Текст книги "Мосты"
Автор книги: Ион Чобану
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
– Вот тебе подвода... Поезжай в Кицканы!
– А зачем?
– По телефону вызвали...
В Кицканы! Неужто в армию? Отец остался в селе, на передовой. Никэ совсем отбился от дома, даже поесть не забегал. Вместе с мальчишками целыми днями прыгал по валунам у Реута. С ордашейского берега они перебирались на противоположный, ходили на Пиструенский луг смотреть самолеты.
Наши недавно сбили немецкую "щуку", и дети стали играть в летчиков. Никэ был первым пилотом у нас в роду. День-деньской не вылезал из кабины сбитого самолета.
В иные дни девушки брали Никэ с собой в наряд мыть военные самолеты на лугу. Не знаю, как мама одна управлялась с хозяйством. Но что я мог поделать?
С этими мыслями я сел в сельсоветскую бричку и направился в Кицканы.
Прибыв туда, я словно попал в другую страну. Танцы, военный оркестр, концерт.
– Норок!*
_______________
* Счастья (молдавское приветствие).
– Доброго пути, товарищи!
– Счастливого возвращения!
– Возвращайтесь невредимыми...
Все Кицканы вышли провожать партизан. Я искал глазами Митрю. Будто сквозь землю провалился мой дружок.
– Он в Игнацей, на суде! – сказал мне богзештский комсомольский секретарь, тоже одетый по-походному. Красная ленточка на шапке, автомат на плече. – Его вызвали свидетелем...
– Меня тоже зовут в Игнацей...
– Вы в самом деле видели, как подстрелили нашего парашютиста у вас в лесу?..
– Нет, это не в нашем... В Германештском. Нас туда погнали как допризывников.
– Митря говорил, что знает каких-то парней из Бравичей... Вот его и вызвали в суд. Поймали предателя. Его будет судить трибунал.
– А кто этот гад?
Какой-то заморыш из Германешт...
В Игнацей я добрался пополудни. Предателя уже успели осудить болтался на виселице, поставленной на майдане, в центре села, возле школы.
– Из-за этих свидетельских показаний военкомат дал нам двухнедельную отсрочку. Тьфу! – сердился Митря. – Не суждено мне бродить с трофейным оружием по Спериецкому лесу.
А я все не мог опомниться. Закрывал глаза – и передо мной возникало лицо предателя с вывалившимся языком...
Лишь на обратном пути, сидя рядом с Митрей, пришел в себя. Вспомнилось, что у Мариуцы Лесничихи много родичей в Спериецах.
– В свидетелях и нужды не было, – говорил Митря. – Об этом гаде писали румынские газеты, фотографии его помещали... Хвалили за патриотизм. В Оргееве ему премию выдали... Трибунал его ткнул носом во все это. Пришлось сознаться. Вот так, Тоадер, брат его, – самый старый комсомолец в районе, а этот болтается на виселице. И поделом... Из охотничьего ружья убил партизана!
Дороги наши расходились. Это мы оба чувствовали. Митря заехал в Ордашей попрощаться с родными, со знакомыми девушками... Оттуда собирался прямо в Сороки. Попутных военных грузовиков – сколько хочешь: через Ордашей проходило шоссе.
Когда я вернулся, меня сразу вызвали в сельсовет:
– Вот какая история... Тебе выдана бронь!
– Это еще что за штука?
– С чем ее едят? Сейчас скажу...
Заместитель отца, бадя Маноле, страсть как любил поточить лясы где-нибудь в тени акаций.
– Значит, так... Ты на некоторое время избавлен от войны, потому что пойдешь на трудфронт... Военкомат выдал тебе бронь... Бумага так называется.
– И что я должен делать?
– Поедешь на "фабрику учителей". В Алчедар... У революции много фронтов, как сказал товарищ Шеремет.
Алексей Иосифович Шеремет – это я знал – был заведующий отделом агитации и пропаганды Теленештского райкома.
– Пока будешь бригадиром на мойке самолетов. А то я посылаю команды из одних девчат. Целый день заигрывают там с солдатами. Когда им самолеты мыть?.. Норма-то везде есть...
– Хорошенькое дело... Легче пасти табун кобылиц!
– Ничего не поделаешь... Только они у нас и остались в селе, бедняги. И на полевых работах, и в наряд ходят, и даже концерт на фронте устраивают. Ты-то, может, скоро от них избавишься... А я уж вряд ли.
4
Когда настала майская теплынь, Никэ из воды не вылезал – столько купался в Реуте, что совсем отощал. Мама боялась, что вода его всего высосет. Или заболеет легкими. Еще она боялась омутов, воронок. Как бы не утонул!
С тех пор как я стал у девушек бригадиром, Никэ уже не ходил помогать мыть самолеты. Однажды наш самолет У-2, по прозвищу "кукурузник", атаковали два "мессершмитта", которых у нас называли "щуки". Этот непритязательный "кукурузник" отлично проявил себя на фронте. Летал в темноте, как филин, заглушая мотор над немецкими окопами... Потом высыпал немцам гостинцы на голову и, маневрируя над самыми верхушками деревьев, быстро ускользал:
"Ауфвидерзейн, гутэ нахт!"
Немцы сатанели от злости.
На этот раз У-2 летел вдоль Прута с линии фронта. На заре около Бельц свернул в долину Реута. Шел почти над самой водой. "Щуки" атаковали его, строчили из пулеметов, но ничего не могли сделать: их моментально относило в сторону на два-три километра. А "кукурузник" скользил над самой водой, возле ив и ракит, и в удобных случаях сам еще отстреливался из пулемета. Случилось так, что в то утро в небо взмыли несколько советских истребителей. Совместными усилиями одна "щука" была подбита и упала в долину Вадулеки. Гончарук, начальник милиции, обзавелся парой новехоньких хромовых ботинок, а я из немецкого алюминия сработал не меньше десятка гребешков для девушек.
А мать чуть не умерла со страху. Во время воздушного боя над рекой Никэ преспокойно купался. Разумеется, домой вернулся как ни в чем не бывало. Но, получив несколько ударов метлой, рассказал все, как было...
– Вот пойдешь у меня на прополку! Помощник называется! Коней пасет... Нет, теперь будешь собирать для них траву. А то погубишь и коней и меня...
– Займись работой, дочка! Я пойду с лошадьми...
Я не узнавал деда. Не он ли поносил коней всячески? А теперь соглашается пасти...
Тем не менее я знал: слово деда – закон. Сказано – сделано.
На другой день мы встали, вместе позавтракали. Бабушка, как обычно, спросила у мамы:
– Катинка, не пора нам еще завтракать?
– Да мы ведь только что из-за стола...
– Горе мне, до чего забывчива стала...
Бабушка даже перестала ссориться с дедом. Стала кроткой и безобидной. Совсем состарилась, забывала хлеб поднести ко рту.
Дедушка связал уздечки лошадей веревкой от своего решета и пошел на пастбище, перекинув конец веревки через плечо. Кони топали далеко позади.
– Ну и пастух... будто тигров на веревке тянет! – посмеивались ордашейские старики.
Я ни свет ни заря стучал в ворота. Сколачивал бригаду мойщиц. Пока девушки собирались, я сбивался с ног. Трудно расшевелить молдаванина и приставить к делу... зато расстается он с ним на редкость легко! Тем более когда имеешь дело с бензином, соляркой, копотью. Даже блохи перестали садиться на девушек – насквозь пропитались они этим запахом.
– Долго ты нас будешь изводить, Тоадер?
– Не болтайте, девчата, вот прорвут наши фронт... тогда...
– Какие мы тебе девчата, товарищ бригадир?
– Как же вас называть?
– Барышнями...
– Долго он будет тут командовать?
– Налетай на бригадира!
– Вали! Штаны с него долой!
– Эй, Вика, Виктория! Взгляни на своего миленка...
– Ну вас к лешему...
Все девушки, а было их около тридцати, навалились на меня. Хорошо еще, что живой вырвался! Я клял судьбу, почему я не на фронте, как мой двоюродный брат Андрей. Уж лучше попасть в лапы к глухонемым, чем к бабам. Те шуток не понимают. Если и бьют, не слыша плача, то увидят слезы – и остановятся. А с девчатами не столкуешься. Ведро бензина, моторина, солярки каждый день подкарауливает меня. Да еще как ни в чем не бывало кричат:
– Эй, бригадир, сколько времени?
– Работайте... Хватит болтать!
– Нам есть охота... Скажи солдату, пусть накормит... А то не будем работать.
– Вы же только что пришли... Какого вам рожна!
– Слушай, ты знаешь, что нос растет до самой старости?
– И уши...
– А остальное не растет...
– Хи-хи-хи!
– Катитесь вы к чертовой матери!
– А ты покажи дорогу.
Я уже с ними пытался по-всякому: и шутил, и угрожал. Напрасно. Валялись на траве, в тени самолетных крыльев. И я же должен был благодарить судьбу за то, что летчики не знают молдавского языка и не понимают их двусмысленных шуток.
Много в мире неурядиц и передряг. Война. Тяжелая война. Но здесь благоухал май. Теплый, ласковый. И весна упругими толчками гнала кровь по жилам. И девушки сплетали веночки из одуванчиков. И забывали, что на фронте погиб у кого отец, у кого брат, муж, жених. Эх, жизнь военная, вся из кусков. А девушки смеялись, болтали.
Я пытался одернуть их.
– Посмотрит на вас чужой человек и скажет: вот шалые! Успокойтесь же! Не то подумают о вас бог знает что...
– Болтливая баба не всегда слаба на передок.
– Не бойся. Кошка с бубенчиками мышей не ловит.
Вероятно, не было счастливей меня человека, когда однажды вечером я узнал, что должен приготовиться. Наутро поеду на курсы. В Алчедар.
Я пошел поделиться радостью с Викой. Всю ночь просидели с ней рядом на скале, возле Реута. Молчали, слушали, как струится вода.
Со стороны Флорешт донесся далекий перестук колес. Эшелоны мчались на фронт.
И снова тишина. Давящая, тяжелая. Тьма – хоть глаз выколи. Самолеты, подобно гигантским птицам, отрывались от земли и уходили на задание. На запад. Где-то у горизонта они казались темными черточками среди звезд... Шестерки. Девятки. Дюжины. И даже по двадцать четыре... Треугольниками по три... Звено за звеном...
– Тоадер, интересно, куда они летят?
– На Яссы... наверное...
– А утром опять надо их мыть! Ты видел, как плакала та летчица? Рвала ворот гимнастерки...
– Нашла о чем вспоминать! Была в одном экипаже с мужем... После воздушного боя привезли его убитым.
Мне хотелось забыть эти ужасы. Не знаю, как другие, но я запретил бы жениться на фронте. Нет большего горя, чем видеть, как гибнет на твоих руках любимый человек. Мгновенно, как будто задувают свечу...
– Тоадер... знаешь, что сказал Митря?
– Что?
– Велел не встречаться с тобой.
– Ты разве не знаешь Митрю...
– Нет... он серьезно...
– С чего бы?
– Наверно, мать ему рассказала... Он бы такого не выдумал.
– Что она могла ему рассказать?
– Ты не поверишь...
– Поверю, скажи наконец.
– Мать родила меня от... Нет, не могу.
– Я уже слышал эту басню... давно!
– Разве неправда?
– Вздор! Я спрашивал деда Петраке... Он на меня чуть не кинулся с косой!
– Что вы, мужики, понимаете!..
Сонно мерцал Реут у наших ног. Гнал свои волны по знаменитым пойменным лугам, меж двух пажитей – пиструенской и казанештской. Да что проку! Вода убегала в низины, не оставляя изобилия на своем пути. Не слышно было ни скрипения поливальных колес, ни голосов рачительных огородников.
В луговом разнотравье, по обе стороны реки, дремали под полной луной самолеты, словно некие доисторические ящеры.
Голос далекой гармоники встревожил тишину полей – щемящий, как плач ребенка. И снова сон окутал синие ночные луга.
– Я здесь одна... боялась бы...
– Чего?
– Степной темноты...
– Притерпелась бы... Человек привыкает к любому месту.
– Особенно женщина...
– Почему?..
– Женщины вроде кошек: свыкаются...
– Поехали на курсы! Куда лучше...
– Не пускают меня. Хватит того, что Митря подался...
– Не пишет?
– Пока нет. Должно быть, писать еще нечего. Ты тоже – спрашиваешь, как Мариуца Лесничиха. Та каждый вечер прибегает с расспросами...
Вика усмехнулась, резко поднялась с камня.
– Может, она вслед за ним хотела бы в партизаны... – пришло мне в голову.
– Как знать... Наверно, и тебе нужна такая, как Мариуца...
МОСТ ДЕВЯТЫЙ
В Распопенском лесу я остановился посмотреть на танки. Они направлялись к передовой. В сторону моей Кукоары. А теперь, подобно большим усталым животным, отдыхали на лесной поляне.
Я двигался в противоположном направлении: я все больше удалялся от Кукоары. И она от меня... Переложив десаги с одного плеча на другое, я пошел напрямик в Олишканы.
Крестьяне пололи кукурузу: земля уже основательно прогрелась.
Немцы бомбили мост через Днестр, у Резины. Белые облачка зенитных разрывов мелькали возле самолетов. Попадали редко. И самолеты, казалось, висели высоко-высоко, на белых куполах парашютов.
Я шел босиком по мягкой пашне и бормотал одну-единственную молитву:
– Дай нам бог скорей побить немцев!
На меня неожиданно напал страх. Я был один-одинешенек среди чужих. В голову лезла всякая чепуха. Тот человек, которому я носил молоко в обмен на махорку, – жена его умирала от чахотки в заброшенном поповском доме, говорил, что у немцев вот-вот появится новое секретное оружие. В его карих глазах мелькали холодные и острые, как сталь, огоньки.
Каково же было мое удивление, когда я в Алчедаре сразу наткнулся на знакомого! Директором курсов оказался тот самый Николай Трофимович, который вместе с нами ходил мимо церковной ограды к ветряным мельницам, осматривать Бравичский район. Его район был пока еще оккупирован немцами, и он из секретаря райкома стал директором учительских курсов.
– Здравствуйте, Николай Трофимович! Не узнаете?.. Вы к нам заходили с моим отцом... И товарищем Шереметом. Помните?
– Здорово... Пешком притопал? Без телеги?
– Без... Мы привычные!
– Займитесь зараз и побачьте, чтобы устроить ребят, которые приходят... – обратился он к коменданту.
Я обрадовался, словно встретил отца. Мне все нравилось – гимнастерка из шерсти защитного цвета, детские ямочки на щеках.
– Почему он меня не вспомнил?
– Брось... вас сотни, он один... Разве всех упомнишь?
– Оно-то, конечно, верно...
– Я тебя отведу на квартиру... Век благодарить будешь... – сказал комендант курсов.
Ко мне присоединились двое ребят, тоже уставших с дороги. Они были родные или двоюродные братья – толком я не мог понять из их разговора. Один из них много лет был сыном полка, потом даже успел отслужить несколько месяцев в королевской гвардии. Фронт застал его в кодрах, когда он находился в отпуску, у родственников. Он все еще хранил свои проездные документы. Если что, вскочит в поезд и махнет в Бухарест. Отпуск у него на излете.
"Славных дружков я себе нашел! – подумал я. – Если и квартира окажется им под стать, скверно!"
– Вот, мальчики... Здесь жил алчедарский помещик... По дороге сюда видели каменный забор вокруг поместья?
– Покорно благодарим... Э-э-э! А с кем имею честь? – осведомился сын полка.
– Да ты отличный парень, отставной козы барабанщик... Честь у тебя есть, а деньги? Я – училищный сторож... комендант, значит, по-теперешнему.
– Вы мне нравитесь.
– Теперь слушайте все. Кормят здесь раз в день. Но жить будете припеваючи... В саду полно яблок, абрикосов.
Мать моя мамочка! Мы стали хозяевами самого прекрасного сада, какой только приходилось видеть на своем веку.
– Любопытно, сколько тут гектаров? – поинтересовался все тот же парень.
– Около десяти...
– Не меньше пятидесяти.
– Может, чуть меньше, – смущенно сказал сторож. Мужик, привыкший к превратностям жизни, склонен все преуменьшать. – Однако вам троим фруктов хватит да еще останется...
– Ста гектаров не наберется. Но держу пари – пятьдесят точно будет! вызывающе заявил бывший сын полка.
Такого болтуна поискать надо.
Он надевал свою униформу, надвигал на брови кепи с кокардой и день-деньской прогуливался по саду. Изучать педагогику ему хотелось не больше, чем собаке лизать соль.
Я советовал ему припрятать свою одежонку: у нас в Кукоаре из-за егерской шляпы погиб лесник, еще в начале войны.
– А в чем же мне щеголять, сударь? У вас – родители... Есть кому позаботиться... А я безотцовщина, меня в цветах нашли. Сын полка. Вскормлен ротным котлом. Другого обмундирования мне не сыскать. Оставьте меня в покое, сударь.
Дельные советы отскакивали от него, как горох от стенки.
По вечерам он наряжался все в ту же форму, наводил блеск на ботинки и шел на танцы. У девушек он пользовался невероятным успехом. Ходили за ним хвостом. Раздобыв патефон, приходили к нему в гости. Это спасало его от голодухи.
Я и другие ребята целыми днями ели кислые яблоки. Да еще радовались, что их вдоволь. На четыреста граммов хлеба в сутки жить можно, если под боком целый боярский сад.
Спали мы на кухне. В другие помещичьи комнаты не заходили, чтобы не натаскать грязи.
Армейских привычек из человека не выбьешь, хоть кол на голове теши. Наш бедный приятель привык просыпаться ни свет ни заря и чего только не делал, чтобы спать безмятежно, как мы... Но военная дисциплина висела над ним как проклятье.
Около полуночи он иногда переносил свою койку в полутемный чулан с единственным окном. Окно занавешивал наглухо. Брюки складывал под матрацем: утром будут как выглаженные. И все же на рассвете бывший солдат королевской гвардии опять гремел посудой на кухне.
– Эй, вы, сони, что так долго дрыхнете!
Мы поворачивались лицом к стене, а он удалялся в сторону Днестра. Помещичий сад тянулся почти на целый километр, а за ним – заросли глухого парка с редкостными деревьями. Их купы зеленели на обрывистом высоком берегу Днестра.
Он купался, плавал. Потом смотрел, как курэтурские мужики ловят рыбу.
И лишь когда солнце подымалось сажени на три над рекой, мы продирали глаза. Заложив руки за спину, он прогуливался по саду.
– А еще хвастаетесь, что мужики! Спите, как бухарестские пижоны. Так вы никогда не увидите восхода солнца.
Недели две мы пожили вольготной жизнью, пока однажды утром я не застал его в саду, разговаривающим сам с собой. Мне почудилось, что он рехнулся.
Но ничего подобного не произошло.
Дело в том, что накануне мы встретились с группой журналистов из сорокских газет. Наш "сударь" обещал представить им несколько стихотворений. И вот теперь, по утренней прохладе, он муштровал свое вдохновение. Выпевалось пока только начало: "Я тракторист!" Дальше дело не шло. Зато всяческие ругательства в неимоверном количестве слетали с его уст.
– Что, сударь, красивый сад?
– Красивый.
– Шаль мне с ним расставаться.
– А что случилось?
– Кажется, переберусь в Сороки... в газету... Понимаешь, даже на папиросы денег не хватает.
– Но прости...
– Что тебе угодно?
– Познакомимся наконец...
– Честь имею... Гылкэ.
– Э-э-э...
– Что, не слышал такой фамилии?
– А я – Фрунзэ...
– Слушай, хочешь купить мой китель?
– Гм...
– И у тебя денег нет, черт побери!
В Алчедаре много голодранцев. Ни в одном другом селе не было раньше столько политиканов и богачей. Все они удрали, оставив превосходные, крытые жестью дома, сады с отборными яблоками. На месте остались сущие бедняки, обитатели лачуг, которые, конечно, не могли купить у Гылкэ китель.
– Слушай, Фэникэ! – подбежал к Гылкэ его двоюродный брат. – Иди скорей, отец приехал.
– Ну и что с того... У тебя, Фрунзэ, право на какую долю земли?
– У меня? Точно не скажу...
– А сколько у вас детей?
– Два брата...
– Стало быть, тебе пятьдесят процентов. Мне только двадцать пять.
– Почему так?
– Видишь ли, мой дядюшка убил мою мать...
– За что?
– За то, что родила меня вне брака... По закону о наследстве меня приравнивают к брату дядюшки... Поэтому мне всего двадцать пять процентов... Ничего не пойму, сударь, сплошная бестолковщина. Двоюродный мой братец не может решить задачи для четвертого класса. Будет калечить детей... Будь моя воля, я бы сжег Алчедар.
– Чем же село виновато?
– Виновато! Даже очень. Кроме всех этих чиновников и кулаков, почти в каждой семье был учитель. А в некоторых по два... Село считалось состоятельным. Не одни здесь плевелы были, пшеница – тоже... Зачем же удрали педагоги? Чтобы мой двоюродный братец и другие, ему подобные, калечили деревенских детей? Да, конечно. Тут есть свой смысл... Село, что за все прошлые годы дало сто учителей, теперь готовит целую тысячу... и так далее!..
Фэникэ Гылкэ вошел в дом, вынул из сундучка сапожную щетку и стал чистить ботинки.
– На, почисть! Чтоб ни пылинки! А то какие из вас учителя!
Он протянул щетку двоюродному брату. Но, конечно, и меня имел в виду.
– Знаешь, Фэникэ, наша буренка отелилась.
– В добрый час... Поздравляю тебя с наследником.
– Теленок со звездочкой на лбу...
– Слушай, если не достанешь у отца немного денег, пусть сам приезжает и решает тебе задачи! Ифтоди как закатит тебе двойку в журнал, запоешь Лазаря... Живо отправишься домой пасти своего теленка. А я уберусь в Сороки, в газету... Разве это жизнь? Даже на папиросы денег нет.
Обстоятельства складывались скверно. Волей-неволей двоюродному брату королевского лейб-гвардейца пришлось топать домой и клянчить рубли. Одному ему ведомо, чего это стоило... Во всяком случае, вернулся он с деньгами.
– Что, отец твой спал?
– Нет, не спал.
– Странно, как же он расщедрился?
– Я сказал, что в училище надо...
– За находчивость ты заслужил комнату в помещичьих покоях.
– Не надо...
– Нет, надо. Сколько вы будете валяться в кухне? В этом селе полно пустых домов.
– Ночью выпадет роса... А утром мы ходим в сад за яблоками... Ноги пачкаем. В росе... в грязи...
– Экий ты ушлый... Ничего... Я из тебя наставника сделаю!
Я догадывался, почему Фэникэ непременно хотел перевести меня и своего братца в помещичьи покои. Сам он в гвардии его величества отработал немало нарядов, начистил офицерам не одну пару сапог. Теперь ему хотелось помуштровать родственника и меня. Заставить нас мыть полы. Что ж, интересно, как это у него получится!
2
Фэникэ открыл свой военный ранец и смотрел в зеркало. Напудрился, поправил узел галстука, военное кепи. Потом стал начищать кокарду, пуговицы кителя. Вскоре они ослепительно засияли.
– Ну, теперь можно идти.
– Фуражку тоже берешь?
– Забыл я, Фрунзэ! Все машинально делаю. С пяти лет одни и те же движения... В один и тот же час... Черт бы побрал такую жизнь!
Он снял кепи, снова сел к зеркалу, пригладил волосы. Кому-то Фэникэ хотел понравиться.
Кончиком языка он нащупывал щербатый зуб, сломанный во время путча в королевском дворце. Фэникэ был тогда сброшен со второго этажа и поплатился всего лишь клыком.
Поводив языком по зубам, он начал ругаться – многоэтажно, как умеют только военные, сызмальства евшие кашу из армейского котелка. По брани можно было понять, что ему обещали вставить золотой зуб и не сдержали слова.
Отведя душу, Фэникэ вынул военные документы и стал их разглаживать ладонью на колене.
– Прощай, военная карьера. Будь ты неладна! Фэникэ Гылкэ рвет на части проездной лист и едет в Резину за комсомольским билетом!
Обрывки разлетелись по помещичьему дому, как мотыльки. И Фэникэ кружился среди них в сумасшедшем танце. Кружился, кружился... пока не столкнулся с двоюродным братом. Из глаз посыпались искры. Фэникэ снова стал ругаться.
– Забавно: чем тупей человек, тем тверже у него голова!
– Прости, Фэникэ, я же не виноват...
– Ладно, пошли. Наша комсомольская секретарша, наверно, уже заждалась.
Сдается мне, ради нее так щеголевато наряжался Фэникэ. Армейская служба сделала его довольно наглым. Подкатывался он со своими галантными комплиментами, солдатскими анекдотами и бесконечными "целую ручку, сударыня" даже к нашим преподавательницам. И, как ни странно, пользовался у них симпатией. Он был высокий, хорошо сложен. Одевался всегда опрятно. В танцах никто из нас не мог с ним сравниться.
Когда мы пришли в училище, народ уже был в сборе. Ребята восхищались гимнастическим искусством одного из наших преподавателей – математика из группы Фэникэ, коренастого парня с толстой шеей, тонкой талией и плечами атлета.
Фэникэ улучил момент и тоже подошел к турнику. Начал крутить "солнце". При этом почти все время не сводил глаз с нашей вожатой. Наконец та не выдержала, подошла ко мне и взяла из моих рук китель Фэникэ. Да, у этого парня к девушкам был великолепный подход. Как у цыгана к лошадям.
Даже Захария, один из главных соперников Фэникэ, кончивший семь с половиной классов румынского лицея, слывший эрудитом и на всех переменах беседовавший с преподавателями о международном положении, сник, как цветок тыквы под градом, увидев, что Фэникэ выделывает на турнике. Бедный эрудит удалился с достоинством: не иначе пошел обсуждать с преподавателем международное положение.
А Фэникэ перестал крутиться, мягко и плавно соскочил. Потом вынул из кармана белоснежный платок и вытер слезы восторга у нашей преподавательницы, которая по совместительству была секретарем училищного комсомола. Потом стал обмахиваться тем же платком.
Вероятно, нам уже можно было отправляться в Резину. Захария как раз поймал за пуговицу коренастого математика и стал ему обрисовывать положение в Скандинавских странах. До Резины километров пятнадцать. Думаю, этого расстояния хватит, чтобы Захария успел развить все свои основные тезисы. Что касается меня, то, пройдя железнодорожный тоннель (впервые увидел такое сооружение), я почувствовал, что невероятно устал.
Паразиты "юнкерсы" снова бомбили железнодорожный мост через Днестр. Наши зенитки стреляли, но облачка разрывов стояли над самолетами как зонтики, защищающие их от солнца. Все же мост через Днестр хорошо охранялся зенитчиками, и немцам не удалось ни разу попасть в него. Хотя бомбили довольно часто, особенно на рассвете. Теперь весь груз "юнкерсы" высыпали на каменную гору за селом Чорна. Нам приказали спрятаться в посевах и ждать конца налета.
Мы с другими парнями оказались на винограднике. Поели вдоволь зеленого горошка, посеянного между рядами... Если на обратном пути нас настигнет еще одна бомбежка, бедному крестьянину придется на будущий год покупать горох на базаре.
В комсомол мы готовились месяца полтора. Но приняли нас одного за другим, без заминки.
Только Захарию немного помучили. Затеял он разговор о международном положении стран Черноморского бассейна и совсем увяз в балканской политике. Секретарь по пропаганде товарищ Томуш объяснил Захарии, чего он недопонимает...
Мы бережно дышали на непросохшую тушь собственных подписей, рассматривали подпись секретаря уездного комитета комсомола. Два красивых алых ордена смотрели на нас из открытого билета.
Только Фэникэ был зол. Что за люди собрались в укоме... Первый секретарь хромой, второй хромой, наконец третий тоже хромой.
– Но, понимаешь, у них, наверно, заслуги...
– Это я и сам знаю. Ты, сударь, скажи, зачем они подтверждают пропаганду, которую мне все время вдалбливали в казарме? На антисоветских плакатах большевиков изображали с рогами и хвостом. Хромцы, калеки целуются с самим дьяволом!
– Они же комсомольцы-фронтовики, раненые, чего ты хочешь? Тут тебе не королевская гвардия! – накинулся Захария на Фэникэ.
В заключение нас пригласили в длинный-длинный кабинет первого секретаря и поздравили с приемом в комсомол.
– Где должен хранить свой комсомольский билет член Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи? – спросил товарищ Томуш.
– В нагрудном кармане, у сердца.
– Имеет ли право комсомолец оставлять свой билет?
– Ни в коем случае. Если дом загорится, и билет сгорит! – выпалил двоюродный брат Фэникэ. За этот чисто крестьянский ответ он получил исподтишка несколько тумаков. Несмотря на них, братец посмеивался глуповато и незлобиво, ожидая похвалы за находчивость. Но никто не обратил на него внимания. И, как всякий недалекий человек, он сначала простодушно удивился этому, а потом потускнел, как солнечный день, подпорченный туманом. Умора...
Поздравив и пожелав успехов, нас направили в уездный отдел народного образования – записаться в педучилище, где мы будем учиться заочно.
Выйдя из укома, двоюродный брат Фэникэ уселся на камень. Чего другого, а камней в Резине достаточно. Уселся, вынул из подкладки своей шляпы иголку с ниткой, зашил намертво комсомольский билет в нагрудном кармане.
– Так надежней.
– Не пойдешь с нами? – окликнул Фэникэ брата.
– Погоди, Фэникэ. Я хотел тебя спросить...
– Шагай быстрей! Что такое?
– Стоит и мне подавать документы?.. В эту, как ее...
– В педучилище? Нет, не стоит. Ни за что. Такой глупарь, как ты, и окончит училище?! Это же настоящее бедствие для села!.. Для крестьян, для их детей... Родители надеются вывести их в люди.
– Ежели так говоришь, вот пойду и запишусь в эту, как ее там... ну!..
Он потопал следом за нами, на ходу пряча иголку в подкладку шляпы.
Не помню, в какой газете я вычитал, что в эти дни наша армия наступала, продвигалась иногда на шестьдесят километров в сутки. С песней вперед, шагом марш! Левой! Левой!
С песней возвращались и мы из Резины. Нас радовала новая ответственность – мы стали комсомольцами!
У всех, правда, ноги подкашивались от усталости. Едва вошли в наш сад, как я рухнул наземь, точь-в-точь как полный мешок, упавший с подводы. Самым стойким оказался Фэникэ.
– Подъем, Фрунзэ!.. К тебе родители приехали.
Подобная весть подняла бы меня даже из гроба.
– С утра дожидаемся, – увидев меня, сказал отец.
Прибыв из Кукоары, он привез матери "в эвакуацию" полную машину душистых яблок. Прихватил маму и решил на той же машине привезти яблок и мне. Откуда было знать отцу, что в нашем распоряжении целый помещичий сад. "Вот если бы в саду рос хлеб, – сказал я отцу. – Разве на четыреста граммов проживешь?"
Тогда отец не стал терять времени и пошел искать квартиру, где бы я мог столоваться. Но все приличные места заняли более расторопные люди...
– Я тебя устрою, Тоадер, у украинца в Курэтурах. Село недалеко... Всего три километра... с гаком. Хорошая будет для тебя прогулка перед уроками. Как думаешь?
– Опять же языку поучишься... – обрадовалась мать, что тоже может одарить меня полезным советом.
Видимо, осунулся я крепко за два месяца. Отец не пожалел усилий, добился – по вечерам меня усаживали за круглый столик в семье курэтурского рыбака-украинца. На столике дымилась горячая мамалыга. От жареной рыбы исходил такой запах, что слюнки текли. Было у нас тогда присловье: "Рыба да мамалыги глыба".
Я макал кусок мамалыги в сковородку с жареной рыбой и в эту минуту понимал, что жить все-таки можно.
3
Вставал я рано, едва восток начинал алеть. По росистой прохладе бежал к Днестру. И долго, долго плавал...
Потом гулял вдоль бесконечных рядов старых деревьев, вдыхая утреннюю радость. Так в иных местах вдыхают целебный воздух соснового бора или йодистый морской озон.
Взрослые, степенные люди сдерживают свои чувства. А мы, молодые, резвились, точно жеребята. Скатывались в овраги, прыгали через ручьи, скакали по валунам...
– Ты догоняешь! – весело крикнул я. – Чур не я.
– Пардон, коллега... мы вместе с вами свиней не пасли.
Я покраснел как рак. Двое мужчин средних лет усмехались тонко и снисходительно. Размеренная походка, дорогие костюмы, аккуратные узлы галстуков и элегантные запонки на манжетах... Я не мог понять, кто они. Корил себя: какого дьявола распрыгался, как мальчишка?
– Что, Фрунзэ, поддели тебя? Им-то, черт побери, жалованье идет!
– Один – Штирбей... Работает директором средней школы в Пояне, в моем селе. Раньше хвастал, что состоит в родстве с графом Штирбеем... Окончил Нормальное училище в Яссах. Трепач, каких свет не видел... Графское охвостье... Такой же родственник графа, как я – раввина из Бухуша.
