

– Почему?

– Знают больше. Я вот много такого знаю, что тебе и не снилось! Многое теперь могу!

– Как джин?

– Да, нет, как Баба-Яга, скорее. А что, например, – все?

– Да вот хорошо бы, чтобы этот Кролик бы куда-нибудь делся! Валерка в тюрьме сидит, а этот...Чтоб глаза мои его больше не видели!

– А, это-то, это можно! Запросто даже, и греха никого особого здесь нет. Ладно, ты ступай, мила дочь!

* * *

Неделя прошла как обычно. Самыми противными были вторник и пятница шесть уроков, и даже ни одна учительница не заболела! А еще придумали для пионеров какой-то всесоюзный марш, поэтому у них в школе объявили конкурс песни и строя. После уроков они классом все топали в шеренгу и кричали до одури про веселого барабанщика, которого можно увидеть, только если встанешь пораньше. Катя едва тащила ноги домой. У подъезда курил Терех, она совсем забыла взять с него честное слово про папиросы.

– Здравствуй, Кать!

– Привет! Ты чего тут стоишь?

– А вот на Кролика посмотрел в последний раз. Вот как раз перед твоим приходом его увезли.

– Его забрали, забрали в тюрьму, да? Наконец-то!

– В морг его забрали, повесился он, дверь выломали, он завонял уже, по-человечески уйти не мог. Над ним татары живут, они теперь в деревню на неделю уезжают, чтобы все выветрить. Да разве это выветришь?

Правильно, все было так, как она и просила. Кролик делся куда-то, а глаза ее больше его не увидят. Но даже во дворе чувствовался сладковатый запашок из подвала. Надо было попросить, чтобы этим Кроликом еще и не воняло. Ну, вообще! Знать бы раньше! Ведь и Валерку тогда бы можно было оставить себе!

Катя вприпрыжку побежала домой. Родители еще не вернулись с работы, а еще говорили, что по субботам у них будет день укороченный! В коридоре висели мамины и папины демисезонные вещи. Катя стала лихорадочно обшаривать их карманы. Больше всего она нашла у папы: железный рубль и двадцать копеек мелочью. Вместе с мамиными семнадцатью копейками и сорока копейками из копилки получалась вполне приличная сумма. Катя понеслась в магазин, купила полкилограмма карамели "Дунькина радость", связку баранок с маком, хлеба и молока.

Макаровна долго ей не открывала, только спрашивала больным разбитым голосом чего ей надо.

– Открывайте, Макаровна! Это я, Катя, с помощью тимуровской! Мне что, дверь как у Кролика высаживать?

Макаровна была закутана в два огромных оренбургских платка, Катька отстранила ее в коридорчике и решительно пошла на кухню ставить чайник. Кухня была небольшой, но совершенно замечательной! Катя с минуту стояла с раскрытым ртом, ей нравилось здесь все больше. На всех стенах висели полки на которых стояли банки разного калибра с содержимым всех цветов радуги. Вишневое варенье стояло рядом с маринованными змейками и грибками. Некоторые насекомые, которых консервировала запасливая Макаровна, приобретали при этом яркие фосфорические краски, и от иных банок шло слабое рассеянное свечение. С потолка, на который было набито несколько осиновых сучьев, свешивались связки сушеных трав. Пока чайник вскипал, Катя рассматривала банки. Из трехлитровой посудины прямо на нее таращилась выпученными бессмысленными глазами огромная засоленная жаба. Глаза у нее были круглые, поэтому как бы Катя не вставала, она все время оказывалась под их пристальным взглядом. Макаровна, кряхтя, собирала на стол.

– Ой, это же почище, чем в Кунсткамере! А чо-то раньше я такого и не припомню, а?

– Да ерунда все это! Дикость это все, отсталость деревенская. Но для здоровья, для себя – уже не могу без этих маленьких удобств. Все-таки не нами это придумано, а в моем деле – без этого как-то не сподручно. Я ведь нынче не только по картам ворожу, я, сдуру, и еще некоторые вещи делать стала... Ну, как с этим твоим Кроликом... Да я уже теперь даже без унитаза и титана не могу, привыкла, избаловалась. Я тебя спросить все хотела, ты крещеная?

– Кто бы меня крестил-то? У меня бабок нету, я ничейная внучка, у меня мама и папа – из далекой деревни, они туда теперь даже в отпуск не ездят. А Терех шутит, что они – инкубаторские. У Тереховых бабка в своем дому к Таньке и Тереху попа вызывала, покрестила. Валерку с братьями тоже в деревне окрестили, а у меня все же папа главным коммунистом в цехе работает!

– Это, Катерина, зря они так. Надо было бы все-таки покрестить, знаешь, случаи-то всякие в жизни бывают. Я вот к старости, когда деток ко мне водить перестали, а кушать надо было что-то, этим делом занялась, так теперь понимаю, что Бог-то он есть! Ты вот иначе сможешь объяснить связку такую: я в петелку на воде воск лью, а Кролик твой, тем временем, в другом доме себе такую же удавку накидывает! Без Бога объяснения этому нету!

– А Вы чего вся такая, согнутая?

– А вот болею, сила уже не та. Сейчас, что ни сделаю, сразу болезнь у меня окопная. Старая уже, видно. Да и Бога, видать, наше решение по Кролику не вполне устроило.

– Нашли тоже, из-за кого болеть, из-за Кролика! А Бога нет, это точно.

– Все же какая ты еще дура, Катька! Помру я скоро, Катюша, меня уже предупредили. И ухожу Макаровной, а ведь когда-то была я Маргариткой-Маргаритой, но очень недолго, этого уже и не вспомнит никто, потом я стала Маргаритой Макаровной, а вот теперь... Теперь мне дела земные надо завершать. А кому эти дела-то передавать? Все вокруг комсомолки, пионерки, тимуровки... Все уверены, что жизнь у них теперь другая.

– Конечно, другая! Вы просто очень отсталая, Макаровна! У Вас даже телевизора нет!

– Зачем мне телевизер? На чо нынче смотреть-то? Меня старое время тянет сильнее всего. А вы вот игрушкам электрическим больше, чем душе своей верите. Скоро песни петь сами перестанете! А зачем, если радиола есть? И плясать не будете, а по телевизеру будете на других смотреть. А потом, вот ты мне не поверишь, но будет такое время, что люди не будут любить друг друга, а просто картинки неприличные посмотрят или кино с голыми женщинами прямо по телевизеру! Я это в шарик хрустальный видела, да! Ну, это ты, конечно, еще не поймешь...

– Да я уж все это знаю! Мы уже тычинки с пестиками прошли. А у Таньки есть учебник по анатомии, там младенец в животе нарисован.

– Вот! А нас Шопену в твои годы учили! А цветочки нас учили акварелью без карандашного наброска рисовать! И мальчишек этих близко не подпускали!

– И чо хорошего? И зачем мне тогда этот ваш Шопен без мальчишек?

– А какая великая была страна! – покачала головой старуха.

На стол, кроме чашек, вазочек цветного стекла и варенья двух сортов, Макаровна выставила большой пузатый флакон из под духов. Закрывашка у флакона была тоже вроде как стеклянной в виде большого круглого шарика.

– Сейчас чаю напьемся и будем судьбу ворожить, счастья пытать. Бутыль эта настоящего горного хрусталя. У меня много таких вещичек! От тетушки моей досталось, она со странностями старушка была. Я в шар редко смотрю, клиенткам больше на картах гадаю, с них и этого будет! Но, между нами, толку-то от карт не много, они же, иной раз, только желаемое за действительное выдают. Просто узнаешь, чем человек живет, дышит, совет какой от себя дашь. А-а, больно они им нужны, мои советы!

– А Вы Валерку можете из тюрьмы вернуть?

– Нет, не могу, да и не хочу, если честно. И тебе вот за каким хреном надо все это, а? Ты душу вначале вырасти, а потом и... Ладно, ты пока шарик вынь, да в руках погрей, а я налью в бутылку елею.

Старуха подошла к иконостасу, отлила из пузырька, что прятался за иконой, бесцветного масла во флакон, а сами иконы накрыла ситцевой занавеской.

– Знаете, Макаровна, я тоже теперь очень хочу стать ведьмой, даже больше, чем контрразведчицей и чилийской коммунисткой! А можно я Вашу жабу Тереху покажу?

– Тьфу! Ты как чего-нибудь скажешь, Катя, так хоть стой, хоть сразу падай! Немножко-то думать надо, перед тем, как рот раскроешь! Ставь пробку во флакон! Ну, и дура! Гляди в шарик, пионерка!

– А что Вы ругаетесь все время! Ой, там смотрит кто-то на меня!

– Ага! Ну-ка, вынь пробку и уши елеем смажь, может, услышишь чего...

– Не буду я этим уши мазать, мне на пробку-то смотреть страшно! А кто это? Как в тумане все, но я ведь знаю его...

Катя машинально достала хрустальный шарик из флакона, сняла капельку елея с его основания и замедленным сонным движением провела по ушным раковинам, а потом, смежив глаза, и по верхним векам. Тихая комнатка Макаровны наполнилась шепотами, вздохами, голосами. Все расплывалось у Кати перед глазами, но в круглом матовом окошечке все стало удивительно ясным, четким, почти осязаемым, и тихий, смутно знакомый голос того, кто смотрел на нее из дымчатой глубины, трижды с мольбой позвал ее: "Катя, Катенька, Катя-я..."

Она приходила в себя от звука своего голоса, от собственных громких рыданий, от того, что Макаровна, оказавшаяся в действительности очень сильной, пыталась утихомирить ее руки, которые тянули на себя скатерть и пытались сбросить все со стола на пол. Катя утирала залитое слезами лицо и уже ничего не помнила из того, что видела во флаконе, кроме своих последних криков: "Это неправда! Не надо мне так! Я не хочу так!".

Лежать на кровати, утопая в пуховой перине, и слушать тиканье жестяных ходиков с нарисованными на них тремя медведями в лесу, смотреть на колеблющееся пламя свечи, поставленной перед ней Макаровной, можно было долго-долго. Главное, молчать, не говорить ни слова, чтобы мир вокруг опять не взорвался слезами и горем. Старуха поставила перед ней кружку с терпким пахучим травяным чаем, после которого сразу стало легче. Катя встала с кровати и стала собираться домой, грустная Макаровна не удерживала ее.

* * *

После этого случая Катя все не могла заставить себя пойти в соседний дом навестить Макаровну. Ей и так хватало с лишком того, что она теперь видела и слышала и днем, и ночью. Катя знала, что скоро это пройдет, но тянулось это недели две, не меньше. Сквозь лицо классной руководительницы, которая ругала ее за ошибки в неправильных дробях, проступал мертвецки бледный лик с сомкнутыми веками. И Катя знала, что до конца учебного года их учительница, имевшая двух детей, не доживет. Что у ее детей уже в мае будет новая мама, к которой и сейчас ходит их отец, когда Ирина Леонидовна занимается с отстающими по алгебре.

Просто замечательно! Вместо того чтобы наколдовать себе хотя бы пятерку по геометрии, Катя теперь видела сквозь стены, как физрук прижимает к старому расстроенному пианино молодую учительницу музыки и обещает на ней жениться! Как будто ей первой он это обещает! И от этого первое время было совершенно некуда деться, но потом голоса стали затихать, внутреннее зрение затянулось туманом, и Катя перестала бояться смотреть в лица своих одноклассников. Как хорошо, как крепко забывается все в детстве! И она твердо решала, что к старухе больше не пойдет, не надо ей такого колдовства! Сами толком колдовать не умеют, а еще жаб мучают! Но потом она вспоминала, что у Макаровны иногда не бывает денег на хлеб, поэтому зайти все же придется. Рано или поздно.

И перед тем, как окончательно затихли в ней все голоса, приснился Катьке сон. Вокруг было темно, поэтому Катя поняла, что это поздняя-поздняя осень. Снег еще не выпал. И она тряслась в набитом автобусе, но, вроде, не по городу, потому что в окне мутная Луна выхватывала скудные голые перелески. Она думала только о том, как же ей будет холодно выходит из душной влаги автобуса в этом легком светлом пальто. Другие тяжелые навязчивые мысли она прогоняла от себя. Не будет она об этом думать, не будет и все! И вдруг рядом с нею оказалась Макаровна. Катя знала, что такого не может быть, что не должно ее быть здесь. А Макаровна, хоть бы хны, устроилась рядом, согнав с сиденья какого-то нефтяника. Интересно, а кто такие нефтяники? Такие смеющиеся грязные мужики, с которыми можно ездить в таких поганых автобусах. Подонки общества. И почему-то сразу стало ясно, что едут они с Макаровной теперь вовсе не на какую-то лесную поляну, а в деревню варить самогон. По этому случаю в руках у старухи была здоровая клеенчатая кошелка. Потом они вышли из автобуса, и им действительно было холодно, так холодно, что даже сердце замерзло. И по дороге в деревню они собирали какие-то травы, чтобы потом долго сушить их на чердаке, потом почему-то кушали сонных жаб, чтобы из сердца исчезла тоска. В неспешном разговоре, который Катька так и не запомнила, Макаровна рассказывала ей про Ленку, Но совсем про другую, не про свою, про Тереха и, конечно, про Валеру. Да как тут запомнишь, если она все обрывала себя на полуслове, глядя на Катю молодыми насмешливыми глазами. Да, это смешно, конечно, но до деревни они так и не дошли, они все сидели в кустах на какой-то поляне, не решаясь тронуться с места. В кошелке у Макаровны вместо сахара вдруг оказался большой кусок сырого мяса, и Катя со страхом поняла, что это свинина. Замерзающим языком она все-таки спросила тогда, кому же Макаровна его везет из деревни, маячившей за пригорком, хотя прекрасно знала и сама кому именно. Тогда она со слезами стала просить Макаровну сделать так, чтобы тетя Дуся не умирала именно сейчас. Она понимала, как жестока ее просьба. В этом сне почему-то можно было получить все, но надо было только заплатить таким же товаром. Катька знала, что она могла попросить даже любовь, но ей было жалко отдавать за нее свою – глупую и страшно ненужную любовь. А у Макаровны она не постеснялась попросить такое, хотя знала, что именно сейчас той платить абсолютно нечем. Макаровна только закивала головой, ободряюще потрепав ее по плечу. Она даже пообещала проследить, чтобы Катька потом ушла с той поляны живой. И, перед тем как проститься с Катей навсегда, она на миг вдруг стала молодой и красивой, как тетя Дуся в том давнем сне...

Проснувшись, Катя почти ничего уже не помнила. Только по мокрой подушке под щекой она поняла, что плакала всю ночь.

ШЕСТЕРКА ПИК

Поздняя дорожка называется... При фигурах – потеря. Кака у нас фигура-то последней выпадала? Вот, пиковая дама. Значит, уйдет она навсегда своею позднею дорожкой. И при других пиках было бы с этой картой веселье. Неумное, пьяное наше русское веселье с долгим похмельем. Но трефы, что раньше выпали, говорят, что всем фигурам пасьянса лежит неудачная несчастливая дорога, перемена дома. Масть в пасьянсе поменяться должна. Вот если бубны потом пойдут, так эта дорога выйдет за деньгами. Не дорога, погоня. Любит наш народ за деньгой гоняться. Самая бесполезная дорога в жизни. Но опять-таки черви здесь говорят, что и дорога короля к тебе еще не заказана. Вот только дойдет ли он до тебя?

У родителей в то же самое время на работе случился какой-то большой аврал перед приездом какого-то дядьки из Москвы. И сейчас это было очень некстати. Катя почти неделю практически не видела ни папу, ни маму. Приходили они поздно ночью, усталые. Кушали холодные щи, не разогревая, и падали спать. Поэтому вечера Катя всю неделю проводила исключительно с Терехом возле титана в их ванной. Если папка у него тоже был на работе, то Танька приводила домой своих подружек, и Катя с Терехом вынуждены были сидеть на подоконнике в подъезде, а там уже было совсем холодно. Не любили они ее подружек, которые все хихикали над ними и со смехом лезли к ним в ванну. А когда Таньки не было, то и пьяный папка Терехов не мешал им рассматривать журналы с картинками. Про Макаровну Катя ему в общих чертах рассказала почти все, не сказала только про гадание на шарике, про Кролика и, почему-то, про жабу. Но Терех, оказывается, и сам заранее знал, что Макаровна – ведьма старая. А в Катькиной квартире они оба чувствовали себя неуютно, будто там прятался кто-то чужой и страшный. Поэтому Терех, уложив Катьку спать, отправлялся к себе домой, оставляя для подружки свет в коридоре.

* * *

И ночью в пятницу, Катя неожиданно проснулась от резкого толчка в грудь. Она медленно отходила от тяжкого, мутного сновидения и со страхом вглядывалась в полоску лунного света на стене. В серебристой пыли, напротив прикрытой двери в спальню родителей, стояла девушка. И почему-то, может быть из-за того хрустального шарика, Катя знала, что именно ее когда-то звали Маргаритой, а иногда просто Маргариткой. Она была молодой и красивой, совершенно непохожей на ту Макаровну, которую при жизни знала Катя. Сначала она была расплывчатой и прозрачной, но постепенно краски проявлялись на ней, последними засверкали стеклянные пуговки на груди, а на губах появилась грустная улыбка.

– Прощай, Катя! Я умерла... Так и не стала ты ведьмой, наверно, теперь будешь контрразведчицей, – с тихим смехом прошептала она. Она прошлась по комнате, тонкими хрупкими пальцами прикоснулась к фарфоровым слоникам, стоявшим по росту на деревянной спинке дивана, шурша длинным пышным подолом платья, покружилась в лунных бликах.