Текст книги "Ржавый Рыцарь и Пистолетов"
Автор книги: Ирина Мельникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 9
Поначалу Даша и впрямь долго не могла заснуть. Слишком много впечатлений набралось за последние сутки, в большинстве своем не слишком приятных. Но она старалась не думать об Алексее и представила, что завтра будет происходить в Сафьяновской. Это также не прибавило ей хорошего настроения и не успокоило ее нервы. Тогда она вспомнила про листок бумаги и достала его из бюстгальтера, усмехнувшись при виде фигурки Рыцаря и знакомых фамилий. Рядом с номером Паши она подписала: «Лайнер», ведь практически никто, кроме разве налоговой инспекции, уже не помнил его настоящей фамилии – Свиридовский.
Само собой сложились строчки стихов, она их быстро записала в уголке, где оставалось свободное место. И тотчас усталость навалилась на нее и заставила закрыть глаза. Уже засыпая, Даша вспомнила вдруг слова Марфы. Стряхнула с себя сонное оцепенение, произнесла трижды заклинание и почувствовала, будто легким перышком провели по ее ладоням, а перед глазами проявилось небо, бездонное, яркое, того изумительно бирюзового оттенка, который бывает только в горах и на море. Даша вздохнула полной грудью и открыла глаза. Нет, все это лишь плод ее воображения.
Она снова опустила веки. И теперь перед ней явился огромный луг, покрытый сочной молодой травой. Она сидела прямо на траве в огненно-красном платье и играла на каком-то странном инструменте, то ли на лютне, то ли на арфе, но, скорее всего, ни на том, ни на другом: слишком уж фантастичным было это переплетение множества золотых, причудливо изогнутых трубочек.
– Нет, это я тоже сама придумала, – Даша открыла глаза и в изумлении подняла голову от подушки. Ночи за окном как не бывало.
Проспала! Даша как оглашенная вскочила с постели, оделась и быстро спустилась вниз.
Марфа, оказывается, суетилась возле плиты, а на столе в блюде высились горкой розовые пирожки.
– Ой, встала! – улыбнулась хозяйка. – Я заглянула, ты спишь! Раскраснелась вся! Думаю, успеет еще подняться.
– Нет, мне надо спешить! – повинилась Даша. – А то не успею к выносу тела.
– Хорошо, хорошо, – закивала головой Марфа. – Умывайся да завтракать садись.
Когда Даша вернулась из ванной, на столе уже дымились чашки с чаем.
Марфа присела напротив и с любопытством спросила:
– Ну, что, загадала, как я учила?
– Загадала, – улыбнулась Даша и рассказала и про небо, и про луг, и про себя в красном платье.
Марфа в веселом изумлении покачала головой.
– Хорошо-то как увиделось! Все сладится у тебя, да еще как славно сладится! – а потом перегнулась через стол и заглянула Даше в глазе: – Чует мое сердце, еще не раз встретимся с тобой, девонька! По-хорошему встретимся.
Через двадцать минут Даша покинула приютивший ее дом. Уже садясь в машину, она поняла, что не спросила фамилии его хозяев. Но сам дом был слишком заметен на фоне серых изб Кирбижеля. И Даша подумала, если судьба ее вновь заведет в эти места, то она непременно навестит его. Обязательно! Чего бы ей это ни стоило! Даша включила зажигание и помахала рукой Марфе, наблюдавшей за ней из окна...
* * *
Марфа смотрела вслед удаляющейся машине до тех пор, пока та не скрылась за углом. «Сон тебе в руку, деточка!» – подумала она с непонятной для себя грустью и отошла от окна.
Она приблизилась к кровати, чтобы заправить постель, рука непроизвольно потянулась к подушке, той, у которой наволочка была в горошек. И тут же заметила рядом с ней сложенный вдвое листок бумаги. Видимо, выпал из кармана неожиданной гостьи.
Старушка развернула его. Неужели что-то важное обронила? Будет тогда каяться или, того хуже, вернется с полпути. Такая сейчас молодежь пошла, не понимают, горемычные, что самое последнее дело дорогу себе заказать. Плохая примета, и не бабушкой Марфой придуманная. Испокон века на Руси заведено, заповедано: замыслил дело – не оставляй на завтра, ушел – не возвращайся, чтобы бесы, которые твой путь заметают, тебя самого не замели.
Но с листка на нее глянули столь веселые и озорные рожицы, что Марфа не выдержала и улыбнулась. «Ишь ты, – подумала она, разглядывая рисунки, – веселая бабенка, оказывается! Художница, что ли, или писательша? Детские книжки рисует или пишет? Что ж сама-то вся раздрызганная, словно и жизни боле не будет? А картинки славные, добрые картинки!»
Марфа надела очки и, с трудом разбирая каракули, прочитала по складам надписи под рисунками: «Ежик-злюка», «Ржавый Рыцарь». Особенно пришлась к душе картинка, где был нарисован лохматый, с усыпанным веснушками лицом мальчишка, весело улыбающийся щербатым ртом, и солнышко с хитрой мордашкой деревенской девчонки.
Она попыталась прочитать те несколько строчек, что уместились между рисунками, но не поняла ни слова. Они громоздились друг на друга, загибаясь хвостиком вниз, а буквы валились одна на другую, словно пьяные.
Бабушка покачала головой. Что-то не так в твоей жизни, девонька, что-то сломалось... Чутьем старой и мудрой русской женщины она хорошо это понимала. Может, не сумела бы облечь свои догадки в слова, но ее до глубины души поразило это несоответствие: светлые, наивно-трогательные рисунки и та абракадабра, что исторгала рука писательши, когда она пыталась передать свои мысли бумаге.
Марфа перевернула листок. На обратной стороне на нее глянуло злобное старушечье лицо. Чуть ниже она увидела другой рисунок. Та же старуха, но уже в полный рост. Сгорбленная, с клюкой... Казалось, именно она воплощает в себе все мрачное, грязное, безнадежное, что таилось в душе ночной гостьи.
Странный озноб заставил старушку поежиться и плотнее запахнуть на груди теплую безрукавку. Дожди вперемешку с мокрым снегом шли чуть ли не до начала декабря, пропитав все вокруг сыростью. Затем задули метели, сковав землю ледяным панцирем гололеда. И хотя в доме исправно топили печи, бабушка Марфа с утра натянула на ноги шерстяные носки и эту, как она ее называла, кацавейку, которую ей подарила бывшая невестка.
В силу простоты восприятия она ни в коей мере не связывала этот озноб с мерзкой старухой, но все же поспешила перевести взгляд ниже, где столь же неряшливо, вкривь и вкось, были записаны номера телефонов, какие-то фамилии и имена. Одно из них казалось странным – Лайнер – и было выведено более четко, почти печатными буквами. И еще одно она разобрала без особого труда: рядом с рисунком крошечной матрешки столь же мелко значилось: Ляля.
Тут в ее голову внезапно, сполохом зарницы, ворвалась странная мысль. Марфа озадаченно хмыкнула. Как она раньше того не поняла? Ведь все лежало на поверхности, рукой могла дотянуться...
Она покачала головой, осуждая себя за недомыслие. Хотя что теперь можно изменить? Марфа еще раз скользнула взглядом по листку бумаги, сложила его по сгибу и опустила в карман кацавейки. Выбрасывать она его не собиралась, хотя понимала, что он явной ценности не представляет даже для посеявшей его хозяйки. Так себе, записки на колене или на краешке стола... Вон и жирное пятно проступило! Поддавшись совершенно необъяснимому желанию, Марфа снова достала листок из кармана...
Никто не мог упрекнуть ее в хитрости, но в деревне она слыла самой догадливой старухой, а кое-кто считал Марфу колдуньей, хотя она поводов для этого не давала. Правда, бросала иногда на картах совсем уж отчаявшимся бабам и сама несказанно удивлялась, когда они благодарили ее за вовремя сделанные подсказки. И участковому тоже иногда подсказывала, где ворованный скот отыскать или картошку, которую неустановленные злоумышленники выкопали ночью на дальних делянах, отчего нескольким семьям односельчан пришлось бы волком выть или зубы класть по зиме на полку. Ведь картошку не только сами потребляли, но скармливали свиньям и даже коровам... После этого Марфа уже не удивлялась, когда бравый капитан милиции раз за разом стал наведываться к ней за советом. Хотя обзывал это мудрено – «оперативно-розыскные мероприятия» – и результатами их не спешил делиться, но бабушку Марфу зауважал безмерно, из чего она сделала вывод, что в своих догадках не ошибалась.
Она более внимательно всмотрелась в измятую бумажку. Теперь этот листок сказал ей гораздо больше. И, сняв очки, Марфа приблизила его почти вплотную к глазам. В самом низу, в правом его уголке сиротливо притулились четыре строчки. Казалось, их написала другая рука, более уверенная, более твердая. И, возможно, они были сделаны уже утром, когда гостья немного пришла в себя и не напоминала больше жалкого воробья, скорчившегося на заборе под порывами злобного хиуса.
Я иду по лезвию ножа, —
прочитала Марфа слегка нараспев, —
Над летящим в пропасть водопадом,
Замирает и звенит душа,
Ничего не будет – и не надо...
– Точно больная или совсем уж судьбой заезженная! – горестно вздохнула бабушка Марфа. – Ни одного слова без выверта не скажет. «Я иду по лезвию ножа», – процитировала она первую строчку и покачала осуждающе головой: – Нет чтобы написать понятно: «Травка зеленеет, солнышко блестит...»
Ей вдруг пришли на ум эти незатейливые стишки, которые она читала в детстве сыну. Марфа улыбнулась. В молодости она любила «спевать» песни, а вот стихи не любила и очень удивилась, что запомнила это стихотворение. В последние годы в памяти неожиданно всплывало то, что, казалось, навсегда было забыто, утрачено, стерто годами лишений, тяжелой работы, болезнями и утратами. Но нет-нет да вдруг являлись перед ней картины жениховства с давно умершим мужем или возникало лицо матушки, молодое и более красивое, чем то, которое сохранилось на пожелтевшей фотографии. Или совершенно неожиданно вспоминались подзатыльники, которые она получала от братьев – ни один из них потом не вернулся с войны. Или вставал перед глазами тот день, когда они ездили на ярмарку за неделю до начала войны. Тогда маленькая Марфа впервые попробовала леденцы, а еще ей купили ботинки, тоже впервые в жизни, потому что осенью она должна была пойти в первый класс...
На веранде стукнула щеколда, и бабушка всплеснула руками: «Никак вернулась?» Она выглянула в окно. У ворот стояла машина сына. Его шаги уже разбудили скрипучие половицы в сенях. Марфа метнулась к лестнице, ведущей на первый этаж, не по-старушечьи резво миновала прихожую и столкнулась на пороге с Алексеем.
Он смущенно глянул на нее с высоты своего очень приличного роста:
– Прости, мама, кажется, я шарф у тебя забыл.
Бабушка Марфа тотчас углядела не по-стариковски острым глазом тот самый злополучный шарф, краешек которого выглядывал из-под кожаной куртки сына. Выходит, успел съездить домой и переодеться. Но она пошла на поддавки и приняла его игру. Озабоченно оглядела вешалку в прихожей и посоветовала:
– На кухню загляни. – И не сдержалась, съехидничала: – Хорошо помнишь, ко мне ли одной заезжал?
Сын ответил ей хмурым взглядом, но промолчал и прошел следом за ней в кухню. Старушка довольно отметила, что на этот раз он не забыл снять обувь. Видно, постепенно привыкал к заведенным в новом доме порядкам. И то, виданное ли дело чернозем на подошвах в комнаты таскать. И хотя Марфа давно уже в комнатах не убирала, с этим вполне справлялась за небольшую плату молодая соседка, но терпеть не могла даже пятнышка пыли на полу или мебели, тем более паутины в углах. Иногда сын называл ее Самураем, верно, по аналогии с японскими традициями снимать обувь у входа. Заведенные раз и навсегда порядки Марфа строго соблюдала сама и воистину с самурайским упорством и стойкостью добивалась исполнения этого обряда от родных, близких, гостей и соседей.
На этот раз пожурить сына тоже нашлась причина, но она удержалась от соблазна. Сын хотя и прошел в ее святая святых в одних носках, однако куртки не снял. Обвел все тем же хмурым взглядом две чайные чашки на столе, горку пирожков на тарелке, вазочку с вареньем, зачем-то заглянул в шкафчик с посудой, в холодильник, где шарфа точно никогда не бывало. У Марфы так и рвалось с языка очередное ехидное замечание. Но она и тут сдержалась, лишь отошла к столу, отнесла грязные чашки в раковину для мытья, взамен их выставила две чистые. И только тогда повернулась к сыну.
Он сидел на табуретке, и вид у него был понурый, как у голодного, вымокшего под дождем пса.
– Что, уехала гостья? – спросил он, не глядя матери в глаза.
– Уехала, – вздохнула мать и все же не удержалась, съязвила: – Надо было про шарф раньше вспомнить, авось тогда бы и застал ее.
Сын зыркнул сердито глазами.
– Больно надо!
– И то дело, – быстро согласилась Марфа. – Она – птаха перелетная, а ты у меня мужик серьезный... – И деловито добавила, отрезая ему пути к отступлению: – Подвигайся к столу. Попей чайку, пока пирожки горячие.
Сын встал, и Марфа отметила его странный взгляд. Если б она не знала, что вчера он выпил совсем немного, то подумала бы, что он беспробудно пьянствовал, причем не одну неделю. Точно такой же тоскливый взгляд обычно встречал ее раза два в месяц на пороге собственного дома. Живший напротив бывший знатный комбайнер Толян выходил из очередного запоя и чуть ли не на коленях молил ее покормить его хотя бы сухой картошкой, лишь бы не загнуться от голода. Марфа никогда не отказывала ему после того, как увидела, что он ворует из кастрюли распаренный комбикорм, который она готовила для свиней.
Алексей, вопреки армейским традициям, пил редко и то по случаю, поэтому Марфа не стала допекать его расспросами и неприкаянный взгляд сына решила отнести на счет незваной гостьи. Правда, подобный вывод ей не слишком понравился.
Алексей вернулся в прихожую, и оттуда раздался его приглушенный голос:
– О черт! Он же на мне! Совсем шайба слетела!
«То-то, – молвила про себя сердито Марфа, – вздумал мать провести. Да я по глазам читаю все ваши секреты». Но когда сын приземлился рядом с ней на табуретку уже без куртки и шарфа, заметила более миролюбиво:
– Немудрено, сынок, голову потерять. Такие птички нечасто на лету замерзают.
Сын с самым угрюмым видом уставился в чашку. Марфа положила ладонь на его руку.
– Не смотри зверем, Алеша! Улетела она и улетела, бог с ней! Что тебе до нее? Чужая душа потемки! Сеятель она, сынок, потому везде поспевать должна. Иначе урожай не собрать, если вовремя не посеять...
– Сеятель? – Сын уставился на нее с непомерным удивлением. – Нет такой профессии, мать. Что-то ты сочиняешь?
– Есть, миленький мой, – Марфа скорбно поджала губы и перекрестилась на образа. – Богом она отмечена. Дар у нее особый...
– Экстрасенс, что ли? – поразился сын. – То-то, я смотрю, взгляд у нее какой-то чумовой был, когда я в машине ее обнаружил.
– Да нет. – Марфа достала из кармана вязаной кофты оброненный гостьей листок. – Смотри!
– И что? – Алексей с недоумением уставился на измятый листок. – Эти каракули и есть дар божий? – Он взял его в руки. – Рисунки забавные, а что написано – не разберешь. Толян по пьяни лучше изобразит.
– Зря ты, – неожиданно обиделась Марфа за свою неприкаянную гостью. – Второпях писала, за мыслями не поспевала... – И вздохнула: – Писательша она. И как сам не догадался? Помнишь, по телевизору ее показывали и ты хотел ее книги купить? Вспомни, Дарья ее зовут, а фамилия Кня...
– Дарья? Княгичева? – перебил ее сын. – Не может быть! Но та такая... глаза... волосы... А эта? Я думал, простая бабенка... И машина у нее обшарпанная, убитая вся.
– Что ж вернулся из-за этой простой бабенки? – полюбопытствовала мать.
– Я шарф забыл, – не сдавался сын и опять взял быка за рога: – Что-то не то говоришь, маманя! Что ей в наших краях делать? Она небось по столицам-заграницам отирается!
– Ты на мать не пыхти! – рассердилась Марфа. – У меня глаз как алмаз. Я еще тогда, когда по телевизору ее увидела, поняла, что она непременно в наших краях объявится.
– Конечно, я твои таланты знаю, – признался Алексей, – но ведь с той передачи не меньше года прошло?
– День в день, – произнесла с гордостью Марфа. – Вот и приехала она наверняка свое обещание выполнить.
– Какое обещание?
– Роман написать о великой любви. О той, через которую даже Чингисхану не удалось переступить. Помнишь, она тогда по телевизору говорила? Но, скорее всего, хочет с Арефьевым, писателем, проститься. Сегодня его в Сафьяновской хоронят.
Сын помотал головой, словно конь, отгоняющий надоедливого слепня.
– Совсем ты меня заморочила, матушка. Сеятели, веятели, писатели, чингисханы... В какие тебя дебри повело? Эта Дарья, смотрю, основательно тебе лапши на уши навешала.
Марфа поджала губы.
– Это тебя повело куда не следует. Зачем вчера сорвался? По глазам ведь видела, хотелось тебе остаться, но гонор-то отцов, выше крыши! Хотя, – она покачала головой и задумчиво глянула на образа, – хотя все, может быть, к лучшему. Господь вовремя отвел... – Она вновь посмотрела на сына. Взгляд того и вовсе потемнел, налился болью. И Марфа ласково, но печально улыбнулась ему: – Такие не врут, сынок.
– Чем она лучше других? – вскинулся Алексей. – Не знаю, что у нее в голове, а с виду такая же баба, как все! На улице встретишь, взгляд не остановишь!
– Такая, да не такая! – Бабушка Марфа снова вздохнула. – Она ведь не открылась мне, что из столицы, да еще знаменитость. Дарья да Дарья, правда, попросила себя Дашей называть. Мы с ней больше про жизнь свою вдовью толковали.
– Она вдова? – поразился сын, словно мать сообщила что-то из ряда вон выходящее. Или по примеру большинства населения успела причислить ее, как писателя, к разряду небожителей.
– Вдова, – кивнула мать. – Двоих деток воспитывает. Погодки они у нее. Оба в университете учатся. Она сказала в каком, только я не запомнила. Салбона, что ли...
– Сорбонна? – догадался сын. – Так это ж во Франции... Уже по этому можно было догадаться, что птичка она не из простых. Интересная вдова получается, не так ли, маманька? На разбитой колымаге ездит, а детей за границей учит.
– Я тоже в опорках ходила, пока вас с Настей выучила, – сказала тихо Марфа. – Одна тянет бабенка этот воз, потому и машина такая, и взгляд измученный.
– Да ладно тебе, мать, причитать, – скривился сын. – Нашла, кого жалеть! Замерзла она, простудилась, да и в дорогу попроще оделась. А на экране-то она королевой смотрелась. Я еще подумал, не зря псевдоним такой взяла. И мужиков вокруг нее наверняка как дерьма за баней.
– В очередь стоят, – кивнула мать и с иронией посмотрела на сына: – Так же, как у меня под окнами толпились. Я ведь не хуже твоей Дарьи была. Как отправят на выставку в город, непременно в газету сфотографируют. Орденов вон цельный килограмм заработала, лучшей дояркой в крае слыла. Только так одна и осталась. Слишком гордой была, потому мужики и боялись подступиться. Баб, что попроще, замуж брали. Доярок, но не тех, что по выставкам шастали...
– Мама, – сын виновато улыбнулся, – прости меня, если обидел. Сам не пойму, что происходит. Уехал вчера сгоряча и всю ночь не мог заснуть, словно потерял или забыл что-то важное. И сюда спешил, как пацан, боялся, что не застану. Я ведь схитрил насчет шарфа...
Марфа понимающе улыбнулась и погладила его по руке:
– Алеша, Алеша, не знаешь ты, куда голову суешь. Она ведь невеста божья, должна дар свой отслужить. Поражаюсь, как замуж еще выскочила, хотя счастья бабского даже вот на столько, – мать показала ему кончик мизинца, – не отхватила.
– Что-то не то ты, мать, говоришь, – насупился Алексей и с недоумением посмотрел на чашку с остывшим чаем, которую продолжал сжимать в руках. – Божьими невестами монахинь называют, или она решила в монастырь уйти? А дети как же?
– Телом она, конечно, земная, а духом... – Марфа покачала головой. – Не по зубам она простому мужику. Вот и супруг ее не понял, пил да бранился, да только сам и сгорел в одночасье. Не вынесла его душа соседства с ее душой.
– Нет, мать, с тобой не соскучишься, – произнес в сердцах сын, хлебнул чаю и скривился: – По-твоему, выходит, счастье ей уготовано на небесах? Что за поповская ахинея!
– Не по зубам она серому мужичью, – не сдавалась Марфа. – Ты в ее глаза смотрел? На что уж я старуха и то поняла – от этого взгляда никто еще не уходил. Многие были готовы ее полюбить, сынок, а придурки всякие домогались даже. Это те, что цепями золотыми бряцают да браслетами, а в голове три извилины: водка, девки, жратва...
– Когда ж она тебе успела все это рассказать? – удивился Алексей. – Всю ночь трепались, что ли?
– Женщина женщину завсегда поймет, – Марфа улыбнулась. – Она сюда как на исповедь пожаловала. Поплакала даже чуток. И сама удивилась, дескать, лет десять ни перед кем душу не оголяла.
– Да уж ты, как опер, кого угодно расколешь, – усмехнулся сын и снова взял листок с рисунками и каракулями столичной знаменитости. Повертел его в руках. – Видно, в машине писала. Руки замерзли... – добавил он скорее для себя, чем для матери. – Что ж, тебя твое солнышко не согрело?.. – И поднял глаза. – А если я за ней следом поеду? Если найду ее? Скажи, ты ведь всем судьбу пророчишь, так не откажи сыну. Быть или не быть? Скажи...
Марфа отвела взгляд.
– Не хотела тебе говорить, сынок, но потому твоя жизнь не заладилась, что искал ты всю жизнь принцессу, а все кухарки попадались.
– Это Ольга-то кухарка? – обиделся Алексей за первую жену. – Профессорская дочка – кухарка? А Лидка чем не угодила? Вон уже банком заправляет, – отдал дань он второй, тоже бывшей даме сердца, но промолчал о третьей. Галина и впрямь была кухаркой, в прямом и переносном смысле этого слова, проработав всю жизнь поваром в вагоне-ресторане...
– Я ведь не про происхождение говорю, – заметила мать, – можно всю жизнь в шелках да бархате ходить, а мозги куриные иметь. Иную же в тряпье обряди, а в толпе не затеряется. Королевскую стать издалека заметно.
– Понял твои намеки, матушка, – усмехнулся Алексей, – значит, рылом не вышел твой сынок? Мы ж из пролетариев, черная кость, а они – их высочества, голубая кровь...
– А ты себя не опускай, – рассердилась вдруг Марфа, – голубая кровь, она застойная, в ней без свежего притока не обойтись. Да и чем наша порода плоха? Смотри, на картошке да капусте рос, а под потолок вымахал.
– Да молоко еще ведрами пил, – усмехнулся Алексей. – Ты не прибедняйся, когда это мы на одной картошке сидели? Ты думаешь, почему я в десант пошел? Да потому, что с детства свиней да коз наловчился по буеракам отлавливать. Вот в Чечне и сгодилось. Правда, козлы там крупнее и рога у них острее, так я и сам не пальцем делан.
– Алеша, – покачала головой Марфа, – ты ж не в полку своем...
– Прости, – усмехнулся сын, – вылетело... – И требовательно спросил: – Но все-таки стоит попробовать или не сносить мне забубенной головушки? Я ведь, по правде, не привык в очереди стоять.
– Ищи, – просто ответила мать, – если это твое, господь тебя направит, если чужое, в сторону уведет.
– Я найду! – Алексей склонил голову и исподлобья посмотрел на мать. – Нравится тебе это или нет, но я найду ее. – И сделал шаг по направлению к двери.
– Постой, – раздалось за его спиной. – Погоди, у меня есть кое-что для тебя.
Алексей повернул голову.
Мать смотрела на него печально, точно так же, как тридцать лет назад, когда провожала его учиться в Рязань. Лицо ее сильно постарело с тех пор, как ни крути, семьдесят лет все-таки, но глаза были ясными, а губы не по-старушечьи свежими. Возможно, потому, что она никогда не пользовалась помадой, мелькнула у него мысль и тотчас исчезла, потому что мать приказала:
– Поднимись в мою спальню. Возьми на комоде черную шкатулку и принеси сюда.
Он послушно поднялся на второй этаж. Спальня матери находилась в предполагаемой детской. Он криво усмехнулся. Какие дети? Ни детей, ни внуков, а уже сорок семь. У приятелей, посмотришь, детский сад внуков, жены успели состариться...
Шкатулка стояла на самом виду. Сколько он себя помнил, она всегда была заперта на замочек. Однажды в десятилетнем, самом шкодливом возрасте он попытался открыть его шпилькой для волос, но мать это сразу заметила, не ругалась, сказала только: «Руки отобью!» И было в ее глазах такое, что он навсегда забыл свои преступные помыслы. А теперь она готова открыть ее для него. Что же такое случилось, если матушка решилась на подобный подвиг?
Алексей взял шкатулку в руки. Она была легкой, значит, ни золота, ни серебра в себе не хранила. Он прислушался. Дом молчал, лишь тихо тикали ходики на стене спальни. Им было три десятка лет, но матушка ни в какую не желала расставаться с ними, хотя роль гири давно уже выполнял старинный, чугунный еще утюг.
Глаза котенка на ходиках бегали вслед за маятником туда-сюда, и Алексей подумал, что это очень смахивает на его жизнь. Мечется он из стороны в сторону, то в одну крайность залетает, то в другую... Он погладил ладонью крытую черным лаком крышку шкатулки. Она оказалась неожиданно теплой. Совсем как губы у этой Дарьи. Удивительное дело, замерзла, как ледышка, а губы теплые... Дыхание перехватило, и потребовалось усилие, чтобы привести его в норму.
Алексей вышел в коридор. И хотя разум твердил ему, что ничего хорошего не выйдет, он снова сядет задницей в лужу, но ноги несли его к тем дверям в конце коридора, где этой ночью спала она, женщина, встреча с которой заставила его вновь сорваться с тормозов и мчаться ни свет ни заря в эту чертову деревню, чтобы застать ее, успеть сказать... Но не застал, не успел...
Дверь в спальню оказалась открыта. Алексей остановился на пороге, прислонился спиной к косяку. Кровать была заправлена покрывалом, подушки сложены по-деревенски одна на другую. Она провела ночь в его постели, в той, которую он всегда мечтал разделить с любимой женщиной...
Он шепотом выругался и затворил дверь. Этот дом, который он знал от первого до последнего кирпичика, до последней дощечки, дом, который он строил четыре года, в одночасье стал ему чужим и ненужным, когда он понял, что любимая женщина никогда не переступит его порог...
И Ольга, и Лидка, и Галина женщинами были красивыми, хваткими, охочими до секса и денег. Они жили легко и беззаботно, и ни одна из них не желала обременять себя детьми. С Алексеем они расстались быстро и безболезненно, потому что каждая имела за спиной запасной аэродром в виде давнего или вновь приобретенного любовника. Претензий к бывшему мужу они не имели, потому что все три были дамами состоятельными, имевшими определенные связи, как во властных, так и в криминальных структурах. Причем Алексей не замечал большой разницы в повадках и в образе жизни как тех, так и других приятелей своих милых супруг, предпочитая держаться от этой братии на безопасном расстоянии.
– Алеша, ты где? – позвала снизу мать, и он почти бегом вернулся назад.
Она молча посмотрела на него, и ему показалось, что матушка знает абсолютно все о его тайных желаниях и сомнениях. Но промолчал, потому что она тоже промолчала.
Он присел рядом с ней на стул, а Марфа перекрестилась на образа, что-то едва слышно прошептала и сняла с шеи длинный гайтан с крестом, рядом с которым висел крохотный ключик, размером в ноготь, не больше. Раньше Алексей никогда его не видел, а может, просто не замечал, ведь и крест мать стала носить в открытую совсем недавно, лет десять всего, не больше.
Марфа открыла шкатулку и достала из нее платок. Алексей даже заглянул в шкатулку, чтобы удостовериться: более ничего в ней не было, только кружевной дамский платочек, посеревший от времени. Неужто такая великая ценность этот кусочек батиста, чтобы хранить его с подобными предосторожностями? Он хотел спросить об этом матушку, но не посмел. Странный свет горел в ее глазах. Она торжественно, словно вручающий ордена генерал, протянула ему платок.
– Возьми! Отдашь писательше, конечно, если догонишь ее.
Тут Алексей перестал скрывать свое удивление. Взяв в руки эту, верно, старобуржуйскую тряпицу, он развернул ее и впрямь обнаружил вышитые шелком три короны, а под ними голубку с цветком в клюве.
– Занятная вещица, – усмехнулся он, – но, как я полагаю, это наша семейная реликвия. При чем тут Дарья Княгичева?
– При том, – строго сказала мать, – я тебе не рассказывала. Сам понимаешь, узнай кто в прошлые времена, ни мне своих орденов не видать, ни тебе форму десантника. – Она снова перекрестилась. – Сказать тебе – не поверишь... – Марфа помолчала доли секунды и, видимо, решилась: – По правде, этот секрет мне тятя только перед смертью доложил. И с меня слово взял, что до конца жизни детям о том не скажу, но нынче другая жизнь воцарилась. Теперь за Можай не сошлют.
– Мама, – взмолился сын, – пожалуйста, не темни. Неужели ты внебрачная дочь английской королевы? Признавайся, а то я скоро рехнусь от твоих тайн мадридского двора.
– Нет, – мать не приняла его шутки. – Твой прадед, а мой дед, значит, был палачом. И его отец тоже был палачом. И тянулось это, кажись, от Ивана Грозного...
– Господи, – охнул Алексей, – не хватало мне в предках Малюты Скуратова!
– Не перебивай, – рассердилась мать. – Мне тятя сказывал, что в нашем роду те даже были, кто декабристов казнил, а дед мой табуреточку у Софьи Перовской из-под ног выбил. Но этот платочек другой девушки. Она вскоре за Софьей на эшафот пошла. Хотели они за смерть своих товарищей отомстить, однако кто-то выдал их, кажется. Говорят, шибко красивая она была, дед петлю-то на шейку ей накинул и сомлел. А после, когда в себя пришел, платок энтот вроде как в руке обнаружил. Видно, перед смертью успела ему в руку сунуть... Вскоре дед от палаческих дел отошел, а после революции в Сибирь перебрался и даже фамилию сменил, чтоб о его прошлом большевики не прознали...
– Да-а! – протянул озадаченно Алексей. – С такой биографией да в десантники! Мать, ты у меня все ГРУ и ФСБ, вместе взятые, за пояс заткнула. Так провести компетентные органы! – Он покачал головой. – И что я скажу этой Дарье? Что я правнук палача, который повесил красивую девушку, но всю жизнь хранил платочек в память о ней? Ты представляешь, какими глазами она на меня посмотрит? Это ж явная паранойя!
– Не знаю, как и что там у вас называется, – Марфа поджала губы и одарила сына сердитым взглядом, – одно скажу, просто так я б его из шкатулки не достала. Чует мое сердце, для добрых дел он сгодится, правда, что это за дела, сказать не могу, не все мне дано знать. Но беды тебе не будет, сынок. Да и невелик тот труд – платочек передать.
Алексей молча спрятал платок в бумажник и поднялся из-за стола.
– Ладно, поехал я.
Марфа засуетилась следом, пытаясь всучить ему в руки пакет с пирогами. Пакет он взял и поцеловал мать в седую макушку.
– Пока, мама! Позвоню, если что!
Она торопливо перекрестила его спину, приложив ладонь к уху, послушала шаги в сенях, на веранде и, когда заурчал мотор машины, бросилась к окну. Машина скрылась за углом, а Марфа отошла от окна и потерянно огляделась. Все было как всегда, словно не сидела здесь вчера за столом странная гостья, а сегодня утром – сын. Из кухни была видна часть вешалки в прихожей. На ней скучал в одиночестве забытый хозяином шарф. Марфа всплеснула руками: «Опять оставил, разбойник!» И вдруг, закрыв лицо ладонями, опустилась на кухонный табурет и неожиданно для себя заплакала.
