Текст книги "Музыка войны"
Автор книги: Ирина Лазарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Как все-таки удачно сложилось, что Парфен был слабым безвольным человеком! И она была слаба, в ней не было сил строить из себя героиню, погибать с другими под обстрелами Донбасса. А теперь она смогла получить от бесхребетного Парфена все, что ей было нужно… он был как мягкая глина в ее руках, и скоро она слепит из него настоящего европейца.
Впереди, у подъезда, под сенью желтых и мелких листьев акации стоял человек в военной форме; задумавшись, он не смотрел в сторону Карины и только курил, курил с усердием человека, знавшего цену каждой минуте своего времени. В сентябре, после перемирия, она чаще встречала ополченцев на улицах Донецка, но этот стоял у самого их подъезда, и отчего-то фигура его приковала ее взгляд. Сердце учащенно забилось, дышать стало труднее; ступать не хотелось, но ноги против воли несли ее к нему. Неужели… это был он? Человек, возмутивший в душе Карины давно забытые чувства, а затем, не добившись толком ничего от нее, лишь только поигравший с ней, как с мышкой, предавший и оставивший ее? Быть может, ей только показалось?
Проходя мимо него, она бросила быстрый взгляд на его лицо, и что-то жгучее, знакомое заставило ее замереть. Да, это был Дима, ее ненаглядный Митя, предатель, хвастун, лжец. Лицо его, с обритой головой и отросшей бородой, однако, вызывало в ней все то же обожание, что и прежде, быть может, виной тому были глаза – при виде ее они вспыхнули необычайным, страстным пламенем. О, глядеть на Диму было невыносимо! Решив так про себя, Карина замерла лишь на мгновение, а затем тут же бросилась в подъезд.
Но Дима столь стремительно предупредил ее порыв, преградив проход, что она опешила и не знала, куда броситься, где скрыться от него. Они долго испытующе смотрели друг на друга, и лишь когда Дима бросил докуренную папироску на землю и вдавил ее носком тяжелого сапога в землю, она нашла в себе силы заговорить с ним.
– Так значит, это правда? Ты – в ополчении? Признаться, не поверила, когда мне сказали.
Легкая усмешка заиграла в уголках его обветренных губ.
– Где же ты думала, я был?
– В Германии. С семьей или один. Думала, решил увезти их подальше отсюда.
– Они сейчас в деревне, она западнее Донецка, там безопасно.
– Вот как.
Она говорила с вызовом и едва скрываемой неприязнью: она осуждала его и не находила нужным скрывать это обстоятельство. А Дима, напротив, старался говорить с ней мягко, будто щадя ее, и оттого-то разговор их совсем не складывался. Ей была неприятна его жалость, а ему – ее колкость.
– Должно быть, не получится поговорить нам по-человечески. – Наконец сказал Дима. – Пока я не скажу этого. Поэтому слушай: прости меня.
Она ждала от него чего угодно, но только не этого, потому она удивленно вскинула светло-русые широкие брови.
– Простить? За что? Не ты… виноват в войне.
– Не я. Но так совпало, что как будто я во всем виноват. Наобещал тебе с три короба, а в решительный час просто исчез. Я как будто обманул тебя, хотя обманывать тебя никак не входило в мои намерения.
– Да, именно.
Помолчав, она добавила:
– И ты решился извиниться только спустя несколько месяцев.
– В этом тоже виноват перед тобой. Видишь, у меня телефон разбился в тот самый день… В суматохе не думал о том, чтобы обзавестись новым, звонил с телефона жены родным… Либо она звонила. А потом уже и не до того было, все так закрутилось, завертелось, одно слово – война. Ты веришь мне?
– И верю, и не верю… Я одного не понимаю: ты – в ополчении? Как так? Не ты ли говорил мне о том, что нужно бежать от войны, бежать из Донецка? Не ты ли говорил, что простые люди не должны гибнуть за власть имущих, за их наглую дележку земель и ресурсов?
То пламя, что горело в его глазах все эти минуты, на ее последних словах как будто погасло, а вместе с ним и обожание, что они возбуждали в Карине. Весь Дима стал чужим, холодным, непонятным, недосягаемым.
– И по-прежнему так считаю. Не должны. Однако ж…
– Что?
– Умирать приходится.
– Как же так, Мить? Как? Я не понимаю! Разве это – правильно?
– Замени слово «порядочно» на слово «правильно», и как изменится смысл твоих слов! – Он вспомнил ею же сказанное однажды замечание, отчего она издала смешок. – Я и сам не понимаю, как так произошло. Помню только, когда раздались первые взрывы, первые выстрелы снайперов, я повалил своих девчонок на парковке вокзала на землю. Мы лежали так, прижавшись друг к другу, я чувствовал их дыхание, а внутри закипали отчаяние и страх… Страх не просто погибнуть, а погибнуть и оставить их прямо там, быть может, в западне, совершенно одних. Мне было страшно представить, как Настя будет одна пробиваться к вокзалу с Матреной на руках и Ульяной под боком. А потом представилось, что и ее сразит пуля, и тогда дети останутся совсем одни. Мальчишка, сотрудник парковки, погиб прямо там, на месте… А затем была больница, друзья и подруги Ульяны, кто-то стал инвалидом, кто-то погиб… Тот страшный день был точно пробуждением, болезненным и жутким, я словно покинул сказку и мир, придуманный для себя и самим собой, чтобы впервые увидеть, какова настоящая жизнь на вкус. И знаешь, что Карин? Она, оказывается, горькая, как слезы матерей, соленая, как кровь, омерзительная, как трупный запах. И больше в ней нет ничего. Ничего. Мечты о европейской спокойной и сытой жизни в вечном достатке – все это полоумный бред, но как же долго я бредил! Как долго я жил мечтой о совершенном…
Тут он неприлично и так долго выругался, что Карина сдвинула брови – она прилагала усилия, чтобы разобрать его слова. Что он такое говорил? Почему он так плохо говорил о священной для нее Европе? Не тронулся ли он вконец умом?
– Но как же… Как же бегство от этого всего? – Она вновь и вновь возвращалась к своему исходному вопросу, потому что ей казалось, что он по-прежнему так и не ответил. – Как же жизнь в тихом укромном уголке? Я не понимаю, что заставило тебя передумать.
Было ли это важно теперь? Билеты были куплены, сначала на поезд, потом на самолет. Скоро они улетят с Парфеном в Испанию, так зачем она терзала себя этим мучительным разговором. Ей отчаянно хотелось понять его, вот зачем. Она должна была понять истинную причину его отступления, чтобы потом не корить себя всю жизнь за то, что не смогла очаровать любимого мужчину, не смогла навеки пригвоздить его к себе.
– Смерть и увечья моих сородичей, вот что! Проклятый день 26 мая! – Чуть повысив голос, ответил Дима. Казалось, его раздражала ее недогадливость. – Я, представь себе, вдруг понял, что связан с ними невидимыми жилами, незримой кровью, я в ответе за всех них, не только за свою семью. Во мне такая ярость проснулась, такая злость на этих нацистов, наркоманов, уродов… Мы еще посмотрим, кто кого – вот о чем я думал все эти дни, что не звонил и не писал тебе. Только об этом. Это – моя земля, наша земля, и враг не займет ее.
– Словом, в тебе проснулась любовь к родной земле. Не ожидала от тебя. Очевидно, ты помешался, как и все здесь.
– Называй, как хочешь. Но когда в твой родной город, в твоих близких и всех, кто тебе был когда-то дорог, с кем ты соприкасался хотя отчасти, летят снаряды, разве можно не проникнуться этим общим, единым чувством? Все в тебе обострено, каждый нерв, каждая жила, все напускное растворяется в соли слез и крови, и ты впервые начинаешь различать зерна от плевел. В такие дни, какие теперь пришли на Донбасс, я чувствую жизнь намного острее, намного сильнее, чем прежде. Смерть обостряет эти ощущения, она очищает тебя от надуманного бреда, которым ты жил прежде. Европа – это наш враг. Как и Штаты, как и Англия. Они всегда были врагами, просто мы не хотели видеть этого. Мы отчаянно пытались быть как они, отчаянно пытались доказать, что мы такие же люди, как они, ничуть не хуже, не ведая о том, что для них мы – второй сорт, рабы, которые должны на собственном горбу обеспечить их безбедной старостью, высокой пенсией, домом и автомобилем. С их подачи был совершен госпереворот, с их подачи украинская авиация налетела на Донецк. И теперь вы с братом переметнетесь в стан врага, чтобы ползать на коленях и всячески пресмыкаться перед ним до тех пор, пока он не поверит, что вы не славянская чернь.
Карина почувствовала, как бешено застучало сердце, как тяжело стала вздыматься грудь. Его злые и грубые слова разъярили ее.
– Так вот зачем ты здесь! А я-то думала… Не важно! С Парфеном уже поговорил или только собираешься?
– Поговорил. Знаю, что не переубедить вас. Два дурака, да и только. Не зря… стало быть, вы нашли друг друга. Да и ты… Решила не мытьем, так катаньем попасть в свою драгоценную Европу! Ведь даже ни разу не была там, глупая ты женщина!
– Подлец! – Вскричала она, ладони сжались в кулаки, но она слишком боялась его мощи, чтобы дать ему пощечину. Сверкая глазами, она с ненавистью глядела на некогда столь любимое лицо.
– Пусть так. Но хотя бы не предатель. – И вдруг голос его стал мягким. – Извини, что я так груб, намного грубее, чем Лопатины с вами толкуют. Но после всего, через что я прошел и еще пройду, не могу иначе, не могу быть учтивым, жалостливым, уклончивым, понимаешь? Все говорю, как есть. Подумайте о родителях, о старике Лопатине. Ради этого он воевал в Афгане? Что вы с ним делаете… Эх…
И вдруг в глазах его вновь всколыхнулось пламя, что сводило Карину некогда с ума. Внезапно Дима сделал шаг ей навстречу и сжал ее лицо в своих грубых шершавых ладонях.
– Вы уедете туда, где не разрываются бомбы, но одновременно вы уедете к чужакам, которым плевать на вас, и, если что-то случится, никто не придет на помощь. В какой-то миг вы прозреете и обнаружите, что плывете не на большом корабле в даль от горящей земли, а на крошечной лодчонке, и вокруг – бушует беспощадный океан, и спасения нет. Езжай к матери, Карина. Она тебе поможет и семью сохранить, и детей на ноги поставить. Не порывай со своими родными. Еще не поздно переменить решение.
Он нежно гладил ладонями ее лицо, словно пытаясь вобрать в себя ощущение ее прекрасных женственных черт, чтобы потом в нужный момент представлять себе ее как можно живее, из плоти и крови, но Дима не решался прильнуть губами к ее губам.
Как невыносима была его последняя шершавая и грубая ласка, как невыносим был его тяжелый, вязкий взгляд, полный прежней страсти и любви! Какая завораживающая сила была заключена в его голубых честных глазах – как Карине было противостоять ей? Как пережить подобное, вырывающее душу из груди с корнями, и не умереть от отчаяния? И все же доводы рассудка возобладали, холодный расчет вернулся к ней, Карина оттолкнула обожаемого человека – в последний раз.
Глава седьмая
В свободное время Катерина, как и многие выпускники музыкальных заведений, подрабатывала частными уроками; чаще всего это были нерадивые дети, из которых родители надеялись против воли самих чад взрастить выдающихся артистов и реже – действительно старательные, способные и порой даже талантливые дети. Но сегодня Катя возвращалась с весьма необычного урока: окольными путями ее телефон раздобыл состоятельный человек из иностранного банка. Она даже не вникала в то, чем он занимался, где именно работал, ее не интересовало, был ли это американский или французский, или английский банк. В одном она была вполне уверена: название ей это никогда ни о чем не говорило и никогда не скажет впредь.
По самой манере тридцативосьмилетнего Александра держаться, по тому, как сверкали его безупречные итальянские костюмы из шерсти и шелка, Катя безошибочно угадала в нем человека совсем другого уровня, живущего на недосягаемой для простых смертных высоте. Это был именно такой небожитель, что смотрит на людей настолько наигранно отстраненно, будто более всего на свете боится, что простой человек заподозрит, будто между ним и Александром в действительности нет никакой разницы, и вся та разница, что якобы существует и внушается обществом и самим Александром, совершенно надуманна, ведь оба они состоят из плоти и крови, оба почти одинаково быстро стареют, и оба с каждым днем неотвратимо приближаются к смерти.
Эта самая отстраненная манера угнетала Катерину: ей никогда ранее не давали понять настолько явно, что она человек второго сорта, пусть она и очень хорошенькая молодая женщина, деятельная, талантливая и даже способная приносить пользу – человеку первого сорта. Однако Александр был все же любезен, имел даже некоторые способности к музыке, щедро платил за занятия, которые Катя проводила прямо в его просторном кабинете, где стояла мебель из красного дерева, кожаные кресла и диваны.
И все же после каждого такого урока Катерина ступала по Никольской вольно, дыша полной грудью, наслаждаясь видом старинных домов, небесно-голубого, украшенного белой лепниной и бесстрашными львами здания Историко–архивного института, небольшого, но красочного Казанского собора, хранящего в себе древние иконы и фрески. И даже вид недосягаемого ГУМа, непременно многолюдного, невзирая на заоблачные цены, радовал взгляд, и это было неудивительно: после столь напряженного занятия, на котором она то и дело боялась ударить в грязь лицом, Катя была просто счастлива, что оно завершено, и можно не видеть, не слышать и не работать с высокомерным Александром.
Лето давно закончилось, и вместе с ним завершились и ее счастливые дни, полные любовной неги и надежд создать наконец семью. Вдруг, когда Катя проходила мимо ГУМа, сильный удар ветра по лицу словно выдул из легких весь воздух, и она почувствовала, что задыхается. От этого мощного и жесткого порыва ухоженные и ровно остриженные еще отчасти малахитовые деревья закачались, а затем осыпали пожелтевшие листья как снежные хлопья. И они понеслись, гонимые ветром, то подметая землю, то ворожа, то припадая к мостовой, то вновь взмывая вверх. Танец этот, беспорядочный, но все же имеющий то рваный, то мягкий, то извилистый рисунок, был полон странного гнетущего и восхитительно грустного чувства, который сухие листья, казалось, хотели передать прохожим. Наконец порыв ветра стих, и Катя, оглушенная, задышала. Вдруг она ощутила, что кто-то вперил в нее долгий, пронзительный взгляд. Тогда-то она подняла глаза и увидела Валентину, замешкавшуюся на выходе из ГУМа.
Катя не сразу узнала Валентину: прежде полноватая, теперь молодая женщина похудела, сделала завивку волос, отчего светлые кудри рассыпались по плечам, а ветер трепал их из стороны в сторону, то и дело закрывая ее лицо. Вся она казалась, если не красивее, то прелестнее, очаровательнее; было что–то таинственное в ее новом облике, потому Катя с любопытством взирала на бывшую приятельницу.
– Что ты здесь делаешь? – спросила Валя прежде, чем Катя сама задала ей этот вопрос.
– У меня здесь ученик… Он взрослый уже. Работает здесь. А ты?
– Наш офис недавно переехал сюда. Сейчас обеденный перерыв, договорилась кое с кем встретиться, но вот пока жду, зашла в магазин.
Тут Катя заметила, что в одной руке у Вали был красивый пакет с выдавленными на нем витиеватыми буквами.
– Серьезно? Я думала, ГУМ – это как выставочный зал.
– Да ладно! Почему не побаловать себя? Живем один раз!
Тогда Валя прильнула к Кате и шепнула ей на ухо, что купила нижнее белье.
– Повезло Лешке! – засмеялась Катя.
– А? – переспросила почему–то Валя. – Да-да! Повезло! Слушай, у меня есть минут двадцать, пойдем прогуляемся по Александровскому саду, а?
Катя сомневалась лишь мгновение, а затем качнула головой.
В тенистом и прохладном Александровском саду, вычищенном до блеска и раскинувшемся вдоль Кремлевской стены, на самом входе горел Вечный огонь, там же стоял караул, а вдоль главной пешеходной дороги длинной колонной простерлись монументы городам-героям войны. Некогда приятельницы, а теперь чужие друг другу по духу люди, они шли молча, не зная, что и сказать одна другой.
– Слушай, Кать, я ведь с тобой вот почему решила прогуляться, – наконец заговорила Валя, и голос ее звучал непривычно, будто она заискивала или в чем–то провинилась. – Сашка убьет меня, если узнает… Но мы с Лешкой видим, что ему очень плохо. Он чуть ли не в буддизм какой-то хочет удариться… голодовки устраивает.
Вдруг послышалось тихое шуршание: пошел мелкий осенний дождь, и его неприятные капли стали то бить по лицу, то исчезать, путаясь в еще пышных кронах деревьев. Влага поднялась от земли, и стало нестерпимо душно.
– Плохо, что так, – только и смогла вымолвить Катя. – Но что я могу сделать? Проведать его?
При этих словах на лице Вали скользнул луч света.
– Нет! – Решительно замотала головой Катя. – Будет только хуже.
– Тогда напрасно я тебе сказала. Что же вы никак не можете быть вместе? Такая красивая пара была!
Тень сомнения мелькнула по лицу Кати, слова Вали совершенно против ее воли тронули молодую женщину. Неужели все вокруг понимали, что они созданы друг для друга, а она – одна не понимала? Неужели она была слепа, глуха, бесчувственна? Неужели совершала самую чудовищную ошибку своей жизни, навсегда прогоняя от себя единственного мужчину, который был достоин ее, единственного, с кем она была бы счастлива?
– Эх, Валя, Валя! Как я хотела бы быть с ним! Это было бы так хорошо, так… не побоюсь этого слова, удобно!
– «Удобно»? – не поняла Валя и тут же хохотнула. – Да ведь он не богат!
– Да не в этом смысле… Понимаешь, тогда большая часть трудностей жизни была бы решена… Не нужно было бы искать свою вторую половинку, мучиться вопросом, кем он будет, кто он будет, когда он будет. Можно было бы посвятить львиную долю своего времени и мыслей работе и своей истинной страсти – музыке. Глядишь, и дети пошли бы… А вместо этого я выбираю совершенную неизвестность, хуже того, вероятность просчитаться и навсегда остаться одной. И вместе со всем этим – опять ожидание любви, неудачные свидания, неудавшиеся женихи, и все под бой часиков, которые неумолимо отсчитывают время до окончания моей молодости.
Они уже прошло мимо Манежа и фонтана из трех коней, удивительного ансамбля, где под аркой из воды каждый день проходили сотни путешественников и гостей столицы, и вошли во вторую часть сада, так же простертого вдоль красной кремлевской стены.
– Как ты все усложняешь! – Сказала Валя. Та напускная мрачность, что она надела на себя, как одежду, в начале разговора, стала ей в тягость, и она невольно забыла о ней, забыла о необходимости хмуриться и говорить нарочито серьезно. В одно мгновение к ней вернулась ее былая легкость и смешливость.
– Да нет же! – возразила Катя, которую неприятно поразила перемена в Вале. С новой Валей она разговорилась, но прежняя, старая Валя всегда отталкивала ее, и открыться ей… как она могла так распустить себя? А все же язык продолжал выдавать все, что было на уме, со стремительной беспечностью. – Мы совершенно разные, он со своей политикой меня достал до чертиков… во всем видит одно плохое, винит людей вокруг, своих людей… хочет каких-то бунтарств, перемен, как будто всем нам пятнадцать лет. Ах, да и это все ерунда! Наверное, дело просто в том, что я не могу быть с человеком, который так не любит свою собственную страну, изводится желчью от одного только слова «Россия».
– Это он не любит? Напрасно ты так говоришь. По такой логике и я, и Леха – все мы не любим эту страну. А мы любим. Просто мы хотим, чтобы жизнь для всех была лучше.
– Нашу страну, – поправила ее Катя.
– Что?
– Все мы любим нашу страну, а не «эту страну».
– Не поняла.
– «Эта страна» – прямой перевод с английского. Англичане так говорят про свою Англию. Мы в России говорим «наша страна».
– А чем плох английский?
– Ничем. Кроме того, что он – не русский.
– Хм. Слушай, Кать, я вот о чем подумала, – неожиданно для Катя мысль Вали настолько быстро метнулась в совершенно иное русло, что она непроизвольно чуть мотнула головой от изумления. – А почему ты, такая красотка, вообще обращаешь внимание на таких чудиков, программистов всяких?
– Что… ты хочешь сказать?
– Почему не найдешь себе состоятельного жениха? У тебя почти модельная внешность… Устроилась бы хорошо в жизни, рожай и воспитывай детей, езди по курортам.
– Ну ты даешь! Такие женихи как будто на дороге валяются, – засмеялась Катя. – Более того, они спят и видят, как со мной познакомиться.
– Ну почему же? Вот ты рассказывала про своего ученика, так ведь чем не вариант? Староват, конечно, для тебя. Но это смотря с какой стороны посмотреть.
– Он женат, и у него дети.
– И что? – вдруг Валентина захохотала так, как будто Катя только что сказала совершенную глупость. Однако смех ее имел противоположный эффект на приятельницу, улыбка быстро исчезла с Катиных полных губ.
– Подобные поступки – противны мне. – Сухо ответила она.
– Ох! Да к чему тебе эта высоконравственность? Только усложняет жизнь!
Валя попробовала было снова засмеяться, но Катя хмурилась все больше, ничего не отвечая, и женщине стало ясно, что разговор, каким бы нескладным он ни был с самого начала, зашел в совершенный тупик.
– Понятно все с тобой. Так, мне пора, за мной уже приехали.
Валя кивнула на дорогу, и Катя вдруг увидела, что на пересечении Знаменки и Кремлевской набережной стоял черный Гелендваген, из которого вышел широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, только выпирающий из-под рубашки живот, должно быть, как и оплывшее лицо, старило его, добавляя пять-десять лет к его возрасту.
– Это начальник департамента, – с гордостью и вызовом сказала Валя, а затем побежала к автомобилю. Быть может, она не хотела при Кате сцен нежности, но ее начальник не догадывался о том. Он поцеловал ее прямо в губы, с такой трогательной страстью, с какой всегда целуют новоиспеченных любовниц мужчины.
Увиденное и все то, что оно заключало в себе: неуместное, пошлое, предательское, а главное, лицемерное, ведь еще десять минут назад Валя называла Лешу «своим Лешей», так поразило Катю, что она еще несколько минут смотрела вслед черному Гелендвагену, отгоняя от себя вихрь мыслей, что обрушился на нее, ведь если озвучить хотя одну из них – как это будет мерзко, как это будет тошнотворно, как это будет больно.
«Но почему?» —спросила себя вдруг Катя. Почему ей должно быть больно и противно за других, ведь это не ее предали, и не она – предала! Быть может оттого, что она насильственно оказалась втянута в сцену чужих жизней, лицом к лицу столкнувшись с той темной стороной действительности, о которой она знала лишь по романам и по сплетням знакомых?
А главное, это произошло так буднично, так повседневно, совсем между делом – во время обеденного перерыва, между встречей с подругой и покупкой белья в дорогом магазине. И то, как легко Валя сделала это – не испытав ни капли стыда, не попытавшись скрыть свое злодеяние – как будто насаждало на Катю мысль, что все так и должно быть, и что странно ждать от окружающих обратного. И теперь она, хрупкая, обдуваемая со всех сторон ветром в своем тонком шерстяном пальто, была ничем иным как устаревшим образцом женщины в мире, где нормы нравственности размывались, искажались, растягивались и сужались в зависимости от того, насколько выгодно или невыгодно это было отдельно взятому человеку. Что, что могло сдержать людей, так или иначе проникающих в ее жизнь, от грехопадения? Неужели ничего? Совсем ничего?
Вдруг неожиданно образ Саши – далекого от этих игр и обманов, умного, преданного, безнадежно влюбленного, пылкого Саши – затмил тот мрак, что Валя навлекла на Катю, и настоящая жгучая боль, быть может, даже более страшная, чем в первые дни их расставания, резанула сердце. Ей бы всплакнуть, пожалеть себя, но как она ненавидела самое слово «жалеть»! С застывшими в глазах слезами Катя медленно побрела обратно к метро, через продолговатый и прекрасный Александровский сад, думая о том, что ее милый Саша никогда не поступил бы так, как Валя, но она не сумела ценить его, не сумела сберечь их отношения.
Меж тем незаметно к Москве подкралась зима, переменчивая, колючая, вьюжная, но все чаще мокрая, полная слякоти и грязи, влажного снега, химикатов, рассыпанных по дорогам и перемешанных с черным липким снегом. Люди то надевали теплые пуховики, то легкие пальто и кожаные куртки, то зимние сапоги, то осеннюю обувь и кроссовки. Каждый день приходилось заглядывать в прогноз погоды, чтобы знать наверняка, как одеться и нужен ли зонт.
Свинцовые облака, толстые, многослойные настолько плотно заслонили своей непроглядной тяжестью голубое небо, что ни единой нити света не пробивалось сквозь эту мрачную пелену. И все казалось: пойди густой снегопад, приди мороз в столицу, и улицы, скверы, парки засверкали бы от белизны, а небо, избавленное от тяжелых туч, заискрилось бы лазурью в лучах пламенного солнца. Но настоящая русская зима запаздывала, и все мы как будто зависли между холодом и теплом, не понимая, какое сейчас время года. Темные и короткие дни этой слякотной зимы навевали тоску столь огромной, столь подавляющей силы, что всякий порыв души, лишь только загорался, мгновенно в ней угасал.
Действительно, на что было надеяться простому русскому человеку в тот год и в последующий: на честные выборы, внезапную смену власти, повышение пенсий и пособий, рост курса рубля, строительство новых заводов или, быть может, раскулачивание олигархов? Занятые работой и личной жизнью, читающие и изучающие лишь источники информации определенной направленности, мы не замечали всего того нового и обнадеживающего, что происходило в стране в те годы: ни полного перехода страны на внутренний сельскохозяйственный рынок, ни массового строительства молочных, свиных, коровьих ферм, ни долгожданного отказа от импортного мяса и молочной продукции, ни поднятия военной промышленности, ни тесного сотрудничества России со странами БРИКС, ни долгожданного погашения огромного внешнего долга, ни впечатляющего экспорта не только нефти и газа, но и хлеба, и далее, далее. Да даже если бы я услышал об этих переменах, то счел бы их слишком мелкими и недостойными моего внимания.
Близился Новый Год, и вместе с ним длительное путешествие во Францию, которое мы по обычаю вместе с друзьями спланировали еще полгода назад. Тогда, когда я был вместе с Катей… когда ничего не предвещало столь стремительного крушения наших отношений. Теперь же, когда все мои друзья собирались ехать парами, только я должен был ехать в гордом одиночестве. И хотя свой билет Катя давно сдала, крамольная мысль то и дело забредала в мою беспокойную голову: ведь еще не поздно было купить ей отдельный билет? Не поздно было убедить ее поехать с нами, а там в городе всех влюбленных произойдет чудо, и Катя забудет наши размолвки и разногласия, и мы вновь будем вместе. Было ли это проявлением чрезмерной наивности с моей стороны, когда я надеялся на столь простой способ вернуть Катю? Так и было! Одно дело очаровать и покорить ее, будучи в Париже, и совсем другое – убедить ее просто поехать во Францию.
Я звонил ей, и она, пусть нехотя, но все-таки брала трубку, мы говорили о самом ничтожном, что не волновало ни ее, ни меня. Я просил ее найти время для встречи со мной, но всякий раз она сказывалась слишком занятой, слишком загруженной. Если это была не учеба в консерватории, то это были репетиции перед концертом, если это были не репетиции, то это был сам концерт, если же это был не концерт, то это были, в конце концов, многочисленные частные уроки, и так она бесконечно ускользала от меня, рассыпая отговорки, как бисер, а я меж тем чувствовал, что бегаю по кругу. Если бы она только согласилась выслушать меня, если бы удостоила меня одной крошечной встречи, разве не смог бы я, применив все свое обаяние, которое, как оказалось, у меня все же было, ведь склонил же я Катю когда-то к романтическим отношениям, уговорить ее поехать в Париж?
Как одержимый, я вновь стал выискивать ее в консерватории. Стоял декабрь. Это был месяц, когда выносили решение по уголовному делу Оскального. Его признали виновным в финансовом мошенничестве, и в день оглашения приговора все его сторонники собирались пойти на Манежную площадь, чтобы выразить свой протест. Однако день оглашения приговора перенесли на самый конец декабря, вероятнее всего, власти прекрасно знали, что в это время Москва наполовину опустеет: многие люди улетят в отпуска и уедут на дачи. Но мы с друзьями все еще были в столице, и мы знали, что в день оглашения приговора никакая сила на земле не остановит нас от того, чтобы поддержать Оскального, вплоть до того, что мы готовы были перенести рейс в Париж.
И вот тридцатого декабря, когда главные улицы Москвы сияли праздничными огнями, когда гирлянды в виде бокалов шампанского украшали фонари Тверской – странное и в то же время восхитительное, пусть и расточительное зрелище – когда толпы взбудораженных и счастливых людей сновали по мостовым из магазина в магазин в поисках необычных или, наоборот, практичных подарков – словом, в дни, когда каждый клочок столичной земли был пропитан предвкушением самого яркого и насыщенного праздника в стране, я наконец поймал Катю. Это случилось сразу после дневного концерта в камерном зале консерватории, в котором помимо нее приняло участие еще несколько музыкантов. Казалось, настроения города, упоительная веселость горожан – все благоволило мне, все предвещало победу.
Я ждал, когда зрители и остальные музыканты покинут зал, не сводя глаз с Катерины, будто пытаясь околдовать ее взглядом. Она же, невесомая, одетая в тот самый воздушный наряд, в котором я впервые увидел ее, к удивлению моему, не отводила взор, не смущалась, не гневалась на меня. Неужели она готова была уступить моему напору? Неужели устала сопротивляться неизбежному? Или же это праздничное настроение, граничащее с безысходностью из-за необходимости встречать Новый год в одиночестве, так подействовало на нее? Но вот мы остались одни, и я мог вполне убедиться, что ни одна моя догадка не оказалась верна.
Что за женщина! Она была и рада видеть меня, и в то же время не была готова броситься мне в объятия, хуже того, отрицала всякую возможность возобновить наши отношения. Клянусь, я так и не смог ее понять: ни тогда, ни много лет спустя. В выражении ее высоко поднятых, немного изумленных бровей застыла снисходительность и доброта, как будто она жалела – не меня, нет – а наши отношения, жалела о том, что нам не суждено быть вместе.
– Послушай, Катя, ведь мы вместе планировали эту поездку… Ты так хотела увидеть Париж. Почему же лишь оттого, что я не оправдал твои надежды, ты должна остаться без Франции, без Лувра и Версаля? Подумай только: Версаль!
Глаза Катерины на мгновение вспыхнули – или мне почудилось это – но уже через секунду они были вновь покойны.
– Значит, как-нибудь в другой раз, – ответила она равнодушно. – Странно, что ты именно так ставишь вопрос. Не просишь меня вернуться к тебе, а предлагаешь только поехать с тобой туда.
