Текст книги "Неблагодарная чужестранка"

Автор книги: Ирена Брежна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Я перестала верить в чудеса – никакая общность, никакое высшее существо не перенесет меня в желанный мир. Я выучила азбучную истину: М – это не только милость, и едва ли она ждет именно меня. Я пала на колени, поползла по-пластунски, встала, побежала, упала и пошла дальше. Грезила я теперь только во сне, и порой мне снилось, что я летаю. Обзаведясь местными приземленными свойствами – в той мере, в какой они меня обременяли, – я набрала высоту, стала перелетной птицей, долины показались мне садиками, по которым бежит игрушечная железная дорога, и наконец-то я рассмеялась. Когда я перестала говорить себе, будто мне во что бы то ни стало надо здесь приземлиться, то задержалась в приятном состоянии парения. С высоты своего полета я взламывала шифры, читала не так, как читали здесь, а между строк, как привыкла при диктатуре. Да, кое-что из привезенного багажа мне пригодилось, и все-таки не пришлось начинать с нуля.

Теперь я шла по канату в определенном направлении – отслеживала тайные мысли за явными. Привычную целостность я утратила навсегда, зато научилась видеть частичку привычного в непривычном. Я сошью себе новое платье, которого еще никогда не было. Пока я не знала, что так можно, что культуры – пестрые материи, выложенные на рынке, что и мне предстоит покупать и продавать, став зоркой торговкой, для которой нет ничего невозможного. Чтобы не ограничивать свое мышление, мне пришлось покинуть и клан чужестранцев. Подлинное отчуждение, которого я тем самым достигла, стало надежным приютом – более того, осознанным выбором. Ни за что не захотела бы я расстаться с этим ускорителем мыслей.

Все больше ослабевало во мне пристрастие к барочной близости с первым встречным, к мягким, сугубо личным словам, похожим на тучных путти. Теперь сталкиваясь со скупой и скудной информацией, я переносила ее спокойно и безболезненно. Раньше я жила в застенке, построенном из обманчивых ожиданий. Я выросла в кругу и не придавала ценности ни квадратам, ни прочему геометрическому многообразию. Привыкнув к темно-красному, я шарахалась от лилового и зеленого. Какой же рефлекторно мыслящей тварью я была! Став человеком, я ослабила рефлексы, заменив их свободой выбора. Обостренные чувства советниками встали у меня по бокам, а разум хладнокровно заработал по назначению. Там, где-то между мирами, нашлось местечко для меня. Оно не было зарезервировано, мне за него пришлось побороться.

Теперь меня не одолевают гнев и тоска, я стала практичной собирательницей, смешивающей старое со всевозможными новинками, обломки после кораблекрушения и свежие находки, я уже не перестану возводить свою рискованную постройку, которая то завалится набок, то стоит.

Я сочетаю пропахшие дымом чувства с угольных комбинатов и чистую, экологичную легкоразлагаемую интеллектуальность, работаю быстро, с отточенной четкостью, и у моего средства передвижения потихоньку вырисовываются гармоничные аэродинамические формы. То потяну за один рычаг, то за другой, и мчусь все дальше и дальше, везде поспевая. И не забываю благодарить. Ни дальновидность, ни практический подход, ни благодарность никак не угрожают моей открытой идентичности.

* * *

Реабилитационный центр – широкое здание из дерева и стекла. Двор перед ним устлан досками, словно перед летним домиком на песчаном берегу. В вестибюле вьются нежные растения. Но человек – не вьющаяся вертикаль. Легкое, воздушное здание зовет оторваться от земли, однако те, для кого его строили, не способны откликнуться на его призывы. Их тяжелые тела прикованы к инвалидным коляскам. На втором этаже, под плоской крышей человек – горизонталь. Здесь в бодрствующей коме лежат пациенты с повреждениями головного мозга.

– Вчера он сжал руку в кулак, – взволнованно говорит мать двадцативосьмилетнего мужчины.

Вместе с невесткой они проехали на автобусе целый день и целую ночь. Теперь сидят здесь с заплаканными глазами – работницы, привыкшие вкалывать и экономить, справляться с трудностями и растить детей без мужчин.

– Это всего лишь рефлекс, но мы постараемся развить его до речи, – говорит врач.

– Вчера он кричал. Это речь?

– Это неартикулируемые звуки, мышцы голосовых связок функционируют неправильно, но, быть может, удастся выстроить язык. Нам надо прислушиваться к нему и упорядочивать звуки.

– Какое будущее нас ждет? – спрашивает жена шофера. – Нашему ребенку всего годик.

– Он больше не сможет работать по профессии, никогда не станет тем, кем был до столкновения. Но несмотря на тяжкие травмы, молодые люди сохраняют жизненную энергию. На это мы и рассчитываем. И на вас, на ваше присутствие, на родной язык.

Жена сидит, раскрыв руки, упустившие надежду. Когда ему дали работу шофера в чужой стране, они настроили планов и влезли в долги. Ей хотелось бы оставаться с ним, ухаживать за ним.

Страховой агент долго говорит о деньгах. Женщины слушают с интересом… и стыдом. Нельзя мерить беду деньгами. Но они боятся, что ежемесячные перечисления прекратятся. Молодая жена думает о будущем. Страховки на счастье ей никто никогда не давал. Она рано научилась мириться с неизвестностью. После падения режима пришли свобода и нужда. Границы открылись, а местный автозавод закрылся.

Те, кто, как эти женщины, умеют укрощать чувства и мысли, не заставляют меня приводить в порядок их речь при переводе.

Потерпевший держится ровно за счет лент, обмотанных вокруг бедер. Прямая спина вызывает уважение. Потом психотерапевт снимает ленты и осторожно опускает голову, пациент опадает, превращаясь в беззащитную телесную массу на кресле-каталке. Раз в неделю молодого человека на четверть часа распрямляют. Так он должен почувствовать недостижимую цель, вспомнить беззаботное прошлое.

– Сколько он проживет?

– Наверно, десятилетия. У него молодое, здоровое сердце.

Посеревшая мать отворачивается. Все сказано. Психотерапевт осторожно вытягивает напряженные руки пациента, бреет его, чистит ему зубы, называет по имени. Она говорит, что он ей нравится, потому что проявляет любопытство. Звучит это странно. Однако в ее работе счет идет на миллиметры. Мать по-прежнему вспоминает утраченное целое. Терапевт знакома лишь с разбившимся настоящим и обращает внимание на каждую точку, дернувшуюся хотя бы на миг. Она – мастер великого учения о малых шажках. Мать медленно подходит к порогу этой суровой школы.

* * *

В детстве я была предводительницей дворовой банды, выходившей на улицы творить добро. Всерьез нас никто не воспринимал, а мы себя воспринимали. Мой двор продолжал тайно жить во мне как жизненный принцип, пока наконец не обрел вдалеке новой формы. Как-то вечером передо мной остановился маленький автобус. На его двери висел плакат с изображением человека, по шею замотанного канатами, в его кричащий рот был вставлен кляп. Я вошла в автобус, там показывали видео о пытках в далекой диктатуре, юноши и девушки моего возраста собирали подписи. Меня потянуло к ним, к свободным, они смотрели на тень мира, заручившись правом на сопротивление. Я стала одной из них, забросила грусть-тоску и вышла на свет.

Куда бы я ни пришла, я ищу задворки и нахожу дворовых детей, родственных мне по духу и делам. Тонкие и крепкие нити, связывающие меня с различными группами, стали задворками, на которых наша банда творит добрые дела. Даже если властвующие не воспринимают нас всерьез, мы воспринимаем. То и дело замыкается очередной круг, и я снова убеждаюсь: проклятие изгнания можно рассеять. Из больших потерь можно отстроить мобильные дворики.

Во мне скоплены наслоения разных культур. Не просто скоплены, а ведут диалог, и осмелюсь утверждать: из них складывается пористый, а потому и прочный фундамент. А над ним – пустое место, с которого я сдуваю пылинки. Кровная связь осталась в прошлом, но сохранилось понятие родства. Оно постоянно расширяется, при любом преобразовании. Оболочки меняются, но чувство общности остается. Из преобразовательных действий, а не из простой симпатии к новой культуре рождается идентичность. И не всякая стая волков мне родня.

В одном городке мне повстречались крестьянки, выгнанные солдатней из своих деревень. Международные организации подарили им ношеную одежду. Крестьянки рассказывали, как оскорбил их этот жест усталого доброжелательства. Они потеряли свои дома, а теперь их вынуждали лишиться своей женской пракожи – сшитых ими народных платьев. Они разозлились и хотели выбросить чужую идентичность, но потом разрезали дареную одежду на полоски, трех– и четырехугольники и, сшив из кусков шерсти, шелка, кружева и хлопчатобумажной ткани пестрые одеяла, стали ими укрываться. Смогли принять тепло самодельных лоскутных одеял и согреться под ними на чужбине. Гордые крестьянки показали мне, как создается новая идентичность. Она дарит покров, хотя и не облегает кожу. Ее надо сначала разрезать на куски, а потом самостоятельно сшить из них нечто новое. Совместное шитье, архаическое женское занятие, образует идентичность. Там, где мир срастается, где общности продолжают плести пестрый покров, я вплетаю свои нити.

Я всматриваюсь в даль и переворачиваю эмигрантские страдания с ног на голову, требую своего права на чужеродность, стилизую чужеродность как форму бытия, каждый раз придумываю себя заново, заново приживаюсь. В поездах я общаюсь с людьми из разных культур. Вместе мы составляем целое семейство. И мне кажется, будто глухо стучащий поезд – это швейная машинка, сшивающая разорванный мир.

Прошли годы с тех пор, как меня вынесло на берег этой страны посреди памятной тьмы. Я становлюсь старше, а страна молодеет и пестреет. Мы едим за столом, и я рассказываю сотрапезникам истории людей, собранные мною во время странствий. Чтобы меня слушали, я научилась придавать им сжатую форму. Наш общий стол из года в год становится все многоязычней. Чужеродность как сказочная каша расползается по всей стране, всем континентам. Но стоит мне приглядеться, и я вижу, что каждая чужеродность особенна. Для этого явления придется отыскать новые понятия и образы. Такова задача завтрашних и послезавтрашних поколений.

Бывает, я закрываю глаза и слышу языки, мешанину из непонятных языковых обрывков, детские голоса, смех взрослых. И проникаюсь блаженством лишь от того, что слушаю, не разбирая содержания, знаю о близости человечества, сей вселенской случайности, и улавливаю его звуки. Изгнание подарило мне это радио, и я кручу ручку настройки. Становится все громче и слышнее.

* * *

Здесь бросается в глаза пустота – нет незакрепленных предметов, которыми пациенты могли бы навредить себе или бросить в голову психиатру. На поясе у служащих – связка ключей, они открывают двери без предупреждения и, едва переступив через порог, снова поворачивают ключ в замке. Окна заблокированы и приоткрыты лишь на щелочку, несмотря на жару. В закрытом психиатрическом отделении кажется, будто сами надзиратели страдают боязнью открытых пространств. Словно повсюду поджидает опасность, укрощаемая решетками и медикаментами. Здесь обитают два вида людей. И они не смешиваются. Ключи есть только у здоровых, ключи к выздоровлению. Звяканье ключей – единственный звук, то и дело прерываемый приглушенным криком. В это жуткое место привозят беженцев, которые оказывают сопротивление при высылке.

Единственный живой в этих стенах – привезенный самоубийца, испытывающий желание умереть. Он расставляет ноги, вытягивает руки к небу, сцепляет их за головой, глубоко наклоняется – в здешних широтах такое дозволено только при гимнастических упражнениях. Психиатр и санитар оцепенело изучают чужестранца. Тот пустился в приключения, не задумываясь о последствиях: боролся с оружием в руках, зачал семерых детей, тайно снабжал хлебом повстанцев, спустившихся с гор в его деревню. На него донесли, ему грозили пытки, он продал свой хутор, проехал с семьей через несколько стран и попросил об убежище в местном приюте. Когда пришло постановление о высылке в третье государство, в приют ворвались полицейские. В здравом уме и твердой памяти он надел на шею пояс и показал судьбе язык. Ему это помогло. Высылку отложили, а его отправили в психиатрическое отделение.

– Вы поступите так опять? – спрашивает психиатр.

– Только если меня снова вышвырнут. Самоубийство – грех перед Господом.

Психиатр – чудеснейший молодой человек в зауженной рубашке с блестящими змеями на груди. Густая прядь волос падает на его утонченное лицо, в тесных брюках он ловко кладет ногу на ногу. В нем игриво все, кроме слов:

– Вы считаете себя душевнобольным?

– Нет, хотя я душевно травмирован войной, как и весь мой народ.

– Мы не видим причины удерживать вас.

Психиатр смотрит безжалостно и подпирает рукой подбородок, как изголодавшиеся по любви в баре для голубых. Самоубийце не нужна свобода, психиатрическая лечебница – надежное укрытие, непроходимый лес. Он молит об охранном свидетельстве, которое мог бы предъявить полицейским, магической формуле невменяемости. Но обворожительный психиатр выгоняет его со своего участка без подарка.

Боец устраивает прощальный ритуал:

– Я приехал сюда не завоевывать вашу страну, а ради дружбы. Да воздаст вам за все Господь. Простите, если невольно нарушил ваши порядки.

Общие места из его культуры, но санитар растроган и стыдится своей негостеприимной страны, хочет приютить семерых детей. Психиатр холодно и элегантно встает. Поединок двух мужчин окончен. У мачо-бойца здесь слабые позиции, он вживается в роль жертвы. Потерпев поражение, он ищет поддержки у меня. Я стряхиваю его. Он выпущен на одинокую, опасную дорогу к свободе, в собственную жизнь.

Во время столкновения мне кажется, будто одной рукой я держу бойца-чужестранца, другой – местного голубого: два варианта аутсайдерства, объединенные моим третьим. Я играю в пинг-понг языками, культурами, чужеродностью, принимаю подачу и отбиваю ее, с опытом, бесстрашием и легкостью – принимаю свою эмигрантскую судьбу с ее долгосрочным помилованием.

Благоприобретенную подвижность я передаю вновь прибывшим, как выстоявшая ветеранка, каждая уязвленная клетка моего тела несет в себе преимущество знания.

* * *

Настает день, когда Мары больше нет рядом. Она разбилась в мчавшейся и перевернувшейся красной машине. В окровавленных волосах блестели осколки стекла. Водитель, местный поэт в черной кожаной куртке, выжил и написал стих о прекрасной мертвой Маре. Мне в наследство достались Марины платья, ее любимое я надела на похороны.

* * *

Сегодня в приют приехали мать и дочь. Им скоро на допрос. Осведомившись об их вере и не дождавшись ответа, служащий укоризненно смотрит на меня, будто я что-то неправильно перевела.

– Вера-то есть у каждого, – говорит он и поворачивается к дочери. – Во что ты веришь, девочка?

– В лучший мир.

– Значит, ты попала по адресу. Добро пожаловать!