Текст книги "Музыка войны"
Автор книги: Ирина Лазарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Все, что я говорил после, обесценило ее речь, которой я совсем не проникся, решив, что она все сказала по какой-то глупости, какому-то неистовому наваждению творческого человека, который слишком много мечтает и далек от практических и полезных вещей. Да, как же она была оторвана от всего земного и бренного, но, однако же, намного более существенного, чем влекущие ее в заоблачные дали выдумки!
– Меня эта пара тоже потрясла, – заговорил я. – Им, наверное, все восемьдесят, а они не только не бедствуют, как наши пенсионеры, но и живут в таком изысканном особняке, да еще и занимаются предпринимательством. Это моя мечта! Вот так я хотел бы жить на старость лет: уехать из России, купить роскошный дом, сдавать комнаты, общаться с молодежью, словом, жить в свое удовольствие. Но главное, чтобы денег было много. Наверняка мадам и господин Ласина до сих пор много путешествуют. Оно и не удивительно: жить в Евросоюзе и иметь возможность сесть на поезд или в автомобиль и уже через несколько часов быть в Амстердаме или… Швейцарии или… Баварии! Не жизнь, а сказка. Представь: мы с тобой на пенсии вот так ни в чем себе не отказываем! Как думаешь, какая у них пенсия? Что молчишь? Не знаешь? И я не знаю. Как думаешь, Кать, а какой должен быть доход, чтобы вот так жить безбедно, как наши хозяева? Допустим, они получают пенсию по тысяче евро, это всего две тысячи. Наверное, половину платят за коммуналку. Нет, тогда это очень мало. Поэтому нужно сдавать комнаты. Если они дом сдают за пять тысяч евро в месяц, то с вычетом коммуналки и налогов это опять-таки получается, наверное, три с половиной тысячи. Или все-таки четыре тысячи?
Катя, казалось, совсем меня не слушала, хотя я тут же нашел в Интернете детальный расчет коммунальных платежей во Франции и потратил целый час на то, чтоб показать ей, сколько у Бенуа и Симоны остается из их денег на руках – предположительно. Она зевала и чуть не заснула, слушая меня, за что я отругал ее и показательно обиделся на нее, а она в ответ обиделась тоже, не признав своей вины.
За ужином в ресторане друзья подхватили мою увлеченность сметой жизни в Европе, и мы вместе делились своими предположениями и расчетами, а также отзывами друзей и коллег, которые уже уехали за границу. В мечтах о сладкой жизни в Европе я представлял себя уже живущим в Париже вместе с Катей, причем не в старости, а уже в молодости – пусть она и вредничала, и молчала весь вечер.
– Ну а ты-то, Катя, что молчишь? На тебя не похоже. – Заметила Валя и засмеялась. – В какой стране ты хотела бы жить?
– Предполагаю. – Сказал я. – Что во Франции. Хотя я бы не отказался от домика в горах Швейцарии.
– Всегда мечтала побывать в Исландии. – Сказала Валя, тут же забыв о своем вопросе к Кате. – Но жить там – нет. Наверное, в Германии было бы хорошо.
– Во всех этих странах нет теплого моря, – заметил Артур. – Мы с Леной предпочли бы теплые края.
– Чем тебя не устраивает юг Франции? – перебил его я. – Лазурный берег?
– Разве что так. – Сказала Лена. – Я думаю больше об Испании или Италии.
– В Италии, говорят, безумно дорого, – сказал Леша.
– А где сейчас дешево? – Засмеялась Валя. – Особенно после падения курса рубля в прошлом году. Спасибо нашему правительству любимому: обесценили зарплату вдвое.
В это самое мгновение Артур наклонился и что-то шепнул Лене, она скорчила лицо и, видимо, сказала ему что-то неприятное, отчего он вспылил так, что мы почти расслышали его грубые слова. С самого утра путешествия они то ссорились, то мирились, при том последнее делали всегда нарочито страстно, будто пытаясь доказать всем окружающим, что любили друг друга больше остальных. А ведь встречаться они начали, быть может, всего месяц назад.
– А между тем Катя так и не ответила на поставленный вопрос. – Заметил Леша, отчего-то не сводивший с нее глаз с самого нашего прихода в ресторан.
И действительно: в красном вечернем платье, с подведенными темной тушью глазами она была несказанно хороша. Стоит признать, что и Валентина, постройневшая, со светлыми кудрями, которые так ей шли, была красива, но была красива как настоящая кокетка, ласковая и улыбчивая со всеми. Была хороша и Лена, высокая, темноволосая, с носом с горбинкой и большими бархатными карими глазами – наверное, наш столик приковывал взгляды всего ресторана: и посетителей, и официантов.
Но… быть может, это было наваждение! Но… я смотрел на них и не мог избавиться от мысли: все трое необыкновенно хороши, но только при взгляде на Катю думаешь, что хочешь обладать ею или умереть, потому что после того, как увидел ее, имел счастье быть знакомым с ней, не хочешь более знать никого из женщин. Что, что это было? До сих пор я мучусь этим вопросом и не могу дать точного ответа. Порой мне кажется, что это была некая уязвимость в ее облике, в телодвижениях, языке губ, порой, что это – загадочность, порой – недоступность. В другие дни я думаю, что – глубина, и только она. Быть может, это была самая глубокая женщина, а может и вовсе самый глубокий человек из всех, что я встречал в своей жизни; в ней никогда не было место клише и пошлости, она на каждое слово могла дать настолько странный ответ, странный, но в то же время несущий в себе какую-то свою неотчуждаемую и неочевидную правду, что ты был бессилен перед властью ее обаяния, ты будто погружался в нее всю и, влекомый в самые бездонные дебри ее рассудка и духа нитью, которую она вдела в тебя, более не мог найти выхода обратно: ты плутал и плутал, очарованный и околдованный. Мне иногда думается, что самая большая любовь в жизни – это любовь к человеку, которого ты бессилен постичь, к человеку, который во много раз объемнее и многомернее тебя.
Но, как говорил Лев Толстой, большего человека мы ценить не можем, ибо мы не видим того, что он больше нас – так и я не ценил Катерины, когда это было нужно. Зато сумел оценить ее тогда, когда от этого уже не было прока; стало быть, и я с годами стал больше? Быть может, и так. Быть может, и так!
– Вероятно, мой ответ прозвучит теперь не совсем уместно. – Произнесла наконец Катя, не глядя на меня. – Но… дело все в том, что я не могу себе представить того, чтобы я долго жила вне нашей страны.
– Но ведь у нас все так плохо! – Артур не удержался, а ведь я отдельно разговаривал с ним и просил не давить на Катю в эту поездку.
– Скажем, не все так плохо. – Поправил его быстро Леша. – Но в Европе намного лучше. Пенсии высокие, пособия тоже. Профсоюзы хорошо работают, следовательно, человека выгнать с работы сложно, это особенно важно с возрастом. У нас в сорок лет уйдешь с работы – новую, быть может, не найдешь уже.
– В регионах безумно низкие зарплаты. – Заметила Валя.
– Нет свободы слова. – Вторил ей Артур.
– А где она есть? – Засмеялась Катя, но никто не понял ее возражения.
– Нет демократии, нет возможности сменить президента. Установилась порочная монархия, так скажем. – Вновь заметил Артур.
Все мы словно сговорились и теперь смотрели на Катю с любопытством. А ведь знали, что так нельзя, что это навредит нашим отношениям и мне, в частности, но удержаться не могли, даже я не мог, потому что на нашей стороне была правда. Катя переводила взгляд с каждого из нас, загадочно улыбаясь чему-то; казалось, она находила наш сговор забавным. Но неужели наши доводы, столь важные, столь существенные, не подействовали на нее? Ведь она сама была родом из глубинки, однажды опустошенной, разоренной старыми властями и забытой новыми! Наконец Катя ответила:
– Видимо, это то, что у нас, у русских, называется «любовью».
Артур всплеснул руками от негодования.
– Неужели тебя совсем не волнует, что здесь реально намного лучше жить нормальному человеку?
– Если женщина любит мужчину, а вы ей предлагаете полюбить другого, оттого только, что у него кошелек больше, то что это будет за женщина, если она поддастся на ваши уговоры?
– Это совершенно несопоставимые вещи! Любить родную страну можно и на расстоянии, это тебе не женщина или мужчина.
– Да, наверное, ты прав, а я – нет, Артур. Но все же я останусь при своем мнении.
Так странно было наблюдать за ними: Паншоян негодовал, пыхтел, сверкал глазами, а Катерина была спокойна и даже равнодушна, но при том изумительно тверда, так стойко держалась за свое ошибочное мнение, что все мы, и я в том числе, не могли понять причины ее стойкости. Что, что заставляло ее думать так, как она думала, что заставляло говорить так, как она говорила? Я не верил, что дело было только в одной любви; этого было мало. Ведь бросала же она меня из-за доводов рассудка прежде, могла оставить и Родину точно таким же образом, стало быть, она что-то недоговаривала, будто утаивала от нас. Но что, что это было? И зачем мне и другим было знать это? Позже вечером меня осенило: я хотел понять и узнать, чтобы угадать, какие доводы нужно разбить, чтобы переубедить Катю. А она словно нарочно утаивала свои истинные мысли, тем самым охраняя их от нашего вмешательства.
Воспользовавшись минутой, когда она ушла в туалет, я попытался образумить своих друзей.
– Послушайте, я же просил, ну не давите вы с этой темой. С каким трудом удалось уговорить Катю поехать сюда, а вы будто намеренно даете ей понять, что не любите ее, действуете ей на нервы.
– Мы не любим? – возразил Леша, улыбнувшись. – Почему ты так решил? Это просто… идеологические разногласия, вот и все.
– Сашка, да что ты говоришь? – У Артура, как это постоянно с ним бывало, вдруг совершенно переменилось настроение, из настороженного и сердитого оно стало благодушным и веселым, а на лице его показалась счастливая улыбка. – Неужели по этим глупым спорам ты решил, что мы плохо относимся к твоей девушке? Вздор! Наоборот, мы, если хочешь знать, обожаем Катю и всех таких же русских, как она, за их упрямство и непоколебимость.
– Артур, ты, по-моему, заговорился! – Засмеялась Валя, вместе с ней улыбнулся и Леша, решив, что она угадала, а Паншоян в столь свойственной ему манере переключился на любезность и готов был забыть все то, что говорил прежде.
– Нет-нет, я не шучу и нисколько не подхалимничаю! – Со странным восторгом воскликнул Артур.
– Можно поподробнее про «обожаем Катю»? – Спросила Лена не без ехидства, толкнув Артура под локоть.
– Да я вовсе не о том! Прекрати! Представьте: я точно знаю, что не буду жить в России, знаю, что сделаю все возможное, чтобы не жить в ней. Но когда я уеду, там останутся мои родители, братья, сестры, вся родня, потому что у них нет такого образования и профессии, как у меня, они не могут так же легко переехать и устроиться жить в чужой стране. При всем желании я не смогу увезти их всех… Обладая этим знанием… что с ними останутся такие вот… пусть твердолобые, но честные люди, как Катя, знать, что многие из молодежи, одаренной или не очень, но все же, никуда не собираются – от этого спокойнее на душе.
Последние слова Артур произнес настолько серьезно, угрюмо даже, что я, должно быть, впервые так проникся мыслью своего вспыльчивого друга. Удивительно было то, что об этом успел подумать Артур, а не я или Леша. Наверное, Паншоян уже вовсю рассматривал предложения по работе за границей и подсознательно давно жил на чемоданах. Быть может, поэтому он не искал серьезных отношений и постоянно менял девушек?
Мы вернулись домой в девятом часу, я замешкался у калитки, а затем шепнул Кате на ухо, предложил немного задержаться в небольшом саду перед домом.
– Посмотри, какая звездная ночь. – Сказал я, задирая глаза к темному покрывалу неба, усеянному крошечными самоцветами, искристыми и удивительно покойными.
Это далекое воплощение незыблемой вечности и неизменности природы вещей отчего-то возмутило во мне тревожные, невеселые ощущения, но состояние это продлилось всего несколько мгновений, а затем дверь третьего этажа открылась, и к нам спустились одетые в легкое пальто Бенуа и Симона. Серебристо-черные волосы их светились в темноте.
Легкие снежные хлопья незаметно устилали каменную тропинку, пустые клумбы и ветви яблонь и каштанов, но ветра совсем не было, отчего было тепло и не зябко. Я расспросил Симону о местах достопримечательности в Париже, а она так увлеклась, что, перебрав все достойные места Парижа и его пригорода, принялась рассказывать про замки в долине реки Луары. По ее словам, на юге их было великое множество, и невозможно было объездить все дворцы за одну поездку во Францию.
– Придется планировать второе путешествие, уж очень вы заинтересовали меня этими замками. – Сказал я.
– А мы всегда мечтали побывать в России. – Заметил Бенуа. – Увидеть Санкт-Петербург, Москву, затем…
– Волгоград? – признаться, я мог бы промолчать, но не удержался.
– Вы имеете в виду Сталинград, конечно же! Да, вот туда было бы любопытнее всего съездить. Как все-таки странно, что у вас этот великий город теперь называется по-другому.
Совершенно внезапно я решил победить то, что полагал не иначе как невежеством, и принялся рассказывать им о злодеяниях Сталина, пытаясь объяснить ту призрачную связь, какая существовала между переименованием города и вождем Советского Союза. Катя незаметно дергала меня за рукав, а лица Бенуа и Симоны были удивительно холодны, их как будто совсем не впечатляли мои рассказы о зверствах сталинского режима, как будто они не верили мне, или же как будто вовсе не считали жестокостью убийство и репрессии тридцати миллионов человек44
Цифра завышена в десятки раз, герой повторяет миф, намеренно распространенный публицистами в 1970-1980-е годы.
[Закрыть], или как будто я мог лгать или не знать того, о чем рассуждаю. Признаться, это было очень досадно. И что только было на уме у этих чудаков французов?
– Там другие цифры были, Саш. Все это сильно преувеличенно, как и раздута якобы невиновность репрессированных. – Попыталась вставить слово Катя, но я не слышал ее.
– Да-да. – Заключил Бенуа, будто соглашаясь со мной, но в тоне его голоса чувствовалось, что в действительности он возражает мне. – Мы с Симоной родились в войну, мы – дети войны. Для нас имя Сталина – не пустой звук, мы слышали его все детство. И Шарль де Голь относился к нему с большим уважением. Говорят, когда он посетил Советский Союз через много лет после окончания войны, он плакал на могиле Сталина…
– Это так странно и так удивительно, – позже сказала мне Катя, когда мы укладывались спать. – То, что мы знаем про Сталина, не увязывается с тем, что рассказали мадам Симона и господин Бенуа. Все-таки нам повезло, что мы сняли дом именно у них: так многое можно узнать у послевоенного поколения. Я раньше не интересовалась ничем, кроме настоящего, не расспрашивали ни бабушек, ни дедушек об их молодости, а теперь поздно: их нет.
– И я не расспрашивал, думаю, как и многие, как и… большинство людей. В любом случае, все знать невозможно, при всем желании мы, к примеру, с тобой не узнали бы, что было во времена молодости наших прапрапредков. Стало быть, и смысла придавать значение воспоминаниям бабушек и дедушек тоже нет. Тем более теперь, когда любая информация по истории доступна в Интернете. А эти Ласина…
– А что Ласина? – встрепенулась Катя.
– Мы не знаем, что они за люди, вот и все. Они так про Сталина хорошо говорили, потому что сами, видать, коммуняки.
– «Коммуняки»? – Она сморщила лоб.
– Коммунисты они. Кто еще будет петь оды Сталину?
– Ну знаешь, они производят впечатление достойных людей! А коммунист – для меня не оскорбление, скорее наоборот.
– Да какая разница? Значит, им просто в свое время обработали мозг красной пропагандой.
– Это во Франции-то? – Катя засмеялась. – А может быть, то, что мы считаем пропагандой, просто является правдой? Поэтому люди и держатся за нее всю свою жизнь, не меняя взглядов: от правды сложно отвертеться.
– Кажется, в этой поездке ты решила переосмыслить все свои знания об окружающем мире?
– А для чего еще нужны путешествия? Ведь не для красивых фотографий! Ты ездишь, смотришь, общаешься, узнаешь разные стороны жизни, расширяешь свой кругозор, свое видение мира.
Вдруг в комнату постучали, и Валя позвала нас. Мы вышли в гостиную и изумились: ребята, не сказав нам ни слова, растопили камин, отчего приятный запах костра наполнил комнату. Треск огня и золотые искры его согнали весь сон, и мы увидели в таинственном полумраке, что и Артур с Леной, и Валя с Лешей были в пижамах и загадочно улыбались. Они расселись по креслам вокруг камина, оставив нам место на небольшом диванчике. Я хотел было сесть, как Катино внимание приковал предмет на журнальном столике.
– Гитара! Где вы ее нашли?
– В шкафу у нас в спальне. – Ответил Леша. – Может быть, сыграем с тобой по очереди? Ты первая.
Я забыл сказать, что Катерина играла не только на скрипке: в подростковом возрасте, в период бунтарства, она по самоучителю научилась игре на гитаре. Обладая, быть может, не оперным голосом, но все же очень приятным тембром и безупречным музыкальным слухом, она пела несказанно хорошо.
– Почему я первая?
– Дамам надо уступать. – Сказал и засмеялся Леша собственному избитому ответу.
Пока Катя настраивала гитару, Валя вскочила с кресла и ускользнула на кухню, через минуты вернувшись с вином и бокалами. Меж тем Катя пела старинные романсы, музыку для которых написал Михаил Глинка, первопроходец, композитор, так много сделавший для того, чтобы русская музыка не только ничуть не уступала немецкой или итальянской по своей красоте и самобытности, но и в чем-то превосходила ее и задавала тон. Мне показалось только, что остальные не поняли прелести романсов так глубоко, как понял их я: я не сводил глаз с Кати и внимал каждому ее звуку и даже вздоху. Затем Леша исполнил всем известные русские рок-песни дней нашей юности, и друзья оживились.
Тогда Леша передал гитару Кате со словами:
– После тебя, нашего самородка, было очень тяжело выступать.
Даже в темноте я увидел, как вспыхнуло ее тонкое лицо.
– Я сейчас сыграю песню, про которую вы наверняка никогда не слышали. Я немного горжусь ею, потому что, можно сказать, пусть это будет несколько напыщенно, но я вдохнула в нее новую жизнь. Когда-то ее исполнял в кабаках Европы, Нью-Йорка и Сан-Франциско ее автор – Александр Вертинский.
– А кто это? – спросила удивленно Лена, но по нашим недоуменным лицам всем стало ясно, что не одна Лена не знала его.
Признаться, и для меня это имя было незнакомо.
– Знаменитый певец… дореволюционный и послереволюционный. – Ответила Катя быстро. – Отец Анастасии Вертинской.
Имя божественной актрисы Вертинской успокоило всех, мы поняли, что не настолько невежественны, чтобы Катя совсем поставила нас в тупик.
– Я искала пластинку с записью Вертинского, но, к сожалению, так и не нашла. Поэтому я написала музыку так, как мне представляется, он бы исполнял эту песню.
Вдруг ее тонкие изящные пальцы скользнули по струнам гитары, и мгновенно удивительно нежные звуки заполнили комнату.
– «О нас и о Родине». – Представила она песню, не переставая играть, а затем сразу же запела:
Проплываем океаны,
Бороздим материки
И несем в чужие страны
Чувство русское тоски.
И никак понять не можем,
Что в сочувствии чужом
Только раны мы тревожим,
А покоя не найдем.
И пора уже сознаться,
Что напрасен дальний путь,
Что довольно улыбаться,
Извиняться как-нибудь.
Что пора остановиться,
Как-то где-то отдохнуть
И спокойно согласиться,
Что былого не вернуть.
И еще понять беззлобно,
Что свою, пусть злую, мать
Все же как-то неудобно
Вечно в обществе ругать.
А она цветет и зреет,
Возрожденная в Огне,
И простит и пожалеет
И о вас и обо мне!..
Она пела много других песен, но эта запомнилась мне особенно, потому что Катя сама написала музыку к ней, и спустя годы я смог вспомнить ее название.
Минуты трепетного счастья, мгновения наивной гордости за то, что это неземное создание, восхитительная девушка, умевшая так проникновенно петь и так играть, так глубоко чувствовать – принадлежала мне – если бы вы не скончались никогда! Мгновение, не ускользай, застынь, замри хотя бы в сереющей памяти, чтобы я мог обращаться к тебе вновь и вновь в минуты отчаяния и грусти, чтобы сказать себе: да, в моей жизни было разное, и бездонно гадкое, и жестокое, и отвратительно безвольное, и предательское, но было и такое: необыкновенно возвышенное, рождающее в душе только самые светлые чувства.
Так завершился первый день нашего пребывания в Париже, первый день нашей незабываемой поездки.
Уже на следующее утро мы были в Луврском дворце – огромном замке, превращенном в художественную галерею, где все было пропитано духом искусства, каждый клочок помещения, казалось, использовался для размещения великолепных полотен и скульптур. В эти дни приехало много туристов, особенно раздражали нас группы японцев, фотографирующих картины и скульптуры со вспышкой, хотя это было запрещено, и они знали об этом.
В отдельных залах поражали воображение расписные потолки, высокие колонны, ослепительно красивые люстры, подвешенные на разных уровнях, мраморные столы, зиждущиеся не на ножках, а на позолоченных скульптурных ансамблях, и всюду была золотая отделка: в убранстве зала и в багетах картин. Почти в каждом зале встречались студенты, пишущие на мольбертах эскизы скульптур, мы с любопытством заглядывали в их работы, и обнаруживали, что многие из них учились писать сначала отдельные части тела статуй. Мне показалось странным то, с каким усердием они прорабатывали столь малую деталь человеческого тела.
– Похоже на маленький Эрмитаж. – Сказал я, но не все согласились со мной.
– Как можно сравнивать? – Воскликнула Валя, имея в виду то, что Лувр был во стократ прекраснее, с чем я хотел согласиться, но не мог. – Важен не размер, а суть!
Артур вновь повздорил с Леной, и она теперь всюду не только ходила под руку с Катей, но и старалась увести ее от меня подальше, вероятно, чтобы обсуждать с ней Артура и его, как ей казалось, пренебрежительное отношение к себе.
– Из-за чего на этот раз вы поссорились? – спросила тихо Катя.
– Ах! И не спрашивай!
Катя кивнула в знак согласия; ей точно так же не хотелось бы обсуждать свои неудачи в любви с почти посторонним человеком. Однако болтливая Лена тут же заговорила, будто и не думала утаивать что-либо от нее:
– У него странная потребность все время слушать, как я его люблю и как восхищаюсь им. Артур считает, что все женщины себялюбки и требуют внимания к собственной персоне, следовательно, сами по себе не умеют любить, и вот ему такая женщина не нужна. Поэтому он требует, чтобы я проявляла к нему знаки внимания.
– То есть?
– Сама целовала его, брала его за руку, признавалась в чувствах… ухаживала за ним. Мне кажется, у меня впервые такие странные отношения. Хотя я понимаю, что он прав; иначе получается, что это никакое не равноправие, если только мужчины будут бегать за женщинами и ухаживать за нами… Он прав, что заслуживает того, чтобы знать, что я люблю его тоже.
– Артур как будто хочет навсегда остаться маленьким ребенком. – Заметила Катя без злости, но вышло довольно резко. – Нужно ли потакать ему в этом?
– Не знаю! – Так же резко ответила Лена. – Знаю только, что он все равно вечно недоволен, а я закипаю, раздражаюсь, потому что мне то и дело кажется, что он ноет. Как ты думаешь, почему? Как вообще понять грань между феминизмом и глупостью? Мне иногда кажется, что современный феминизм превращает мужчин в других… существ.
– Ты спрашиваешь меня так, как будто я знаю ответы на все вопросы, – засмеялась Катя. – Но что я могу сказать? Временами мне кажется, что я сама еще ничего толком не знаю. Я только чувствую, понимаю, что равноправие не должно втискиваться в область ухаживаний и нежностей и приказывать, кто кого сколько раз должен целовать, кто должен нести чемодан и подавать руку, и должен ли вообще. Не думаю, что это… больной вопрос, животрепещущий вопрос… словом, такой вопрос, который требовал какого-либо вмешательства представителей новых течений, такой вопрос, в котором мы не могли бы разобраться сами. Ведь рождались миллиарды людей до феминизма, стало быть, и любить, и ухаживать умели.
– Но вот я же не могу разобраться! – Воскликнула Лена в отчаянии. Вдруг Катя подумала, что, быть может, Артур ни с кем не уживался не из-за собственной ветрености, а потому что девушки бросали его из-за его странных требований. Она внезапно ощутила, что и Лена уже на грани, и никакая поездка не спасет их отношения. «Странная у меня душа, – подумала она, – как это я так чувствую другого человека, почти как себя, да и почти незнакомого мне человека. Зачем мне только это?» Но Лена по-прежнему глядела на Катю в ожидании какого-то ответа, ответа, который та не была способна ей дать. Наконец Катя вздохнула.
– Мне кажется, ты уже во всем разобралась сама. Просто не хочешь в этом себе признаться. Ждешь, что я подскажу, подтолкну тебя, но я на это не имею права. Тебе придется самой принять решение.
Всякий раз, как я пытался приблизиться к ним, Лена уводила Катю вперед, не позволяя ей застыть перед картиной и вдоволь налюбоваться ею. Сердясь на них, я нарочно читал подробные тексты на табличках под картинами, которые мне нравились, чтобы, в отличие от девушек, уйти из музея, обогатив свои знания в области искусства.
Но вот наконец Катя встала как вкопанная перед полотном Делакруа «Свобода ведущая народ» и на несколько минут перестала слушать Лену. Картина была усеяна телами погибших революционеров, а поверх них взбирались новые борцы за свободу, они поднимали высоко сабли, пистолеты, ружья, а всех их вела за собой прекрасная Марианна – символ Свободы. Она была зачем-то оголена и неправдоподобно ярко залита светом, когда другие части картины были погружены во мрак. Подобный прием не оставлял зрителю выбора: идти или не идти за Марианной, требовать или не требовать свободы, ведь вся она была словно соткана из света. Я встал рядом с Катей и, увидев ее лицо, не смог удержаться от улыбки: по нему ходили волны тени и света, Катя то удивлялась, то сердилась, хмурилась, то усмехалась. Никогда бы не догадался, что за чувства обуревали ее в то мгновение, и почему именно при взгляде на это эпическое полотно!
Вдруг я заметил высокого худого старика с красивым строгим лицом, с любопытством разглядывавшего Катю. Я давно обратил внимание, что открытый взгляд умных глаз ее никого не оставлял равнодушным – особенно здесь, среди европейцев, где такой взгляд, как это ни странно, был редкостью. Рядом с пожилым мужчиной стояла женщина лет пятидесяти, такая же стройная, но с совершенно блеклым лицом, будто выгоревшем на солнце, как холст – вероятно, это была его дочь.
– Вам не нравится эта картина? – спросил старик с сильным акцентом на английском, когда Катя поймала его взгляд.
– Что вы! Напротив!
– Мне показалось, вы смотрите на нее с отвращением.
Катя смутилась.
– Мне просто в голову пришли такие странные мысли. – Призналась она. – Когда я рассматривала ее.
– В самом деле?
В эту минуту я подошел поближе, а дочь пожилого посетителя обернулась к нам и поздоровалась. Как же все-таки просто все обходились в Европе: никакого стеснения, все общались так, будто заведомо не могли иметь дурных намерений по отношению друг к другу. Во взглядах, словах, движении улыбок людей не сквозило ни намека на недоверие.
– Я думала о родной стране.
– А откуда вы родом?
– Мы из России. – Ответил я немного с вызовом, посчитав, что сейчас Кате могут сказать что-то нелестное в адрес нашей страны, поэтому даже немного выдвинулся вперед, наполовину загораживая ее. Грузия, Крым, Донбасс – нас за столь многое должны были упрекать!
Но старика, напротив, отчего-то объяла столь большая, даже преувеличенная радость, что лицо его засияло.
– Ах, из России! Слышишь, Лиза? Они из России.
– Как здорово! Да ведь мы тоже… мы из Германии, представляете? – воскликнула женщина с таким же восторгом, как и ее отец, а мы с Катей, изумленные, смотрели на них и не могли понять, почему они были так счастливы встрече с нами. В четырнадцатом году, кажется, весь западный мир нас возненавидел, так я полагал. Более того, немцы были для русских полной противоположностью – этому меня учили с детства родители, рассказывавшие про чистоплотных немцев.
– Да мы ведь из ГДР – особенно четко выговорил каждое слово пожилой немец и кивнул нам так, словно мы должны были понять все по одному этому признанию. – Из Восточной Германии. Вы не представляете, как это здорово: приехать в отпуск в чужую страну и встретить здесь своих… – Он подбирал слово на английском, но не нашел, и тогда сказал по-немецки. – Landsmänner!
– Соо… течественников! – Выдохнула Катя, переведя последнее слово.
Оба мы были не в силах вымолвить ни слова, но при том прекрасно поняли мысль немца, и она ошарашила нас обоих. Он, разумеется, имел в виду, что и они, и мы – родом из стран бывшего социалистического лагеря, но… неужели он и его дочь не ненавидели нас за то, что наши правители когда-то навязали им коммунизм и разделение Германии на две обособленных части? Вместо этого они с дочерью уже записывали в блокнот свой адрес и вручали его Кате, умоляя нас приехать в Германию в следующий отпуск и остановиться у них в доме.
– Опять… коммунисты. – Пробормотал я, когда они ушли.
– Да… И для них слова «ГДР» и «СССР» значат намного больше, чем для нас с тобой. Потому что мы слишком молоды и почти не застали советские времена.
– И все-таки я не понимаю: сейчас Германия процветает – так почему они не проклинают те времена застоя?
– Н-да… – протяжно сказала Катя самой себе. – Не хлебом, стало быть, единым.
– Что? – не понял я.
Встрепенувшись, Катя посмотрела на меня и покачала головой:
– Я не знаю, не понимаю! Но очень хотела бы понять. Мне даже стыдно немного, что для них встреча с нами значила намного больше, чем для нас. Как-то так неуютно на душе от этого.
Я засмеялся.
– Да перестань, Кать! – Я обнял ее. – Пойдем, а то мы так до ночи ничего не посмотрим здесь. Гляди: даже Лена уже ушла далеко вперед.
Вечером, когда мы ужинали уже в другом ресторане, словно сговорившись, Артур помирился со своей девушкой, а вот Валя и Леша были немногословны, не обращались друг к другу и нарочно избегали скрещения взглядов, будто один вид каждого мог обжечь глаза. Кажется, на удивление всем – мы одни были счастливы и не ссорились с Катей, и даже наши споры не вбивали клинья между нами. Она, беспечная, окрыленная, призналась мне поздно вечером, когда мы прогуливались по ночному Парижу:
– Знаешь, я ведь приказала себе не сердиться ни на кого из-за разницы во взглядах, а особенно на тебя. Взгляды меняются, сегодня мы думаем одно, завтра другое, а вот отношения должны быть незыблемыми, как… как эти безмолвные звезды на бездонном черном небе. Кажется, у меня получается.
Стоит ли говорить, что я тем более не злился на нее из-за ее непробиваемости и упрямства! Я готов был простить ей все, лишь бы она была со мной, более того, приступы ненависти к своей стране и власти, восседающей над ней, то уходили, то приходили, и сейчас они на время спрятались, я не читал новостей, форумов, чатов общественников, не слушал радио, не интересовался дальнейшей судьбой Оскального… Я просто жил. Жил и занимался собственными делами. Как, оказалось, улучшается настроение, когда забываешь про каналы и чаты!
