Текст книги "Позови меня трижды"

Автор книги: Ирина Дедюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Катя кушала пирожки с капустой, тесто действительно было очень приличным, немного сладковатым и пушистым. Анастасия тут же за столом раскладывала на больших непонятных картах многоярусный пасьянс.

– Охо-хо-хо, значит и мне скоро в долгий путь. Ну, что же, долгая разлука – скорые проводы. Ладно, дева, слушай! Может быть, что-то и поймешь...

* * *

Перемены в нашей жизни случились, можно сказать, в один день. Страшные перемены. Вот прикинь их на себя! Были мы приятными всем барышнями, дочерьми уважаемых в городе нашем людей. И вдруг раз! Стали непонятно кем! Мы ведь даже в тюрьме сидели, да не в такой, как нынче! Нас там... Дурно с нами обошлись, одним словом. Потом приехал какой-то комиссар молодой. Выпустил нас с Марго, сказал, что это перегибы с нами случились, потому что мы за своих пап были как бы не ответчицы. Если бы он приехал на сутки позже, то нас бы уже расстреляли, как до этого расстреляли наших родителей. Мы в гимназии на французов все удивлялись, когда про ужасы их революции читали. Но чтобы такое могло произойти прямо перед нашим наследственным выпасом, в нашем родном городишке! В каком кошмаре это можно было вообразить?

Однажды ты узнаешь, что такое – потерять все, потерять свой мир, но ты – женщина и должна всегда, как брошенная кошка, приземлиться на все четыре лапы. Ты – земное существо, что в своих снах слушает шаги мужчины, что грезит наяву этим несбыточным счастьем... Ну, что же... Бог в помощь! По мне, так лучше сразу ощутить полное одиночество и покой, да разве ты мне поверишь? Не верь! Живи надеждой, девочка! И без сожаления иди навстречу к тому, кто позовет тебя трижды...

Был у меня когда-то дядя непутевый, мамин брат. Он в столице проживал вместе с двумя девушками стриженными. Знаешь, в семье не без урода. И как-то появляется он в нашем доме в сочельник, в длиной рубахе без ремешка с бантом у ворота. Пьяный, конечно. А профиль у него такой тонкий, как у Мефистофеля... Не знаешь, кто такой? Вот и хорошо, что не знаешь пока. Потом узнаешь, непременно. И в тот приезд, а папенька его как всегда быстро выставил, дав денег по маминой просьбе, он подарил мне книжку "Соломея" с иллюстрациями Обри Бердслея. Знаешь, будто в душу мне тогда проник сладкий яд... Я тогда, плавясь свечой, вдруг почувствовала себя всю-всю... Я поняла, что на самом деле я такая же, что я даже хочу вот так же, обнаженной... Ох, Господи прости, грех-то какой! Папа сжег эту книжку, а меня за косы волоком тогда на исповедь отвел. И самое страшное, что исповедываться мне было не в чем, а душа была пропитана грехом... Я даже не могла сказать батюшке, ни одной греховной мысли, никаких мыслей греховных, вот тебе крест, не было! У меня тогда поменялся только образ мыслей, способ рассуждать.

Но ни в чем это внешне, конечно, не проявлялось. Попробуй раньше чего прояви! Да даже мои кудри маслом конопляным пропитывали, перед тем, как в косу затянуть, чтобы голова была ровной, без греховных кудряшек. Благолепия придерживались. Я тоже старалась, поверь! Но сам русский модерн – стиль, возникший тогда, шептал мне в душу иное. Папаша даже не понимал, что, покупая, к примеру, понравившийся шифоньер с деревянной лепниной, он подталкивал меня к чему-то, от чего я старалась удержаться изо всех сил. А какая мода дамская появилась вдруг! И нам с Марго пошили дамские платья из шелка, греховно ласкавшего кожу...

...Вышли мы из тюрьмы с Марго совершенно в другую жизнь. Что-то вокруг нас тогда стало твориться трудно объяснимое, к чему мы были совершенно не подготовлены. У покойного папы Марго был маленький домик в вишневом саду на окраине города, только на него и не позарились новые начальники. А вот особняк моего папы пережил много разного. Но из этой маленькой комнатки, бывшей каморки моей няни, меня почему-то не гнали. И нас даже на работу поначалу приняли телефонистками, потому что в тюрьме наши насильники выдали нам справку о перегибах. Начальником на коммутаторе был у нас совсем молодой человек. Тонкий профиль, ломкие руки, такие сильные в любви! Еще год назад меня бы никто не смог убедить в том, что я стану без брака жить с мужчиной на третий день знакомства.

Но, может быть, я знала его давным-давно, может, именно его я ждала каждую ночь своей юности, звала в своих снах и свернула бы горы, чтобы приблизить нашу встречу. Нет, я бы не смогла выйти замуж за красивого юношу из порядочной семьи, жившей по соседству с нами, хотя с самого детства нас называли женихом и невестой. В тебе я тоже вижу эту слепую силу, способную изменить, изувечить все в размеренной обыденной жизни ради тихого зова, в котором ты надеешься угадать любовь.

Мир отторг нас, он признал нас не просто чужими, все мы по-своему чужие здесь, он назвал нас чужими потому, что у нас были родители, и была прекрасная жизнь до него. И этому миру было все равно, что каждую ночь я отдавалась ему душой и телом, предавая всю свою прошлую жизнь и оскверняя память моих дорогих близких.

...Он был членом партии, и в минуты любви мне даже казалось, что я навсегда приняла этот страшный жизненный поворот, что ради моей любви и происходил этот кошмар вокруг, что только моя любовь служит всему этому оправданием.

Потом и к нам на телеграф пришел приказ о чистке социально чуждых элементов. Я была на пятом месяце беременности, когда мой любимый при всех сказал, что нас с Марго надо гнать поганой метлой, и еще он нас назвал "пережитками". А Марго сказала ему: "Да, мы пережитки! Но только потому, что переживем всех вас!"

Мы ушли в слезах. Я была сердита на Марго, поскольку полагала, что мы совершенно беззащитны перед этими людьми, поэтому нам негоже себя лишний раз распалять, а надо лишь быть готовыми к своей участи. А вот Марго...

Она, видишь ли, большей частью воспитывалась у тетушки в деревне. Представь себе, вот эти Тереховы, что в вашем бывшем доме живут, были их ближайшими сродственниками. И до всех этих социалистических переворотов были они людьми основательными и порядочными. Папаша Марго был ведь из самых простых, но очень работящих людей. Вон, какой домина для Первомайского исполкома за свой счет выстроил. А из деревни он ушел потому, что третьим сыном был в семействе, ему из самых благородных разумных побуждений хозяйство дробить не хотелось... Сколько потом все их родственники крови пролили за это огромное налаженное хозяйство...

И, оказывается, Марго моя узнала от тетушки много такого, чего благовоспитанной барышне знать никак не положено. А я-то так после "Соломеи" страдала! Чувствовала такой себя духовно грязной перед Марго, не зная, что она хранит за своими смеющимися глазками!

После того, как нас выгнали с телеграфа, домой я не пошла. Я боялась возвращаться в свою комнату, где были все мои оставшиеся вещи, а наша подруга с коммутатора тайком сказала мне, что мой прежний возлюбленный привел туда, прямо в комнату моей няни другую женщину. Марго взяла меня к себе жить, хотя это было крайне неразумно. Вместе нас было удобнее взять в тюрьму. Я пережидала с ней время в ее домике в вишневом саду, жить нам было совсем не на что, и каждую ночь мы ждали громкого стука в дверь. Ты даже не представляешь, как это страшно следить за тем, как садится солнце и сгущаются сумерки... Почему, почему они всегда приходили ночью? Утром с облегчением понимаешь, что и этот день тебе доведется прожить до самых сумерек. Но ночь всегда приходила в свой срок, а с нею раздавался где-то на улице громкий стук, и, слушая чужой плач и бессвязную речь, я ужасалась своей радости, что на этот раз пришли не за мной.

А Марго собирала лягушек и пауков, накипь церковных свечек, копала и сушила коренья, она готовилась на свой лад дать бой этому новому миру. И вот однажды ночью она с радостно блестевшими глазами сказала мне, что она всех их обязательно победит, прямо сейчас!

И началась вокруг нас кровавая карусель! О, только тогда, оказывается, началось самое страшное! Мы пережили с ней ужасные, нелепые в своем кошмаре времена. Только полное разочарование в этой новой жизни уберегло нас от множества простых человеческих ошибок, совершаемых людьми под влиянием вечной, неистребимой надежды о счастье. У нас же этой надежды уже не было. Что заставляло нас жить? Только глубокая вера, внушенная нам в детстве, что мы должны идти своей дорогой до самого конца. Разумная вера. Рядом теряли веру сотни людей, и лишь наша вера осталась непоколебимой. Мимо нас неслись кровавые колесницы слепых героев с красными звездами, они смеялись, глядя на нас, а мы уже видели на их левом плече костлявую цепкую руку.

Людей тогда охватывало новое неизведанное чувство собственной незначимой ничтожности. Их души уже не стремились слиться в общую соборность, их охватывало общее нетерпеливое чувство близкого конца, желания немедленной жертвенной смерти ради высокого идейного смысла существования для других. Так на закате всех языческих религий, имевших в основе мысль об убогости и несовершенстве человеческой натуры, среди людей, покоренных этими верованиями, прокатывалась волна кровавых само пожертвований.

Утром мы случайно оказались у коммутатора, откуда выводили моего бледного героя и его новую жену. Что-то не то и не так они там сделали, наверно. В тот же день меня приняли назад на работу, а уже вечером я вернулась к себе в комнату. Правда, моих вещей там уже не было, кроме этого альбома. Смешно, но мой безродный герой показывал его всем как свой собственный. Он действительно был немножко похож на моего брата. Скажи, зачем красному командиру, большевику вдруг рассказывать сказки таким же нищетрепам про то, что ты – "из бывших"? Плебейство какое. Вот только благодаря тому, что отдалась плебею, у меня остался этот альбом.

Мебель-то раньше здесь в комнатке скромная стояла, няня моя была женщиной глубоко верующей, роскоши и излишеств не терпела. Папенька сколько раз ей предлагал обстановку поменять, трюмо поставить, а она наотрез отказывалась. Раньше эта комнатка самой нищей была, поэтому меня сюда и впустили. А теперь вот, видишь, что кругом? Вот этот ореховый комод -управляющего банком, а трюмо-Помпадур, говорят, стояло раньше в прихожей известной в нашем городе девицы, секретер этот владыке нашему принадлежал... С миру по нитке! А гардины у меня парчовые – это же бывшие занавеси царских врат из Крестика, пожертвованные храму купцом третьей гильдии Семяшкиным. Прости, Господи, душу грешную! И вот никогда раньше не было в нашем доме и этого пейзажа живописца Шишкина. Откуда мой любимый его приволок? Кого он пустил в расход перед этим?

Смешно, но я действительно пережила всех, кто участвовал в том собрании. Кто-то погиб на войне, кто-то раньше, а кое-кто позже... А я, ты знаешь, проработала на телеграфе до самой пенсии! Вот только мой сын... Бесплодные отношения, грустная любовь, голодное настоящее, что могут породить они? Слабый отблеск моей страсти, потухший при первом же дуновении холодного ветра... Мой сын умер совсем крошечным от испанки, а с ним, кажется, умерла и я...

И лишь Марго больше не стала устраиваться ни на какую работу. У нее после змеек и пауков совершенно поменялись принципы и вкусы. Может, это произошло несколько раньше, только я не заметила? Не знаю. К ней в ее домик протоптали дорожку одинокие женщины, отчаявшиеся души, любопытные, словом, все жаждущие узнать и по возможности несколько изменить свою судьбу. Потом ей, как я помню, и это надоело. Или, может быть, у нее опять поменялись вкусы? Весь наш полоумный городишко ахнул, узнав, что Марго взяла на вокзале к себе жить старуху с орущей грудной внучкой. А я-то как расстроилась, узнав в нищенке Ларочку Миловидову... И совсем не получилось у Маргаритки с этой Леночкой. Плебеская кровь, как ее не разбавляй... Да и сама Марго как удила закусила! Ничего ведь не боялась! Решила, что сама теперь, как нас прежде, может казнить и миловать! Хотя это ведь с ней случилось, наверно, из-за материализма этого... как его...коммунистического, что ли?

Мир сложнее всякого материализма! Всего, до чего только может додуматься человек! А Маргоша этот материализм как оправдание использовала. Видишь, говорит, я вот иголкой сюда тычу, но ведь не в человека же, а в бумажку. Просто фантазирую, что в него попадает. А если его в это время скорая увозит, так при чем же тут я? Нет на нас коммунистических законов, говорит, и быть не может! А то, что на каждую ведьму закон Божий предусмотрен, так это мимо дум! Как мне душу-то ее отмолить? Успею ли?

Вот, Катюша, и вся наша история... Интересно, какой будет твоя история? Ведь скоро она начнется, твоя история... Мне этого уже не узнать.

* * *

Катя не могла ни переварить, ни понять всего услышанного в тот вечер от Анастасии. Спала она в ту ночь совсем плохо. До утра она видела старух из желтого дома, носившихся по комнате с красным знаменем, с которого сочилась кровь. Они радостно кричали на мотив известного армейского марша странные слова:

" Мы проклятые ведьмы, и про нас

Былинники речистые сложили сказ!

Не прикасайся к пламени

И не зови – обманем мы,

И каждый вздох в тумане, он о нас!"

ТРЕФОВЫЙ ВАЛЕТ

Вот как падает первым трефовый валет – гадание верное. Означает, что знакомые твои могут оказаться военными. Ну, такими военными... Ниже офицерского чина. Приятеля означает, друга, заступника. А другой валет появится, значит, будущее станет беспокойным и безрадостным. Хлопоты одни. С пиками – никто тебе не поможет, нет заступника при пиках. Отступничество одно. Да, при пиках и трефы не в масть.

День шел за днем. А поскольку времена не менялись, то и разницы в этих днях Катя не различала. Она ходила в школу, к которой постепенно притерпелась, а еще она посещала музыкальную школу и кружок иностранного языка. Она чувствовала, что многое упускает из того, чему когда-то учили девушек в их городе в Первомайском исполкоме. Поэтому она усердно разучивала вальсы, польки, гавоты и отрабатывала произношение английских и немецких слов.

Череда дней сливалась в сплошную шелковую бахрому, и Кате иногда казалось, что она не живет, а только все так же наблюдает из-под стола за жизнью, не понимая ее сути до конца, потому что видит не лица, а лишь заношенные стоптанные башмаки. Время тикало и тикало внутри старенького будильника. К Крестику Катя больше ни разу не ходила, не довелось. Ночью, спустя неделю после ее последнего похода, появилась Анастасия и сдержанно попрощалась навсегда. И когда оборвалась эта последняя ниточка, время ускорило свой ход, дни слились в неразличимые недели и ничем не примечательные четверти, и года полетели как птицы. Вот только вчера пошла она в пятый класс, но оглянуться не успела, как оказалась в восьмом.

Терех приходил теперь совсем редко, как-то он сквозь зубы сказал, что близнецы поступили в суворовское училище и уехали из дому, чтобы маме было легче их поднимать. Катя расстроилась и долго плакала, потому что он даже не позвал ее на проводы. Но Терех сказал, что проводов не было, у тети Гали денег в обрез хватило сразу двум на билеты. Он почему-то перестал ей смотреть в глаза, в кино уже не звал, но частенько звонил по телефону, ничего не говоря, и только дышал в трубку. Катя знала, что это звонит он, потому что никому больше свой номер не давала. Да ее об этом, в общем-то, никто и не просил.

В один из таких серых зимних дней, Катя, как всегда одна, медленно возвращалась из школы по заметенным снегом дворам. Шла себе, шла и глазела на просвечивающие уже звезды и катившийся следом бледный рожок месяца. Печаль почему-то щемила сердце, а душу – слезливая девичья грусть непонятно о чем. Заходить в дом совсем не хотелось, да больше и идти-то было некуда.

В подъезде было опять накурено. Поднимаясь по лестнице к двери своей квартиры, она услышала с площадки этажом выше, у почтовых ящиков, висевших на стене, тихий голос, позвавший ее: "Катя! Катенька! Поднимись сюда!". Через перила к ней перегнулся худой мужчина с запавшими скулами, затравленным взглядом и совсем седой головой, в нем Катя с трудом узнала мальчика, которого не видела шесть лет. Бросив портфель у двери, она, перепрыгивая через ступеньки, побежала к своему товарищу детства, он стоял перед нею в пальто с каракулевым воротником, побитом молью. На это пальто его мама сбилась перед тем самым страшным вечером, когда его забрали на долгие-долгие годы.

– Валерка! Валерка, милый! Тебя когда выпустили?

– Я месяц уже в городе. Не хотел к тебе приходить в таком виде. Знаешь, ты единственная меня узнала... Никто даже разговаривать не хочет, на работу не берут, прописаться у матери не могу. Вышлют меня, наверно, за тунеядство, – выпалил он, срываясь, сквозь истерическое рыдание.

– А Терех? Он что, тоже не узнал?

– Да причем тут Терех-то, как Терех-то не узнает? Но чем он может помочь? Его самого-то от детской комнаты на работу пристроили. В армию его заберут весной.

– Нет, осенью. У него день рождения в сентябре.

– А ты откуда знаешь?

– Я же к нему каждый год хожу, он за неделю зовет. Таньке, правда, не нравится. Она все на меня шипит: "Сопля, липучка!".

– Сама-то!

Валерий сел на ступеньки, закурил еще одну папиросу.

– Валер, ты есть хочешь? Не бойся, у меня дома никого нет! Ты как адрес-то наш узнал?

– У матери. Твои ей все это время помогали, окна она у вас мыла, помнишь? Я к тебе лучше не пойду, вдруг родители твои придут. Меня сейчас никуда не пускают. К Бобке пришел, у него семья уже, одной дуре из общаги ребенка сделал, так он меня даже в коридор не пустил.

– Пойдем-пойдем! А то соседки подслушают, еще хуже будет! Ты приходи вот так же днем, никого, кроме меня, дома и не будет. А я – не Бобка, в коридоре держать не буду. У нас борщ наварен, пожрем сейчас, пошли, Валет!

Валерий с жадность ел вторую тарелку жирного наваристого борща. Катя сидела напротив, жалостно подперев рукой щеку.

– Ты школу-то хоть закончил?

– Не-а, меня из колонии в лагерь быстро турнули, не успел. Да и числилось за мной в колонии слишком много.

– Терех и то сейчас вечернюю школу заканчивает. Но после этой комнаты милиции ему одна дорога – в армию. Из-за Таньки туда на учет попал, две драки в школе с ее ухажерами учинил. Как тебя забрали в тюрьму, он какой-то стал вспыльчивый, рассеянный. Чуть что не так – сразу в морду! На дневное отделение тебя никуда не возьмут, там анкеты строгие, даже, если пройдешь, потом вышибут.

– А на вечернее или заочное тоже не примут, меня ведь на работу не берут. Вот если бы...

– Да, я все понимаю, о чем ты, Валет! Я сама об этом думаю. Я, конечно, попробую. Деньги твоей матери кто из моих носил?

– Мама твоя, она и окна мыть за деньги приглашала. Но, конечно, вечером ходила, чтобы никто не видал.

– Ну, тогда еще можно попробовать. А то у меня папик без верховного указа пальцем не пошевелит. Не боись, пробьемся! Жри давай, я тебе чаю налью.

– Мне бы хоть какой-то техникум закончить, мне так, Катюха, не подняться!

– Ты только мне пообещай...

– Ничего никому я нынче не обещаю! Но я постараюсь удержаться и думаю, что с этим у меня – концы! Больше я в тюрьму не хочу.

– Валерка, Валерка-а! Что же вы наделали тогда...

– Лучше молчи об этом, Кать... Я тебя с трудом узнал! Надо было очень, вот и узнал. А так, как тебя узнаешь? Ты ведь тогда совсем соплюшкой была... Знаешь, из нашей команды ты единственная оказалась мужиком!

– Ладно, Валет, иди! Ты мне пару дней дай на разгон, а потом позвони.

– Нет уж, я лучше приду! А то ты по телефону попросишь еще через денек перезвонить...

– Да не боись ты! Что ты меня не знаешь?

– Я, Катя, оказывается, никого не знал раньше! И осталась у меня единственная надежда на Катьку-соплю, если я и эту надежду потеряю, я, Катя, жить с вами не останусь! Ну, вас всех на хрен! – выговорил Валерий с рыданием, давясь булкой.

– Ну, ты, Валет, даешь! Ты не каркай раньше, а то все сглазишь! Иди, давай! Мне надо все обмозговать, да еще случай выждать. Ждать и догонять это, конечно, самое последнее занятие, но тебе, Валера сейчас это и придется делать. Так что наберись терпения, я не продам.

* * *

Валерий прекрасно понимал, что в такой ситуации бывшему тюремщику в их сравнительно небольшом городе мог помочь только Катин отец, который стал уже начальником цеха. Как-то надо было обустраивать свою жизнь, тянуть младших, которым надо было что-то и в казарму из харчей послать. А ведь ему уже стукнуло двадцать два... Если бы только его приняли на работу! Там бы уже можно было подумать обо всем остальном. Только бы Катька сдержала слово!

И Катя его сдержала. Какой уж там случай ей представился, но уже тем же вечером к Кондратьевым в дверь постучалась ее мама.

– Здравствуй, Галина!

– Здравствуйте, Валентина Петровна!

– Ты что же мне не сказала, что у тебя старший вернулся?

– Да как-то так все...

– Где он?

– Да в спаленке... Лер! Выйди-ка сюда! Катина мама зашла!

Из большой темной комнаты, превращенной стараниями Галины еще в одну спальню, вышел заспанный помятый Валерий. Он был в старой отцовской майке и спортивных штанах с вытянутыми коленками. Наколок на нем не было.

– Здрасьте!

– Тебе, Валерий, паспорт-то дали?

– Нет, без устройства на работу не дают. Прописки у меня нет, Валентина Петровна, без прописки на работу не берут, а без работы у матери не прописывают.

– Известное дело, сказка про белого бычка. Ты оденься, проводи меня по темени, а то, не ровен час, шарахнет какой-нибудь такой же варнак.

– Ладно, я сейчас.

Когда Валерий вышел из комнаты, Катина мама украдкой сунула четвертную Галине: "Отдашь, когда сможешь! Бери-бери, тебе сейчас этого лба чем-то кормить надо!"

Они шли по темному переулку, с которым у Валентины Петровны было связано столько всего разного, в этом доме столько пережито, передумано. Вот окна их бывшей квартиры, там и Катька родилась. Господи, что с этой Катькой делать?

– Ты, Валерий, завтра в отдел кадров в заводоуправление иди, мы с Василием посоветовались, он решил тебя на работу взять. В бригаду передовую пойдешь, вкалывать будешь, как бедный йорик.

– А кто такой – йорик?

– А я откуда знаю? Говорят так. Потом они там как-то поручаться за тебя, и ты паспорт получишь. Если ты эту круговерть не пройдешь, сорвешься там, напьешься, то и будет тебе – век свободы не видать!

– Спасибо, Валентина Петровна! Я не сорвусь!

– И вот что еще. К Катьке больше клинья не подбивай! Не порти девке жизнь! У нее совсем другое будет, не твоего она поля ягодка. Не забывай, кто ты есть!

– Да помню я все, Валентина Петровна! Катя ведь не моей ягодкой стала еще до тюрьмы, как отец умер. Мы тогда перестали к вам в гости ходить, а как мать ушла с вашего участка бутылки мыть на пивзавод, так она Галей стала, а Вы – Валентиной Петровной! А ведь она Вас на пять лет старше! Вы не обижайтесь, это я об том, что нас с Катей давно жизнь развела, я Вам за все очень обязан. Не на Вас я, на жизнь в обиде!

– Валера, я очень прошу тебя, не тронь ты Катьку! Может, я, что не то говорю, но я тебя за Катю со свету сживу!

– Да что Вы так? Я же ничего такого не делал, просто встретились случайно...

– Да не ври ты! Что я, Катьку или тебя не знаю?

– А помните, Валентина Петровна, Вы выкатили колясочку в наш двор, Вам на почту идти было с коляской не с руки. Вы меня позвали и сказали: "Покатай, Валерик, там невеста твоя спит!".

– Да это когда было-то, ну, сказала в шутку!

– Это было летом, мне было тогда шесть лет, и отец мой был живой, они с Вашим мужем были мастерами, дружили. Но я Вам обещаю, ничего с Катькой плохого не будет, я обещаю.

– Ой, смотри мне, – и Катина мама сунула маленький кулак Валерию под нос.

Обратно Валерий возвращался пружинистым, бодрым шагом. Вот, молодец Катька! Тут же родителей своих настропалила! Он даже не мог мечтать, что все в его жизни так быстро перевернется. Работать он умеет, а там он сам определит, где и чья ягодка.

Но потом он остановился у фонарного столба, и рыдания мелкой дрожью сотрясли его плечи. Он сердился на себя, но ничего не мог поделать. После тюрьмы, на воле, он иногда не мог совладать со своими совсем расшалившимися нервами. С этими походами по старым знакомым, по объявлениям "Требуется..." и в паспортный стол он совершенно дошел до ручки. Сегодняшний визит к Катьке совсем его доконал. Стыд и горечь мучили его. Хотя все прошло так, как он и рассчитал. Катькин отец примет его на работу. Терех давно советовал ему пойти к ней, но что-то все удерживало его, может быть остатки гордости, не выбитые в тюрьме вместе с зубами?

Он вспомнил сегодняшнюю Катьку. Какой же красавицей она стала! И все та же: "Валерка, милый!". Глаза сияли, смеялась все также и, если бы он только поманил пальцем, кинулась бы ему на шею. Как же ему теперь заставить себя отказаться от нее? Если он еще раз сунется к Катерине, то на будущем можно поставить жирный крест. Да, ладно, ничего в ней и не было такого, чего не было бы у других. Все в норме, он поднимется, он еще такую бабу себе найдет, не чета этой Катьке! Ах, не его она поля ягода! Она еще пожалеет, в ногах валяться будет. А у него других ягодок будет полный кузовок!

* * *

Радость ожидания стала уступать горечи, отчаянию. На третью неделю бесполезного ожидания Катя поняла, что Валера к ней больше не придет. Она перестала кидаться каждый раз к телефону, на каждый звонок в дверь. В сердце возникла пустота, которую нельзя было заполнить ни чем, кроме Валерки. Хуже всего, что после того прихода Валеры сразу же перестал приходить и даже звонить Терех. И Катя осталась совсем одна. Никто ничем ей не мог помочь, она даже карты в руки не брала. Какой смысл знать свою судьбу заранее? И надо было еще ходить в школу, следить, как за огромными окнами класса проходит жизнь: утро сменяется блеклым днем с трамвайными звонками и автомобильными гудками, потом день угасает, зажигаются фонари и неоновые вывески ядовитых, как маринованные жуки, цветов.

С ПЕСНЕЙ ПО ЖИЗНИ

С приходом Валерки из тюрьмы жизнь в семействе Тереховых несколько оживилась. Возобновились вечерние посиделки, правда, Валерий приходил на них измотанный, усталый. Подтянулись и Кузька с Бобкой-женатиком. Спрос с них и раньше был никакой, все уже повзрослели, поэтому их просто приняли обратно, Терех даже не стал бить Бобика за Валета. Ничего крепче пива они не пили, они там все под гитару пели и резались в карты. Валет здорово научился играть на гитаре на пересылках, не говоря уж о картах. Однажды он, под гитарный перебор и унылую песню об окурочке с красной помадой заговорил с Терехом о будущем.

– Слушай, Терех, у тебя ведь Танька в техникуме секретаршей работает... Может она поговорит с преподавателями, чтобы меня туда взяли, а?

– Нет, она сама-то поступить не может, там директор дурной, он даже преподавательницу одну за кураторство выгнал.

– Терех, мне этот год терять нельзя! Мне надо непременно этот набор не упустить.

– Хочешь честно, Валет? Без Катьки тебе туда не поступить. Она единственная из нас головой варит. Там все письменно сдавать надо. Танька в приемной комиссии сидит, она скажет, в какой аудитории сдача, мы бы туда Катьку с ночи подсадили. Подумаешь, две ночи дома не поспит!

– Да я у Катьки после того раза-то и не был! Откуда я знаю, что у нее на уме? А потом ведь она еще школу не кончила, может она и не знает, чего в техникуме спрашивают.

– Знать-то она должна, там ведь экзамены за восьмой класс, а она – в девятом, но вот то, что ты у нее не был с тех пор ни разу, это уже сложнее. Я-то думал, что у вас все ладом, сейчас и не угадаешь... Ладно, сам схожу, выясню.

– Я бы и сам попробовал все повторить, выучить, не дурак же я, в самом деле, но после того, как наши йорики решили по дополнительной машине бетона принимать в счет помощи молодой кубинской революции, я только до дома доползаю. Меня вчера в трамвае чуть не оштрафовали, я руки из карманов сам достать не мог, а проездной в кармане лежал. Даже в лагере так не вкалывал! А срываться нельзя, иначе характеристику не дадут. К Катьке я идти не могу, я ее матери обещал.

– Ну, не знаю даже... Послать Катька теперь нас может запросто. И я еще не звонил, думал, что вдруг вам помешаю. Ну, ты, между нами, тоже того... Да кончай ты тренькать! Ни спасибо, ни насрать! Вот как теперь к ней соваться? Хотя девка она сознательная, должна понять стремление тюремной молодежи к образованию.

– На скамье подсуди-и-мых... – завопил Валет порядком надоевшую песню про всем известную прокурорскую дочку.

– Заткнись! – резко оборвал его Терех.

– Знаешь, Терех, вообще-то и мать ее, конечно, ни при чем. Надоело мне это все. С Катькой я должен о чем-то жалеть, что-то помнить, каяться, а я не хочу. Пусть будет другая жизнь, все другое! А бегать за Катькой-соплей и слушать то, что ее мама скажет – ну их! Все, проехали! Мне выучиться надо, не стоять же оставшуюся жизнь на лопате. А Катька не взрослеет, все такая же. Да не смотри ты на меня так! Бедный я мальчоночка, да в красной рубашоночке, хорошенький такой! Понадобится, так пальцем поманем – и побежит!

– Ага, побежит, но только в другую сторону!

Терех стоял у старого клена, который рос как раз напротив выхода их Катькиной школы с надписью "Агитпункт". Тополя уже распустили свои клейкие пахучие листочки, а с клена на Тереха сыпалась какая-то липкая ботаническая пакость. Уроки закончились, народ повалил по домам, медленно вышла и Катька. Когда Терех увидел ее скорбное, равнодушное ко всему, кроме какой-то внутренней мысли, личико, ему опять захотелось вмазать Валету промеж глаз. Он решил ни о чем не говорить с ней, пусть этот гад-мальчоночка сам с ней поразбирается. Но когда она таким знакомым движением откинула назад каштановые волосы, поправила светлый берет, он тут же закричал: "Кать! Катька! Поди сюда!".

– Здорово, Терех! Что надо?

– Тебе Валет привет передает.

– Нужны мне его приветы! Пусть свои приветы куда надо засует. И сам иди отсюда!

– Кать, тут ведь дело-то вот какое. Нам твой совет нужен. А мама твоя с Валета слово взяла, что он к тебе больше не придет, если его с работы турнут, он куда пойдет? У него и так вся жизнь поломатая...

– Ага! Сейчас я зарыдаю, жди! Пошли вы все со своими жизнями поломатыми туда, где вам всем место! Я, что ли, вам жизнь ломала? Как водку с Кроликом пить, так этот у меня советов не спрашивал!

– Ты вспомни, сколь тебе лет-то тогда было, советчица! А сейчас вот действительно нам с Валетом позарез нужен твой совет, ты же такая умная, Катерина! Ну, помоги ты, ведь старается человек, не пьет, вкалывает, как твоя мама ему прописала.

– Что надо-то?

– В техникум его надо заочный пропихнуть, где Танька моя работает. Там два экзамена – сочинение и математика, все письменно. Мы тебя с ночи туда подсадим, там столы ярусами, тебя сразу не найдут, ты бы Валету все написала и выползла тихонько.