Текст книги "Как перед Богом"

Автор книги: Иосиф Кобзон

Соавторы: Николай Добрюха
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

ОТКРОВЕНИЕ ОТ ИОСИФА КОБЗОНА

…Если Ленин слушал «Аппасионату», а Сталин по нескольку раз приезжал на одни и те же произведения в Большой театр, то, скажем, следующие вожди по своему интеллекту… спасибо, что слушали хотя бы таких, как я…

Часть II

ОТ СТАЛИНА ДО ПУТИНА

ПЕСНЯ ДЛЯ СТАЛИНА

…Когда мне еще не было 11 лет, в 48-м году я выступал в концерте перед Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Я как победитель Всеукраинской олимпиады художественной самодеятельности школьников был награжден недельной путевкой в Москву и участием в концерте Всесоюзной олимпиады школьников.

Перед выступлением нам сказали, что на нашем концерте будет Сталин. Это было в Кремлевском театре. Тогда в Кремле еще был театр. Сталин сидел в ложе среди членов правительства. Рядом с ним сидели Молотов, Ворошилов, Булганин. Берии и Маленкова не было. Я видел Сталина только со сцены, когда пел. Ложа находилась метрах в десяти от меня. С правой стороны от сцены. Когда нам сказали, что будет Сталин, мы боялись выступать. Не потому, что боялись Сталина, а боялись, что, как увидим его, так язык, ноги и руки перестанут слушаться, и мы выступать не сможем. Тогда не было принято записывать фонограммы, как это делается сейчас по принципу, как бы чего не вышло, чтобы, не дай Бог, что-то непредвиденное не произошло при президенте, на случай, если кто– то слова забудет или, что еще хуже, лишнее скажет… Тогда, слава Богу, было другое время. Все должно было быть настоящим. И поэтому мы, чтобы не ударить лицом в грязь, все тщательным образом репетировали. Прогон концерта шел по нескольку раз, но мы все равно жутко волновались… Я пел песню "Летят перелетные птицы". Я пел, и Сталин слушал меня. Я не мог долго смотреть на него, хотя очень хотелось. Дело в том, что перед выходом на сцену меня предупредили, чтобы я долго ни на кого не смотрел, чтобы естественно смотрел на все части зала. И хотя очень хотелось рассмотреть Сталина, я сделал, как мне говорили. Очень мало я видел его, но, помню, успел разглядеть, что был он в сером кителе. Я спел и поклонился, как видел, кланяются в кино любимому царю. И поклонился уважаемой публике. Я спел и имел большой успех. Спел и на ватных детских ногах ушел за кулисы. Спел самому Сталину. Так начиналась моя карьера. Я был еще маленький и толком не понимал еще, что такое "вождь всех народов"… Его называли Иосиф. И меня мама моя назвала Иосифом Я думаю, остальным выступавшим, кто был постарше, было намного сложнее. К сожалению, в подробностях я не помню, как реагировал на мое выступление Сталин. Поскольку не помню, не хочу рассказывать, что кричал он "браво", поддерживая нескончаемые аплодисменты, или улыбался мне… Сейчас я бы мог сказать, что угодно, но не хочу соврать. Просто такого не помню. Помню, что иногда смотрел на него. Еще помню, как за год до этого, приезжая в Москву, тоже на смотр художественной самодеятельности, я 1 Мая на Красной площади участвовал со всеми в демонстрации перед Мавзолеем. Помню, как все мы влюбленно и восхищенно смотрели на руководителей партии и правительства, которые организовывали и вдохновляли мировую победу над фашизмом, и особенно во все глаза глядели мы на нашего героического, но простого вождя. Все это я хорошо помню. Навсегда остался в памяти салатовый занавес в Кремлевском театре.

Вот сказал это и подумал, а ведь мне довелось жить при всех советских и после советских царях, кроме Ленина… Сколько их было? Сначала Сталин. Потом Маленков, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев, Ельцин и вот теперь – Путин. Девять человек… И все это время я пел. Пел самому Сталину, пел перед Хрущевым, перед Брежневым. Пел перед остальными. Неужели я уже такой старый? (Кобзон замолчал. Я обратил внимание, как он сказал, что пел самому Сталину и… пел перед остальными. Стало быть, Сталин заслуживал, чтобы пели именно ему.)

ГАГАРИН И ЦЕНЗУРА

К Никите Сергеевичу Хрущеву я был, можно сказать, приближен дважды. Больше всего запомнилось, когда вернулся из космоса Гагарин, и мы выступали на приеме в его честь с композитором Аркадием Ильичем Островским. Тогда я еще пел в дуэте с Виктором Кохно. И хотя мне уже приходилось выступать перед Хрущевым, тот прием позволил находиться особенно близко, чтобы можно было рассмотреть, как Никита Сергеевич поднимает рюмку за рюмкой…

В тот день, кажется, 14 апреля 1961 года, мы пели любимую песню Гагарина "Мальчишки, мальчишки" и… написанную специально для этого случая космическую песню "На Луну и на Марс". В этот же вечер мы познакомились и с самим Гагариным на "Голубом огоньке" на Шаболовке. Но тогда еще особой дружбы не случилось, а вот, когда в августе полетел Титов, с Германом мы подружились сразу.

И я стал приезжать к ним в гости. Они жили тогда в Чкаловской. Звездного городка еще не было. Я приезжал к ним. Они – ко мне. Я тогда снимал комнату в коммунальной квартире на Самотечной площади. Дружба наша разрасталась. Мы познакомились с еще не летавшими космонавтами: с Лешей Леоновым, с Пашей Поповичем, Валей Терешковой, Валерой Быковским и Андрианом Николаевым. Перезванивались, договаривались, когда встретимся. Звонит как– то Герман. Говорит: "Приезжай. Научишь нас петь свои новые песни. Особенно нравится мне "Девчонки танцуют на палубе". Я, конечно, обрадовался: а кому неприятно такое услышать? Тем более от героев космоса. Это сейчас их забыли. Тогда же это была особая честь иметь возможность просто разговаривать с этими людьми. А когда все вместе они приезжали ко мне на концерт – для меня это был неординарный успех и необыкновенный подарок. Не забуду, как встречали Новый год на квартире у Юры в Чкаловской. Он только вернулся из Латинской Америки и разыгрывал всех заморскими штучками, например, исчезающими чернилами, взрывающимися сигаретами. В общем, хулиганили мы нормально. Душу отводили так, что никто себя не чувствовал одиноким.

В одну из таких встреч на квартире Германа зашел разговор о поэте Евгении Евтушенко. Приближался Новый год, и космонавты обсуждали, как устроить себе новогодний вечер. Вдруг Герман говорит: "Я так люблю стихи Евтушенко. Хотелось бы, чтобы он у нас выступил на вечере. Но… что-то он там наговорил плохое про Советский Союз, когда был в Париже…"

– Герман! Ну что ты веришь всему этому дерьму, – вступился я за Евтушенко. – Это все ложь, гундёж и провокация. Евтушенко сам мне рассказывал, как все было. А было так. Журнал "Пари-матч" напечатал разговор с Евтушенко под названием "Интервью рано созревшего молодого человека". Ему задавали вопросы типа: "А, правда, что женщины в Советском Союзе не носят нижнего белья, а ходят в ватных штанах и телогрейках на голое тело?" "Правда, – отвечал Евтушенко, – но не забывайте, что эти женщины ни перед кем в мире не встали на колени и все, что могли, израсходовали на то, чтобы восстановить заводы, фабрики, сельское хозяйство, школы, больницы, одним словом, страну. И у них не было возможности подумать о себе, о своем теле и о своих нарядах. Ведь у них война убила или искалечила мужей. И им, чтобы выжить, ничего не оставалось, как многое взять на свои плечи. Еще и сейчас сказывается разруха. И многим из них приходится по-прежнему ходить в ватных штанах и телогрейках…" Вот в таком духе, Герман, были вопросы. И вот так, понимаешь, Герман, отвечал Евтушенко. Вот после этого он и стал опальным поэтом.

– Ну, раз такое дело, – говорит Титов, – приглашай его к нам. Только предупреди – мы можем задавать неприятные вопросы.

Я к Евтушенко. Говорю: "Женя, как ты смотришь на то, чтобы встретиться с космонавтами?" А он как раз заканчивал поэму "Братская ГЭС".

– С радостью! – сказал Евтушенко и лихорадочно начал писать целую главу о космосе, которую вставил потом в свою "Братскую ГЭС".

Когда Евтушенко приехал в Чкаловский Дом офицеров, он стал нервно ходить за кулисами, как-то дергался, словно опасался какого-то нежелательного развития событий. И действительно, появился подполковник. По-моему, он был тогда начальником Дома офицеров. Подходит ко мне и говорит: "Иосиф, ты должен сказать Евтушенко, что ему нельзя выступать". В ответ я сказал, что у меня язык не повернется говорить такое. "Если у вас, – говорю, – хватит совести, подойдите сами и скажите". Он подошел и говорит: "Вас просили не выступать". И тут с Евтушенко случилось такое, что я толком, и передать не могу. Он оцепенел. Он побледнел. Открыл рот: "Как?!" "Ну… так начальство распорядилось". Он бросился из этого ДК… У него был, как сейчас помню, голубой такой "москвичок". Сел в машину. Я выскочил. Говорю: "Женя! Милый, подожди…" "Да пошли вы все…" – и уехал.

Ну, я выступил, когда пришла моя очередь, а потом был банкет. Подхожу к ребятам и спрашиваю: "Кто дал команду запретить Евтушенко выступать?" Мне говорят: "Гагарин…" Подхожу к Гагарину: "Юра, вы же сами пригласили Женю почитать вам стихи. Что случилось, чтобы так вдруг все повернулось?" Оказывается, когда Евтушенко ходил и нервничал за кулисами, кто– то из приехавших ответработников ЦК КПСС увидел его и спрашивает: "А что… у вас Евтушенко будет выступать?" "Да!" – отвечают ему. Он: "Странно". И больше ничего не сказал. Не сказал: "Нельзя". Ничего не запрещал. Просто сказал: "Странно". А Гагарин, чтобы перестраховаться, решил, что лучше будет сказать, чтобы Евтушенко не выступал, и попросил это передать через подполковника. Дескать, нам не нужны неприятности. Короче, Гагарин нехорошо себя повел. И я ему сказал об этом. "Юра, – говорю, – так не поступают…"

– Ты что, замечания мне делать будешь?

– А почему тебе нельзя делать замечания, если ты поступил не так, как договаривались?! Вы же сами просили его пригласить. Если бы я вам его навязывал, тогда другое дело. Что ж ты поставил меня в такое положение?

– Слушай, не замолчишь (что-то он такое сказал) и ты у нас выступать не будешь.

– Ну, если так, сделай милость. Я и сам сюда больше не приеду. – Мы поссорились. И я уехал.

Время спустя вся "космическая компания" и я столкнулись в гостинице "Юность". Нас начали мирить: "Да что вы, ребята, бросьте! С кем не случается?" Мы помирились, но узелок, как говорится, остался на всю жизнь…

ХРУЩЕВСКИЕ ТАЙНЫ

Однако пора вернуться к выступлениям перед Хрущевым. Итак, в честь того, что первым покорил космос советский человек, на банкете Хрущев был безудержно веселым. Одетый в светлый костюм, он буквально излучал восторг от гагаринской победы. А я был в коричневой такой «тройке», в костюме с жилеткой. Почему это запомнил? Потому что тогда у меня и было-то всего два костюма. Аркадий Ильич Островский объявил свою новую песню. И сказал, что споет ее молодой певец Иосиф Кобзон. И я запел. Волновался я жутко. Впрочем, замечу, что артист, который потерял чувство волнения перед выступлением, перестает быть артистом. Во всяком случае, для меня!

– Мне Павел Слободкин говорил, что Марк Бернес также чувствовал необходимость волнения для артиста. Перед выходом на сцену он даже специально пытался с кем-нибудь поругаться, чтобы выйти заведенным, – поддерживаю я вывод Кобзона своим воспоминанием.

А Кобзон говорит: "Да-а-а. Марк Наумович любил ругаться…" И неожиданно добавляет: "Мы звали его Марк сам себе Наумович… Ну да ладно… Вернемся снова к концерту в Кремле, который шел, но… был никому не нужен, потому что все смотрели на Хрущева и Гагарина".

…Однако больше мне запомнилась другая встреча с Хрущевым. Это, когда было его 70-летие. Я был искренне восхищен, когда он в ответном тосте вдруг говорит (а перед этим его уже так облизали со всех сторон)… И вдруг он говорит: "Вот вы говорили, какой я хороший. А я себя сам знаю хорошо. И если бы мне сказали, что бы ты отметил к своему юбилею из своей жизни важного и интересного, я бы отметил три дела. Первое это то, что мне удалось спасти московскую партийную организацию. Дело было так. Уже после того, как был уничтожен цвет ленинградской партийной, организации, меня вызвал Сталин и дал список. В списке было 200 фамилий самых лучших людей Москвы. Сталин сказал, что эти люди подлежат уничтожению. Они – враги народа. Я в то время был секретарем горкома партии Москвы. "Пожалуйста, подпиши и передай Лаврентию", – сказал Сталин. На что я ответил: "Хорошо". Забрал список и ушел. Я был в шоковом состоянии, потому что не мог даже предположить, что такие люди могут быть уничтожены. Я знал, что Сталин ничего не забывает. Поэтому, когда прошел месяц, раздался звонок. Звонил Сталин: "Ну что, Никита? Принял решение?" Я пришел к нему и приписал 201-ю фамилию "Хрущев Никита Сергеевич". Отдал. Сталин посмотрел и говорит: "Ну что? Смело. Смело. Хорошо. Иди. Разберусь". Так были спасены лучшие силы Москвы.

Второе дело – это то, что я колхозникам дал паспорта. До этого они были привязаны каждый к своему месту работы, как крепостные крестьяне, и никуда не могли уехать. Крестьяне в России вообще всегда жили без паспортов. И я, можно сказать, дал им волю.

Третье дело, конечно, – карибский кризис…"

Мне так понравилось это выступление Никиты Сергеевича, что я буквально влюбился в его личность. И теперь каждый раз, когда слышу плохие разговоры о нем, я думаю: "Господи, какие мы неблагодарные люди! Человек сделал столько интересного и значительного, а мы выискиваем только то, почему он плохой". Почему плохой? Ты же понятия не имеешь, что это за человек, а у тебя готово определение "плохой". Разве так можно? (Последние слова Кобзона я принял на свой счет, хотя никогда он не разговаривает со мной на "ты". Принял и подумал: "Скорее всего, в этом вопросе Иосиф Давыдович из-за своей доверчивости больше находится под впечатлением, нежели знает. Ведь вряд ли он знает, что за человек Хрущев Никита Сергеевич. Недаром в своих автобиографических высказываниях с неподдельной горечью признался, что из– за напряжения постоянных гастролей сильно отстал от жизни: "Я – дикарь на сегодняшний день. У меня есть профессия, в которой я что-то представляю, в которой я что-то знаю и могу… Я человек без всякого интеллектуального развития, я замерз, меня заморозили, ничего не могу. Я не успеваю читать новые романы. Когда мне читать? Мне даже сплетни о себе читать некогда Я не живу, а "ухватываю". От этого становится грустно. Я начинаю комплексовать".

Между тем, если бы он имел возможность изучить те страшные (уже опубликованные) документы о "бурной деятельности" Н. С. Хрущева, которые можно найти в архивах Старой площади и в разных "особых папках", Иосиф Давыдович убедился бы, что "хрущевская поднятая целина" означала для страны экономическую и экологическую катастрофу, закончившуюся расстрелом голодного Новочеркасска. Хрущевское откровение о своей находчивости при спасении лучших людей Москвы можно было бы считать гениальным шагом, если бы оно соответствовало действительности, а не вызывало сомнений из– за того страшного хрущевского послания Сталину, которое 19 ноября 2002 года обнародовала "Комсомольская правда", а именно: "10 июля 1937 года Политбюро рассмотрело и утвердило 12 заявок (о создании внесудебных "троек", причем, с указанием, по личной инициативе авторов заявок, желательных масштабов репрессий), которые пришли первыми. Только за один этот день было дано разрешение подвергнуть репрессиям почти 100 тысяч человек. Причем, примерно половина пришлась на Московскую область, далеко не самую большую. В образованную здесь "тройку" вошел, прежде всего, первый секретарь Московского обкома партии Н. С. Хрущев. Рядом с его подписью везде подпись Реденса – начальника НКВД по Московской области. Хрущев и Реденс по собственной инициативе представили следующую заявку-запрос в Политбюро: "К расстрелу: кулаков – 2 тысячи, уголовников – 6,5 тысячи; к высылке: кулаков – 5869, уголовников – 26936". Вот так Хрущев "спасал" Москву и Подмосковье от репрессий!

Что же касается роли Хрущева в "карибском кризисе", то именно его непоследовательное поведение, по признанию самого Хрущева, которое передал мне бывший председатель КГБ Семичастный, едва не довело планету до третьей мировой войны. Всего этого обладатель знаменитого голоса XX века не мог знать тогда и, к сожалению, не имеет возможности знать до сих пор. Но, к счастью, как я понимаю, с горечью осознает это и стремится избавиться от этого.)

ГАЛЯ БРЕЖНЕВА

…Со следующим советским царем Леонидом Ильичем Брежневым встречи у меня были намного интереснее. Их было очень много, но есть запомнившиеся особо. Был такой конферансье Эмиль Радов. У него мне довелось познакомиться с дочерью Брежнева Галей. Семья Радовых вообще любила принимать именитых гостей. У них устраивались многие важные знакомства того времени. Радовы держали салон или, как тогда говорили, «варили салон». Кстати, со своей Нелей я тоже познакомился в доме у Радовых…

– А вы сразу влюбились в Нелю Михайловну или, так сказать, долго присматривались? – уходя от темы, спрашиваю я.

– Сразу. Абсолютно, – улыбается, что– то вспомнив, Кобзон.

– А то я написал, – продолжаю я, – "мало– помалу", а мне Неля Михайловна говорит: "Да вы что… "мало-помалу"? Он сразу, уже через три дня, готов был сделать мне предложение".

Абсолютная правда. Оно было такое выстраданное, потому что после расставания с Гурченко… Людмилой Марковной я был в неопределенном тяжелом депрессивном состоянии. Скороспелые неутешительные романы шли у меня один за другим. У меня был роман с Ксенией Рябинкиной, с Наташей Варлей, еще с кем-то… Но все это было на какой-то непостоянной основе. И когда вдруг я увидел Нелю, понял, что она та, которую я совершенно спокойно могу привести к маме. Мама моя очень переживала, что сыну скоро 33, а он все никак не определится. Встретив Нелю, я понял, что поиски мои закончились навсегда… Однако до Нели было знакомство с Галей Брежневой.

Как-то днем летом 68-го года Галя позвонила мне и говорит "Зная твое пристрастие к пиву (а я и до сих пор кроме пива почти ничего не пью), давай, – говорит, – пойдем в Парк Горького". Там в то время было, чуть ли не единственное место, где можно было попить вкусное пиво со шпикачками. Чешский такой пивной ресторанчик был. Ну, пошли. Когда, так сказать, пивка попили, Галя мне говорит (а она, кроме пива, еще кое-что пила): "Слушай, проводи меня, пожалуйста, домой. Сейчас за мной машина приедет…"

– В молодости Галя симпатичная была? – интересуюсь я. – А то, когда в конце 80-х я встретил ее в ЦДЛ после "литературного ресторана", она выглядела уже грубой, обрюзгшей, спившейся бабой.

– Когда мы познакомились, она была в хорошей форме, заметно похудевшая. Но главное – она была очень добрым человеком, и поэтому ее все любили.

– Но выпить она уже тогда любила, да?

– Нет. Чурбанова, ее будущего мужа, с которым она тоже у Радовых познакомилась, еще и в помине не было, – загадочно отвечает Кобзон и продолжает. – Галя попросила проводить ее домой. И я поехал к ней на Рублевку, где была дача Брежнева. Доехали мы до ворот. Я говорю: "Ну, все. До встречи. Меня довезут назад, до Москвы?" А Галя мне: "Ну, проводи меня в дом, что ты боишься?" Я говорю: "Не боюсь. Просто неудобно". Она: "Удобно". И мы с ней пошли. Заходим в ее комнату. Галя включает магнитофон, тогда это была еще редкость. Сидим мы с ней, слушаем музыку. Вдруг открывается дверь. Без стука. И входит сам. Ну, я до этого так близко его не видел. Конечно, вскочил. Он посмотрел на меня: "О! По-моему, Кобзон у нас в гостях?" Галя говорит: "Да, папа, Кобзон!" Он говорит: "Ну, хорошо". А я, как вскочил, так и стою, словно шпагу проглотил. Членом партии я тогда еще не был, но генетика-то у меня советская…

Короче, Брежнев говорит: "Зайди ко мне, Галя". Когда она вернулась, я ей: "Добилась того, чего хотела?" А она: "Ты чего? Такой трусливый, что ли?"

– Галя, – говорю я ей, – просто ты в других измерениях живешь. Я совсем не трусливый, но… пойми меня правильно… я не хотел бы подвергаться ненужным разбирательствам.

– Да не волнуйся ты! Отец – нормальный мужик. Все будет нормально.

– Ну, ладно… пора ехать, – говорю, хотя на часах только около семи вечера. А Галя, хотя и не пьяная, но уже слегка выпивши, была,

– …Это она как раз после развода была? – уточняю я.

– Да какой развод?! Она еще не была с Урбановым…

– А вы знаете, что мне Семичастный рассказывал? – не соглашаюсь я. – Рассказывал, что Галя с кем-то там тайно вступила в брак, и поэтому ей пришлось развестись…

– А! – неожиданно вспоминает Кобзон. – Это, наверное, после развода с артистом Милаевым. Я его хорошо знал. Как-то даже в концертной программе вместе работали.

– Нет, – опять возражаю я. – Это история была у нее с Игорем Кио.

– А-а-а… Точно. Это с Кио было, – соглашается Кобзон. – Когда они в Москве поженились и поехали…

– …В Одессу, – продолжаю я. – Там у них сотрудники КГБ изъяли паспорта и вывели штампы о браке… да так, что никакая экспертиза не установит. Так мне Самичастный рассказывал…

– Не-е-ет. Прилетели они в Сочи и поселились в цирковой гостинице. А вслед за ними тут же прилетел самолет с работниками в штатском, которые зашли к ним в номер и потребовали у них паспорта Игоря Кио строго предупредили. Дескать, если что-нибудь подобное повторится, с ним будет другой разговор. Документы забрали, Галя стала возмущаться: "Как вы смеете? Буду жаловаться отцу…" А они в ответ: "Вот мы и выполняем поручение вашего отца. Так что можете жаловаться кому угодно…" В итоге, выдали новые паспорта. И на этом дело кончилось. Так сказать, "кавказская пленница" не состоялась.

– А мне Семичастный говорил, что ему доложили, что штампы о браке из паспортов вывели.

– Нет-нет. Конечно, царство ему небесное, но пусть он не сочиняет… – после небольшой паузы, как бы восстанавливая в памяти, что было дальше, Кобзон говорит, – по дороге от Гали товарищ, который на спецмашине вез меня домой на проспект Мира, сказал: "Иосиф, послушай моего совета. Забудь, пожалуйста, этот адрес. Тебе же лучше будет". Я говорю: "Хорошо, спасибо". И неприятный холод прошел по всему моему телу. Хоть и был я еще довольно "зеленый пацан", однако уже вполне осознавал, что я ей не могу быть парой. Кто я? Еврей… да еще безродный…

– Извините, – перебил я, – но ведь и Виктория Петровна, супруга Леонида Ильича, тоже была еврейкой…

– Ну и что, что она была еврейкой? Они поженились, когда были еще молодыми людьми. А попробовал бы он жениться на ней, когда стал генсеком… Кто бы ему дал это сделать? Вот так закончился мой неожиданный визит в дом Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева…

Много позже, когда Галя пришла в дом Радовых уже с Чурбановым, как-то получилось, что того рядом не было, и она с какой-то обидой, что ли, словно не очень была довольна моим поведением тогда, бросила упрек, что не думала, что я такой трусливый. Она не могла, да и не хотела понять, что подобные советы просто так не давались.

– Вы знаете, Иосиф Давыдович, вы зря думаете, что с вами поступили так, потому что вы еврей. Я со многими поклонниками детей высокопоставленных лиц разговаривал, и всех их предупреждали, независимо от национальности. Я учился в МГУ на одном курсе с Леной Мазуровой. Отец у нее, как вы знаете, был членом Политбюро. И вот ребята, которые пытались к Лене "клинья подбивать", рассказывали, как их предупреждали: дескать, нам бы не хотелось, чтобы у вас были проблемы. На этом все кончалось. Так что вы не думайте, что это касалось только евреев.

– Я не думаю. Я это по себе знаю… Ну да ладно. Дело прошлое. А тогда наш разговор с Галей закончился тем, что я сказал ей: "Галя, тебе все это сложно объяснить. К тому же я женат. И те, кому надо, это знают…" Я отлично понимал: каким может быть представлен мой моральный облик, тем более что моей женой была тогда Людмила Марковна Гурченко. И они с Галей очень дружили. Были очень близкие подруги…

Кстати, здесь самое место рассказать поподробнее о том, как и что у меня было с Люсей… Прошу прощения, с Людмилой Марковной Гурченко!

Как-то я был на гастролях в Куйбышеве. (Теперь это опять Самара.) И ко мне прилетела Людмила Гурченко. Мы жили тогда вместе, но расписаны не были: как-то все времени не хватало, да и не считали это обязательным. И вот после ужина в ресторане, в первом часу ночи поднимаемся ко мне в гостиничный номер (кажется, это была гостиница "Центральная"), а дежурная нас не пускает. Я говорю: "Я – Кобзон". Она говорит: "Вижу". "А это, – говорю, – Людмила Гурченко, известная киноактриса, моя жена". "Знаю, – говорит, – что актриса, но что жена – в паспорте отметки нет. В один номер не пущу. Пусть снимает отдельный и там живет". Смотрю, у Людмилы Марковны истерика начинается, слезы ручьем Что делать? Звоню среди ночи домой директору филармонии Марку Викторовичу Блюмину: так, мол, и так, извините, едем в аэропорт, гастроли придется отменить. Он выслушал: "Приезжайте ко мне". Переночевали у него. Утром, после кофе, он везет нас в филармонию, ведет к себе в кабинет, а там уже ждут – дама из загса, свидетели и все такое. Так он нас с Людмилой Марковной и поженил. А через два года мы расстались.

Люсю я всегда вспоминаю с большой благодарностью, потому что считаю, что за короткий период нашей совместной жизни я получил от нее много хорошего. Гурченко – человек талантливый и, как женщина, извините за подробности, не похожа ни на кого. Она индивидуальна во всем… Но невозможно было нам вместе находиться, потому что, кроме влечения, кроме любви, существует жизнь. К тому времени мои мама, отец и сестра переехали в Москву и жили в моей квартире на проспекте Мира, а я – у Люси. Она никак не хотела общаться с моими родителями. Конечно, не это послужило главной причиной развода. Думаю, были бы у нас общие творческие интересы или совместные дети (у нее уже была дочь Маша, очаровательная девочка), то… А так, она уезжала на съемки, я – на гастроли. "Добрые люди" доносили о каких-то дорожных приключениях, увлечениях, романах. Это вызывало раздражение с обеих сторон. Но если абстрагироваться от каких-то жизненных мелочей, то по большому счету я очень благодарен судьбе за то, что по ней так широко прошла личность Людмилы Марковны.

Мы с ней, к сожалению, до сих пор не общаемся. Не по моей вине. Я готов был поддерживать интеллигентные отношения, но не нашел понимания. Я продолжаю тупо кланяться при встречах, мне не отвечают. Однажды это вызвало бурную реакцию: "Ненавижу!" "Значит, любишь…" – повернулся и пошел…

А вообще я не безгрешен. Я человек вспыльчивый, часто оскорблял людей. Женился я трижды и разводился некрасиво… У Гамзатова есть строки: "Обижал я тех, кого любил. Милая, прости мне прегрешенья…"