Текст книги "Чисто конкретное убийство"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Я сосредоточенно, хотя и без особой надежды, смотрела на фрагменты строений. Вот если бы попасть в одно из этих мест и встать перед домом с фотографией в руке…

– Адреса этих твоих предков у тебя, случайно, не сохранились? Где у них были вотчины и пажити? Потому что я, например, знаю, где мои прадедушка и прабабушка жили до Первой мировой войны, а у пращуров с другой стороны есть склеп на Повонзках с 1847 года, и я его обязательно найду, приложив некоторые старания. А у тебя что?

– У меня лично пока склепа нет, – очень вежливо заметила мне Баська. – Я тут сижу вполне себе живая. Но вообще-то ты права, в этой семье веками никто не выбрасывал бумаги, поэтому у меня так тесно. Ирония судьбы: бумажное наследство уцелело, а ценности черти взяли.

– Не взяли, а спрятали. Оставили тебе надежду.

– Надеялась я вчера, когда этот вулкан следственной энергии допрашивал подозреваемых. Понимаешь, тут – чужие люди, там – мои смутные воспоминания, атмосфера напряженная, я все надеялась, что кто-нибудь о чем-нибудь проболтается, и я о чем-нибудь случайно дознаюсь. А тут – фига с маком. И эта лопата меня напугала…

– Вот именно, – буркнула я вполголоса. – Лопата…

* * *

Вчерашний допрос прошел прямо-таки блестяще, но через два дня Возняк распорядился провести второй.

И снова на участках.

Он как следует постарался и получил комплект свидетелей – просто загляденье: обе части, для скелета и для головы… Ну как они могли не знать друг друга? Только одна особа знала и тех, и других, но именно эта особа была как раз совершенно бесполезной, потому что десять лет назад ее черти носили неизвестно где и она ни о чем не ведала. Мерзостная баба.

Насчет десяти лет он был полностью уверен. Патологоанатом не ударил в грязь лицом: пока скелет не отправили в архив вещдоков, он созвал настоящий консилиум. С ним совещались четверо коллег, в том числе один опытнейший патологоанатом. Один ортопед, один анатом и один педиатр, потому что такой великолепно развитый и нигде не поврежденный скелет не мог в детстве, в отроческие годы, быть хилым уродом. Его же не в клетке держали! Сильный, живой и энергичный мальчик – каким чудом он сумел не получить вообще никаких травм?

На этот вопрос педиатр ответить не сумел, только предположил, что родители скорее всего не курили, не пили, не ели никакой химии, на диетах не сидели и дышали исключительно свежим воздухом. Гипотезу все хором сочли дурацкой, потому что таких родителей на свете нет и быть не может. К тому же ортопед пробормотал:

– Ага, и еще прогрызали дыры в стенах с известковой побелкой. Чтобы снабдить потомка костным кальцием…

За этим исключением консилиум сплотило единодушие, неслыханное в медицинских кругах. Мнение относительно возраста безголового скелета совпало до года: пять-шесть лет, без споров и ссор, поэтому сейчас, после обретения головы, все вместе тянуло на лет десять – десять с половиной. В виде трупа, естественно, не при жизни.

И вот именно тогда эта баба, подававшая хоть какие-то надежды и знавшая обе семьи, прямо-таки издевательски дразнила их своим отсутствием на родине. Просто какая-то зловредная подлость!

Хотя баба призналась в близком знакомстве с лопатой.

Та вторая… как ее там… Росчишевская – тоже призналась.

Обе пересилили свое нежелание говорить и заявили, что знали в своей жизни только одного человека, который мог бы снести чью-нибудь голову этой самой знакомой лопатой.

А вот кому именно снесли голову, ни одна из баб не знала, и видно было, что они говорят правду.

Перелет головы через аллейку и захоронение тела в плодородной парниковой земле произошли одновременно. На основании состояния парника, которое после бессчетных споров установили шестеро свидетелей и подтвердил возраст чайной розы, моментом убийства решено было считать начало июня. В начале июня, десять лет и три месяца назад кто-то здесь пришил типа с богатой костной структурой, и появились две неизвестные величины. Кто убил и кого убили.

Ну и еще – чем убили. Потому что лопата сама назойливо напрашивалась на роль орудия убийства, но все же вызывала недоверие. Никто не верил в лопату. Комиссар Анджей Возняк настолько потерял здравый смысл, что начал допрос с этих двух баб, которые признались в близком знакомстве с инструментом, и допрашивал он их не порознь, а вместе. Комиссар загнал их в беседку, отрезав от остальных свидетелей, который сторожил выделенный ему помощник, – чтобы не подслушивали.

Комиссар хитроумно начал издалека – с лопаты.

Обе допрашиваемые согласно, хотя каждая по отдельности, признались, что про лопату им кое-что известно. Они видели ее в разное время. Возможно, это были две разные лопаты. Сделали ее вручную. Сама лопата, то есть металлическая ее часть, сделана была на заводе, из замечательной хирургической стали, хотя черт знает, как там на самом деле, потому что какой завод будет выпускать лопаты из хирургической стали? Но вот профилирование, форма и заточка – это уж точно ручная работа. Обе дамы собственными глазами видели, как продвигалась работа. Именно что видели по очереди, и каждая – в свое время.

– Это был маньяк, – с отвращением сказала старшая, носившая в жизни такое количество фамилий, что Возняк предпочел звать ее по имени. Иоанна. По крайней мере нормальное имя. – Я не сразу сообразила, но сейчас я в этом совершенно уверена. Он точил и шлифовал все, что ему под руку попадало, менял форму и разглаживал. Он просто не умел спокойно сидеть и разговаривать, если не мог что-то мастерить руками. Невроз какой-то.

– Паранойя, – поправила ее младшая, Росчишевская, имя которой Возняк для разнообразия напрочь забыл от волнения. – Если кто-то, закрывая на замок дверь развалюхи – чужого дровяного сарая, чистит от ржавчины и полирует старый засов, это просто не может быть нормальный человек. Он тогда даже на поезд опоздал, – клиническая картина..

– А вы давно его знали?

– По-разному, – ответили обе дамы одновременно.

– Что значит «по-разному»?

– Мы его не вместе знали, а каждая по отдельности, – объяснила Росчишевская.

– И мы с ней друг о дружке ничего не знали, – добавила Иоанна – Мы с ней только предполагаем, что это один и тот же тип, а не двое разных.

Возняку показалось, что запутанная и сложная тема ускользает у него из рук. А, к черту хитрости!

– Это тот самый, о ком вы обе сказали, что один-единственный на свете может воспользоваться лопатой для совершения убийства?

– Вообще-то таких может быть много, – сделала оговорку Росчишевская. – Мы их всех не знаем.

– К тому же тот единственный, насколько я знаю, совершенствовал разные инструменты в несколько более прозаических целях, – с укоризной уточнила Иоанна.

– Так тот или не тот?! – прохрипел страшным голосом Возняк. – Вы же кого-то имели в виду! Этого или не этого?!

– Если говорить о маниакальной заточке всего, что под руку попало, то я о нем, – великодушно согласилась Росчишевская.

– Творца лопаты, – последовала ее примеру Иоанна. – Это он сумел бы. Что не означает, что он должен был кому-то отрубить голову и при этом не обязательно лопатой.

– А почему вообще вы о нем упоминаете в прошедшем времени? Он что, уже умер?

Тетки снова принялись отвечать хором.

– Я ничего такого не знаю, я много лет его не видела…

– Для меня умер. Был человек – и нет человека…

– …но он был в отличной форме, поэтому наверняка жив…

– …это для меня прошлое, к которому нет возврата, поэтому с тем же успехом он мог бы покоиться в могиле…

Возняк насильственно прервал дуэт:

– В могиле, не в могиле, но ведь имя и фамилия у него есть?! Как его звали! Имя, фамилия, адрес!

– Бартош Бартош, – ледяным тоном ответила та, что постарше, Иоанна.

Та, что помоложе, резко повернулась к ней.

– Что-о-о?! – спросила она в полном остолбенении, на сей раз хором с Возняком, и добавила – Откуда ты это взяла?!

– Не я, а он. Даже не он, а его родители. Богом клянусь, я сама видела документы: Иеремия и Ванда Бартош назвали ребеночка Бартошем. Он мне показал сам, потому что я отказывалась верить. Может, документы фальшивые…

Росчишевская опомнилась.

– «Ой, Бартош Бартош, не теряй надежды!»[4]4
  Первые слова так называемого «Краковяка Костюшко», марша польских повстанцев. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Наверняка фальшивые. Потому что он мне тоже сказал, что его зовут Бартош, но я своими глазами видела на квитанции за прокат лодки: «Бернард Марчик». Он мне эту квитанцию не показывал, а просто уронил, и я успела прочитать, но до этого он мне представлялся как Бартош. Слушай, может, это все-таки два разных человека?

– Ага, и один покоится в морге или где там еще, а второй отрубил ему голову? И оба маниакально точили все, что плохо лежит? Фигушки, это один и тот же человек, я его уже тогда знала, и… Ну ладно, признаюсь. Я сейчас сообразила, что я один раз видела тебя с ним, но только тогда не поняла, что это ты, потому что ты тогда выглядела, как ощипанная выхухоль. Но теперь мне кажется, что это была ты.

– Все правильно, тогда я выглядела как ощипанная выхухоль. А почему я тебя тогда не увидела?

– Потому что я сидела в машине.

Раздвоение гипотетического убийцы заставило Возняка опомниться. Разделить этих баб, с каждой поговорить особо… нет, чепуха! Он вдруг понял, что его посетила редчайшая удача: обе женщины явно знали разные вещи и в его присутствии обменивались информацией куда более ценной, чем могли бы выдавать ему официально на допросе. Они что, первый раз разговаривали о знакомом мужике? Да ладно, пусть только говорят как можно больше, слушать их и слушать, только не дать заморочить себе голову и держать руку на пульсе событий!

– Наверное, именно тогда я от него и слиняла, – оживленно говорила Росчишевская. – Он меня занудил до смерти. Упрямо настаивал на том, что я удрала из дому… ну да, тут он не ошибся, но он почему-то непременно хотел вытащить меня из алкогольно-наркотической трясины. А еще из когтей разврата. Я же тебе когда-то говорила, что он как раз боролся с падением нравов молодежи и мечтал вытащить меня из придорожной канавы!

– Ну да, были у него такие наклонности, – подтвердила Иоанна. – Ты мне не столько рассказывала, чтобы я увязала одно с другим, но теперь все сходится, он вел себя, как надутый злобный индюк, намекал на тебя: дескать, ему не удалось вернуть моральный облик этой падшей жертве судьбы, жизнь у нее покатится под откос… Он все вспоминал о тебе, дескать, тебе конец, не сегодня-завтра вытащат твой труп из-под моста или из-под скамейки на вокзале, под наркотическим кайфом и под слоновой мухой. Мол, проиграл он этот бой.

– Вот именно. А у меня наркотики к тому времени было давно пройденным этапом, не понравились они мне. Но он мне не верил…

– Он никому и ничему не верил.

– А что касается алкоголя, так ты сама знаешь: напиваюсь я очень умеренно, а тогда и вовсе собиралась возвращаться домой. И разврат мне тоже надоел хуже горькой редьки. Вот он меня изловил как раз по дороге домой и не поверил, что я возвращаюсь, не верил, что у меня вообще где-то есть дом. А раз он не поверил в правду, я рассердилась и стала врать как по нотам. Тогда он поклялся вывести меня в люди, и мне ничего другого не оставалось, как только от него слинять. Но на его паранойю с инструментами я успела полюбоваться во всех подробностях.

– Я его тогда подвозила, потому что он за тобой следил. И ведь поди ж ты, ни разу не сказал, как тебя зовут!

– Минуточку, – недоверчиво перебил Возняк. – Вы что же, об этом типе с лопатой первый раз в жизни между собой разговариваете?!

Обе дамы посмотрели на него, переглянулись и снова уставились на Возняка.

– Вот именно. Похоже, что так и есть, – холодно сказала Иоанна. – Может быть, второй раз. Во всяком случае, в подробностях – в первый.

– До сих пор мы о нем только полунамеками говорили, – едко дополнила Росчишевская.

– При оказии и очень редко.

– Почему?!

Обе неуверенно переглянулись.

– Да как сказать… Какое-то мерзкое послевкусие от него осталось. Такое неприятное, что вспоминать не хотелось.

– Пани Росчишевская, как долго вы его знали и когда это было?

– Лет семнадцать-восемнадцать назад, и эта воспитательная идиллия длилась четыре месяца.

Возняк быстро обернулся к другой даме.

– А вы?

Вторая вздохнула, огляделась и уселась на колоду для рубки дров.

– Я раньше. Я с ним познакомилась девятнадцать лет назад, а семь лет спустя разорвала эти отношения.

– Ты так долго выдержала? – удивилась Росчишевская и тоже села, на ощупь найдя за спиной мешок с торфом.

– Потому что все надеялась, что смогу его очеловечить. Кроме того, он не пытался меня вернуть на путь морали, разве что слегка отесать и одурить. В конце концов я ему выложила все, что думаю, и он этого не стерпел.

– Адрес! – рявкнул Возняк, не садясь ни на что, потому что за спиной у него лежала исключительно груда сухого тонкого хвороста.

– А что адрес?

– Адрес давайте. Где он жил?

– Где-то на Селецкой. Но я там в жизни не была и номера дома не помню… Нет, все-таки помню, Селецкая, пять, четвертый этаж, мы там проезжали, и он даже мне показал пальцем свой балкон. На балконе стояла какая-то девица, я слегка удивилась, но ни о чем не спрашивала, потому что наше знакомство было еще в самом начале и я хотела проявить такт и щепетильность. Он не любил нахальных расспросов.

Росчишевская не скрывала изумления.

– Мы с тобой точно говорим об одном и том же психопате? Какая Селецкая, он меня заволок на Подхорунжих и пробовал учить пользоваться ванной и душем, потому что таких сложных приборов я наверняка в жизни не видела. А до этого он меня тягал по пленэрам, лугам и лесам, чтобы после всяких прокуренных хаз и малин я подышала свежим воздухом. Он мне даже палаточку поставил. У-у-у, ненавижу палаточки…

– Не строй иллюзий, это он. Пленэры и палатки, ну как же без них!

– Телефон! – простонал Возняк, как раз не строя иллюзий.

– Он говорил, что у него нет телефона.

– В той квартире телефона не было.

Ответы наложились один на другой. Прозвучали они так, что Возняк, не веря своим ушам, все-таки был вынужден поверить. О ком они говорят? Какой-то совсем малахольный тип… Ну, если это тот самый, который отрубил башку лопатой… Сумасшедшие на все способны.

– И ни одна из вас его двенадцать лет не видела?

– Я – семнадцать, – напомнила Росчишевская.

– А я – да, двенадцать, – подтвердила Иоанна. – Сразу после этого я от злости уехала…

– Куда!

– Во Францию, в Данию, в Канаду, в Южную Африку… Но перед этим я успела познакомиться с Марленкой, на лужайке, но как бы через него, Марленка его знала. И еще я успела., а, нет, это уже было год спустя… укоренить ее здесь, на участке, в это кошмарное общество.

* * *

Марленка после двух кошмарных баб показалась Возняку настоящим чудом, цветком и кристальным родником. Она была нормальная! И говорила она на один голос, а не на два сразу.

– Понятия не имею, – сказала она огорченно. – Трудно описать, кем он был. Ребенком я считала, что он вроде как мой дядюшка, ну, дядюшка так дядюшка, но чей он родственник – хоть убейте, не знаю. И я его в глаза не видела лет десять, даже одиннадцать…

– А до этого вы с ним чаще виделись?

– По-разному. Иногда – каждый день, а порой мы долго не встречались. Вы знаете, я с детства была повернута на растениях, стоило пустить меня на лужок – и можно не беспокоиться, где я и что делаю. С пани Иоанной я тоже познакомилась на лужайке. Сколько мне тогда лет было – одиннадцать, двенадцать? Она показала мне крушину, такой красивый куст, и предупредила, что кора крушины – мощное слабительное… Ой, простите, вы же не про это спрашивали.

На участке умножилось поголовье гостей, которые явно обижались, что на них не обращают внимания. Две ранее допрошенные гражданки остались за беседочкой, поэтому Марленку Возняк впихнул в беседку, внутрь, но только в ажурную терраску. Что-то ему подсказывало, что не стоит запираться с ней в жилой части старой халупы. Марленка не протестовала, она отыскала себе какой-то ящик, на котором лежал свернутый шланг, и на него уселась.

– Так; вы когда познакомились с пани Иоанной? Не позже, а именно через этого… дядюшку?

– Ну да, через него. То есть я с ней тогда встретилась второй раз в жизни, и так она в моей жизни и осталась, а тут выяснилось, что они с дядюшкой знакомы. А потом она мне устроила протекцию на этом участке. Только я тут не сразу прижилась, сразу не осмелилась, какое-то время показывалась время от времени…

– А что дядюшка? – безнадежно спросил Возняк, тоже садясь на плетеный стул, который угрожающе затрещал, и сам понял, какой глупый вопрос задал.

Марленка вовсе не сочла вопрос глупым. Она поправила разъезжающийся на ящике шланг и принялась оживленно рассказывать.

– А с дядюшкой вышло странно, какие-то сложности. Тут столько говорилось о том, что должна быть такая стеклянная оранжерея, и кто-то обещал, пани Иоанна рассказывала. Но все это было давно и неправда, ничего не получилось, а выходило, что сделать все должен был как раз дядюшка, и пани Иоанна про него и говорила. Но сюда я его привела один раз, а потом он сам тут зацепился. Я с ним тогда не встречалась, потому что была уже в выпускном классе, и здесь бывала наездами. А пани Иоанны тогда тут вообще не было, она уехала, и мне показалось, что они разорвали все отношения. Может быть, из-за одной такой тетки… Но потом дядюшки уже не было, оранжерею он не построил, остался не то парник, не то компостная яма, а дядюшку я до сей поры не видела и понятия не имею, что с ним творится. В родне тоже никто ничего не знает, и вообще моя семья его почти не помнит. Да и родни у нас почти не осталось… Сами видите, какой идиотизм: никто его на самом деле не знает, а я в детстве считала, что это дядюшка. Где смысл, где логика? Разве что моя тетка его знала, но она за это время умерла. От рака. Тут уж ничего не поделаешь.

Возняк жадно слушал ее рассказ и внимательно вглядывался в Марленку. Шланг на ящике под Марленкой не был связан и постоянно разъезжался. Марленка явно чувствовала, что он вот-вот разъедется окончательно и она соскользнет с него, как с горочки, прямо под ноги комиссару.

Поэтому она предусмотрительно уперлась ногами как следует, поддерживая равновесие. Сама того не ведая, позу она приняла при этом несколько странноватую, но крайне привлекательную.

Ноги у нее были очень красивые, и Возняк не мог оторвать от них взгляда.

– Это уже так давно было, а вы столько помните, – сказал он, потому что ничего другого не пришло ему в голову.

Марленка покачала головой:

– Вы же сами видите, что помню путано. А это был человек, которого, собственно, невозможно забыть, мне кажется, – такое чудо-юдо редко встречается. Не знаю, что с ним сейчас происходит, и лине очень странно, что эту оранжерею он до сих пор не сделал, потому что он был невыносимым трудоголиком. Вечно все поправлял, чинил, совершенствовал.

Сведения о предполагаемом злодее друг другу не противоречили, все сходилось, и Возняк снова вдохновился.

– А где он жил, вы, наверное, знаете?

– Ну что вы. Понятия не имею. Если кто-то и знал, то только та моя покойная тетка. Она тоже насчет него вела себя очень таинственно. Погодите, я какие-то глупости несу. Как: дядюшка мог делать оранжерею, если там внутри лежал скелет? Вдруг дядюшка испугался?

– Может, он сам туда этот скелет уложил?

Вопреки опасениям Марленка потрясения не выказала, Она снова поправила под собой шланг и слегка изменила позу.

– Ну, не знаю… – задумчиво протянула она – С точки зрения физических сил – мог бы. Только зачем? Зачем ему кого-то убивать, к тому же здесь, на этом участке? Тут даже воровать-то нечего… кроме, разве что, его наточенных инструментов.

Возняк молчал и яростно думал. Весь дурацкий допрос прокручивался у него в голове, и он не мог отделаться от впечатления, что от него что-то ускользает. Что он услышал нечто важное… вроде как все сходится, но есть какая-то подозрительная нестыковка. Ну ничего, у него имеется еще парочка свидетелей для допроса..

В этот момент шланг на ящике разъехался окончательно, и Марленка не сумела его удержать. Медленно и грациозно она съехала к ногам комиссара.

– Они там дерутся, или он ее насилует? – саркастически поинтересовалась Леокадия, всматриваясь, как и все остальные, в глубину беседки.

– Не-е-ет, таких развлечений они нам не доставят, – с сожалением вздохнула Бронька.

– Она бы кричала, – заметила шокированная Цецилия.

– Это он из нее выжимает показания, – захихикал Теодорчик.

– А наша псевдоплемянница наконец-то навилась, но все сидит за беседкой, – рассердилась Паулина, – Даже носа не кажет! Пусть Феликс что-нибудь сделает! Где он?

– Здесь, – вежливо отозвался Феликс с пенька от срубленной сливы. – Не надо никому мешать. Сейчас все покажутся..

Он попал в точку. Возняк помог Марленке встать и свернуть шланг, необыкновенно старательно и без спешки. При этом он убеждал себя, что напряженно думает, пытаясь понять, что же такое важное он услышал и на что должен обратить внимание, но как-то ничего не придумал, потому что эта Марленка была какая-то очень приятная на ощупь… Наконец он занялся остальными нетерпеливо ожидающими свидетелями.

Только… собственно говоря… свидетелями чего?

* * *

А теперь мы с Баськой снова сидели над ошметками альбома, и нам ничего не приходило в голову, пока домой не вернулся Патрик. Он положил на столетний комод принесенные им гремучие железяки и подошел к столу.

– Ну и что? – спросил он с интересом.

– Ничего, – вздохнула Баська. – Мы все гадаем, что это может быть, но по-прежнему не знаем, где это может находиться. А тебе что-нибудь пришло в голову?

– Пришло. Но я должен проверить.

Заинтриговал он нас до потери пульса. Не говоря больше ни слова, он выгреб из кармана лупу и стал внимательно просматривать ошметки, один за другим. В конце концов, когда мы уже единодушно постановили его придушить, он издал победный возглас.

– Бинго! Все-таки я точно разглядел!

И выкопал какую-то некачественную картинку. Остальные он отодвинул в сторону.

– Все время терзало меня это фото, как соринка в глазу ближнего. Все время мне казалось, что я правильно угадал, но только лупа помогла все разглядеть. На снимке есть люди. Присмотритесь.

Нам с Баськой удалось не стукнуться лбами.

– Это люди? – недоверчиво сморщила нос Баська – Я думала, цветочки засушенные.

Действительно, кучка чего-то мелкого, рассыпанного возле фрагмента здания, выглядела как увядшая растительность, то ли ягодки, то ли чем-то обрызганные листики.

Я напрягла зрение и сосредоточилась. Нет, все-таки не цветочки-листочки. Человечьи головы и лица. Я далее разглядела, что одну голову украшает буйная шапка растрепанных рыжих лохм.

– Он прав, – заверила я Баську. – Это люди. Башки и морды. Семейное фото на память.

Баська недоверчиво посмотрела на меня, схватила лупу и внимательно вгляделась в размытое фото.

– Ну надо же! Факт. Если подольше всматриваться, можно даже лица различить. Ну, почти…

Я отобрала у нее лупу и тоже принялась всматриваться. Лица словно увеличивались на глазах. Мне показалось, что в одном из них угадываются знакомые черты.

– Посмотри-ка вот сюда. Это, случайно, не Феликс?

Баська едва не разбила нос о стол.

– Да чтоб меня кабан закусал! Очень похоже, что Феликс Только молодой.

– Вот именно! – гордо поддакнул Патрик.

Зрение у него было лучше, чем у нас обеих, вместе взятых, а впридачу имелась еще и зрительная память, достойная золотой медали. На участке он обратил внимание на этого Феликса, человека весьма пожилого, и глаза тут же зафиксировали увиденное. Потом Патрик заметил лицо на снимке, по которому всего лишь скользнул взглядом. Сознание даже не отметило увиденного, зато подсознание кололо его, как шипами, гневно возглашая, что Патрик видел, но упустил нечто важное. Опытный в таких мелочах Патрик все понял, быстренько стибрил самую мощную лупу из своего родного отдела реставрации антиквариата и примчался с нею домой.

– Я могу увеличить этот снимок, – предложил он. – И четкость поправить. Нет, я сделаю лучше: отнесу фото приятелю, он в таких делах специалист, сразу нам все исправит и отпечатает.

– Может, вообще все исправить и напечатать? – неуверенно предложила Баська.

– Нет, ну что ты. Тут работы недели на две как минимум, не могу же я такого требовать от занятого человека. Ну разве что еще один снимок, но не больше…

Другой фотографии с головами у нас, увы, не оказалось. Занятому человеку перенапрягаться не пришлось.

* * *

Добытые вместе с головой зубы немедленно довели до глухого отчаяния весь отдел по расследованию убийств во главе с патологоанатомом. Таких чудовищно здоровых зубов еще никто и ни у кого никогда не видел. Все тридцать две штуки, вкупе с зубами мудрости, не тронутые сверлом стоматолога.

Обладатель сего шедевра природы, конечно, мог бывать у зубного в целях профилактики раз в год или раз в пять лет, врачу достаточно было внимательно посмотреть, щупать такое не обязательно, а рентгеновских снимков никто без надобности не делает. Возможно, такому пациенту даже карточку не заводили, врач видел его раз в жизни… возможно, убитый вообще каждый раз ходил к другому врачу?

Столько зубов – и никакой пользы!

Возняк рассвирепел: убийцу он фактически держал на мушке, а кем была жертва, все никак не мог докопаться. Он потребовал распространить фотографии этих рекламно прекрасных челюстей по всем стоматологам в стране, мало того, вывесить фото в Интернете: пусть все посмотрят, может, кто-то знал такого человека. Может, кто и завидовал этим нечеловечески здоровым зубам!

Отклики посыпались моментально, главным образом от стоматологов, которые назойливо допытывались, где и когда можно увидеть своими глазами сфотографированные челюсти живьем, ибо они не в состоянии поверить, что у человека среднего возраста могут быть такие зубы. Один дантист на пенсии сообщил, что один раз в жизни у него был такой пациент, которого даже трудно назвать пациентом, потому что тот не требовал абсолютно никакого лечения. Было это давно, больше тридцати лет назад. Молодой человек пришел на контрольный осмотр, а его карточка пропала во время переезда стоматологической клиники, лет шестнадцать назад. Челюсти стоматолог помнил во всей красе, а вот личные данные пациента – нет. Но он уверен, что второго такого на свете не существует.

Утешения это известие не принесло, зубы ни на что не сгодились. Возняк упрямо гнул свою линию, да и весь отдел по расследованию убийств его поддерживал, кто вслух, кто про себя, но уже было ясно, что нужно реконструировать лицо. Сумели же воссоздать Нефертити, тем более сумеют и эту безымянную жертву.

Никто не протестовал, напротив: лучший специалист по этим вопросам сам уже сгорал от любопытства узнать, как выглядело лицо такого великолепного черепа, и только притворялся, что капризничает по поводу сроков. Вместо месяца удалось выторговать три недели, но даже этот срок показался Возняку с патологоанатомом тремя годами.

К счастью, комиссару было чем заняться. Личность предполагаемого убийцы по-прежнему оставалась загадкой. Возняк куда больше знал о его пристрастиях и характере, чем о паспортных данных, которые упорно оставались тайной за семью печатями.

Он тщательно проверил те два адреса, что дали две кошмарные бабы, личные знакомые создателя лопаты, благодаря чему встретился еще с одной его знакомой. На Селецкой жила некая Анна Бобрек, которая без малейшего сопротивления призналась, что да, она знает пана Бартоша в квадрате – двадцать лет назад он записал ее ответственным квартиросъемщиком этой квартиры. Без всяких рациональных причин, просто так, бесплатно. Ей на тот момент было восемнадцать лет, до этого она воспитывалась в детском доме, а еще двумя годами раньше жизнь показалась ей слишком тяжелой, и она попыталась утопиться. Пан Бартош вытащил ее из воды и привел к себе, именно сюда, на Селецкую. Нет, он с ней не сожительствовал, она не была его любовницей, ничего такого. В этом смысле он был холоден как рыба, зато дал ей возможность окончить школу и получить специальность. Она переплетчик, работает в реставрационной мастерской, где спасает старые книги.

Что касается пана Бартоша, то она уже одиннадцать лет его в глаза не видела и не знает, что с ним происходит.

Комиссар делал все, что мог, чтобы выжать из нее что-нибудь еще, но ничего не помогло. О самой Анне Бобрек он узнал множество всякой всячины, но об этом кошмарном Бартоше – ноль. Для Анны пан Бартош был божеством, почитаемым, как кумир на алтаре, и она никогда в жизни не осмелилась бы задать ему какие-то личные вопросы. Нет, гомосексуалистом он не был… Гомосексуалист сам напросился Возняку на язык, потому что пани Бобрек была поразительно красивой женщиной и если уж Бартош на нее не отреагировал… Нет, что вы, исключено, даже речи о чем-то таком быть не может. Ни одно существо мужского пола, от мальчика до дедушки, никогда не появлялось рядом с паном Бартошем Однако же пан Бартош должен был быть нормальным мужчиной, потому что у него есть сын, один раз Анна сама видела его собственными глазами с этим сыном, так потрясающе на него похожим, что никаких сомнений не оставалось, что это его сын. Анна наткнулась на них на автобусной остановке, но пан Бартош сделал вид, что с нею не знаком, поэтому она тоже притворялась, будто его не знает, а потом, конечно, ни о чем не спрашивала. Жена? Ну, наверное, жена у него была, в любом случае – какая-то женщина, ведь не сам же он этого сына родил.

На Подхорунжих вышло еще хуже. В квартире, которую указала Росчишевская, вот уже пятнадцать лет жил художник-график в расцвете лет, который о пане Бартоше сроду не слышал. Раньше квартира принадлежала его отцу, тот как раз пятнадцать лет назад умер, и сын унаследовал жилье. Раньше он жил с мамой на улице Видок, родители были в разводе. А семнадцать лет назад отца год в стране не было, он работал в Штатах, квартиру кому-то сдавал, но вот кому – теперь это можно узнать разве что на спиритическом сеансе. Мамуля, может, и знала, но года два назад тоже умерла.

Возняк не сдался, впряг своих людей в работу и сам пробежался по соседям. Действительно, несколько человек; весьма преклонного возраста пана Бартоша помнили и вспоминали о нем со слезами на глазах. Вежливый был и дружелюбный, как никто, одной бабуле помог поднести покупки по лестнице, другой замок в дверях починил, третьей так наточил ножницы, что она ими нечаянно провод от утюга перерезала и короткое замыкание устроила: вспышка была ужасная, и треск тоже, но это же нечаянно получилось. Таких добрых людей на свете уже и не сыщешь, а пан Бартош лет десять или одиннадцать как куда-то пропал, и никто о нем ничего не знает.

Ножницы убедили Возняка, что речь идет о разыскиваемом злодее, и он начал верить, что сразу же после своего преступления мерзавец удрал из страны, и всякий след его давно простыл. Преступник мог находиться где угодно. И ведь ни у кого не было его фотографии! В Управлении регистрации граждан такой тип не значился. Возможно, на самом деле его звали совершенно иначе, а настоящие имя и фамилию он тщательно скрывал от людей. А может, его и вовсе не существовало: все режуще-колющие предметы затачивались сами собой, а в парнике на участке лежал самоубийца без головы, зато в обществе грабель и остатков скудной одежды.