Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Стихотворения"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

 
Вы мне жалки, звезды-горемыки!
Так прекрасны, так светло горите,
Мореходцу светите охотно,
Без возмездья от богов и смертных!
Вы не знаете любви и ввек не знали!
Неудержно вас уводят Оры
Сквозь ночную беспредельность неба.
О, какой вы путь уже свершили
С той поры, как я в объятьях милой
Вас и полночь сладко забываю!
 

1781

 
Раз, в угоду Прометею,
Своему любимцу, с неба
Чашу, полную нектара,
Унесла Минерва людям,
Чтобы созданных титаном
Осчастливить и вложить им
В грудь святой порыв к искусствам.
Шла она стопой поспешной,
Чтоб Юпитер не заметил,
И в златой плескалась чаше
Влага, и на зелень луга
Несколько упало капель.
 
 
Рой прилежных пчел примчался,
Все нектар усердно пили;
Озабоченный, спустился
Мотылек – добыть хоть каплю;
Сам урод-паук приплелся,
Пил нектар что было мочи.
Так сподобились блаженства
Эти крохотные твари,
Счастье высшее – искусство —
С человеком разделив.
 

1781

 
Кто среди всех богинь
Высшей хвалы достоин?
Ни с одной я не спорю,
Но одной лишь воздам ее,
Вечно изменчивой,
Вечно новой,
Странной дочери Зевса,
Самой любимой,—
Фантазии.
 
 
Ибо отец
Всякую прихоть,—
Хоть себе лишь дает он
Право на них,—
Ей позволяет,
Той, что мила ему
Сумасбродством.
 
 
Дано ей ступать,
Увенчавшись цветами,
По долинам средь лилий,
Летних птиц покоряя,
И устами пчелиными
Росную влагу
Пить с лепестков.
 
 
Ей также дано,
Взвеяв волны волос,
Со взором мрачным
Промчаться в вихре
Вкруг скал отвесных,
И тысячецветной,
Как утро и вечер,
И в смене вечной
Луне подобной
Являть себя смертным.
 
 
Все должны мы
Отца восславить!
Великий, древний,
Он обручил нас,
Смертных, – с прекрасной
Неувядаемо
Юной богиней.
 
 
Лишь нас одних
Сочетал он с нею
Небесными узами
И дал завет ей:
В беде и в счастье
Хранить нам верность
И не покидать нас.
 
 
Все остальные
Бедные чада
Многородящей
Живой земли
Ведают, видят
Лишь миг настоящий
С болью глухой
И смутной отрадой,
И жизнь скупая,
Как ярмом, гнетет их
Нуждою.
 
 
Нам же – ликуйте! —
Дал благосклонно он
Свою любимицу,
Искусницу-дочь.
Так встретьте с любовью
Ее, как невесту,
С почетом примите
Хозяйкою в дом!
И не позволяйте
Старухе-свекрови —
Мудрости – нежную
Хоть словом обидеть!
 
 
А я и сестру ее знаю,—
Она степенней и старше,
Тихая моя подруга.
О, пусть у меня
Только с жизнью отняты будут
Те силы, то утешенье,
Что дарит мне она,—
Надежда!
 

1780

 
Когда стародавний
Святой отец
Рукой спокойной
Из туч гремящих
Молнии сеет
В алчную землю,
Край его ризы
Нижний целую
С трепетом детским
В верной груди.
 
 
Ибо с богами
Меряться смертный
Да не дерзнет:
Если подымется он и коснется
Теменем звезд,
Негде тогда опереться
Шатким подошвам,
И им играют
Тучи и ветры.
 
 
Если ж стоит он
Костью дебелой
На крепкозданной,
Прочной земле,
То не сравняться
Даже и с дубом
Или с лозою
Ростом ему.
 
 
Чем отличаются
Боги от смертных?
Тем, что от первых
Волны исходят,
Вечный поток:
Волна нас подъемлет,
Волна поглощает —
И тонем мы.
 
 
Жизнь нашу объемлет
Кольцо небольшое,
И ряд поколений
Связует надежно
Их собственной жизни
Цепь без конца.
 

1779

 
Прав будь, человек,
Милостив и добр:
Тем лишь одним
Отличаем он
От всех существ,
Нам известных.
 
 
Слава неизвестным,
Высшим, с нами
Сходным существам!
Его пример нас
Верить им учит.
 
 
Безразлична
Природа-мать.
Равно светит солнце
На зло и благо,
И для злодея
Блещут, как для лучшего,
Месяц и звезды.
 
 
Ветр и потоки,
Громы и град,
Путь совершая,
С собой мимоходом
Равно уносят
То и другое.
 
 
И счастье, так
Скитаясь по миру,
Осенит то мальчика
Невинность кудрявую,
То плешивый
Преступленья череп.
 
 
По вечным, железным,
Великим законам,
Всебытия мы
Должны невольно
Круги совершать.
Человек один
Может невозможное:
Он различает,
Судит и рядит,
Он лишь минуте
Сообщает вечность.
 
 
Смеет лишь он
Добро наградить
И зло покарать,
Целить и спасать
Все заблудшее, падшее
К пользе сводить.
 
 
И мы бессмертным
Творим поклоненье,
Как будто людям,
Как в большом творившим,
Что в малом лучший
Творит или может творить.
 
 
Будь же прав, человек,
Милостив и добр!
Создавай без отдыха
Нужное, правое!
Будь нам прообразом
Провидимых нами существ.
 

1783

 
Бежит волна, шумит волна!
       Задумчив, над рекой
Сидит рыбак; душа полна
       Прохладной тишиной.
Сидит он час, сидит другой;
       Вдруг шум в волнах притих…
И влажною всплыла главой
       Красавица из них.
 
 
Глядит она, поет она:
       «Зачем ты мой народ
Манишь, влечешь с родного дна
       В кипучий жар из вод?
Ах! если б знал, как рыбкой жить
       Привольно в глубине,
Не стал бы ты себя томить
       На знойной вышине.
 
 
Не часто ль солнце образ свой
       Купает в лоне вод?
Не свежей ли горит красой
       Его из них исход?
Не с ними ли свод неба слит
       Прохладно-голубой?
Не в лоно ль их тебя манит
       И лик твой молодой?»
 
 
Бежит волна, шумит волна…
       На берег вал плеснул!
В нем вся душа тоски полна,
       Как будто друг шепнул!
Она поет, она манит —
       Знать, час его настал!
К нему она, он к ней бежит…
       И след навек пропал.
 

1778

 
Ночною порой, когда все вы уснете,
В глухой стороне,
В полуночный час —
Мы на волю выходим, и песни заводим,
И пускаемся в пляс.
 
 
Ночною порой, когда все вы уснете,
При свете звезды,
При свете луны —
На воле мы бродим, и песни заводим,
И танцуем – чьи-то – сны.
 

1780

 
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
 
 
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул»
Он в темной короне, с густой бородой».
«О нет, то белеет туман над водой».
 
 
«Дитя, оглянися, младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».
 
 
«Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит».
«О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы».
 
 
«Ко мне, мой младенец! В дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей;
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять».
 
 
«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных ветвей».
«О нет, все спокойно в ночной глубине:
То ветлы седые стоят в стороне».
 
 
«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой».
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».
 
 
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
 

1782

 
«Что там за звуки пред крыльцом?
За гласы пред вратами?
В высоком тереме моем
Раздайся песнь пред нами!..»
Король сказал, и паж бежит.
Вернулся паж, король гласит:
«Скорей впустите старца!»
 
 
«Хвала вам, витязи, и честь,
Вам, дамы, обожанья!..
Как звезды в небе перечесть?
Кто знает их названья?
Хоть взор манит сей рай чудес,
Закройся взор, не время здесь
Вас праздно тешить, очи!»
 
 
Седой певец глаза смежил
И в струны грянул живо,
У смелых взор смелей горит,
У жен поник стыдливо…
Пленился царь его игрой
И шлет за цепью золотой —
Почтить певца седого.
 
 
«Златой мне цепи не давай.
Награды сей не стою,
Ее ты рыцарям отдай
Бесстрашным среди бою,
Отдай ее своим дьякам,
Прибавь к их прочим тяготам
Сие златое бремя!..
 
 
По божьей воле я пою
Как птичка в поднебесье,
Не чая мзды за песнь свою —
Мне песнь сама возмездье!
Просил бы милости одной:
Вели мне кубок золотой
Вином наполнить светлым!»
 
 
Он кубок взял и осушил
И слово молвил с жаром:
«Тот дом сам бог благословил,
Где это – скудным даром!
Свою вам милость он пошли
И вас утешь на сей земли,
Как я утешен вами!»
 

1783

1

 
Ты знаешь край лимонных рощ в цвету,
Где пурпур королька прильнул к листу,
Где негой Юга дышит небосклон,
Где дремлет мирт, где лавр заворожен?
Ты там бывал?
                          Туда, туда,
Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.
 
 
Ты видел дом? Великолепный фриз
С высот колонн у входа смотрит вниз,
И изваянья задают вопрос:
Кто эту боль, дитя, тебе нанес?
Ты там бывал?
                          Туда, туда
Уйти б, мой покровитель, навсегда.
 
 
Ты с гор на облака у ног взглянул?
Взбирается сквозь них с усильем мул,
Драконы в глубине пещер шипят,
Гремит обвал, и плещет водопад.
Ты там бывал?
                          Туда, туда
Давай уйдем, отец мой, навсегда!
 

1784

2

 
Сдержись, я тайны не нарушу,
Молчанье в долг мне вменено.
Я б всю тебе открыла душу,
Будь это роком суждено.
 
 
Расходится ночная мгла
При виде солнца у порога,
И размыкается скала,
Чтоб дать источнику дорогу.
 
 
И есть у любящих предлог
Всю душу изливать в признанье,
А я молчу, и только бог
Разжать уста мне в состоянье.
 

1795

3

 
Кто знал тоску, поймет
Мои страданья!
Гляжу на небосвод,
И душу ранит.
 
 
В той стороне живет,
Кто всех желанней:
Ушел за поворот
По той поляне.
 
 
Шалею от невзгод,
Глаза туманит…
Кто знал тоску, поймет
Мои страданья.
 

1785

4

 
Я покрасуюсь в платье белом,
Покамест сроки не пришли,
Покамест я к другим пределам
Под землю не ушла с земли.
 
 
Свою недолгую отсрочку
Я там спокойно пролежу
И сброшу эту оболочку,
Венок и пояс развяжу.
 
 
И, встав, глазами мир окину,
Где силам неба все равно,
Ты женщина или мужчина,
Но тело все просветлено.
 
 
Беспечно дни мои бежали,
Но оставлял следы их бег.
Теперь, состарясь от печали,
Хочу помолодеть навек.
 

1796

1

 
Кто одинок, того звезда
Горит особняком.
Все любят жизнь, кому нужда
Общаться с чудаком?
Оставьте боль мучений мне.
С тоской наедине
Я одинок, но не один
В кругу своих кручин.
 
 
Как любящий исподтишка
К любимой входит в дом,
Так крадется ко мне тоска
Днем и при свете ночника,
При свете ночника и днем,
На цыпочках тайком.
И лишь в могиле под землей
Она мне даст покой.
 

1782

2

 
Подойду к дверям с котомкой,
Кротко всякий дар приму,
Поблагодарю негромко,
Вскину на плечи суму.
В сердце каждого – заноза
Молчаливый мой приход:
С силой сдерживает слезы
Всякий, кто мне подает.
 

1795

3

 
Кто с хлебом слез своих не ел,
Кто в жизни целыми ночами
На ложе, плача, не сидел,
Тот незнаком с небесными властями.
 
 
Они нас в бытие манят —
Заводят слабость в преступленья
И после муками казнят:
Нет на земле проступка без отмщенья!
 

1795

 
Полно петь, слезу глотая,
Будто ночь длинна, скучна!
Нет, красотки, тьма ночная
Для веселья создана.
 
 
Коль прекрасной половиной
Называют жен мужья,
Что прекрасней ночи длинной —
Половины бытия!
 
 
День лишь радости уводит,
Кто же будет рад ему?
Он хорош, когда уходит,
В остальном он ни к чему.
 
 
Но когда мерцают свечи,
Озарив ночной уют,
Нежен взор, шутливы речи
И уста блаженство пьют,
 
 
И когда за взгляд единый
Ваш ревнивый пылкий друг
С вами рад игре невинной
Посвятить ночной досуг,
 
 
И когда поет влюбленным
Песню счастья соловей,
А печальным, разделенным
Горе слышится и в ней,—
 
 
О, тогда клянем недаром
Мы часов бегущих бой,
Что двенадцатым ударом
Возвещает нам покой!
 
 
Пусть же всех, кто днем скучали,
Утешает мысль одна:
Если полон день печали,
То веселья ночь полна.
 

1795

О моей поре счастливой

Рассказать теперь должны вы.

I

 
Камень, речь поведи! Говорите со мною, чертоги!
        Улица, слово скажи! Гений, дай весть о себе!
Истинно, душу таят твои священные стены,
        Roma aeterna! Почто ж сковано все немотой?
Кто мне подскажет, в каком окне промелькнет ненароком
        Милая тень, что меня, испепелив, оживит?
Или, сбившись с пути, не узнал я дорогу, которой
        К ней бы ходил и ходил, в трате часов не скупясь?
Обозреваю пока, путешественник благоприличный,
        Храмы, руины, дворцы, мрамор разбитых колонн.
Этим скитаньям конец недалек. В одном только храме,
        В храме Амура, пришлец кров вожделенный найдет.
Рим! О тебе говорят: «Ты – мир». Но любовь отнимите,
        Мир без любови – не мир, Рим без любови – не Рим.
 

II

 
Чтите, кого вам угодно, а я в надежном укрытье,
        Дамы и вы, господа, высшего общества цвет;
Спрашивайте о родне, о двоюродных дяде и тете,
        Скованный свой разговор скучной сменяйте игрой.
С вами также прощусь я, большого и малого круга
        Люди, чья тупость меня часто вгоняла в тоску;
В политиканстве бесцельном все тем же вторьте сужденьям,
        Что по Европе за мной в ярой погоне прошли.
Так за британцем одним «Мальбрук», упрямая песня,
        Шла из Парижа в Турин, в Рим из Турина текла,
В Пизу, В Неаполь… И, вздумай он парус поставить на Смирну,
        Всюду «Мальбрук» бы настиг, в гаванях пели б «Мальбрук».
Так вот и я – куда ни ступлю, все те ж пересуды:
        Эти поносят народ, те – королевский совет.
Ныне не скоро меня разыщут в приюте, который
        Дал мне в державе своей князь-покровитель Амур.
Здесь надо мной простер он крыло. Любимая вправду
        Римлянка складом – таких бешеный галл не страшит.
О новостях и не спросит: ловить желанья мужчины,
        Если ему предалась, – нет ей заботы другой.
Он ей забавен, дикарь свободный и сильный, чьи речи
        Горы рисуют и снег, теплый бревенчатый дом.
Рада она разделять огонь, что зажгла в нем, и рада,
        Что не как римлянин он – золоту счет не ведет.
Лучше стол обставлен теперь, и богаче наряды,
        Ждет карета, когда в оперу хочется ей.
Северным гостем своим и мать и дочка довольны,
        Варваром покорены римское сердце и плоть.
 

III

 
Милая, каешься ты, что сдалась так скоро? Не кайся:
        Помыслом дерзким, поверь, я не принижу тебя.
Стрелы любви по-разному бьют: оцарапает эта,
        Еле задев, а яд сердце годами томит;
С мощным другая пером, с наконечником острым и крепким,
        Кость пронзает и мозг, кровь распаляет огнем.
В век героев, когда богини и боги любили,
        К страсти взгляд приводил, страсть к наслажденью вела.
Или, думаешь ты, томилась долго Киприда
        В рощах Иды, где вдруг ей полюбился Анхиз?
Не поспеши Селена, целуя, склониться к сонливцу,
        Ох, разбудила б его быстрая ревность Зари!
Геро глянула в шумной толпе на Леандра, а ночью
        Тот, любовью горя, бросился в бурную хлябь.
Рея Сильвия, царская дочь, спустилась с кувшином
        К берегу Тибра, и вмиг девою бог овладел.
Так породил сыновей своих Марс. Вскормила волчица
        Двух близнецов, и Рим князем земли наречен.
 

IV

 
Набожный мы народ, влюбленные: в демонов верим,
        Рады ублаготворить всех и богов и богинь.
Сходствуем в том с победителем римским: страну покоряя,
        Чуждым ее божествам в Риме давал он приют;
Черным ли, строгим кумир из базальта иссек египтянин,
        Или же в мраморе дал белым, пленительным грек.
Но не гневит богов, когда пред иным из бессмертных
        Ладан мы курим щедрей, чем на других алтарях.
Не утаю: к богине одной мы возносим молитвы
        Ревностней, чем к остальным, службу вседневно служа.
Тот плутовски, благочинно другой, мы празднуем втайне,
        Помня: молчанье всегда для посвященных – закон.
Лучше мы дерзкий грех совершим, чтобы нас неотступно
        Свора эриний гнала, чтобы Крониона суд
Нас к скале приковал, вращал в колесе, чем от этой
        Сладостной службы своей душу дадим отлучить.
«Случай» богиню зовут. Ее узнавать научитесь:
        Часто нам предстает в разных обличьях она.
Словно ее породил Протей, вскормила Фетида,
        Те, что, меняя свой вид, ловко спасались в борьбе.
Так вот и дочь – обольщает, шутя, несмышленых и робких,
        Сонного дразнит, маня, и улетает, как сон,
Но уступает охотно тому, кто скор и напорист:
        Станет, игривая, с ним ласкова так и мила!
Как-то девочкой смуглой она мне явилась. Обильно
        Падали волосы ей темной куделью на лоб;
Нежно короткие пряди у гибкой курчавились шеи,
        В кольцах, не сплетены, вольно легли по плечам.
Я бегущую вмиг опознал, подхватил – и в объятьях
        Мне, переняв урок, дарит она поцелуй.
Как я блаженствовал! Но… те дни прошли, и сегодня
        Крепко я оплетен вервием римской косы.
 

V

 
Чувствую радостно я вдохновенье классической почвой,
        Прошлый и нынешний мир громче ко мне говорят.
Внемлю советам, усердно листаю творения древних,
        Сладость новую в том изо дня в день находя.
Ночью ж Амур к другим меня призывает занятьям:
        Так, вполовину учась, счастлив я ныне вдвойне.
Впрочем, я ль не учусь, когда нежную выпуклость груди
        Взором слежу, а рукой вдоль по бедру провожу?
Мрамора тайна раскрылась; закон постигаю в сравненьях:
        Глаз, осязая, глядит, чувствует, гладя, рука.
Если ж дневные часы порой на любимую трачу,
        Трату часом ночным мне возмещает она.
Ночью не сплошь поцелуи у нас, ведем и беседы;
        Сон одолеет ее – в замыслы я погружусь.
Было не раз, что, стихи сочиняя в объятьях у милой,
        Мерный гекзаметра счет пальцами на позвонках
Тихо отстукивал я. Любимая дышит в дремоте —
        Мне дыхания жар грудь до глубин опалит.
Факел меж тем разжигает Амур, времена вспоминая,
        Как триумвирам своим ту же услугу дарил.
 

VI

 
«Ты ль, жестокий, меня оскорбляешь такими словами?
        Или мужчины, любя, так злоречивы у вас?
Пусть осуждает меня толпа, я снесу терпеливо.
        Знаю: грешна. Но кто грех мой единственный? Ты!
Эти платья, они для завистливой сплетни улика,
        Что надоело вдове плакать по мужу в тиши.
Неосмотрительный, ты не ходил ли ко мне в новолунье:
        Темный строгий сюртук, волосы сзади кружком?
Разве не сам ты, шутя, захотел рядиться в сутану?
        Шепчутся люди: «Прелат!» Кто же им был, как не ты?
В Риме, в поповском гнезде, хоть трудно поверить, клянусь я,
        Из духовенства никто ласки моей не познал.
Да, молода и бедна, обольстителей я привлекала,
        Фолькониери не раз жадно глядел мне в глаза,
Деньги большие мне сводник сулил, посредник Альбани,
        В Остию звал он меня, в Кватро Фонтане манил.
Не соблазнили меня посулы! Уж слишком противен
        Был мне лиловый чулок, не был и красный милей!
Сызмала знала: «Всегда под конец девчонка в накладе!»
        Так мой отец говорил, даром что мать не строга.
Вот и сбылось: обманута я! Ведь только для виду
        Сердишься ты, а сам, знаю, задумал сбежать.
Что ж, иди! Вы женской любви не стоите. Носим
        Мы под сердцем дитя, верность мы носим в груди.
Вы же, мужчины, в объятьях и верность и страсть изливая,
        Всю расточаете вы легкую вашу любовь».
Милая так говорила и, на руки взяв мальчугана,
        Стала его целовать; слезы из глаз потекли.
Как же был я пристыжен, что дал людскому злоречью
        Светлый облик любви так предо мной очернить!
Тускло пламя горит лишь миг и чадно дымится,
        Если водой невзначай в жаркий плеснули очаг.
Тотчас, однако же, пламя очистится, дым разойдется;
        Снова, юн и силен, ясный взовьется огонь.
 

VII

 
О, как в Риме радостно мне! Давно ль это было?
        Помню, серый меня северный день обнимал.
Небо угрюмо и грузно давило на темя; лишенный
        Красок и образов мир перед усталым лежал.
Я же о собственном «я», следя недовольного духа
        Сумеречные пути, в помыслов глубь уходил.
Ныне мне лег на лоб светлейшего отсвет эфира,
        Феб-жизнедавец призвал к жизни и форму и цвет.
Звездами ночь ясна, и звучит она музыкой мягкой;
        Ярче, чем северный день, южного месяца свет.
Что за блаженство смертному мне! Не сон ли? Приемлет
        Твой амврозийный дом гостя, Юпитер-отец?
Вот я лежу и руки к твоим простираю коленам
        В жаркой мольбе: «Не отринь, Ксений-Юпитер, меня!
Как я сюда вошел, не умею сказать: подхватила
        Геба меня, увлекла, странника, в светлый чертог.
Может быть, ты вознести героя велел, и ошиблась
        Юная? Щедрый, оставь, что мне ошибкой дано!
Да и Фортуна, дочь твоя, тоже поди, своенравна:
        Кто приглянулся, тому лучшее в дар принесет.
Гостеприимцем зовешься, бог? Не свергай же пришельца
        Ты с олимпийских высот вновь на низину земли».
«Стой! Куда взобрался, поэт?» – Прости мне! Высокий
        Холм Капитолия стал новым Олимпом твоим.
Здесь, Юпитер, меня потерпи; а после Меркурий,
        Цестиев склеп миновав, гостя проводит в Аид».
 

VIII

 
Ежели ты говоришь, дорогая, что девочкой людям
        Ты не нравилась, мать пренебрегала тобой,
После ж, подростком, в тиши расцвела ты, – я верю, голубка:
        Любо мне думать, что ты странным ребенком росла.
Так виноградный цветок не пленяет ни формой, ни краской,
        Ягод же зрелая гроздь – радость богов и людей.
 

IX

 
В осени ярко пылает очаг, по-сельски радушен;
        Пламя, взвиваясь, гляди, в хворосте буйно кипит.
Ныне оно мне отрадно вдвойне: еще не успеет,
        В уголь дрова превратив, в пепле заглохнуть оно,—
Явится милая. Жарче тогда разгорятся поленья,
        И отогретая ночь праздником станет для нас.
Утром моя домоводка, покинув любовное ложе,
        Мигом из пепла вновь к жизни разбудит огонь.
Ласковую Амур наделил удивительным даром:
        Радость будить, где она словно заглохла в золе.
 

X

 
Цезарь и Александр, великие Генрих и Фридрих
        Мне бы щедрую часть отдали славы своей,
Если бы каждому я хоть на ночь уступил это ложе:
        Только строго Орк держит их властью своей.
Будь же ты счастлив, живущий, гнездом, согретым любовью,
        В Лету доколь на бегу не окунул ты стопы.
 

XI

 
Грации, вам на алтарь стихотворец возложит страничку,
        К ней добавит пяток полураскрывшихся роз —
И успокоится. Любит свою мастерскую художник,
        Если в ней предстает полный всегда Пантеон.
Хмурит Юпитер бровь, чело возносит Юнона;
        Гордо кудрями тряхнув, вышел вперед Мусагет,
Как равнодушно Минерва глядит, а легкий Меркурий
        В сторону глазом косит ласково и плутовски.
Но Кифарея дарит мечтателю нежному, Вакху,
        Сладость нег суля, влажный и в мраморе взор.
Словно объятий его не забыла и сонного дразнит:
        «С нами бок о бок стоять мог бы пленительный сын!»
 

XII

 
С Виа Фламиниа шум голосов ты слышишь, голубка?
        Это жнецы побрели с дальних полей по домам
С шуткой, со смехом: жатву убрали для римских хозяев,
        Тех, кто сам небрежет свить для Цереры венок.
Праздник теперь не справляют богине, что нам золотую,
        Вместо сырых желудей, в пищу пшеницу дала.
Мы же вдвоем, в тиши отметим радостно праздник:
        Любящая чета – тот же согласный народ.
Слышала ль ты когда о таинстве древнем, пришедшем
        Из Элевсина в Рим за триумфатором вслед?
Установили греки его, и греки взывали
        Даже в Риме: «Войди, смертный, в священную ночь!»
Не подойдет и близко профан, новичок же, бывало,
        Трепетно ждет, облачен в белое – знак чистоты.
Вводят в храм. Сквозь рой невиданных чудищ бредет он,
        Ошеломленный, и мнит: «Я не во сне ли?» В ногах
Змеи кишат. Чередой, в венках из колосьев – у каждой
        Запертый ларчик в руках – девушки мерно идут.
С глубокомысленным видом гундосят жрецы, ученик же,
        Еле скрывая страх, жадно глядит на огонь.
Лишь после всех испытаний откроется и неофиту
        Для посвященных живой, спрятанный в образы смысл.
В чем же тайна? А в том, что однажды Великая Матерь
        Милостиво снизошла ласку героя познать,
Критского юношу Иасиона, царя-землепашца,
        Скрытым дарам приобщив плоти бессмертной своей.
Счастье в Крит пришло! Богини брачное ложе
        Заколосилось, взошел тучный на нивах посев.
Весь же прочий мир изнемог. Забыла Деметра
        В жарких утехах любви свой благодетельный труд…
Внемлет сказке, дивясь, посвященный, украдкой подруге
        Знак подает – а тебе внятен, любимая, знак?
Этот раскидистый мирт освятил нам укромное место,
        Миру не будет вреда, если мы жар утолим.
 

XIII

 
Был и остался плутом Амур. Доверься – обманет!
        Шепчет притворщик: «Поверь ну хоть на этот-то раз!
Мне ли с тобой плутовать? Моему ты отдал служенью
        Всю свою жизнь, все стихи. Я – благодарный должник.
Видишь, и в Рим за тобой поспешил. А зачем? Захотелось
        Здесь, на чужой стороне, радость тебе подарить.
Жалобы слышу, что нет у римлян к приезжим радушья,
        Если ж Амур прислал, гостю и ласка и честь,
С благоговеньем ты смотришь развалины старых строений,
        С чувством проходишь по всем достопочтенным местам.
Выше всего ты чтишь обломки статуй – наследье
        Скульптора, в чьей мастерской гащевал я, и не раз.
Образы эти – творенья мои. Прости, не пустою
        Тешусь я похвальбой, сам же ты видишь, я прав.
Ты мне ленивей служишь – и где ж они, прелесть рисунка,
        Краски живые твои, воображения блеск?
Снова, друг, потянуло ваять? Что же, греческой школы
        Двери настежь – запор не наложили года.
Вечно юный наставник, лишь юных люблю я: претит мне
        Трезвый старческий ум. Смело! Вникай и поймешь:
Древность была молода, когда те счастливые жили!
        Счастлив будь, и в тебе древний продолжится век.
Нужен предмет любви? Я дам. Но высшему стилю
        Только сама любовь может тебя научить».
Так он внушал, софист, а я и не спорил. Властитель
        Мне повелел, и увы! – я подчиняться привык;
Он же предательски слово сдержал: дал предмет, но для песен
        Времени не дал. Никак мысли собрать не могу!
Речь влюбленные взглядом ведут, поцелуем, пожатьем
        Рук, особым словцом – и полусловом порой!
Сорванный вскользь поцелуй, да шепот и лепет любовный —
        Гимн такой отзвучит и без отсчета слогов.
Музам ты верной была подругой, Аврора. Ужели
        Сбил и Аврору с пути этот беспутный Амур?
Вот предстаешь ты его наперсницей мне: разбудила
        И к алтарю зовешь праздник ему отслужить.
Чувствую кудри ее на груди. Я шею обвил ей.
        Спит, и мне на плечо давит ее голова.
Радостное пробужденье! Часы покоя, примите
        Плод ночных услад, нас убаюкавших в сон.
Вот потянулась она во сне, разметалась на ложе,
        Но, отстранясь, не спешит пальцы мои отпустить.
Нас и душевная вяжет любовь, и взаимная тяга,
        А переменчивы там, где только плотская страсть.
Руку пожала. Сейчас распахнет небесные очи.
        Нет. Закрыты. Дает образ спокойно творить.
Не открывай, не смущай, не пьяни! Созерцания сладость,
        Радости чистый родник, повремени отнимать!
Прелесть форм, изгибов изящество! Будь Ариадна
        Так хороша во сне, разве сбежал бы Тезей?
Выпить еще один поцелуй, заглянуть на прощанье
        В очи… Проснулась! Тезей, ты навсегда полонен.
 

XIV

 
«Мальчик! Свет зажигай!» – «Да светло! Чего понапрасну
        Масло-то переводить? Ставни закрыли к чему?
Не за горою, поди, за крышами солнце укрылось —
        Добрых полчасика нам звона ко всенощной ждать».
«Ох, несчастный! Ступай и не спорь! Я жду дорогую.
        Вестница ночи меж тем, лампа, утешит меня!»
 

XV

 
Нет, за Цезарем я не пошел бы к далеким британцам,
        Флор в попину скорей мог бы меня затащить.
Мне куда ненавистней печального севера тучи,
        Чем хлопотливый народ южных пронырливых блох.
С этого дня я чту вас вдвойне, кабаки да харчевни,
        Иль остерии, как вас Рим деликатно зовет.
Вы мне явили сегодня любимую с дядей, с тем самым,
        С кем, чтобы мною владеть, вечно плутует она.
Тут – наш стол, где устроились теплой компанией немцы,
        Девочка ж насупротив с маменькой села своей.
Все подвигает скамью, – и как же ловко! – чтоб видел
        Я в полупрофиль лицо, спину ж во всю ширину!
Громче ведет разговор, чем в обычае римлянок; станет
        Всем подливать, на меня глянет – и мимо прольет.
По столу льется вино, а плутовка пальчиком нежным
        На деревянном листе влажные чертит круги.
Имя сплела мое со своим. И как я глазами
        Жадно за пальцем слежу, вмиг уловила она.
Римской пятерки знак под конец она вывела быстро
        И перед ней черту. Дав мне едва разглядеть,
Стала круги навивать, затирая и буквы и цифру,
        Но драгоценную ту глаз мой четверку сберег.
Нем сидел я и в кровь искусал горевшие губы,
        То ли плутне смеясь, то ли желаньем палим.
Сколько до ночи часов! И за полночь долгих четыре!
        Солнце, замерло ты, медлишь, взирая на Рим.
«Большего ты не видало, и большего ты не увидишь»,—
        Так в упоении встарь жрец твой Гораций предрек.
Только не медли сегодня, молю: благосклонное, раньше
        От семихолмия ты взоры свои отведи.
Дивный час золотой сократи поэту в угоду,
        Час, что блаженней других тешит художника глаз.
Глянь напоследок скорей, пылая, на эти фасады,
        На купола, обелиск и на когорту колонн;
Ринуться в море спеши, чтобы завтра увидеть пораньше
        То, что веками тебе высшую радость дает.
Топкий этот, на версты поросший осокою берег,
        Склоны в пятнах кустов, в сумрачной сени дубрав.
Мало виделось хижин сперва. Потом ты узрело:
        Зажил разбойничий здесь и домовитый народ;
Всё в облюбованный этот притон волокли, и едва ли
        Ты бы в окру́ге нашло чем-либо взор усладить.
Видело: мир возникал, и мир в развалинах рухнул,
        Вновь из развалин восстал больший как будто бы мир.
Дабы мне дольше видеть его тобой озаренным,
        Медленно пусть и умно нить мою парка прядет.
Ты поспешай, однако ж, ко мне, мой час долгожданный.
        Счастье! Не он ли! Бьет! Нет: но уж пробило три!
Так-то, милые музы, легко обманули вы скуку
        Долгих часов, что меня держат с любимою врозь,
Доброй вам ночи! Пора! Бегу, не боясь вас обидеть:
        Гордые вы, но всегда честь воздаете любви.
 

XVI

 
«Что ж ты сегодня, любимый, забыл про мой виноградник?
        Там, как сулила, тайком я поджидала тебя».
«Шел я туда, дружок, да вовремя, к счастью, приметил,
        Как, хлопоча и трудясь, дядя вертелся в кустах.
Я поскорей наутек!» – «Ох, и как же ты обознался!
        Пугало – вот что тебя прочь отогнало. Над ним
Мы постарались усердно, из лоз плели и лохмотьев;
        Честно старалась и я – вышло, себе ж на беду!»
Цели старик достиг: отпугнул он дерзкую птицу,
        Ту, что готова сгубить сад – и садовницу с ним.
 

XVII

 
Многие звуки я не терплю, но что вовсе несносно,
        Это собачий брех, – уши он, подлый, дерет.
Только одна собака забрешет и в сердце пробудит
        Теплую радость – пес, что у соседа живет.
Он однажды залаял, когда моя девочка робко
        Кралась ко мне, и едва тайну не выдал чужим.
Лай у соседа заслышав, я сразу зажгусь: «Не она ли?»
        Или припомню, как дверь гостье желанной открыл.
 

XVIII

 
Вещь одна мне досадней всего. Но есть и такое,
        Что и помыслить о том без омерзенья нельзя —
Каждой жилкой дрожишь. Скажу, друзья, откровенно:
        Мне, как ничто, претит вдовая ночью постель.
Но уж куда как мерзостен страх на любовной дороге
        Встретить змею, испить яда с росою услад;
Страх, что в дивный миг, дарящий радость, забота
        Вдруг подползет с шепотком к сникшей твоей голове.
Мне хорошо с Фаустиной моей! Всегда ей в охоту
        Ложе со мной делить, верному верность храня.
В юном преграда пыл распалит. А я – полюбил я
        Черпать радость и в том, что закрепил за собой.
Что за блаженство! В доверье обмениваться поцелуем,
        Выпить дыханье с губ, влить и дыханье и жизнь!
Так мы тешимся долгую ночь: грудь ко груди, и внемлем
        Ветра и ливня шум, грома далекий раскат.
Но подкрался рассвет. Тут часы нам приносят
        Ворох свежих цветов – празднично день увенчать.
Дайте мне счастья, квириты, и каждому полную меру
        Лучшего блага из благ бог вам в награду подаст!
 

XIX

 
Нам нелегко уберечь наше доброе имя: в раздоре
        С Фамой, как ведомо вам, мой покровитель Амур,
Спросите: а почему друг друга они невзлюбили?
        Давние это дела. Слушайте, я расскажу.
Фама могучей слыла богиней, но просто несносной
        В обществе: весь разговор хочет одна направлять.
Боги, бывало, сойдутся за чашей – великим и малым,
        Всем ненавистна она голосом трубным своим.
Вздумалось некогда ей кичливо хвалиться, что вот-де
        Зевса возлюбленный сын ныне в рабах у нее.
«Царь богов! – торжествует она. – Моего Геркулеса
        Я приведу на Олимп как бы родившимся вновь.
Он уже не Геркулес, от тебя Алкменой рожденный,—
        Чтя мой гордый алтарь, богом он стал на земле.
Взор на Олимп устремив, он, ты думаешь, хочет к коленам
        Зевса припасть? Извини, в небе он только меня
Видит, доблестный муж, и мне одной в угожденье
        Одолевает никем в прошлом не хоженный путь.
Я же повсюду его провожаю и славлю заране,
        Прежде чем наш герой подвиг успеет свершить.
Сам ты мне прочил его в мужья: «Победит амазонок,
        Вот и пойдешь за него!» Что ж! Я б охотно пошла».
Все молчат. Раздразнить боятся хвастунью: озлившись,
        Фама измыслит всегда пренеприятную месть.
Недоглядела она, как Амур ускользнул и героя
        С легкостью отдал во власть смертной красивой жены.
Перерядил он чету: красавице бросил на плечи
        Львиную шкуру и груз палицей усугубил.
В космы затем герою цветов понатыкал да в руку
        Прялку сует, – и рука, приноровившись, прядет.
То-то потешный вид! Побежал проказник и кличет
        В голос на весь Олимп: «Дивное диво грядет!
Ввек ни земля, ни небо, ни ты, безустанное солнце
        На неуклонном пути, равных не зрело чудес!»
Все примчались, поверив обманщику, так убежденно
        Звал он. И Фама туда ж. Не отстает от других.
Кто обрадован был униженьем героя? Известно,
        Гера! Дарит она ласковый взор шалуну.
Фама стоит, объята стыдом, и тоской, и смятеньем…
        Все смеялась сперва: «Боги! Да это ж актер!
Мне ль моего Геркулеса не знать? Нас ловко дурачат
        Маски! – Но с болью потом молвила: – Все-таки он!»
Так и в тысячной доле Вулкан не терзался при виде
        Женушки, взятой в сеть вместе с могучим дружком.
Вот они: в должный миг петля стянулась послушно,
        Пойманным дав припасть к сладостной чаше утех,
Как взвеселились юнцы – и Вакх и Меркурий! Обоих
        Дразнит соблазн и самим так же на лоно возлечь
Великолепной этой любовницы. Смотрят и просят:
        «Не выпускай их, Вулкан! Всласть наглядеться дозволь!»
И старик, рогоносец хромой, держал их все крепче.
        Фама же прочь унеслась, бешеной злобой горя.
С этого часа вражда между ними не знает затишья.
        Фама героя найдет – мигом приспеет Амур.
Кто ей милей других, того он охотней изловит;
        Тех, кто душою чист, вдвое опасней язвит.
Если его бежишь, все глубже в беде увязаешь.
        Девушку он подает, если ж отвергнешь, презрев,
Первым его стрелы ощутишь коварное жало.
        В муже страсть распалит к мужу или похоть к скоту.
Кто лицемерно стыдится его, того приневолит
        В тайном пороке пить горечь немилых услад.
Но и богиня гонит врага, следит она в оба:
        Тот приступился к тебе – эта готовит беду;
Смерила взором, скривила рот и строго, нещадно
        Самый дом клеймит, где загостился Амур.
Так и со мной: я почуял уже – богиня на страже,
        Ищет ревниво она тайну мою проследить.
Но… есть давний закон: «Чти молча» – как некогда греков,
        Не вовлекла бы меня царская ссора в беду!
 

XX

 
Сила красит мужчину, отвага свободного духа?
        Рвение к тайне, скажу, красит не меньше его.
Градокрушительница Молчаливость, княгиня народов!
        Мне, богиня, была в жизни водителем ты.
Что же судьба припасла? Мне муза, смеясь, размыкает,
        Плут размыкает Амур накрепко сомкнутый рот.
Ох, куда как не просто скрывать позор королевский!
        Худо прячет венец, худо фригийский колпак
Длинные уши Мидаса: слуга ли ближайший приметил —
        Страшно царю, на груди тайна, что камень, лежит.
В землю, что ли, зарыть, схоронить этот камень тяжелый?..
        Только тайны такой не сохранит и земля!
Станут вокруг камыши, зашуршат, зашепчутся с ветром:
        «А Мидас-то, Мидас! Даром что царь, – долгоух!»
Мне же безмерно тяжеле блюсти чудесную тайну,
        Льется легко с языка то, что теснилось в груди.
А ни одной не доверишь подруге – бранить они будут;
        Другу доверить нельзя: что, коль опасен и друг?
Роще свой поведать восторг, голосистым утесам?
        Я не настолько же гон, да и не столь одинок!
Вам, гекзаметры, я, вам, пентаметры, ныне поверю,
        С нею как радуюсь дню, ею как счастлив в ночи!
Многим желанна, сетей она избегает, что ставит
        Дерзко и явно – кто смел, тайно и хитростно – трус,
Мимо пройдет, умна и легка: ей ведома тропка,
        Где в нетерпении ждет истинно любящий друг.
Медли, Селена! Идет она! Как бы сосед не заметил…
        В листьях, ветер, шуми – в пору шаги заглушить!
Вы же растите, цветите, любезные песни! Качайтесь
        В тихом трепете лоз, в ласковой неге ночной —
И болтливым, как тот камыш, откройте квиритам
        Тайну прекрасную вы взысканной счастьем четы.