Текст книги "Музыка войны"
Автор книги: Ирина Лазарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Когда я вошел, то увидел Ксюшу, соседку Кати и ее же сокурсницу, одетую в белоснежный хлопковый костюм с приготовленным небольшим чемоданом на колесах. Вместе с Катей они что-то искали в телефонах, не обращая на меня никакого внимания. На лбу у обеих проступил пот.
– Что случилось? – Поинтересовался я.
– Да Ксюша на поезд опаздывает, таксист на полпути отказался от заказа, – ответила Катя, не отрывая головы от экрана телефона, – и мы ищем теперь замену.
– На метро я уже точно не успею, – заметила Ксюша и коротко вздохнула.
– Так давай мы подвезем Ксюшу?
Катя бросила на меня немного удивленный взгляд.
– А как же Валя и ее день рождения?
– Опоздаем немного, ничего страшного, она поймет.
В конце концов мы отвезли Ксюшу на вокзал, и она все же успела на свой поезд, и все бы ничего, даже это самое опоздание на день рождения никак не повлияло ни на что и не должно было расстроить ни именинницу, ни меня, однако я был хмур, на душе скребли кошки, казалось, праздник был бесповоротно испорчен. В чем же заключалась причина столь резкой смены моего настроения? Я попросту не знал, как попросить Катю не рассказывать моим друзьям о том, куда направлялась Ксюша, не знал, как просить ее солгать без того, чтобы не рассориться с ней и не выглядеть скользким и жалким. Да и был ли смысл озвучивать свою просьбу, если я знал, что она, эта самая просьба, довольно подлая, наверняка обидит слишком честную и прямолинейную Катю?
Меж тем минуты ускользали безвозвратно в края призрачного прошлого, и уже скоро нам предстояла таящая в себе множество неприятностей встреча с Валей и остальными моими друзьями.
Всякий раз, когда столько людей собирается вместе, я испытываю не поддающуюся никаким уговорам неловкость, становлюсь неуклюжим, подмечаю каждый свой шаг, каждое телодвижение, то, как некрасиво я сутулюсь, каким уродливым становится мое лицо во время смеха. Мне все кажется, что окружающие смеются сдержанно, а я никогда не знаю меры и перехожу на дикий хохот, чрезмерно обнажая зубы, отчего они кажутся больше, чем есть на самом деле. Вы скажете: как я могу это знать про себя, ведь я никогда не видел себя со стороны – а я отвечу, что могу, и виной тому многочисленные фотографии школьной поры, где все одноклассники и друзья получались обычными, один я все время как будто нарочно кривлялся. Быть может, я это преувеличиваю про себя, ведь в другие дни я научился вести себя спокойно и с достоинством, особенно на работе. Быть может, только в шумной компании я вновь становлюсь подростком, неуклюжим и робким. Как бы то ни было, окончание таких празднеств и возвращение домой для меня всегда – облегчение.
Сейчас было особенно тяжело, потому что Валя расстелила одноразовые скатерти, раздала девушкам подушки, а мужчинам велела садиться, скрестив ноги, прямо на траву. В таком положении мне было особенно неловко, хуже того, казалось, все видят, как мне неловко и подсмеиваются надо мной в глубине души.
Сегодня на празднество пришел Паншоян, наш невысокий плечистый сослуживец с большими бархатистыми карими глазами, но к нашему удивлению, его сопровождала не Маша, как все мы полагали, а светловолосая девушка, маленькая и нежная, как Дюймовочка. Он не сводил с нее томных шоколадных глаз и держал ее крошечную ладонь в своей большой руке, а она лукаво улыбалась всем присутствующим, особенно мужчинам.
Пришла и Валина сестра, удивительно не похожая на нее высокая полная девица с на редкость некрасивым, как будто сморщенным лицом, до того вдавлен был вздернутый нос в несоразмерно круглые щеки. Одно было в ней замечательно: толстая русая коса за спиной – явление столь далекое от нашей столичной жизни, столь простое, простонародное даже. Однако всякий раз, как я видел Людмилу, меня обдавало стариной, и я не могу с уверенностью сказать, что это было неприятно мне. Необычно, странно, чуждо настолько, что мысленно я все спрашивал себя, что может заставить девушку в двадцать первом веке так заплетать волосы.
Но и Людмила была такой же жизнерадостной хохотушкой, как и именинница, только белое лицо ее казалось добрее и простодушнее, чем у сестры, и она совсем не умела высмеивать других и подтрунивать над ними, в чем также весьма отличалась от Валентины.
Должно быть, не без вмешательства Вали, на ее праздник Леша пригласил всех своих холостых друзей и сослуживцев: полного рыжего Эдика, щупленького Макса, высокого русского богатыря Даню. С первого взгляда на них мне стало ясно, что Валя надеялась пристроить свою неказистую, но совершенно беззлобную сестру. Подруг она совсем не пригласила, быть может, по этой же причине, а быть может, потому что они не выдержали напора языкастой Вали и отдалились от нее.
Странное дело: затея Валентины, сколь бы безуспешной она ни показалась мне в начале, наоборот, удалась, и полный Эдик, постоянно картавя, то и дело обращался к Люде и ухаживал за ней за «столом» или скатертью, если уж выражаться точно. Вот только милая, добрая, простодушная и некрасивая девушка с явным пренебрежением относилась к его знакам внимания, будто считая его недостаточно привлекательным для себя. Наблюдать за ней было даже несколько забавно: скольких достойных работящих женихов ей еще пошлет слишком щедрая к столь неказистой девице судьба, и скольких она так бездумно отгонит от себя?
В редкие мгновения Валентину можно было поймать на том, что она некрасиво выпячивала губу, с осуждением глядя на сестру, но затем лицо ее тут же преображалось, и она намеренно обращалась только к гостям, за весь пикник, кажется, не сказав своенравной и недальновидной Люде ни слова.
В целом все проходило намного более гладко, чем я полагал, ведь, к счастью, никто не поинтересовался, почему мы опоздали. Однако тогда, когда я уже пребывал в совершенной уверенности, что буря миновала, и когда успел расслабился, случилось то, что было даже хуже поступка Ксюши.
– Расскажи, Катя, а когда у тебя следующий сольный концерт? – спросил невзначай Леша.
– Да, в самом деле? – вторила ему Валя.
Я бросил на нее едкий взгляд: как могла она так легко изображать интерес, когда сама же заставила Лешу уйти с концерта Кати, бывшего не просто чудесным, а великолепным? Разумеется, я скрыл от своей возлюбленной последнее обстоятельство, потому Катя отвечала непринужденно, не чувствуя ни ловушки, ни скрытой насмешки Вали.
Хоть парк был и большим, везде сновали туда-сюда люди, пожилые пары, семьи с непослушными избалованными детьми, влюбленные парочки. Было шумно, отовсюду раздавались то голоса, то крики, визг, смех. Все-таки место у просторного пруда, блестящего ровной гладью на солнце, было слишком заманчивым, чтобы быть безлюдным.
– Ох, нескоро. Пока даже в планах нет. Это же не только от меня зависит. Но я выступаю с оркестром, а это уже хорошо.
– Саша, как я понял, не пропускает ни одного твоего концерта? – Леша спрашивал это просто, безо всякой подоплеки, и я был благодарен ему. Его интерес к Кате казался совершенно искренним, потому, должно быть, он и был моим лучшим другом.
Катя зарделась.
– Пока не пропустил ни одного.
– А что все-таки нужно, чтобы устроить сольный концерт? Ведь в прошлом году тебе удалось это? – не унимался Леша.
– Да много чего. Проще всего согласиться на гастроли в другой город, но не всегда по графику это удобно. Сейчас, например, Ксюша поехала вместо меня. Но думаю, в следующий раз я не упущу такой возможности.
Меня прошибло током, я хотел было остановить Катю, оборвать ее на полуслове, увести разговор в другое русло, но язык так не к месту одеревенел, а мысли словно склеились, и вышло так, что я, как заколдованный, сидел и слушал, внимал слушал.
– А куда она поехала? В какой город? – спросила Валя равнодушно.
Прожевав бутерброд, Катя ответила:
– В Донецк.
Тишина, удивительная, безотчетная, странная, чужеродная, сопряженная с ужасом и осуждением, разлилась в воздухе; казалось, даже дети смолкли, даже птицы перестали щебетать и петь свои песни, настолько все вокруг были поражены столь неуместным и даже злым ответом Кати.
– Ты всерьез или шутишь так…
– Но как же…
– Разве такое возможно…
– Да ведь там война, – с вызовом сказала Валя, едва скрывая того, что не верит Кате. И действительно, едва оправившись от удивления, она вдруг поймала себя на мысли, что считает это бравадой, хвастовством, будто Катя была не способна поехать в зону военных действий.
– Война. – Подтвердила Катя. – Именно поэтому людям в Донецке нужна наша поддержка. Они должны знать, что мы с ними.
– Людям? – выдохнул Артур, – да ведь там живут не люди, а звери!
– Зве.. ри? – переспросила Катя. Восклицание Паншояна было настолько далеко от всего того, что занимало ее мысли, что она не могла ни вобрать его в себя, ни дать ему хоть какое-то толкование. – В Киеве пропала без вести моя двоюродная сестра Таня из Крыма, студентка, совсем девчонка. Даже украинская милиция сочла, что с ней расквитались бандеровцы. Вот где звери.
– Дончане уничтожили триста ни в чем не повинных людей! Целый самолет! Там были дети! Много детей!
Он говорил про боинг, сбитый по странным обстоятельствам над территорией Украины, тот самый боинг, которому не суждено было совершить рейс Амстердам – Куала–Лумпур, и по неведомым причинам до расследования крушения которого не был допущен ни один российский представитель.
– Мы не знаем, кто на самом деле стоит за этим, – пожала плечами Катя. – А люди на Донбассе – обыкновенные люди, как и мы с вами, говорящие на русском языке, чтящие советское прошлое, ветеранов войны, День Победы, и не желающие, чтобы их государство прославляло нацизм, запрещало 9 мая, ставило памятники СС–овцам, бандеровцам и прочим. Это вполне законное желание. Об отделении востока от запада Украины речь идет уже с 2005 года, стало быть, бандеровцы знали, на что шли, и вина за трагические последствия их переворота должна быть возложена всецело на них.
– На Донбассе совершенно отмороженные люди, – настаивал на своем Паншоян. Томный взгляд его преобразился, стал озлобленным, а голос звучал так нахраписто, что я невольно вступился за Катю.
– Нет, Артур, Катя права. Руководство Донецкой республики, быть может, как ты и говоришь, отмороженное, но не все люди, что живут там. Большинство и не хочет, чтобы шла Гражданская война. Они и не хотят отделяться.
– Да наверняка большинство проклинает Россию за то, что она ввела свои войска.
– Россия ввела свои войска намного позже, чем они отделились от Украины. По сути, Россия только сейчас стала оказывать помощь, когда ДНР стали настойчиво просить об этом. – Вновь пожала плечами Катя.
Я взглядом обжог ее, постаравшись вложить в него как можно больше укоризны, дать понять ей, что нельзя отвечать Артуру или кому бы то ни было, что нужно позволить мне увести разговор в другое русло, но она не поняла или сделала вид, что не поняла моей бессловесной мольбы.
– А вообще, если хочешь знать, кто именно совершил международное преступление, ищи того, кому это выгодно. – Голос Кати вдруг стал запальчивым, сильным, как будто она вспомнила что-то, что было очень уместно и многое объясняло.
– Так и выгодно это ДНР, – засмеялся Леша, и на бледном лице его явственнее зачернели многочисленные родинки. Катя бросила на него странный взгляд, будто говорящий: неужели и ты против меня?
– Почему вдруг? – Спросила она.
– Так – они запугивают общественность.
Катя засмеялась:
– Выгодно это прежде всего тем, кто ввел сразу после этого свои санкции и настроил всех против ДНР. Заметьте, еще даже близко не готовы результаты расследования, а уже все, кто только мог на Западе, высказался, что это был Донецк. И теперь вам уже не кажутся страшными бомбежки Донбасса, гибель детей, женщин, Горловка, – на последних словах Катя сглотнула подступившие к горлу комом слезы, ведь прошло всего несколько дней после того, как она узнала о Горловской Мадонне, юной маме с десятимесячной дочерью, маме, которая прижимала к груди мертвого младенца, медленно умирая от потери крови, когда у нее оторвало ноги. – Вы жалеете голландских детей, убитых по заказу Запада, но вы не жалеете русских детей, навсегда искалеченных и убитых по заказу того же Запада. Подобное разделение людей – преступно.
– Что же ты предлагаешь, – ответила Валя, уже совсем не скрывая издевки в голосе, – не жалеть голландских детей?
– Нет, я предлагаю совсем другое. Либо жалейте всех детей, либо не жалейте – никого.
– Будут готовы результаты расследования, и ты убедишься, что выстрел был со стороны Донецка, – ответила Валя.
– Не сомневаюсь в этом.
Валя вскинула брови; ответ Кати был непонятен ей.
– Ведь Россию до расследования не допустили.
Валя сжала губы от досады; все молчали, стало совсем неловко. Не помню, кто и как оживил этот праздник, кто оказался мудрее и увел разговор подальше от этой спорной и чувствительной темы: быть может, это был Леша, быть может, я сам. Вот только было рано радоваться, ведь столь ужасное начало дня не могло повлечь за собой ничего путного. Катя же утянула меня домой почти сразу после этого неприятного разговора.
Рядом с домом мы зашли в магазин, где я в очередной раз накричал на продавщицу, вина которой только в том и заключалась, что под конец дня она плохо поняла меня и пробила не те жевательные конфеты. Вся подлость в том, что я знал, что она была уставшей, и что был поздний вечер, и что я не имел права орать на нее, но какая-то сила внутри меня заставляла меня извергать оскорбительные замечания одно за другим.
После этого у Кати стал совсем хмурый, неживой взгляд, она едва отвечала мне, словно ее пытали и насильственно заставляли быть со мной в моем районе, заставляли проводить вечер в моей квартире. Тогда-то она изрекла то, чего я боялся больше всего:
– Послушай, Саш, ничего не выйдет. Я так больше не могу. Мы тратим время впустую.
Стоит ли говорить, что она не выносила хамства, грубости, ссор, столкновений. Катя даже отзывы отрицательные отказывалась писать, как и ставить низкие оценки опоздавшим курьерам, таксистам, не знающим дороги и пропускающим съезды. Я часто давил на нее, требуя, чтобы она оставила отзыв о некачественной вещи или услуге, но она неизменно отвечала одно:
– Человек, как и производитель, должен иметь право на ошибку. Если каждый из нас будет постоянно оценивать всяк и всякого, то люди лишатся такого права. Мне, например, было бы неприятно узнать, что из-за моей единственной оценки человек не получил премию или вылетел с работы. Так лучше не ставить оценки, простить, забыть, дать ему возможность исправиться и набраться опыта.
Да, такова была моя чудачка Катя: вся она была словно соткана из каких-то странных нелогичных суждений, каждое из которых шло вразрез с умозаключениями современного человека. Но я любил ее такой еще больше, ее странности делали Катю особенной, а главное, все это время я прекрасно осознавал, что мое хамство было для нее нестерпимо, но ничего не мог поделать с собой. Стало быть, она всегда была права, стало быть, ничего хорошего из наших отношений не могло сложиться. Я был неспособен переродиться, преобразиться, перевоспитать себя, да и, честно говоря, не совсем хотел меняться. Если я перестал бы ставить других на место и учить жизни, если каждый человек перестал бы, то мир погряз бы в беспорядке, так я полагал.
А все-таки через неделю после того, как Катя озвучила свое требование не звонить ей больше, я вновь стал преследовать ее. Безвольное существо, в тот миг я был себе жалок и отвратителен, изо всех сил пытался стегать себя этими хлесткими упреками, чтобы оправиться от случившегося и перестать страдать, но сколь мало это помогало! Я просто не мог представить своей дальнейшей жизни без Кати и, всякий раз как обещал себе не посещать сайт консерватории и не смотреть афишу, нарушал данное себе слово. И вот начинался концерт, а я был уже в зале. Катина музыка, как и прежде, манила и очаровывала, околдовывала, завораживала настолько, что я глядел на свою возлюбленную издали, будучи не в силах оторвать взор, будучи в совершенном плену ее легких мелодий и восхитительных звуков.
Глава шестая
Лето четырнадцатого года обернулось для ополченцев почти полным окружением со стороны сил АТО, в ходе успешного наступления сокративших земли сепаратистов в четыре раза. И все же, несмотря на крайне затруднительное положение, нехватку живой силы и техники, боеприпасов к началу августа, это был не конец. Вскоре Донбасс получил значительные подкрепления, и уже в сентябре расклад полностью переменился: в котле теперь оказалась украинская армия. Следом за этим знаменательным для Донецка и Луганска событием между сторонами было заключено соглашение о перемирии.
Как это ни покажется читателю странным, именно тогда-то Карина и Парфен огласили свое давно вымученное, рожденное в долгих семейных спорах решение Лопатиным: они с детьми навсегда уезжали в Испанию. Известие это обрушилось на родителей как гром среди ясного неба, и Вера Александровна с ужасом поправляла на глазах очки в старомодной оправе, едва сдерживая быстро проступающие на глаза слезы. Семен Владимирович оторвался от телевизора и газет и, сидя в кресле, только глядел то на сына, то на невестку, пытаясь, вероятно понять, насколько сильна была их решимость уехать, и не случится ли так, что после недолгого обсуждения сын передумает.
В то же время Парфен не мог не поймать себя на неуместной мысли о том, что и отец, и мать имели выражение лиц растерянное и даже глупое, и от этого ему стало неприятно. Казалось, он должен был извиняться и оправдываться перед ними тогда, когда ничего дурного не сделал и не намеревался совершить, а они со своими закостенелыми взглядами заранее были настроены против и были неспособны понять его.
Сентябрьское солнце клонилось к земле, проникая в окна наискось, мягкими и теплыми лучами стелясь по полу. Оно рисовало благодушные тени на лицах, и оттого было так непохоже, что кто-то мог по доброй воле покинуть их уютную квартиру, новый дом, красивый город, город воинской и трудовой славы.
– Ничего не понимаю. – Наконец пробормотала Вера Александровна. – Какая Испания? Вы шутите? Зачем вам туда?
Парфен аж заскрипел зубами от негодования.
– Мама, как же «зачем»? Здесь оставаться – опасно! Если хотите, поедемте все вместе. Мы же не то, чтобы бросаем вас. Мы просто ищем безопасное место на этом свете. Чтобы растить детей…
– Но.. Испания! Испания! Другой конец Европы!
– Я все понимаю, все. – Сказал Семен Владимирович. – Хочется уберечь детей, и это правильно. Но отчего же не Россия? Ведь там Зоя Васильевна, она давно зовет вас… Отчего эта совершенно чужая страна…
– Россия! – Воскликнула Карина. – Страна «ватников»! Там еще большая разруха, чем у нас… Она уже начала перечислять свои излюбленные мифы про бытовую технику, вернее, ее полное отсутствие, но Вера Александровна перебила ее:
– Ну кто, кто тебе сказал этот бред? Да ведь это ложь! Ведь твоя родная мать работает в Москве…
– Так она на олигархов работает!
– На обычных банковских служащих!
– Ага, и ей платят шестьдесят тысяч рублей в месяц обычные служащие!
– В Москве такие высокие зарплаты…
– Как вы не понимаете? – Вмешался Парфен, почувствовав, что нить разговора упорно вьется по кругу. – Дело совсем не в этом!
– Испания – фашистская страна. – Промолвил Семен Владимирович, не слушая его. – Они воюют вместе с Америкой и Англией на стороне нацистской Украины. Они поддерживают их бомбардировки Донбасса. С их подачи погибли и были изувечены мирные жители, с их подачи взорвали школу, убили столько детей, убили детей на пляже, Горловскую Мадонну с малышкой… Что толку перечислять? Вы и так все знаете.
Лица Парфена и Карины стали темными, они обменялись тяжелыми взглядами, когда Семен Владимирович заговорил на болезненную для всех тему, ведь и Карина еще совсем недавно рыдала над репортажами об убитых детях и двадцатилетней маме с оторванными ногами, которая гладила, умирая, уже убитого грудного ребенка, не догадываясь о том, как близок и необратим был конец.
– И все-таки вы не понимаете. – Наконец сказал Парфен. – Мы знаем, что Англия… Испания… Америка… Все против Донбасса. Мы знаем, что в Киеве бандеровцы, видели… – тут неожиданно ком подступил к горлу, в памяти вспыхнул образ Тани в тот день, когда он в последний раз видел ее мимолетом. – Мы все это знаем. Но здесь война, и мы не хотим войны. А в Россию не хотим, потому что не сомневаемся в том, что в Европе уровень жизни лучше.
– И что самое важное, вас там все ждут! – С ехидством в голосе произнесла Вера Александровна.
– И в России не ждут. – Отрезала Карина.
– В России вы знаете язык, ваше образование котируется, в России кое у кого родная мать!
– В Россию мы не поедем ни за какие коврижки. Это ведь российские силовики помогли организовать здесь переворот. Если бы не поддержка…
– А в Киеве американцы помогли осуществить переворот, и что?
– Не важно это все! В общем: думайте, что хотите, мы все равно поедем.
Семен Владимирович посмотрел на Веру Александровну, а она на него. Чувство замешательства сменилось чувством глубокой обиды и непреодолимой горечи. Они пытались понять друг друга, понять самих себя, но выходило не сразу, вернее сказать, почти не выходило. Что же так оскорбило их в решении сына и невестки? Казалось, не само расставание задело их, а что-то другое, что упорно ускользало от сознания в столь волнительный и тревожный час.
Поздно вечером Семен Владимирович вернулся с работы, и Вера Александровна поднялась с кровати, чтобы проследить, что он разогреет еду, прежде чем поесть. Однако он отказался от пищи, и вместе с женой лишь пил чай. Настроение у обоих было подавленное. Именно такими их застал Парфен – он тоже не мог и не хотел уснуть. Ему хотелось предпринять вторую попытку объясниться, совесть терзала его, нашептывая, что он был резок, груб и вел себя как неблагодарный сын. Он пытался мягко уговорить их, увещевать, расписывая достоинства жизни в Европе.
– Поймите, ведь мы не в самой Испании, а на ее острове рядом с Африкой… там очень теплое течение, климат просто рай – вечная весна, двадцать градусов, не жарко и не холодно. Фрукты и овощи сами спеют на вулканической почве… Высокие пенсии, пособия… Какая эта возможность для наших детей…
– Да не в этом дело, Парфен! – Перебил его отец. – Разве мы говорим, что там вам будет хуже?
– Тогда в чем дело, в чем? Я не понимаю вас.
– Эх, сынок… Неужели для этого я когда-то воевал в Афганистане? Для этого рисковал собой каждый день… в течение целого года? Для этого вот этими руками… – Он затряс грубыми мозолистыми ладонями с грязью, глубоко въевшейся в прожилки кожи. – Этими руками хоронил боевых товарищей, восемнадцатилетних ребят, детей по сути…
– Да причем здесь… – пробормотал Парфен. – Ведь Советский Союз давно распался!
– Нас не спрашивали, когда Союз разваливали. Никто на Донбассе не хотел этого.
– Да как же…
– Но не в этом суть.
– Да! – Вмешалась Вера Александровна. – Не это теперь главное.
– Так что же главное? Вы меня сбиваете с толку, я не ничего не понимаю. Что вам не дает покоя? Почему вы так осуждаете меня?
– Бросить родную землю в час нужды, когда на нее обрушились нескончаемые несчастья, когда враг стоит у порога родного дома… Парфен, неужели ты не думал о том, кем ты стал, в кого превратился? Разве такого сына я всегда воспитывал? По-мужски ли это? Неужели в тебе не кипит злость на украинцев, что стреляют по нам день и ночь? Неужели в тебе совсем нет желания, если не защитить своих земляков, то хотя бы не оставлять их в столь трудный час? Ведь это же… крысиное бегство с корабля.
– Ах вот оно что! – Искры злости и обиды вспыхнули в глазах Парфена.
Укор отца особенно глубоко задел Парфена по той простой причине, что он и не думал об их отъезде как о предательстве и трусливом поступке. Как разумный человек, семьянин, молодой отец, он рассуждал здраво, без излишних чувств, которые могли бы связать его по рукам и ногам. Так и в чем же он был виноват? Надуманное преступление, надуманные упреки, родные отец и мать сделали его без вины виноватым, но и это было не главным, а главным было то, что он не знал, как вымыть из себя жгучий яд от попраний собственной совести, и в заключение, как отмыть себя в глазах близких.
– Так вот почему вы не хотите ехать с нами! А если завтра авиация налетит, да не старая, отжившая свое, украинская, а новая американская, и город начнут ровнять с землей, как это было в Белграде? Вы же погибнете! Вы об этом не думали? Неужели не понимаете, в какие игры играют наши предводители? Не знаете, что та сторона способна на все… У тех нет ни жалости, ни человечности, там, быть может, вовсе нелюди принимают решения. А ты?! – Вдруг Парфен обернулся к матери, опустившей глаза и не долгое время встревавшей в их разговор. – Неужели ты так же сентиментальна, как и папа, ведь ты – женщина?
– Пусть бомбят. – Ответила Вера Александровна так хладнокровно, что Парфен на несколько мгновений потерял дар речи. – Пусть ровняют с землей. Наша смерть не будет напрасной.
– Как это… не будет? Как это понимать?
– Ты говоришь: сербов убивали за просто так, чтобы развалить Югославию. – Ответил за жену Семен Владимирович. – Но зато весь мир в очередной раз увидел истинное лицо демократии или, с вашего позволения, «дерьмократии», увидел настоящее лицо Америки. Нет, эти несчастные люди погибли под ковровыми бомбардировками не зря. Все люди умирают однажды, но не все умирают так, как гибли они – храня в себе великий смысл. Они умирали на своей земле и за свою землю.
– Да, давайте все умрем здесь под пулями или бомбами нацистов. – С ехидством сказал Парфен. – Это будет вернее всего. Ничего не добьёмся в военном или стратегическом плане, зато всем-всем покажем, какие мы храбрые, отважные, неотступные.
– Именно. – Холодно ответил Семен Владимирович. – Тебе кажется, что этого очень мало для того, чтобы отдать свою жизнь. Но ты еще молод и не знаешь, как ничтожно стоит собственная жизнь, как невесома она. Однажды ты поймешь, что то, о чем я толкую, не просто не мало, а… неподъемно, необозримо. И тебе захочется отдать все свои прожитые годы за одну лишь возможность вернуться сюда, в эту минуту и в это место, чтобы принять совсем другое решение. Ты поймешь, что смерть за правду лучше жизни в заблуждении среди заблудших и… блудливых.
– Вы с мамой сошли с ума! Ведь у меня… совсем маленькие дети! За что им-то умирать?
– Вы могли поехать в Россию… – прошептала Вера Александровна. – Ах, что толку об одном и том же, об одном и том же. Зная упертость Карины, понимаю, что решения своего все одно не перемените.
– Не переменим.
В глубине души Парфен отчего-то понимал чувство матери и отца, понимал, откуда происходили истоки его; он знал, что ничем не истребляемое ощущение долга перед Отчизной тянулось корнями в далекое советское прошлое, когда не только его дед, но и бабушка трудилась на шахте в начале тридцатых, справляясь с бурильным молотком не хуже мужчин. Спустя несколько лет бабушка, как и многие женщины-шахтеры и женщины-рабочие, оставила работу и занялась воспитанием детей, потому что дела не только на шахте, но и в стране поправились настолько, что дед в одиночку мог прокормить большую семью.
А затем наступила война, оккупация города Сталино, бои за него, долгожданное освобождение. И хотя он даже не родился в те годы, но по стародавним рассказам бабушки, когда она еще была жива, по рассказам матери, Парфен предполагал, что все эти периоды жизни его предков были сопряжены с огромной, неугасимой любовью к Родине, с необычайной гордостью за нее, с готовностью отдать за нее жизнь. Он мог понять это чувство, ведь оно основывалось на разумных и осязаемых доводах. Страна расцветала на глазах, и даже страшная война, хоть и откинула весь народ на десять лет назад в развитии, все же не смогла остановить этот невиданный прежде расцвет.
Но что было делать им, молодым поколениям, когда они, в отличии от их дедов и родителей, не испытывали ни толики гордости за свой край, ни особенной любви к нему? Нескончаемое падение вниз, разруха при Украине, а с этого года – еще хуже – война! Чем они должны были гордиться, что любить? Былое величие? Былые достижения? Былую народную и, – должно быть, впервые в истории мира – почти справедливую власть? Все это кануло в Лету, все было необратимо и не восстановимо. Чтобы их край сотворил похожие, хотя отчасти столь же внушительные успехи, должно было произойти истинное чудо… чудо, на которое тем более в условиях войны надеяться было откровенным безумием.
Любовь, искры надежды, стремление жить на этой земле и связать себя с ней навеки – все это иссякло и в нем, и в Карине. Почему его родители и другие дончане мыслили иначе, почему готовы были нести бремя страданий, мучений, бомбежек, перестрелок, бремя, срок которому не отмерян – было для него загадкой. За что они все готовы были умереть, за что? За призрачную дымку лучезарного прошлого? За густую багровую тьму грядущих дней? В этом не было никакой логики, никакого смысла… он просто не мог понять этих людей.
Так завершился тягостный сентябрьский вечер. Однако Вера Александровна, на словах смирившаяся с обстоятельствами, лукавила: в рукаве у нее был припрятан последний козырь, и она намеревалась прибегнуть к нему, чтоб обратить и сына, и невестку, чтобы воротить их домой, в родную гавань.
Теплый сентябрь подходил к концу, и вместе с тем город погружался в золотую и багровую пучину красок. Особенно таинственным казалось волнение гребенчатых листьев акаций – узорчатое, переливистое, оно напоминало колыхание пламени под легкими дуновениями и рьяными порывами ветра.
Увядая, теряя привычные свои тона, деревья точно шептали о том, что не все еще было кончено, не все определено, и в них еще теплилась жизнь, и она будет долго полыхать медным пламенем, пока не отгорит последнее деревце, последний куст, последняя травинка. И взор так и будет цепляться за последнее пятно цвета близ себя, вспоминая о буйстве летних красок, что еще так недавно радовало глаз.
Вид первых золотых листьев акации, разбросанных ветром по дороге, отчего-то смутили Карину. Их продолговатая форма напоминала бы крошечные перья, но мягкие черты скрывали вершину и черешок листа, и только вглядываясь в лучи, расходящиеся от жилы, можно было понять, где же было основание.
Ум Карины был заволочен мутным дымом войны и всего, что она принесла вслед за собой. Она чувствовала это всякий день, всякий час, всякую минуту, ощущала и теперь, когда возвращалась домой к Лопатиным; ей отчаянно не хотелось вникать, доискиваться до сути; желалось только одного: не знать, не думать, не понимать. Она со своей семьей должна была навсегда покинуть здешние места, чтобы начать новую жизнь. Это бегство неумолимо влекло за собой тяжелые перемены и испытания, и об этом-то, быть может, и не нужно было знать теперь, оттого-то, возможно, и нужно было забыть обо всем.
