Текст книги "Позови меня трижды"

Автор книги: Ирина Дедюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Папа жил где-то вдалеке. И пока мама и ее тетеньки гнали в деревне самогон для Льва Абрамовича, Катя почти неделю жила у Макаровны.

Без Тереха она все обустроила под столом на свой лад. У стенки поставила железную кроватку с куклой, а над кроваткой налепила пластилином страшную розовую картинку, которую ей подарила из журнала Макаровна.

– Вот, Катерина, гляди, как суетна жизнь, как цепляется ничтожный человек за соломинку, но накатит волна и снесет все наши надежды в адскую бездну! – дала она Кате пояснения по содержанию картинки. Катя ничего в них не поняла, но, на всякий случай запомнила. Под картинкой были буквы, и к трем годам она их уже складывала в слова, но и слова здесь были совершенно непонятные – "Девятый вал". И от того, что все в картине было непонятно, даже слова, на нее можно было смотреть долго-долго...

По ночам Макаровна вздыхала, молилась на богатый иконостас, висевший над изголовьем кровати, потом долго ворочалась, а, наконец, заснув, тихонько со свистом всхрапывала. На стене мужчина кавказской национальности в папахе, верхом на коне похищал красавицу-турчанку, конь его несся все дальше, и в ночной тишине среди посвистывания Макаровны умиротворенно тикали жестяные ходики, на которых были нарисованы мишки в лесу с конфетной обертки...

И как-то уже потом, после ночного гадания, приснился Кате сон с участием всей карточной колоды. Это был самый первый сон, который она запомнила жизни. Перед нею ярусом лежал какой-то неизвестный ей пасьянс, он все не сходился, и Макаровна, раскладывавшая его на столе, уже теряла надежду. А кроме Макаровны за столом сидели мама, тетя Галя Кондратьева и тетя Дуся. Катя узнала их по знакомым зимним башмакам, то выбивавшим нетерпеливую чечетку, то в нерешительности топтавшимся на месте. А потом вдруг боты тети Гали Кондратьевой превратились в лодочки, которыми она хвасталась перед мамой недавно. Лодочки потанцевали на изящных шпильках и вдруг начали разваливаться на глазах, становясь грубыми рабочими ботинками, а затем и вовсе татарскими калошами. По маминым чулкам почему-то пошли стрелки, но обувь на ней менялась явно в лучшую сторону. И совсем не так, как у тети Дуси, грубые туфли которой со следами налипшей грязи, вдруг неожиданно так похорошели, что вдруг враз стали легкими белыми бальными туфельками. На ногах у нее так же неожиданно пропали узлы вен и припухлость у голени... И, окончательно проснувшись, Катя поняла, что тетя Дуся совсем скоро станет молодой и красивой...

А утром Катю забрала веселая мама, пахло от нее как от папы Тереха. И когда они поднимались с мамой на свой этаж, то у почтовых ящиков они встретили самого Терехова, он был неожиданно трезвый и очень злой. Он был измучен загадкой, где же мама и ее тетеньки прячут самогон. А мама выкрутила ему фигу. Тогда Терехов совсем рассердился и сказал маме, что он их сам лично сдаст в ментовку, где их, конечно, обреют наголо и пошлют мести улицы. Мама покрутила пальцем у виска и сказала, что он просто гад какой-то. Но бутыль с самогоном дома она, на всякий случай, перепрятала надежнее. Катя немного испугалась за маму и ее тетенек. То, что испытал лично папа Терех, делали иногда даже с тетеньками. Вот когда они его с Макаровной в ментуре навещали, то в его бригаде были как раз такие тетеньки в платочках. Они все время ревели и стреляли папиросы у прохожих, а папа Терех на них цыкал и называл прошмандовками. Но уже перед сном она подумала, что папа Терех никогда не сделает такое с тетей Дусей даже за самогон, и окончательно успокоилась.

Лев Абрамович пить без дам отказался. Они прямо не знали – как это? Долго отказывались. Они же не для себя варили. А потом напились вчетвером в зюзку. Лев Абрамович гладил Валю по широкой спине и говорил, что он, как мужчина, просто не может не помочь такой женщине. Кем надо быть, чтобы не помочь? Какие внутренние усилия надо над собой прилагать, чтобы вот взять и не помочь такой женщине, с такими замечательными пропорциями.

Потом они втроем вынесли Льва Абрамовича через проходную. У проходной их ждала седая еврейка, жена Льва Абрамовича. "Лева! Ты опять? трагическим голосом спросила она у бесчувственного мужа, – Как же я тебя на третий этаж заволоку?" Женщины намек поняли и донесли Льва Абрамовича до квартиры. Открыв двери, она спросила, не хочут ли они в такое позднее время еще и чаю выпить? Но женщины намек поняли и пошли к себе домой. Их по чистой случайности не загребли в ментовку, когда они, качаясь, с песнями проходили возле Первомайского исполкома. И быть бы им всем Котовскими, да только у милиционера были хлипкие туфли на картонной подошве, а они втроем так и не успели переодеть после работы сапоги. И когда он им засвистел с другого тротуара, то они не побежали от него, не повторили ошибку многих, они забрались в огромную лужу на месте не докопанного строительного котлована. И этот гад побегал вокруг, поугрожал, да так ни с чем и ушел, чуть не утопив подошвы в размокшей глине. Женщины намек поняли и после него осторожно доползли до дома окольными дворами и переулками.

Перед самым садиком домой приехал папа в новых красивых ботинках, в синем костюме в тонкую серую полоску и при шляпе. А в чемодане у него еще был легкий плащ, два новых маминых платья и целое приданное Кате для садика. Катя целый день по очереди надевала платья и подходила к окну. Терех сидел на сломанных качелях. В ее сторону он нарочно не смотрел. И Катя тоже на него не смотрела. Но, торопливо надевая новое платье, она думала, ушел он уже или не ушел? А он так и сидел до обеда на качелях, совсем не замечая ее платьев. Дурак.

После учебы папу поставили кем-то важным в цехе, и он стал приходить совсем поздно, а иногда он долго качался на непослушных ногах в коридоре, снимая ботинки. Поэтому Катя решила, что он теперь после работы тоже варит самогон для Льва Абрамовича прямо в цехе.

Как-то среди ночи Катя услышала громкий разговор родителей. Мама кричала на пьяного папу, что больше не может работать посменно из-за Кати, что хотя папа и не еврей, у него должна же быть какая-то деревенская хватка. Папа говорил, что ему не дозволяет ничего сделать для мамы какой-то дяденька по имени Моральный Кодекс. А мама стала ругаться так, что Катя ничего не поняла, а потом она постелила папе на раскладушке, а его подушку вообще сбросила на пол. Папа скрипел раскладушкой всю ночь. А на следующее утро он устроил маму в технический отдел.

Мама теперь приходила с работы рано, пока еще было светло. И она была не такой усталой как раньше. Она вообще стала веселой, купила зеркальный трельяж как у Макаровны и стала каждое утро красить возле него глаза и губы. И в двух новых платьях она стала совсем молодой и красивой. И теперь она стала не просто Валей, а Валентиной Петровной.

Садик после летнего ремонта никак не могли запустить из-за каких-то санитаров. Санитары брали там соскобы, потом пропадали дня на три, в течение которых садик скребли и чистили силами родителей. Потом санитары по телефону опять выкручивали маме и заведующей садиком фигу. Поэтому даже после того, как упирающегося Тереха тетя Дуся и Танька выловили со двора и пинками отвели в школу, Катя так и продолжала сидеть у Макаровны.

Народ после сбора урожая опять косяком попер узнавать судьбу, поэтому Макаровна, откладывавшая все деньги на поездку к Ленке, даже купила себе радио. Оно теперь работало у нее все время, отдыхая только после песни "Союз нерушимый". Макаровна была так рада приобретению, что совсем не замечала Катьку. Она могла часами теперь пить чай с вареньем, которое ей доставляли клиентки, на кухне и разговаривать с радио. "Здравствуйте, товарищи!" = бодро приветствовало ее радио. "И ты здравствуй, товарищ!"вежливо отвечала Макаровна. Потом она с интересом слушала, как радио говорило о новом ответственном задании, которое получил папкин цех. Макаровна улыбалась радио, а Катька с ненавистью думала, что радио и Макаровне, конечно, все равно, что теперь папка опять будет ходить на работу по воскресеньям.

Хотя, из-за радостного, приподнятого настроения мамы, можно было бы, наконец, поверить радио, что вот-вот, мол, проезд в общественном транспорте будет бесплатным, подешевеет масло и возрастет производительность труда, а вокруг наступит счастье всех людей, где каждый отдаст по возможности, а к себе подгребет по потребности! Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие! Кто-то, а Катя-то уже хорошо знала, что такого не бывает, потому что в картах четыре масти, каждая из которых выпадает в свою очередь, определенную судьбой... Нет, не могла Катька поверить этому радио. Да и как тут поверить, если в неопределенном будущем перед нею маячил пугающий садик. И когда его в очередной раз закрывали санитары, Катя начинала надеяться, что они его в другой раз вообще закроют навсегда.

Но Макаровна в один день собралась и поехала к Ленке, не взирая на санитаров. У мамы тут же лопнули нервы на этих санитаров. Она побежала ко Льву Абрамовичу и нажаловалась на санитаров. Лев Абрамович поскреб лысину и отправился к санитарам сам, лично, потому как кошку к ним не пошлешь. Родители собрали ему две авоськи с чем-то, завернутым в газетки, но пахнувшим очень вкусно, а бутылки Лев Абрамович аккуратно сложил в портфель. На следующий день Лев Абрамович на работу не вышел. Приходила его жена и дико извинялась, что у него что-то плохо с самочувствием. К вечеру в садик приходили и санитары, самочувствие у них было еще хуже, чем у Льва Абрамовича. Они, сгоняв заведующую за разливным пивом, так и не смогли взять эти соскобы. Но дело свое санитары знали, и хоть с трудом, но нашли в протоколе о пуске дошкольного воспитательного учреждения в эксплуатацию все нужные строчки.

Кате Лев Абрамович представлялся по рассказам мамы огромным и могучим, как Илья Муромец. Он мог такое, чего никак не мог папа, А санитаров страшно боялся даже папа Тереха. Папа у Тереха всю войну прошел в десантном взводе и в разведке, ему, в принципе, было что вспомнить, так сказать поделиться с молодежью. Но даже немножко выпив, он уже ни о чем, кроме санитаров говорить не мог, он с самой зимы запугал их всех этими санитарами. Близнецам скажи – "санитар!", и тю-тю поезд на Воркутю! Тут же штаны меняй. Такие они эти санитары были страшные, а Лев Абрамович их всех один побеждал.

Дело в том, что у Терехова-старшего своих, природных зубов после войны осталось очень мало, а оставшиеся очень болели, вот он и лечил их водкой. Зубы папаша Тереха простудил, когда форсировал какую-то поганую речушку в Белоруссии при температуре минус семь. Поэтому весь рот он по случаю выполнил себе в золоте по ветеранской книжке в 57-м году, когда уже Терех родился. Зубы болеть перестали, но привычка к водке осталась. В их доме золотишко блестело только во рту старшего Тереха, все остальные жильцы вполне обходились пролетарским металлом – сталью, закаливать которую их учили с детства. Поэтому с некоторых пор обладателя золотых зубов стала тревожить неотвязная мысль. Когда степень его опьянения позволяла ему еще шевелить пальцами по трофейному аккордеону, он все время приставал к Тереху с родительским наказом ни в коем случае не хоронить его в золоте, а перед моргом лично сковырнуть драгоценный металл плоскогубцами, которые всегда были под рукой в кухонном шкафчике.

– Я, понимаешь, сынок, не за этим кровь проливал, – орал он на весь дом, – чтобы какой-то зажравшийся санитар мои зубы, понимаешь, на пропой... ну, сам понимаешь...

Вопрос с санитарами вставал ребром каждый раз после получки, поэтому два раза в месяц Катя, когда ее еще пускали в гости к Тереховым, слушала песни ихнего папы под акомпонемент аккордеона вплоть до торжественного обещания Тереха обобрать мертвого отца.

Папа Тереха пел, в основном, военные песни, получалось у него душевно, особенно, когда он тянул со слезой про сожженную врагами родную хату. Катька тогда чувствовала настоятельную необходимость передушить тех врагов голыми руками, поэтому совершенно не понимала, почему рядом Терех скрипит зубами. А когда его папа кричал про набат в Бухенвальде, обращаясь к людям мира, чтобы те встали на минуту, то Катька и Терех всегда слушали эту песню стоя. И даже не потому, что папа его, не обращая внимания на стучавших в стенку соседей, между куплетами шипел на них: "Кто из вас, сволочи, не встанет, тому назавтра сидеть будет не на чем!" Что-то было в песне такое, что мешало слушать ее сидя.

В опустевшую квартиру Макаровны приходила какая-то бабка включать свет и кормить кошку. Эффект присутствия создавался ею, чтобы стервы из ихнего жэка не пустили квартирку Макаровны в период ее длительного отсутствия в связи с переездом в другой городд в переселенческий фонд. Катя сидела теперь до садика совсем одна. После рыбалки Катю окончательно перестали пускать из квартиры. Мама сказала папе, что их дочь не может общаться с подонками общества. Наверно, папа Терехов был подонок, а тогда кто еще? Потому что сам Терех, по словам мамы, был урка. Ага, значит, близнецы, как и без мамы догадывалась Катя, тоже были подонками. Катька слушала радио и глядела, как пришедшая с работы мама красит губы перед зеркалом, общалась она теперь только с плюшевым мишкой и марлевой подушкой. А у Тереховых такая кукла была! Трофейная! С калошами! Скорей бы в садик.

В садике Кате почему-то сразу не понравилось, как только из двери на нее вдохнуло особым спертый воздухом, которым насквозь пропиталось двух этажное здание, а в уши ударил истерический детский плач. На стенах были нарисованы картинки как в больнице, а мальчики в группе сидели прямо на полу и все почему-то по четыре человека. Значит, будут бить. И девочки с обметанными простудой губами тоже доверия не внушали. Катя очень захотела обратно к маме, но той махнула рукой чужая тетка в белом халате, и мама сбежала. У этой тетки были такие сизые туфли со шнурочками, хотя было непонятно, как она их завязывает, складываясь огромным телом пополам. Плакать было нельзя, потому что тетка сказала: "А тем, кто у нас плачет, я укол в попу ставлю иголкой. Вот такой!"

Большая толстая нянька в разношенных тапках с обрезанными задниками крикнула другой тетеньке воспитательнице: "Савины девчонку от бабки привели, я пока с кастрюлями разберусь, да покормлю ее с ложки, а то голодной останется! Бабкины-то сами не кушают!" Но кормить с ложки Катю не потребовалось, она скушала все сама, а нянька только диву давалась, глядя, как она в обед крошит себе хлеб в суп и молча разминает его ложкой. Катя старалась поменьше обращать на себя внимание няни, она понимала, что если та ее примется кормить, то засунет в рот и морковь, и лук вареный, все то, что Катя тихонько складывала из садиковского супа в кармашек фартука. Поэтому и в коллектив Катя постаралась вписаться без проблем, организовав всеобщие посиделки с куклами и машинками под большим столом, где кушали воспитатели и няньки. Но все-таки она проявила строптивость, отказавшись, решительно и твердо, принимать во внутрь морковные пудинги и вообще морковь в любом виде. Но персонал садика счел ее пунктик на счет моркови незначительным, не зная, что на прогулке за верандой Катя всем желающим гадает на картах.

Вообще-то в Катиной группе почти все оказались подонками общества. Во-первых, они там, оказывается, все сикались, шнурки еще не умели завязывать, толкались. А одна девочка как-то раз так укусила Катю за щеку так, что ее только нянька с трудом оторвала. Из щеки текла кровь, мама несла плачущую Катю на плече и всю дорогу ругалась. Эта маленькая кусачая девочка была дочкой няньки из старшей группы. Ее мама нарочно в няньки пошла, чтобы ее дочь в садик взяли. Мест в самой младшей группе вообще не было, и эту девочку сунули сразу в Катину группу, чтобы оставить на второй год. Девочка почти не разговаривала, поэтому ей было полезно общаться со старшими, но вот всем остальным... В первый же день она перекусала всех, даже няньку. Понятно, что со временем это у нее пройдет, но ведь пока пройдет, она же всех загрызет! Мама хотела опять пойти жаловаться ко Льву Абрамовичу, но тут им встретился возвращавшийся из школы Терех.

– Здравствуйте! Теть Валь, а чо это Катька воет? – тут же поинтересовался он.

– Здравствуй, Терех! – сказала мама сквозь слезы. – Не видишь, полщеки чуть с мясом ребенку не выдрали! Уроды! Подонки общества!

Терех потоптался в раздумье, глядя им вслед. А Катя перестала плакать, хотя щека нестерпимо болела, при нем почему-то плакать было стыдно. И от того, как Терех засвистел на весь двор, еще почему-то стало страшно за маленькую кусачую девочку – нянькину дочку.

В садике у них был забор из досок. Там была дырка. Некоторые доски отодвигались, и вообще-то можно было из этого садика сбежать. Но маме бы это не понравилось, и Катя оставалась в садике, с тоской глядя на высокий забор. Иногда через забор к ним проникали чужие мальчики с соседних дворов. Они щелкали семечки за верандой, говорили нехорошие слова и громко смеялись, когда воспитательница давала детям картонные рамочки и уговаривала их поверить, что рамочки – волшебные, что через них они сразу же увидят, какой у них замечательный мир здесь, за забором. Кате было стыдно глядеть в рамочку и говорить неправду воспитательнице при тех смеющихся взрослых ребятах, тем более, что, разложив на воспиталку простенький пасьянс, Катя поняла, что скоро для нее самой мир сожмется до размеров картонной рамки. Муж ее бросит, квартиру разменяют, а воспиталке с сыном достанется комната в коммуналке с пьющими драчливыми соседями. Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие!

И вот на другой день, когда Катя пошла в садик с перевязанной щекой, произошли очень важные события как раз из-за этой дырки в заборе. Во-первых, чужие мальчики пробрались за веранду не одни, а с раненым голубем. Катя плакала, читала им стихи, которые успела выучить, но голубя они ей не отдали. Они так и заиграли его до смерти, отдав Катьке его только похоронить в конце прогулки. Катя с девочками долго его хоронили, вырыв совочками глубокую могилку, на дно которой положили пожухлые листья. До самого обеда они надеялись, что голубь оживет, поэтому с погребением не торопились. Все плакали, даже кусачая нянькина дочка. А мальчики все смеялись, смеялись над ними до тех пор, пока через забор к ним вдруг не пролез Терех. Он сразу же начал всех бить. Всех. Катя закрыла лицо руками, потому что такой поднялся шум! Все заревели, девочки сказали, что щеку Катьке вон та девочка откусила. Катя видела через ладошки, как Терех подошел к той девочке и сказал: "Хошь, сопля, сейчас Москву покажу?" Что он сделал дальше, Катя не видела, она зажмурилась, но сопля тут же истошно завизжала.

И когда Терех дернул ее за руку и потащил к забору, потому что к ним уже бежали воспитательница и две няни, то она безвольно дала ему себя увести из этого ужасного места.

Весь день они ловили в холодной запруде какого-то мотыля для продажи, потому что Тереху очень нужны были деньги, чтобы освободить негров Америки. И еще Терех, оказывается знал, как надо добывать мотыля зимой. А зимой рыба вообще клевала только на мотыля. И теперь уже Кате можно пойти с ним ловить рыбу из-подо льда, потому что она уже ходит в садик. Потом они отправились на рынок, чтобы продать мотыля рыбакам, а там их поймали два сердитых милиционера. Они их там нарочно ждали. Из отделения Катю забрала зареванная мама. И Катя ей еще, сдуру, так обрадовалась!

Тетя Дуся прямо в отделении вцепилась Тереху в волосы и очень громко сказала, что дома убьет его окончательно и бесповоротно. У нее что-то такое было на лице, что милиционеры из жалости даже не стали оформлять Тереха на учет в детскую комнату, как обещались, пока они там ждали родителей. Катя так устала за день, так хотела домой! Если честно, она вообще в ментовку идти не хотела, потому что боялась, что ее там тут же обреют под Котовского. Мама так сильно прижимала ее к себе дорогой, и Катя думала, что это замечательно – вернуться, наконец, после такого дня домой. А мама дома взяла папин ремешок и впервые выпорола Катю больно-пребольно.

Боже мой, какой это был день, какой день! Грехи наши тяжкие! А потом, в самом конце этого ужасного дня Катя лежала и думала, что во всем-таки негры виноваты, а они еще для них мотыля хотели продать! И с Терехом ей папа строго-настрого запретил общаться, а у него бабка, между прочим, два аквариума купила! И еще Терех обещал купить подводную жабу. Он на рынке видел, как их дядька немой продавал. Жабы были белые, а немтырь всем на бумажке показывал их название. А Тереху он назло долго бумажку не давал, но Тереху фиг чего не дашь, Терех все равно исхитрился и прочел, что жабу зовут – "Амазонская". И Терех тогда еще так удивился, до кудова немтыри за жабами добрались. А теперь из-за папы никогда эту жабу Катьке не повидать.

Попа болит, щека болит, душа болит... И уже в полудреме, Катя подумала, что раз Терех собрался продавать мальков из аквариума на рынке, то надо обязательно взять с него честное слово ни в коем случае не отдавать деньги этим гадким неграм. В принципе, с балкона крикнуть можно, в случае чего...

ДЕВЯТКА ПИК

Потеря это, большая потеря... Как говорится на панихидах, невосполнимая... Плохая карта, лживая. Острие вверх у девятки пик всегда означает, что при любом раскладе ждут тебя слезы. И вот обычно ведь туз червовый, к примеру, хорошая светлая карта. Означает подарок или дружественный дом женатых людей. Тепло означает и радость. А при девятке пик он меняется, при ней все карты меняются. Вот и червовый туз становится вдруг западней, где ждут тебя соблазны, а устоять перед ними сил не останется. И как радуешься выпавшему королю! Ищешь его карту, желая узнать думает ли о тебе твой король? Думает, думает! Такое ведь удумает, раз тебе, милая, девяточка выпадает... Имеет нескромное желание к даме, как в старых книгах писали. Что ты вылупилась-то, как враг народа? Чашки, иди, мой! Выросла такая большая, в садик уже собирается, а чашки помыть... Нет, удивляюся я тебе, просто поражаюсь даже! От горшка – два вершка, а пасьянс у нее, как, прости ты меня старую, как у... Вот слов даже ведь нет!

Зима только начиналась, когда Катя впервые самостоятельно вышла во двор гулять. На Кате была надета белая кроличья шапочка и черная цигейковая шубка, из тех старых запасов, что папа и мама покупали в Москве до ее рождения. А валенки-самокатки у нее тоже были белые, их папа купил на рынке. Варежки ей мама связала из кроличьего пуха, и еще у нее были красные санки. Близнецы Саша и Ваня поглядели на нее с самой верхушки деревянной горки с нескрываемым восхищением, поэтому она решила еще немножко постоять на ступеньках подъезда. К ней тут же подбежал Терех и показал кулак. Катя хотела зареветь, но она уже понимала, что все мальчики так просто шутят, и даже обрадовалась ему, потому что ей очень хотелось спросить его про жабу. Хотя она понимала, что мама, которая запретила разговаривать ей с урками, следит из окна. А Тереху было некогда, он тут же подскочил к Бобке, Кузьке и еще одному мальчику с такой же грязной веревочкой от ключа на шее. До четырех Катя уже считать умела, поэтому она решила, что на первый раз хватит, и заторопилась домой, пока ее не побили. Но тот, другой мальчик очень заинтересовался ее санками. Он, не обращая внимания на Тереха, подошел к ней и стал молча тянуть санки к себе. Катя поняла, что мальчик к ним пришел с другого двора на их горку. А Терех как раз чем-то менялся с Кузькой, поэтому совсем не видел, как мальчик дернул санки так, что Катя скатилась по заледеневшим ступенькам, он только услышал, как она заревела. И очень плохо, что встать она не успела, если бы даже она хотя бы на коленки поднялась, то было бы не так больно, когда этот мальчик на нее упал. А потом на нее вообще все сверху попадали. Воздуха не хватало, уши заложило от чужого крика и кричать самой было уже невмоготу. А еще мама, встав на табуретку, кричала сверху из форточки, чтобы от Кати отошел этот урка. Но когда Терех ее выдернул из-под того мальчика, Катя поняла, что мама не права, что Терех очень даже полезный. Она опять начала с ним все равно разговаривать, но в целом разговор не получился, потому что жабу Терех, оказывается, так и не купил. Они пошли кататься на горку. Без Тереха Катя залезть бы туда побоялась, сверху ее запросто могли и столкнуть. Но когда они подошли на горку вдвоем, то ее никто не толкал, все наоборот ждали, пока она скатится. И Катя каталась и каталась, а потом еще каталась до обеда, и после обеда она тоже каталась, потому что обедать, как не кричала ей мама, она не пошла.

В тот день она увидела Валеру – старшего брата Саши и Вани. Нет, она ведь еще раньше знала, что у них есть старший брат, которого зовут Валера... Но когда она это просто знала, она ни разу не видела его выше стоптанных ботинок. Он вышел из подъезда и оглядел весь их двор, горку. И все тоже сразу же посмотрели на него. Даже Танька Терехова, которая сидела на скамейке со своей подружкой Зелькой. Казалось, что не только Катя, а весь мир посмотрел тогда на Валеру с восхищением. А он спокойно прошелся по двору и залез на торчавшую из-под снега железяку. Из-под сдвинутой на бок шапки выбивались светлые кудри, а сам он был весь такой... такой замечательный... Нет, Макаровна ей рассказывала, что старший брат у Саши и Вани – чисто прынц какой-то! И, увидев впервые Валеру, Катя поняла, что он действительно самый настоящий принц. Она оттолкнула Тереха и бросилась с санками туда, где на засыпанной снегом перекладине для выбивания ковров кувыркался, не обращая внимания на мелюзгу, самый красивый на свете Валера.

Сколько же ему в тот день годов-то вдарило? Дай-ка, подумать... Валера был старше Таньки на год, а Тереха – на два с небольшим, потому что Терех был моложе Таньки как раз на год с лишним. А Катьке тогда четыре с половиной было, точно! Значит, Валерию на тот момент десять годков натикало. И что уж там говорить, хорош он был необыкновенно. А для такой девицы, как Катерина, которая раньше всех только с башмаков видала, а потом – прижмурившись, потому как ей первой в рыло доставалось, так это был вообще конец света. И, главное, ничего гадкого, в отличие от Тереха, она про Валерия ни разу не слышала. Только самые лестные отзывы о его несравненной красоте. И когда она столкнулась с этой красотой нос к носу, то смогла ее оценить по достоинству. Не зря, видать, в садике изо всех сил в ней развивали чувство прекрасного.

И вот тогда ей снова стали сны с картами. Ложась спать, она теперь думала только о Валере. Но и во сне Катя никак не могла понять, какой же масти Валера? Когда-то давно, когда она видела только его ботинки, она это знала, а теперь... До самого утра она все старалась разгадать, да так и не могла понять, кто же он в ее пасьянсе? Он постоянно менялся, улыбаясь ей своей замечательной улыбкой, на которую она не могла не ответить, кувыркаясь на заледеневшем турникете. Вот он поднимается вверх, и она точно видит, что он – валет, но вот он опять перевернулся и стал королем, и она знает, что он обязательно перевернутся, потому что страстно хочет только одного – стать тузом...

Теперь, когда ей стало можно гулять одной во дворе, Катя распрощалась и с родительским запретом на общение с Терехом. Без него бы Танька и Валера в свои игры ее бы не взяли, хотя они им предлагала почитать стихи, которым ее научили в садике. Они бы и говорить с ней не стали без Тереха. Это Терех, лениво растягивая слова, тогда сказал сестре: "Ты чо, Танька, цепляешься к Катерине? Пускай с нами играется!" И Катьку взяли. Правда, ей теперь все время влетало от мамы, когда она уходила искать секретики за дом или во двор Кузьки и Бобки.

Сам Терех ходил в ту зиму уже в первый класс и, невзирая на малолетство, игрался с кем хотел, даже с семиклассниками. Да и не столько игрался, сколько дрался, просто ужас как! Чуть что не по нраву, как даст! Легкий пушистый снежок во дворе уже был кое-где в ярко-красных капельках крови, это там уже с кем-то Терех поигрался. Его за это самое так часто и отправляли из садика к Макаровне, а обратно в группу, по просьбам родителей, неделями не принимали. Но из школы-то не отправишь! А когда весной весь двор начал играть в напильники, то Терех стал выходить на прогулку только с огромным, хорошо заточенным рашпилем. По этой причине его боялись даже старухи, сидевшие на лавочках у подъездов, поэтому и звали его просто Терех, из вредности.

Валерка был самым большим, самым красивым и самым умным. Раньше его, конечно, звали Валет, как и всех дворовых Валерок и до него и после. Нет, он уже был даже не Валет, а целый король. И по пшеничным волосам, вившимся волнами, Катя однажды поняла, что он самой настоящей червонной масти.

Мама Валя все ворчала и настраивала Катю против Тереха. Она искренне считала его уркой. Просто уже весной Терех, перевесившись вниз с их балкона, затянутого голубой стеклотканью, срезал все первоцветы для нее у соседки с нижнего этажа. И хотя, по-честному, вовсе не Катя подбила тогда Тереха на хулиганство, а его сестра Танька, которая все шипела, что соседка у них – мещанка, раз столько цветов на балконе развела, но Кате все равно было тогда очень приятно. А мама, после крупного разговора с соседкой, в слезах кричала ей, что из-за этого урки ей пять рублей пришлось заплатить, а на них неделю жить можно! Но Катя только улыбалась и представляла, что когда-нибудь цветы ей подарит и Валера...

Все дома вокруг во дворе были одинаковые, из красного кирпича. Среди них можно было бы потеряться, но как раз их дом можно было определить по цифрам. Сбоку на торце их дома белым силикатным кирпичом были выложены цифры: "1960". Это был год сдачи дома и год рождения Катьки. Она давно поняла, как это плохо быть такой соплей, даже меньше близнецов Саши и Вани, и очень старалась побыстрее вырасти. Для этого она старалась есть как можно больше каши, потому что, когда она не могла без Тереха забраться на ставшую весной такой высокой перекладину для выбивания ковров, Валерка смеялся над ней: "Мало каши ела!" И хотя каша в садике была с комками, на подгоревшем молоке, но, морщась от брезгливости, она съедала ее всю, поскольку каждый вечер боялась, что ребята ее все-таки прогонят и не возьмут с собой висеть вниз головой на перекладине ...

Неожиданно к весне у Тереха все-таки получилось с мотылем! К весне мотыль пошел на рынке со свистом. Папа его ходил на рыбалку теперь редко, только когда тетя Дуся уезжала в деревню. И Катя радовалась про себя, что самому Тереху теперь тоже из-за мотыля ходить на рыбалку некогда. К рыбалке она почему-то относилась с настороженностью, а все равно бы пошла, потому что мама каждый день ей говорила, что если она только еще раз, хотя бы только разок пойдет с Терехом на рыбалку... Обиделась Катерина на мать, короче. Подумаешь, в ментовке день просидела, так сразу ремнем по заднице! А если бы мама знала, сколько раз Терех ее куда звал, а она не пошла, так у мамы бы сразу ресницы накладные отклеились!