Текст книги "Как перед Богом"

Автор книги: Иосиф Кобзон

Соавторы: Николай Добрюха
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Ужасно больно за все это. И не потому, что я один правильный, а вокруг слишком много неправильных… Дело в том, что у меня растут пять внучек. И мне небезразлично, в каком обществе и как они будут жить. Как, думаю, небезразлично это и Путину, у которого растут две дочери. Мы же не сможем всю жизнь держать наших детей в тепличных условиях. Придет время, и мои внучки тоже пойдут в детский сад, пойдут в школу, забегут в туалет, где курят, колются и нюхают ради какого-то призрачного кайфа…

Ну что это за демократия? Наплевать мне на эту демократию, если она убивает даже ни в чем не повинных детей! Наплевать мне на нее, если она порождает зло!

…Наркодельцов нужно расстреливать, что называется, на месте. Поймали с поличным при реализации наркотиков и – стреляйте! А у нас пытаются распространить голландский опыт, разрешив, как в Голландии, открыто принимать наркотические зелья. Тогда, дескать, не будет преступности… Не будет потому, что она будет разрешена?!

Сейчас пытаются раскрыть так называемые громкие преступления. Но ведь все это только верхушка айсберга. Когда поражено преступной эпидемией все общество, этими локальными показами разоблачений, кого бы то ни было, преступность не искоренить. Это все уже въелось в саму суть нашей жизни и стало системой. Да… показал нам новый президент стремление к порядку, несмотря на какие-то достаточно серьезные свои взаимоотношения с теми же Березовским и Гусинским, которых он принимал в Кремле, или процесс над Ходорковским и его компанией… дескать, смотрите, как мы боремся. Но ведь это наивно, потому что надо бороться не с "известными личностями", а с системой. Потому что у Ходорковского заберут и отдадут более сговорчивому ставленнику от администрации, который будет продолжать то же самое, только будет делиться и – главное – учитывать будущие потребности системы. А сама система оказывается неприкосновенной!

ХОДОКОМ У ПУТИНА

В 2004 году в Госдуме в комитете по культуре встречался я с главами творческих союзов и руководителями народных промыслов. После чего, примерно в начале ноября, написал письмо президенту. Прошло довольно много времени.

Ответа не было. И вот 29 декабря в Гостином дворе традиционный предновогодний прием мэра Москвы. И на этом приеме – Путин. Сидел он рядом с Патриархом и Лужковым. И, как я предполагаю, Юрий Михайлович обеспокоенно сказал Владимиру Владимировичу, что Кобзон со дня на день отправляется в Берлин на операцию с очень тяжелым диагнозом. Это… я так думаю, хотя Юрий Михайлович это не подтверждает, а у Владимира Владимировича я и не спрашивал: так ли это?

На этом приеме я пел. И, видимо, как раз во время пения Юрий Михайлович и прокомментировал мое состояние. Впрочем, на пении оно еще не отражалось… После приема мы с Нелей приехали домой. С друзьями заехали ко мне на дачу в Баковку попить чаю. И вдруг в половине двенадцатого ночи раздается звонок: "Иосиф Давыдович, вас беспокоят из администрации президента…" Я еще подумал, что это Винокур разыгрывает под Новый год. Володя умеет на этот счет дурака повалять… Ну и я в его же духе отвечаю: "Кремль вас слушает…"

– Нет, Иосиф Давыдович, это серьезно, – говорят на другом конце провода и называют фамилию. – Завтра на двенадцать тридцать вы приглашены к президенту в Ново-Огарево…

– Да? В концертном костюме или без? – опять попытался отшутиться я.

– Нет. Правда, Иосиф Давыдович, так что не надо шутить.

Я говорю: "Если это серьезно, то, что ж это… в полночь под Новый год президент вдруг решил приглашать меня?"

– Иосиф Давыдович, ну серьезно…

Тогда я говорю: "Знаете что? Давайте договоримся по-другому! Если это действительно так, то позвоните-ка мне часиков в девять утра и подтвердите приглашение.

– Но я ведь еще должен рассказать вам маршрут, как ехать…

– В девять утра, – снова, но уже голосом, не терпящим возражений, повторил я и со словами "кто-то разыгрывает" положил трубку.

Однако в девять утра, как и договаривались, позвонили вновь и все подтвердили.

И я поехал… куда сказали. Приезжаю. Оказывается, меня ждут. А я и до последнего как– то всерьез не предполагал, что в самый канун Нового года 30 декабря президент будет так активно работать, устраивая серьезные деловые встречи. Тем не менее, кого только я там не встретил! Встретил Сергея Михайловича Миронова. Встретил Кудрина. Грефа встретил. И Миллера, и Кожина, и Нарусову… Много было народу, ожидавшего своего часа.

…Ко мне подошел пресс-секретарь президента Громов и сказал, что для прессы я должен обозначить тему моего разговора с Путиным: "Вас никто не ограничивает. Ни в коей мере. Говорите, о чем хотите, но… просто скажите, о чем вы собираетесь говорить!"

– Я буду говорить о творческих союзах и народных промыслах.

– Хорошо, – говорит Громов, – какое-то время, минут пятнадцать, вы будете разговаривать с президентом в присутствии прессы, а дальше, если Владимир Владимирович захочет, он предложит вам остаться для беседы…

Так оно и было. Впустили прессу. Впустили меня. Пришлось, правда, немножко подождать… примерно до двух часов. В присутствии прессы, как и договаривались, мы обсудили проблемы творческих союзов и народных промыслов. Потом прессе сказали "большое спасибо" за внимание. И когда она удалилась, начался разговор, как говорится, "про жизнь". Проговорили мы очень сердечно и очень долго, где-то час. Провожая, президент сказал, что будет следить за развитием событий в Берлине, а потом добавил: "Ну, мы еще увидимся… сегодня вечером".

– Где вечером? – спрашиваю я.

– На приеме.

– Извините, – говорю, – но, как говорится, мордой не вышел. (Прямо так и сказал: "Мордой не вышел".)

– Как? – удивился Путин.

Я уже в дипломатических выражениях объяснил, что к чему. Тогда президент нажал кнопку: "Медведев есть?" Отвечают: "Медведева нет. Ждем".

– А кто есть?

– Есть Кожин и Щеголев. (Последняя фамилия прозвучала для меня впервые. Щеголев…)

– Ну, пусть зайдут, – приказал Путин. (Заходят.) – Так. Кто составлял списки на прием? – спрашивает Путин.

– Вот… Щеголев составлял, – говорит Кожин.

– А почему в них не оказалось Иосифа Давыдовича?

– Дело в том, что мы приглашаем по представлению профильных отделов, – взялся оправдываться Щеголев.

– Прекратите… У вас не сто Кобзонов, чтобы ссылаться на профильные отделы, – прервал его президент. – Немедленно пригласите… с супругой. Все! Вы свободны. (И они вышли.)

Тогда я говорю: "Владимир Владимирович, у меня почему-то со времен Бориса Николаевича никак не складываются отношения с президентской администрацией, а сейчас, я понял, они уже вообще никогда не будут нормальными.

– Да нет… Это не ваша проблема. Это их проблема. Так что, будьте спокойны!

Тем не менее, когда я вышел, на меня (в буквальном смысле слова) набросился тот самый господин в очках, фамилия которого – Щеголев. (А я еще толком и не знал, кто такой этот Щеголев.)

Набросился, и сразу "душить" словами: "Что ж вы нас так подставили перед президентом?"

Я говорю: "Минуточку! Вы кто такой?"

Он говорит: "Я – Щеголев!"

Я говорю: "Это мне ни о чем не говорит!"

Он говорит: "Я руковожу протоколом президента".

Я говорю: "Так. И что вы хотите мне сказать?"

Он говорит: "То, что вы нас так подставили…"

– Я подставил? Подставили вы себя сами! Президент сказал мне, что мы вечером увидимся. Естественно, я спросил: где? Когда он сказал, что на приеме, я ему прямо признался, что я "мордой не вышел", чтобы быть приглашенным на кремлевские приемы. А объяснить ему, почему я для вас "мордой не вышел", не смог. Вот он вас и пригласил.

Я награжден высшим орденом страны "За заслуги перед Отечеством" второй степени. Я награжден личным "Орденом Мужества". Я – Народный артист. Я – председатель Комитета Государственной Думы! Что вам еще нужно для того, чтобы определить меня в персоны, приглашаемые на прием в Кремль?!

Щеголев опять за свое: "Не мы приглашаем. Приглашают отделы".

– Ну и Бог с вами! Мне ваши приемы не нужны. У меня есть имя, фамилия. У меня есть заслуги перед страной. И поэтому вы не интересуете меня абсолютно со своими приемами… Вы еще не родились, молодой человек, когда я уже выступал на приеме у Иосифа Виссарионовича

Сталина. Притом – дважды! Когда не только вас, но и ваших родителей еще и на нюх, так сказать, не допускали к Кремлю… А вы позволяете себе разговаривать со мной так, будто я хожу под стенами Кремля и прошу: "Пустите меня погреться!"

(Говорю это, а вокруг стоят пришедшие на прием к президенту, стоит Греф, стоит Миллер, стоит Кожин… Стоят и, разинув рты, слушают все это.) "Так что, – говорю, – успокойтесь: не нужен мне ваш прием и не трудитесь присылать приглашение!" – сказал я это, повернулся и пошел.

Он бежит за мной следом и выговаривает: "Иосиф Давыдович, ну теперь… если вы не придете, мы опять окажемся в глупом положении. И с нас президент головы поснимает".

Я говорю: "Вот я бы специально не пришел, чтобы с вас головы поснимали".

Он: "Ну, давайте все плохое забудем – все– таки Новый год!"

– И не собираюсь! – сказал так и ушел.

…Иду, и прийти в себя не могу. Манера говорить свысока, манера унизить, манера дать понять, что он власть и все может, довели меня: я почувствовал, как наворачиваются слезы. И, чтобы этот самодовольный тип не смог увидеть это, продолжив наслаждаться своим неуязвимым хамством, я еще скорее направился к выходу. Да! При Сталине со мной так не обращались. За подобное обращение с невинным человеком такого чиновника к Кремлю бы больше не подпустили!

…В машине (через какое-то время) – звонок, что фельдъегерь уже везет мне приглашение на прием. Было уже около половины четвертого дня, а прием – в пять! Позвонил супруге, говорю: "Пойдешь на прием в Кремль?" Она говорит: "Нет, не пойду. Я же – женщина, а не пожарная команда. Все-таки надо собираться не куда-нибудь, а в Кремль. И потом – мы же в Баковке живем, от которой за полчаса не доберешься…"

Я же решил просто пойти и посмотреть: кто (!) приглашен на прием в Кремль, если таким, как я, не нашлось места? К счастью, там были достойные люди: и из правительства, и из Госдумы, и от московских властей. И Патриарх был… Но вот (если можно так выразиться) из публики, подобной мне, "мордой не вышли" также, например, президент Российской академии художеств Зураб Церетели, выдающийся художник Илья Глазунов и множество других людей, которых знает и уважает страна, но которые чем-то не нравятся господам "щеголевым".

О ВЛАДИМИРЕ ЖИРИНОВСКОМ

Кобзон: «Жириновский – самый яркий, самый умный, самый образованный и самый деловой депутат за все годы существования современной Госдумы».

Добрюха: "Я могу ему это передать?"

Кобзон: "А почему нет?"

ОТКРОВЕНИЕ ОТ ИОСИФА КОБЗОНА

Президент спросил: «Как проходит лечение?» Я пошутил: «Как раз сейчас принимаю новый препарат – „Путин-биотик“!» В. В. рассмеялся… А двенадцатого июня на приеме в честь Дня Независимости России, поздравляя меня с возвращением в строй, улыбнулся и говорит: «Ну и как… помог „Путин-биотик“?»

Часть III

ОСОБЫЕ ВСТРЕЧИ

КОНСТАНТИН СИМОНОВ (1915–1979)

Вспоминаю, как меня на концерте отвел в сторону поэт Константин Симонов. (Я исполнял песню Матвея Блантера на его стихи «Песенка военных корреспондентов» – «От Москвы до Бреста нет такого места».) Отвел и говорит: «Иосиф, кто Вас учил петь неправильно мои стихи?»

– Да что Вы, Константин Михайлович! Как неправильно? Я все – по клавиру…

– Нет. У меня не так. То, что Вы поете (Симонов сильно картавил), придумали перестраховщики. Я так не писал. Вот Вы поете: "Без глотка, товарищ, песню не заваришь. Так давай по маленькой хлебнем…" А у меня в стихах: "Без ста грамм, товарищ, песню не заваришь…" Или Вы поете: "От ветров и стужи петь мы стали хуже…"

Я говорю: "Ну?!"

– А у меня, – говорит Симонов, – "От ветров и водки хрипли наши глотки". Так что, пожалуйста, если Вы хотите петь стихи Симонова, пойте мои стихи, а не то, что Вам эта конъюнктурная редактура направит!

С тех пор я стал петь, как сказал поэт. Поэтому моя "Песенка военных корреспондентов" так отличается от других ее исполнителей.

РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ (1932–1994)

Однажды Оскар Борисович Фельцман и Роберт Иванович Рождественский пригласили меня спеть на авторском вечере композитора в Колонном зале Дома Союзов их песни, среди которых одна была новая. Песня была непростая. Я сразу понял, что это их сочинение – политически опасное… Оскар перед исполнением испуганно говорил: «Роберт, нельзя… Нас посадят сразу после выступления!» На что Роберт отвечал: «Мы не дураки! Мы все сделаем». Имея в виду, что решит со мною, как выйти из положения: чтобы и спеть то, что хочется, и в тюрьму не сесть. Стихи звучали так: «Маменькины туфельки, бабушкины пряники. Полстраны – преступники. Полстраны – охранники… Лейтенант в окно глядит – пьет, не остановится. Полстраны уже сидит. Полстраны – готовится». Это были стихи Роберта в 1973 году. Я, когда их услышал, сказал: «Ой, что это?»

– Старик, не волнуйся! После каждого такого запева будут идти слова: "Это было, было, было…" Поэтому все вместе будет это выглядеть так: "Лейтенант в окно глядит – пьет, не остановится (Кобзон начинает петь). Полстраны уже сидит, Полстраны готовится. Это было, было, было…" И все будет в порядке, – закончил Роберт.

Но я их все равно обхитрил. И в конце, когда пел "Это было, было, было…", я с Силантьевым и оркестром сделал такую чисто смысловую штучку: "Это было, было, было… было. Это было, было, это было?…" Т. е. в конце поставил вопрос И пускай теперь думают: "Это было? Или это есть?"

…С Робертом меня связывала большая дружба Я так любил этого человека. И мы так понимали друг друга, что потом, после этой перестройки, когда ломали судьбы, ломали людей, ломали психику и принципы, он написал свои самые чистые, самые исповедальные стихи и несколько стихотворений посвятил мне.

…Есть что-то мистическое, связанное с Рождественским. Рождественского мы похоронили на кладбище в Переделкино… Он тяжело болел, и его неудачно оперировали во Франции. Горбачев отнесся сочувственно к судьбе и болезни Роберта – выделил средства на его лечение в Париже. Но, к огромному сожалению, именно там его очень неудачно прооперировали. Плюс ко всему у него была язва, которая мучила его много лет.

А он очень любил курить. Я часто приезжал к нему в Переделкино. (В 1976 году я приобрел дачу в Баковке. Это, можно сказать, то же самое Переделкино.) Мы дружили так, что могли приехать друг к другу в любое время дня и ночи, чтобы обговорить, что наболело, да и просто пообщаться.

И вот, каждый раз, когда я поднимался к нему в кабинет, он говорил мне: "Оська, закури!" Я закуривал. И отдавал ему. Это была у нас наработанная схема: "Как только придет Алка (Алла Борисовна Киреева – жена Роберта) – ты сразу заберешь сигарету, чтобы она не поняла, что я курю…" Курить ему было нельзя, и жена всячески следила, чтобы он соблюдал это предписание врачей. Но я знал, что, к огромному сожалению, мой друг, наш Роберт, безнадежен, и не хотел лишать его этой последней для него радости.

Когда Роберта не стало, когда его похоронили, я как-то в расстроенных чувствах закурил сразу две сигареты. Одну положил на каменный край памятника, а вторую стал курить со словами: "Давай покурим, Роба!" Я курил, не обращая внимания на вторую, зажженную "для Роберта", сигарету. И вдруг с удивлением для себя отметил, что она курится. Лежит сигарета, никто ею не затягивается, но она курится. И докурилась так до фильтра. Это была какая-то мистика, Я сказал тогда "Ал, смотри! Робка выкурил всю сигарету". Она отнеслась к этому так недоверчиво, что даже подумала "Говорит, как сумасшедший…"

После этого обязательно два раза в год (в день рождения и в день его смерти) мы стали появляться на кладбище, и каждый раз я стал закуривать сразу две сигареты и одну из них класть Робке. И не было еще случая, чтобы это мистическое явление не повторялось: каждый раз сигарета не гасла и выкуривалась до конца. Даже Алла стала смотреть на это по-другому и однажды сказала нашим общим друзьям: "Иосиф ходит на могилу курить… с Робкой". Друзья переглянулись: "Как это?"

– А вот так…

И мы все вместе пошли к нему на могилу. Я закурил сразу две сигареты, а дальше – случилось то, что было всегда

Тогда мне предложили отойти от могилы и снова закурить сразу две сигареты, и одну из них куда-нибудь положить: сигарета тут же погасла…

Я не мистик и не религиозный, но, тем не менее, факт остается фактом!

ГЕРМАН ТИТОВ (1935–2000)

Ребята, наши первые космонавты, с которыми я дружил, жили еще в Чкаловской. Мы встречались довольно часто. Я ездил к ним. Они, случалось, приезжали ко мне. Запомнилась встреча весной 68-го «Университет культуры». Ее вел Гагарин. После встречи всех попросили наверх, на фуршет. И тут Герман Титов (мы с ним особенно близко дружили) вдруг предлагает: «Поехали, покажу тебе, как я здорово гараж себе оборудовал, точнее, погреб в гараже…» Приезжаем. Действительно, все очень толково сделано: гараж, а под ним погреб, на полках чего только нет: собственная консервация в банках, варенья, овощи и даже вино. Ну, мы, конечно, с ним выпили. Это было можно, потому что я был не за рулем, был на служебной машине, а он оставался – ехать ему никуда не надо было.

Выпили. Только Герман сказал: "Мне много нельзя. У меня завтра – полет". На следующий день созваниваемся. Он говорит: "Ты что делаешь? Может, пойдем куда-нибудь поужинаем?" Я говорю: "Давай приезжай! Пойдем". А сам чувствую, что у него настроение очень плохое. Спрашиваю, когда встретились: "Что случилось, Герман?" А он: "Да-а-а… Юра отстранил меня от полета". "За что?" – спрашиваю.

– Да за вчерашнее… Говорит: "Ты, наверное, с Кобзоном "квасил" всю ночь…"

– Ну, во-первых, мы не пили с тобой так, чтобы можно было сказать, что "квасили".

– Да я ему говорил. Говорил, что комиссию перед вылетом прошел… Что ты еще хочешь от меня? "Ничего, – говорит, – но я тебе сказал "нет", значит – нет, чтобы знал в следующий раз, как надо себя вести перед полетом…"

В общем, они поругались. Гагарина, видно, задело, что мы не пошли на его фуршет. Герман был жутко расстроен этим отстранением.

…Ночью я уехал на гастроли. Там – сообщение: погиб Гагарин. Я прервал гастроли и вылетел на похороны Гагарина и погибшего с ним в одном самолете пилота-инструктора Серегина. Прощание с ними было в ЦДСА. Там встретил Германа; "Вот, видишь, как бывает, – вздохнул Герман. – Он как чувствовал, что со мной может что– то случиться в тренировочном полете… Полетел сам. И вот… я есть, а его нет… Не меня, а его надо было оберегать. Он все-таки был первым…"

Вспомнилось, как мы были однажды в одном серьезном обществе, и кто-то из высокопоставленных людей (кажется, маршал Гречко) сказал Гагарину: "Все это, конечно, хорошо, что тебя тянет в небо, но, знаешь, Юра, летать ты все-таки прекращай. Ты нам нужен!" Это было в Крыму, на правительственной даче.

И тогда Гагарин вспылил: "Так в чем проблемы? Вы теперь возьмите меня и под колпак. Посадите и ходите-смотрите, как на музейный экспонат! Я что – не живой человек? И не должен жить теперь живой жизнью?"

ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР С ГАГАРИНЫМ (1934–1968)

Гуляли мы с Юрой так, что и теперь есть что вспомнить. Как только свободный вечер – он ко мне. Я тогда квартиру в коммуналке снимал.

На звонок обычно выходила моя соседка, – кочегарка Нюра, – узнать из любопытства, кто это и к кому пришел? Потом стучала ко мне и говорила: "Осип, иди! Твой космонавт опять пришел, опять мне улыбается так, что ушей не видно!"

Кстати, с Юрой мы были… страшные хоккейные болельщики!

Весной 1968 года я собирался на очередные гастроли. Дня за три до моего отъезда в гостинице "Юность" был вечер Госстроя СССР. На вечере среди приглашенных были и мы с Гагариным. Помню, стояли с Юрой в фойе концертного зала гостиницы и смотрели по телевизору хоккей. Играли ЦСКА и "Динамо". Я сам болельщик "Спартака", но поспорил тогда, что выиграет "Динамо". Хотелось мне подразнить его, страстно болевшего за армейцев.

– Ну, сейчас наклепают подков твоей "конюшне" (пренебрежительное прозвище ЦСКА на жаргоне болельщиков) подкалывал я.

– Да ладно… Сейчас накидают твоей "Динаме", сколько захотят, – защищался Гагарин.

– Если так уверен, давай спорить на ящик коньяка, что не накидают, – распалял его я.

– Да ладно… ящик. Мне жалко тебя – тебе потом за этот ящик нужно будет целый год петь. Лучше на бутылку.

Я говорю: "Ну… давай!"

Бутылку я проиграл. ЦСКА тогда победил. Говорю: "Ну, все – побежал за бутылкой". Гагарин: "Не-е-е. Мы должны распить ее вместе". Я говорю: "Мне некогда, Юра! Мне нужно улетать на концерты".

– Ну, прилетишь, разопьем…

Вот… не распили. Через несколько дней на гастролях меня догнала весть: "27 марта 1968 года в 9 часов 30 минут погиб Гагарин Юрий Алексеевич…"