Текст книги "Сказки и легенды"

Автор книги: Иоганн Музеус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Впоследствии рассудительная кормилица заменила детские сказки рассказами об европейских нравах и обычаях и, продолжая любить свою родину, находила удовольствие в воспоминаниях о ней: она так красочно описывала девушке все прелести Италии и так разжигала фантазию своей питомицы, что у той навсегда запечатлелось приятное представление об этой стране.

Чем старше становилась Мелексала, тем больше росло в ней пристрастие к иностранным нарядам и в те времена еще скромным предметам европейской роскоши. И воспитана она была скорее по-европейски, чем по обычаям своей страны.

С юных лет она питала страсть к цветам. Часть своего времени она тратила, составляя по арабскому обычаю букеты и сплетая венки, и остроумно пользовалась сочетаниями цветов, чтобы выразить свои тайные мысли. Она была до того изобретательна в этом искусстве, что часто путем расположения цветов различного значения могла очень удачно выразить целые нравоучения и изречения из корана, предоставляя своим подругам отгадывать их смысл, причем те редко ошибались. Так, однажды она расположила халцедонский горицвет в виде сердца, окружив его белыми розами и лилиями, между ними укрепила две царские свечи и, наконец, добавила прелестный анемон. Когда она показала эту гирлянду женщинам, все единодушно угадали заключенный в ней смысл: «Чистота сердца выше красоты и знатности».

Часто дарила она своим рабыням свежие букеты, и эти подарки обычно содержали похвалу или порицание той, кому они предназначались. Венок из вьющихся роз означал ветреность, гордый мак – самомнение и тщеславие, букет из ароматных гиацинтов с поникшими колокольчиками восхвалял скромность, золотистая лилия, закрывающая чашечку с заходом солнца, – мудрую осторожность, морской вьюнок порицал угодничество, а цветы дурмана и безвременника, корни которых ядовиты, – клевету и скрытую зависть.

Добрый Осман восторгался остроумной изобретательностью своей милой дочери, но у него самого не хватало таланта расшифровывать ее шутливые иероглифы, и он загребал лор чужими руками, заставляя весь диван докапываться до их смысла. Для него не было тайной пристрастие принцессы ко всему иноземному. Как правоверный мусульманин, он не мог одобрять ее склонности, но как снисходительный и нежный отец, он скорее потакал этой прихоти, чем пресекал ее. Ему пришла мысль удовлетворить ее любовь к цветам и приверженность ко всему европейскому, устроив сад в западном вкусе. Эта затея так ему понравилась, что он, не откладывая дела в долгий ящик, сообщил о ней своему любимцу шейху Киамелю и пожелал как можно скорее привести ее в исполнение. Шейх, конечно, хорошо знал, что желание его повелителя равносильно приказу, каковому он должен повиноваться без возражений, а потому не осмелился указать на затруднения, которые предвидел при выполнении этого плана. Сам же он, так же как и султан, не имел ни малейшего представления об устройстве европейского сада, и во всем Великом Каире не знал человека, который мог бы ему помочь. Поэтому он велел поискать опытного садовника среди пленников-христиан и напал как раз на неопытного человека, который меньше всех был способен вывести его из затруднения. И не удивительно, что шейх озабоченно покачал головой, увидев преобразованный сад, ибо если султану он так же не понравится как и ему, то придется жестоко за это расплачиваться и уж во всяком случае лишиться милостей своего повелителя.

Для всего двора перестройка сада до сего времени была тайной, и даже слугам сераля доступ туда был запрещен. Султан замышлял сделать принцессе сюрприз в торжественный день ее рождения: ввести дочь в сад и объявить, что отныне этот прелестный уголок принадлежит только ей. День этот приближался, и его величество выразил желание заблаговременно все самому осмотреть и ознакомиться с новым расположением сада, чтобы доставить себе удовольствие самому показать прекрасной Мелексале его диковинную красоту. Он сказал об этом шейху, который сильно приуныл. Он придумал защитительную речь, которая помогла бы ему вытянуть свою голову из петли, в случае если султан выразит недовольство новым устройством сада.

«Владыка правоверных, – собирался он сказать, – твое приказание – руководящая нить для шагов моих, ноги мои спешат, куда ты укажешь, а рука крепко держит то, что ты доверяешь ей. Ты пожелал иметь сад, как у франков. Вот он перед тобою. Эти неотесанные варвары только и сумели, что перенести сюда жалкие пески своей суровой родины, которую они засевают травой и сорняками, ибо у них не зреют ни лимоны, ни финики и нет ни колафа, ни баобабов. Проклятие пророка навеки обрекло поля неверных на бесплодие и лишило их наслаждения предвкушать райское блаженство и вдыхать благоухание бальзамической травки из Мекки и изведать вкус душистых плодов».

День уже клонился к вечеру, когда султан в сопровождении шейха вошел в сад, в нетерпении ожидая увидеть его чудеса. Теперь с верхней террасы взору его представился широкий, открытый вид на часть города, на скользящие мимо, по зеркальному Нилу, корабли, на стремящиеся ввысь пирамиды в глубине и на цепь голубых гор, окутанных туманом, которые прежде были заслонены непроницаемой стеной пальмовой рощи. И тут же на него подул приятный прохладный ветерок. Теперь султана со всех сторон окружало множество новых предметов. Сад, конечно, стал чужим, незнакомым, в нем не осталось и следа от старого сада, где он провел детство и который своим вечным однообразием давно уже утомил его взор. Хитрый Курт правильно и умно рассчитал: прелесть новизны не замедлила оказать свое действие. Султан не рассматривал происшедшую в саду метаморфозу глазами знатока, он судил о нем по первому впечатлению, а так как необычное всегда служит приманкой, то все в нем казалось ему безукоризненным. Даже кривые, несимметричные дорожки, плотно утрамбованные гравием, делали его походку легкой и твердой и придавали упругость его ногам, привыкшим ходить по мягким персидским коврам и зеленой мураве. Он без устали ходил по запутанному лабиринту дорожек и восторгался цветами разнообразных полевых растений, тщательнейшим образом возделанных и выращенных, хотя за оградой сада они так же хорошо росли в диком состоянии, да в еще большем количестве.

Опустившись на скамейку, султан сказал, обратив к шейху веселое лицо:

– Киамель, ты не обманул моих ожиданий. Я так и знал, что ты сделаешь из старого парка что-нибудь особенное непохожее на сады нашей страны, поэтому не стану скрывать, я очень доволен. Мелексала, несомненно, примет дело рук твоих за сад по образцу франков.

Шейх, поняв по тону своего неограниченного властелина, что гроза миновала, удивился и очень обрадовался, что сдержал язык и не высказал прежде времени своего сожаления. Заметив вскоре, что султан считает его творцом нового сада, он тотчас же повернул паруса своего красноречия на попутный ветер.

– Всемогущий повелитель правоверных, – сказал он, – благоволи помнить, что по одному твоему слову покорный раб твой день и ночь думал, как создать из этой старой финиковой рощи что-нибудь невиданное, подобного чему в Египте еще никогда не бывало. И, без сомнения, мысль воплотить мой план по образцу рая правоверных была внушена мне пророком, ибо я надеялся, что таким образом не обману ожиданий твоего величества.

У доброго султана, который в силу хода вещей был не таким уж безнадежным кандидатом на райские блага, с давних пор было столь же смутное понятие о рае, как у наших будущих небожителей о жизни и устройстве небесного Иерусалима; вернее, он, как все баловни счастья, которым привольно живется в подлунном мире, никогда не тужил о том, какие перспективы ожидают его на небесах. Когда имам, дервиш или иная священная особа напоминали ему о рае, последний представлялся султану старым садом, который и без того надоел. Теперь же фантазия рисовала ему новую картину, которая наполнила его душу радостным восторгом; по крайней мере теперь рай казался ему привлекательнее, чем он полагал до сих пор, и так как он верил, что владеет его моделью в миниатюре, то парк поднялся в его мнении очень высоко, в доказательство чего он тут же произвел шейха в беи и пожаловал ему почетный кафтан. У всех царедворцев, во всех частях света нравы одинаковы, вот почему Киамель без зазрения совести присвоил себе заслуги, принадлежащие его садовнику, ни словом не упомянув султану о последнем и полагая, что наградил раба сверх меры, увеличив на несколько асперов его поденную плату.

Когда солнце стало всходить над тропиком Козерога, каковое указание небес в северных странах означает поворот на зиму, а в мягком климате Египта возвещает прекраснейшее время года, принцесса Цветок Мира вступила в приготовленный для нее сад, и он вполне отвечал ее иноземным вкусам. Сама она была, конечно, лучшим его украшением. Куда бы ни ступила ее нога, будь то каменистая Аравийская пустыня или гренландские льды, – любое место в глазах знатоков женской красоты с ее появлением неизменно превращалось в райские поля. Изобилие цветов, перемешанных без всякого порядка на необозримых куртинах, давало пищу одновременно и глазам ее и уму. Остроумно сочетая различные цветы по их значению, она в беспорядке находила видимость порядка.

По мусульманскому обычаю, когда дочь султана посещала сад, дежурные евнухи удаляли оттуда всех мужчин землекопов, садовников и водоносов. И потому божественная грация, для которой трудился художник, оставалась скрытой от его глаз, хотя ему не терпелось увидеть этот Цветок Мира, название коего при невежестве графа в ботанике долго было для него загадкой.

Но поскольку принцесса пренебрегала некоторыми обычаями своей страны, ей постепенно стало казаться обременительным общество сопровождавших ее евнухов, важно выступавших впереди нее, будто сам султан ехал в мечеть на праздник байрам, ибо сад с каждым днем представлял для нее все больше прелести, и она посещала его по нескольку раз в день. Зачастую она приходила сюда одна, иногда под руку с любимой наперсницей, но всегда с тонким прозрачным покрывалом на лице и с плетеной тростниковой корзиночкой в руке. Она бродила по дорожкам сада, срывала цветы и, по привычке связывая аллегорические букеты, делала их толкователями своих мыслей, после чего раздавала девушкам из своей свиты.

Однажды утром, до того как воздух налился зноем, а роса на траве еще играла всеми цветами радуги, она направилась в свое святилище, чтобы насладиться живительным весенним воздухом. В это время садовник вырывал из клумб увядшие цветы и заменял их новыми, только что распустившимися, которые он заботливо выращивал в глиняных горшках, чтобы затем искусно пересадить в землю, будто цветы эти за одну ночь, как по волшебству, поднялись из ее недр. Этот остроумный обман понравился девушке, и, открыв теперь тайну, каким образом увядшие цветы ежедневно заменяются новыми, так что в них никогда не бывает недостатка, она захотела использовать это открытие и дать садовнику указание, где надо заменить то или иное растение.

Подняв глаза, тот увидел перед собой ангела в образе девушки и догадался, что перед ним – владелица сада: была она несказанно прекрасна, будто небесное сияние окружало ее. Это видение до того поразило графа, что он выронил горшок с прекрасным цветком и жизнь нежного растения трагически оборвалась, как в свое время жизнь господина Пилятра де Розье[200]200
  Пилятр де Розье (1756–1785) – французский физик, аэронавт; погиб при падении воздушного шара.


[Закрыть], хотя оба упали только в лоно матери-земли.

Граф стоял неподвижно и безмолвно, как статуя, не проявляя ни малейших признаков жизни; ему могли бы отбить нос, как это делают обычно турки у изваяний в парках и храмах, а он бы даже не шевельнулся. Но когда девушка заговорила, открыв свои пурпуровые губки, ее нежный голос привел его в чувство.

– Не бойся, христианин, – сказала она, – ты не виноват, что находишься здесь одновременно со мной. Продолжай работу и рассаживай цветы, как я тебе укажу.

– Роскошный Цветок Мира, – возразил садовник, – от сияния твоей красоты блекнут все краски этих цветов. Ты царишь на земле, как королева звезд на небесной тверди. Твой взор оживляет руку счастливейшего из твоих рабов, готового целовать оковы за то, что ты удостоила обратиться к нему со своими приказаниями.

Принцесса никак не ожидала, что раб осмелится открыть рот в ее присутствии, и еще менее – что он станет говорить ей любезности. Говоря с ним, она смотрела больше на цветы, чем на садовника. Теперь же она удостоила и его взглядом; и увидела перед собой человека, который поразил ее своей мужественной красотой. Еще на турнире в Вюрцбурге граф Эрнст фон Глейхен был кумиром дам. Когда он поднимал забрало, чтобы глотнуть свежего воздуха, то женские глаза переставали следить за поединком смелейших рыцарей. Все смотрели только на него. Когда же он опускал забрало и бросался в бой, то девичьи груди высоко вздымались и сердца бились тревогой и участием к прекрасному рыцарю. Пристрастная рука влюбленной в него племянницы герцога Баварского увенчала его рыцарской наградой, которую молодой герой принял с краской смущения. Правда, семилетнее заключение за решеткой темницы стерло краски с его цветущих щек, ослабило упругие мускулы и погасило блеск в утомленных глазах, но пребывание на свежем воздухе, а также спутники здоровья – прилежание и труд – полностью возместили ему потерю. Он расцвел, как лавровое дерево, что долгую зиму тоскует в теплице, но с наступлением весны развертывает молодую листву и украшается пышной кроной.

Принцесса, питавшая пристрастие ко всему иноземному, бросила благосклонный взгляд на понравившегося ей чужестранца, не подозревая, что созерцание Эндимиона[201]201
  Эндимион (греч. миф.) – прекрасный юноша, возлюбленный Селены, богини Луны.


[Закрыть] производит обычно на сердце девушки совсем иное впечатление, чем произведение модистки, выставленное для обозрения на ярмарке в витрине ее лавки. Своими прелестными губками она отдавала приказания статному садовнику, указывая, как рассаживать цветущие растения, спрашивая при этом его мнения и совета, и беседовала с ним о садоводстве, пока тема эта не иссякла. Наконец она покинула красивого садовника, весьма понравившегося ей; но, отойдя шагов пять, вернулась опять, чтобы дать ему новые указания, а затем, погуляв еще по извилистым дорожкам, вновь подозвала к себе, чтобы задать ему несколько вопросов и предложить кое-какие улучшения.

Под вечер, когда стало прохладнее, она опять почувствовала потребность пройтись по саду, чтобы подышать свежим воздухом, а утром, едва солнце позолотило зеркальную поверхность священного Нила, ее вновь потянуло взглянуть, как распускаются проснувшиеся цветы, причем она никогда не упускала случая прежде всего посетить то место, где работал наш друг садовник, чтобы дать ему новые приказания, которые он стремился точно и быстро выполнить. Но один раз глаза ее напрасно искали бостанги[202]202
  Главный садовник. (Прим. автора).


[Закрыть], к которому она чувствовала все большее расположение. Она бродила по петляющим дорожкам, не замечая цветов, улыбавшихся ей навстречу, как бы соревнуясь перед ней яркостью красок и сладостным дыханием аромата, дабы обратить на себя ее внимание. Она обошла каждый куст, осмотрела каждый уголок в высокой траве, подождала в гроте; не найдя и там садовника, совершила паломничество по всем беседкам в саду, надеясь застать его где-нибудь задремавшим, и предвкушала смущение бостанги, когда он проснется. Однако его нигде не было видно. Случайно ей попался на пути неповоротливый Вейт, графский рейтар, который был настолько туп, что не годился ни на какое дело, кроме подноски воды. Он шел, нагруженный ведрами, и, завидев принцессу, тотчас же свернул в сторону, чтобы не попадаться ей на глаза, но она подозвала его и спросила, где находится бостанги.

– А где же ему быть, – ответил тот грубовато, – как не в когтях знахаря-иудея, который, наверно, спровадит его на тот свет своими снадобьями.

При этом известии прелестная дочь султана до того встревожилась, что от страха и боли у нее сжалось сердце. Она меньше всего ожидала, что ее любимый садовник не исполняет своих обязанностей из-за болезни. Она тотчас же вернулась во дворец, и прислужницы ее тут же заметили, что ясное чело их повелительницы омрачилось, словно влажное дыхание южного ветра затуманило зеркально чистый горизонт, как бывает, когда испарения земли сгущаются в облака. Возвращаясь в сераль, она нарвала много цветов, но все печальных тонов. Связав их вместе с кипарисовыми ветками, она сочетанием их явно выразила свое печальное настроение. Так продолжалось несколько дней, что очень огорчало ее придворных девушек, обсуждавших между собой причину тайной грусти их повелительницы. Но, как всегда бывает на женских совещаниях, они не пришли ни к какому заключению, ибо в хоре их голосов слышался такой диссонанс мнений, что нельзя было различить в нем ни одного гармоничного аккорда.

Между тем чрезмерное усердие графа предупреждать каждое желание принцессы и даже выполнять то, о чем она лишь случайно, намеком, обронит слово, так изнурили его непривычное к труду тело, что он не выдержал и свалился в лихорадке. Однако питомец Галена[203]203
  Гален (131 – ок. 200) – знаменитый врач древности, автор сочинений по медицине.


[Закрыть], а скорее всего здоровая конституция графа победили болезнь, и через несколько дней он снова принялся за работу. Едва Мелексала увидела его, как у нее отлегло от сердца, и дамский сенат, для которого ее грустное настроение так и осталось неразрешимой загадкой, единогласно решил, что распустился новый цветок, который она за несколько дней до этого считала погибшим, и в аллегорическом смысле они были недалеки от истины.

Мелексала была столь невинна сердцем, будто только что вышла из рук матери-природы. Она не имела пока никакого понятия о шалостях лукавого Амура, которые он обычно проделывает над неопытными красавицами. Надо сказать, что в области любви вообще давно уже недостает указаний как для простых девушек, так и для принцесс; между тем теория подобного рода более принесла бы пользы, чем намеки, направляемые воспитателями своим питомцам-принцам, которые не обращают внимания на всякие знаки: покашливание, посвистывание и так далее, и даже порой толкуют их в дурную сторону, тогда как девушки понимают любой знак и следуют ему, поскольку они тоньше чувствуют, и скрытый намек для них – самое подходящее дело.

Мелексала была новичком в любви и знала о ней так же мало, как монастырская послушница о таинствах ордена. Она отдавалась своему чувству со всей непосредственностью, не спрашиваясь у трех советников тайного дивана своего сердца: Рассудка, Разума и Размышления. Будь это иначе, пылкое участие, с каким она отнеслась к состоянию больного бостанги, открыло бы ей, что в сердце ее заронено и властно пустило корни зерно незнакомой страсти, а Разум и Рассудок шепнули бы, что эта страсть и есть любовь. Происходило ли и в сердце графа что-либо подобное, никакими доказательствами не подтверждается. Его чрезмерная готовность выполнять приказания своей повелительницы могла бы навести на такое предположение, и тогда ему следовало бы преподнести ей аллегорический букет из алых роз, перевязанных увядшим стеблем незабудки. Но побудительной причиной этой отменной услужливости могла быть также и чисто рыцарская вежливость, бывшая нерушимым законом для рыцарей тех времен и обязывавшая немедленно выполнять все, о чем ни попросит дама, – тут любовь могла вовсе не участвовать. Теперь не проходило ни одного дня, чтобы Мелексала не беседовала со своим бостанги самым дружеским образом. Нежный звук ее голоса восхищал графа, и каждое ее слово выражало что-либо для него лестное. Другой, более предприимчивый кавалер на месте графа не преминул бы воспользоваться такой благоприятной ситуацией, чтобы добиться дальнейших успехов, но граф Эрнст всегда держался в границах скромности. Девушка же, совершенно неопытная в кокетстве, не умела поощрить робкого поклонника похитить ее сердце, и их интрига, без сомнения, долго вертелась бы вокруг оси взаимной благосклонности, не получая дальнейшего развития, если бы случай, который, как известно, является обычно primum mobile[204]204
  Главной движущей силой (лат.).


[Закрыть] всякой перемены, не дал событиям совершенно другое направление.

Перед закатом солнца одного очень погожего дня принцесса пришла в сад, и на душе у нее было так светло, как светел был горизонт. Она мило болтала со своим бостанги о всяких безразличных вещах, лишь бы только говорить с ним, и пока он наполнял ее корзиночку свежими цветами, села на скамейку в беседке и, связав букет, подарила ему. Граф, с выражением высшего восторга на лице, прикрепил его к своей рабочей одежде, как знак благосклонности своей прекрасной повелительницы, но ему и в голову не пришло, что цветы могли заключать в себе символический смысл, ибо для него подобные иероглифы были столь же непонятны, как для глаз любителей мудреный ход знаменитого деревянного шахматиста[205]205
  Деревянный шахматист – механизм, в котором во время игры скрывался живой шахматист (начало XIX в.); довольно долго дурачил игроков, но в конце концов был разоблачен.


[Закрыть]. Девушка и в дальнейшем не растолковала ему этот скрытый смысл, и он увял вместе с цветами, так и оставшись неизвестным потомству. Она думала, что язык раскрывшихся цветов каждому понятен, как родной язык, а потому не сомневалась, что ее любимец все правильно понял. Принимая от нее букет, он с таким благоговением смотрел на нее, что она приписала этот взгляд скромной благодарности за похвалу его усердию и любезности, как он, вероятно, и расценил этот подарок. Ей хотелось проверить, насколько он догадлив и сумеет ли в завуалированной форме выразить ей свою благодарность, сказать что-нибудь приятное, – словом, перевести на язык цветов глубокое чувство, отражавшееся сейчас на его лице, и она потребовала, чтобы он собрал для нее букет по своему вкусу. Граф был тронут ее снисходительной добротой. Он тотчас же побежал в конец сада, где в отдаленной теплице помещались его цветочные запасы, откуда он брал для подсадки заготовленные, только что расцветшие растения в горшках. Там как раз только что распустился ароматный цветок, называемый у арабов мушируми[206]206
  Мускатный гиацинт. (Прим. автора).


[Закрыть], какого в саду до сих пор еще не было. Этой новинкой граф хотел доставить невинное удовольствие ожидавшей его прелестной любительнице цветов. Он преподнес ей цветок в коленопреклоненной, но в то же время полной достоинства позе, подложив под него широкий пальмовый лист и надеясь заслужить этим похвалу. И вдруг с необычайным удивлением заметил, что принцесса отвернулась, глаза ее, насколько он мог заметить сквозь тонкое покрывало, стыдливо потупились, и она смотрела в землю, не говоря ни слова. Казалось, она колебалась, взять ли ей цветок, который она даже не удостоила взглядом, положив его на стоявшую рядом дерновую скамью. Ее веселого расположения как не бывало; приняв величественную позу, полную гордого достоинства, она через несколько мгновений покинула беседку, даже не взглянув на своего любимца; но, уходя, она не забыла взять мушируми, который, правда, тщательно спрятала под покрывалом.

Графа озадачило загадочное поведение принцессы и, не зная чем объяснить его, он долго еще после ухода принцессы стоял на коленях в позе кающегося грешника. Он был огорчен до глубины души, что очаровательная богиня, которую он почитал как святую за ее снисходительную доброту, оскорбилась и дала ему понять это. Придя в себя после первого удивления, он, печальный и подавленный, будто совершил какой-то чудовищный проступок, побрел в свое жилье. Ловкий Курт уже приготовил ужин, но его господин не хотел ничего отведать и долго водил вилкой по дну миски, не беря ничего в рот. Заметив, что граф чем-то опечален, верный виночерпий незаметно выскользнул за дверь, раскупорил там бутылку хиосского вина, и греческий напиток оказал свое действие и развеял печаль графа. Он стал разговорчивее и поведал верному слуге о приключении в саду. До поздней ночи оба терялись в бесплодных догадках о том, что могло вызвать недовольство принцессы, но все их мудрствования ни к чему не привели, и оба, господин и слуга, отправились на покой, причем последний обрел его сразу, первый же напрасно пытался уснуть и бодрствовал всю ночь напролет, пока утренняя заря не призвала его вновь к работе. В час, когда Мелексала обычно посещала сад, граф часто оглядывался на ворота сераля, но заветная дверь не открывалась. Он прождал второй день, потом третий, но двери сераля будто кто замуровал изнутри. Не будь граф Эрнст совершеннейшим профаном в языке цветов, то легко нашел бы ключ к загадочному поведению принцессы. Передавая своей прекрасной повелительнице цветок, о значении которого он не имел понятия, он признался ей в любви, и притом любви далеко не платонической. Если влюбленный араб украдкой передает своей возлюбленной через доверенное лицо цветок мушируми, то надеется, что у нее хватит сообразительности подобрать единственную рифму, имеющуюся на арабском языке для этого слова, «идскеруми», что в изысканной форме выражает взаимную любовь.

Нужно сказать, что ни одно изобретение для краткого объяснения в любви не заслуживает такого подражания, как этот восточный обычай. Он вполне мог бы заменить пошленькие billets doux[207]207
  Любовные записки (франц.).


[Закрыть].

Сколько трудятся и ломают себе головы над их сочинением, а скольких неприятностей, сопряженных с перепиской, можно было бы избежать. Ведь если письмо попадает в чужие руки, его высмеивают пустые зубоскалы, а порой неправильно истолковывают и сами получательницы. Но поскольку мушируми, он же – мускатный гиацинт – цветет в наших садах редко и притом очень недолго, можно было бы заменить его искусственным, удовлетворяя потребность влюбленных произведениями парижских цветочниц или наших, немецких, в любое время года, причем внутренняя торговля этим фабричным товаром давала бы, несомненно, больший доход, чем сомнительные торговые спекуляции в Северной Америке. Во всяком случае, рыцарю любви в Европе не приходится опасаться, что, подарив даме сей красноречивый цветок, он будет считаться опасным преступником и поплатится за это жизнью, как легко может случиться на Востоке.

Если бы у Мелексалы не был такой добрый и нежный нрав и всемогущая любовь не завладела целиком душой дочери султана, граф заплатил бы головой за свою галантность, и не было бы ему пощады, даже если бы он не был виноват ни душой, ни телом. Однако принцесса в глубине души не чувствовала обиды, получив многозначительный цветок, более того, предполагаемое объяснение в любви коснулось нежной струны ее сердца, давно трепетавшей в ожидании гармоничного созвучия. Но ее девическое благонравие подверглось жестокому испытанию, ибо любимый осмеливался умолять ее, – так она истолковывала его поступок, – о наслаждении любви. По этой причине она и отвернула лицо, когда ей была принесена эта жертва любви. Горячая краска, незаметная под покрывалом, залила нежные щеки, лилейная грудь высоко вздымалась, а сердце неистово билось. Стыд и нежность вели в ее душе жестокую борьбу, и волнение девушки достигло такой степени, что она не могла произнести ни слова. Долго она колебалась, что ей делать с коварным мушируми: пренебречь им значило бы лишить всякой надежды любящего человека, а приняв, она призналась бы в том, что согласна отвечать на его чувство. Стрелка весов колебалась в нерешительности то в одну, то в другую сторону, пока наконец не перевесила любовь. Мелексала взяла цветок с собой, и этим прежде всего спасла графскую голову. Все же, оставшись одна в своих покоях, она, без сомнения, стала раздумывать над возможными последствиями, к которым в дальнейшем могло бы привести ее решение. Положение принцессы было тем более затруднительным, что, с одной стороны, она, при своей неопытности в сердечных делах, не могла самостоятельно ни на что решиться и, с другой, боялась довериться кому-либо из наперсниц, опасаясь отдать на произвол третьего лица жизнь любимого и собственную судьбу.

Легче смертному подглядеть купающуюся богиню, чем историку – увидеть восточную принцессу в опочивальне сераля. Поэтому трудно сказать, что сделала Мелексала с полученным цветком мушируми. Повесила ли его на зеркало и предоставила там увядать, или поставила в холодную воду, чтобы как можно дольше сохранить свежим? Равным образом трудно решить, витала ли она в радужных мечтах или провела ночь, мучимая заботой, в дремоте, а то и вовсе без сна. Но последнее, очевидно, вернее, потому что на другой день с раннего утра плач и жалобные стоны огласили стены дворца, когда принцесса с побледневшим лицом и утомленным взором вышла из спальни, ибо прислужницы вообразили, что ее поразила тяжелая болезнь. Позвали придворного врача, того самого бородатого иудея, который лечил графа от лихорадки потогонными средствами. По восточному обычаю, она лежала на софе, заставленной большой, глухой ширмой, с маленьким отверстием в стенке, в которое принцесса просунула прелестную округлую ручку, окутанную, однако, двойным и тройным слоем тонкого муслина, чтобы нечестивый мужской взор не смел осквернить ее. Врач прослушал пульс сиятельной больной.

– Да поможет мне бог, – прошептал врач на ухо главной прислужнице, – принцессе очень плохо. Пульс трепещет, как пойманная птица!

И, глубокомысленно покачав из практических соображений головою, как это делают обычно хитрые врачи, он прописал ей большую дозу колафа и другие лекарства, укрепляющие сердечную деятельность, и, пожав плечами, признал у нее изнурительную лихорадку. На самом деле болезненные симптомы, признанные заботливым врачом предвестниками заразительной лихорадки, были не более как последствием бессонной ночи. Отдохнув в час сиесты[208]208
  Сиеста. – См. прим. к стр. 160.


[Закрыть], больная, к великому удивлению израэлита, под вечер была уже вне опасности и не нуждалась больше ни в каких лекарствах и только по настоянию эскулапа должна была провести несколько дней в постели. Это время она употребила на то, чтобы на досуге обдумать свои любовные дела и измыслить средство для осуществления прав, данных ей вместе с цветком мушируми. Она только и делала, что искала, находила, выбирала и отвергала. То ее фантазия выравнивала непреодолимые горы, то в следующий момент она видела лишь пропасти и ущелья, перед которыми отступала в страхе и через которые самое смелое воображение не могло перебросить мостик. Но, невзирая на все эти камни преткновения, она приняла твердое решение послушаться веления сердца, чего бы это ни стоило. Героизм не чужд дочерям праматери Евы, хотя из-за него они часто платятся довольством и счастьем всей жизни.

Наконец однажды двери сераля открылись, на пороге, подобно красному солнцу с востока, появилась прекрасная Мелексала и прошла в сад. Граф Эрнст заметил ее сквозь листву плюща и почувствовал, что сердце его застучало, словно мельничный жернов. Оно неистово билось, будто он только что бегал с горы на гору. Была ли то радость, или робость, или боязливое ожидание? Что-то сулит ему посещение сада принцессой: прощение или немилость? Кто в состоянии точно разгадать тайну человеческого сердца? Кто может объяснить причину мгновенных толчков этого легко возбудимого мускула? Достаточно сказать, что граф Эрнст почувствовал сердцебиение, как только издали увидел фею сада, и не мог объяснить себе, отчего и почему. Вскоре она отпустила свиту, и по ее поведению было заметно, что на сей раз она не намерена заниматься поэтическим собиранием цветов. Она обошла все беседки, а так как граф и не собирался играть с нею в прятки, то очень скоро нашла его. Когда Мелексала была от него на расстоянии всего нескольких шагов, он без слов, но достаточно красноречиво, пал перед ней на колени, не смея поднять глаз, печальный, будто преступник, ожидающий своего приговора. Но принцесса ласково заговорила с ним, приветствуя его жестом: