Текст книги "Встречи с искусством"

Автор книги: Инна Кошелева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Вспомним хотя бы «Прощание с Матерой» Валентина Распутина, лауреата Государственной премии СССР. Сколько «больных» проблем: бережное отношение к природе и прошлому, чуткое отношение к человеку, его корням, памяти... Недобор этого, даже малейший, нас беспокоит и должен беспокоить наших детей. Проблемы вполне реальные и настолько жизненные, что к «литературному материалу» каждый из нас может прибавить материал близкий, свой, знакомый и нам и нашему ребенку.

Кто из нас не встречал пятнадцати-шестнадцатилетних, «разочарованных» в дружбе, любви, а то и в человечестве. Как правило, и здесь намечается противоречие между тем, как жизнь представлялась по произведениям литературы, искусства, и какой она «оказалась». Но не доведенное до крайности, это противоречие вызывает один из нормальных возрастных кризисов формирующейся личности. Как всякий кризис, и этот движет человека вперед, является формой развития. Человек идет от литературы, искусства к жизни. Жизнь ему задает вопросы, ответ на которые он ищет в литературе. Все идет нормально, все идет как надо.

И сама жизнь осваивается им эстетически: в обычном, повседневном, противоречивом, лишенном «красивости» человек учится видеть прекрасное. То, подлинное человеческое и высокое, что открывал для себя и для нас в портретах своих Рембрандт – в старческих, сморщенных, «выработанных» руках своих стариков...

3. ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ ВЕРА 

Если родителей Саши (помните, о них шла речь в начале главы) пугает «бесчувственность» сына, то Верину маму настораживает вроде бы совсем иное, нечто противоположное.

– Моя девочка такая впечатлительная, такая нервная. По-моему, трагическое в искусстве просто вредно.

Но Вера-то именно сильных эмоций и жаждет.

«Что за фильм?» – спрашивает она у моей дочки по телефону. И та, зная вкусы приятельницы, упреждает следующий вопрос: «Есть там над чем поплакать. Есть».

Вера в этом смысле исключение из всех знакомых моих старшеклассников. Те, как правило, спрашивают о фильмах, театральных спектаклях и книгах: «А тема какая?», «О чем?», «Какие мысли?»

Вера – милая худенькая девочка с трогательно-детским выражением лица. Именно это детское она в себе и культивирует – делает большие глаза, когда удивляется, и при этом смешно собирает в трубочку губы. Охотно пугается паука, громкого стука двери, сердитого слова.

Как-то мы разговорились с Верой. В разговоре я попыталась поточнее выяснить ее эстетические вкусы и критерии. Первым из всех в последнее время понравившихся фильмов Вера назвала «Леди Каролина Лэм». Этакую душещипательную повесть о трагической неразделенной любви к Байрону прекрасной аристократки. Любовь приводит к унижениям и даже смерти! Трогательно... Хорошие актеры, но, право, о Байроне можно было поведать миру что-нибудь серьезное, интересное. Сентиментально, пресновато...

Но именно то, что я относила к минусам фильма, Вера возносила до небес:

– Я так плакала в кинотеатре, так плакала, у меня даже с сердцем было плохо, и дома я пила валерианку,– передавала мне Вера впечатление от этого фильма, и ей явно казалось, что слезы – некая заслуга, особая мера духовности.

Еще больше всего ей за последнее время понравился «Белый Бим – черное ухо».

– Невозможно не плакать,– снова подводила итог она.

По поводу этого фильма можно говорить много – фильм дает немало поводов для серьезных размышлений.

Но странно: слова девочки у меня вызвали внутренний протест. Я подумала вдруг, что Веру он привлек именно этой своей откровенной «жалостливостью». Собаку жалеть легко, просто и даже приятно: так быстро ощущаешь свое превосходство перед живодерами, бездушными людьми:

– Так жалко Бима,– уже откровенно раздражая меня, продолжала Вера.

– Ну, а дальше?– спросила я.

– Что дальше?– удивилась Вера.

– Что еще ты можешь сказать о фильме?

– Все плакали,– не поняла меня Вера.– Значит, хороший фильм.

– Ну, а по мысли? Что нового? Какие открытия для нас по сравнению с «Каштанкой»?

Верочка посмотрела на меня удивленно – какие, мол, мысли, коли речь все-таки о собаке?

– Значит... Ну а «Премию» ты видела?– спросила я.

– Видела.

– Ты не переживала за бригаду Потапова, вынужденную работать не так, как надо?

– А что переживать?– Вера явно думала, что я шучу.– Они же победили консерваторов. Все живы, все здоровы.

«Да,– думалось мне,– людей с их сложными проблемами «жалеть» и впрямь труднее, чем собаку Бима. Кстати, в повести Троепольского, по-моему, было много «людских» чувств и мыслей, акцент с «жалости» переносился на социальные и нравственные проблемы (как и следовало ожидать, повесть Вере понравилась куда меньше). «Жалеть» людей – это значит, входить в их отношения с другими, это значит, определять и свой лагерь, и свою позицию, а Бима «отжалела» Вера – и все». И все-таки пока Вера вела речь о произведениях искусства, я ее могла понять. Но вот в ход пошли «Анжелики» – откровенно дешевые мелодрамы, в которых не пахнет жизнью, которые откровенно спекулируют на сентиментальности. Что ж, такое снижение вкуса, такая неразборчивость закономерны.

...Природа прекрасного сложна. Действие на растущего человека многопланово. Разумеется, прежде всего воздействие повести, кинофильма, театрального спектакля и должно быть эмоциональным – в этом специфика искусства. Оно адресовано к чувству, достигает своих целей с помощью чувств. Но оно непременно должно нести в себе и мысль, идею. В конце концов, импульс к размышлению... В этом его ценность. Оно не сообщает мысль напрямую, а предлагает человеку «выстрадать» ее, вывести из собственного опыта и собственного круга интересов, эмоций, понятий. Именно этого Вера не делает.

Приученная матерью с детства, что она натура тонкая, чувствительная, тревожно поощряемая в этой своей чувствительности, Вера никогда не встречала требования «продолжить» эмоции свои до размышлений, переживания – до мировоззрения.

...Говорят, крайности сходятся. Эпикуреец Саша, которого трудно «пробить», трудно подвигнуть на тяжелое, болезненное сопереживание, и Вера, готовая плакать, лишь бы был повод, противоположны лишь на первый, поверхностный взгляд. На самом деле по отношению к искусству они занимают одну и ту же позицию – берут из него лишь то, что им легко взять, не переутруждая себя.

4. МАША-ВСЕЗНАЙКА

– Ой, вы еще не были на выставке Глазунова? Ну, конечно, постоять придется. Все хорошее – дорого, все интересное – труднодоступно,– щебечет Маша, влетая к нам в квартиру.– Но где еще такое увидишь? Старик в телогрейке, со стаканчиком в руке, а за ним лозунги.

В другой раз:

– Как, вы не видели на кинофестивале «Двадцатый век» Бертолуччи? Как пробилась? Нашла пути. Вспомнила старые связи. Фрейдизм, секс, но и широкое историческое полотно.

При третьей встрече Маша очень хвалит музыку Холминова. Нет, сама она еще не слушала, но все говорят... Кто все? Легкое движение плечами: «Все – это все». И дальше безапелляционные оценки: «прекрасно», «современно», «остро».

Машиным оценкам я не просто не верю – я давно отчаялась в них разобраться. Смешение вкусов, стилей, манер. Удивительная всеядность и удивительная безапелляционность. Первосортное она часто путает с явно третьестепенным, слабое подчас объявляет гениальным. Но Маша всегда знает, что сейчас «нужно» смотреть, читать, слушать. Информацию она черпает из источников самых разнообразных, знакомых у нее полно. Энергии у Маши хоть отбавляй, а сил и времени тоже хватает.

В прошлом году Маша закончила школу, на факультет журналистики не поступила. И пошла работать лаборанткой в собственную школу. Рабочий день часов до трех, а после... После Маша решает, куда сегодня «пробиться», «проникнуть», «попасть».

Способность усваивать увиденное, услышанное и прочитанное у нее удивительная, память блестящая. Ко всему прочему Маша еще и быстрочтица. Читает она много. Знает Брюсова и Белого, «Слово о полку Игореве» и «Рамаяну». Думаю, что многие эффектные сравнения и оценки принадлежат лично ей самой, впрочем, не ручаюсь.

Вот и опять слышу из соседней комнаты, где собралась молодежь, Машин вещающий голос:

– «Женитьба» в театре на Бронной более гоголевская, чем сам Гоголь.

В компании Маша любит быть в центре внимания. И, надо сказать, легко добивается этого. Хотя – странное дело – о ней обычно забывают, как только она уходит. Ей не соберутся иногда позвонить и в радости, а уж, не дай бог, в беде...

Все думают, что из нее выйдет отличный журналист. Но, странное дело, ни одной даже крохотной информации она пока не опубликовала, хотя крутится около нескольких редакций. Да и в школе, мне помнится, она была сильна лишь там, где требовался простой пересказ, умение запомнить правило и механически его применить. Сочинения, как говорили ребята, у нее были скучные – чаще всего она выбирала темы, которые требовали в той или иной форме повторить текст учебника.

В Машу часто влюбляются мальчики, но скоро охладевают. Один из них, поначалу ходивший за девочкой тенью, а после «остывший», как-то обмолвился:

– Однообразная она какая-то. Вы ее видите раз в месяц, а представьте себе каждый день: «там сенсация», «здесь явление». Фантазии в ней нет, ну чего-то своего, особенного...

Маша по отношению к поклонникам выбрала роль небрежной, холодной и недоступной интеллектуалки.

– Замуж выходить? Ни за что,– говорит она.– А уж вести хозяйство... Увольте. Мне так понятен Сент-Экзюпери, который разлюбил девушку, увидев, как она штопает ему носки.

Машиных родителей я не знаю. И как будто знаю их. Почти уверена: Машин дом – из «престижных», из тех, где с одинаковым старанием заботятся, чтобы соответствовала «мебель», чтобы были нужные сегодня «модные» книги, где под стать всему этому должна быть информированность о каких-то явлениях общественной жизни, в частности, об искусстве. Итак, престижная ценность в ряду других...

...И снова не так, и Машей мы недовольны. А ведь девочка в напряжении, она постоянно проделывает довольно сложную работу – ищет информацию, перерабатывает ее, выдает «под соусом», а это процесс творческий.

Только что же создает Маша? Не себя – свой собственный образ. Очень своеобразная форма эгоизма – в конечном счете все замкнуто на ней, на Маше, а личность теряется, растворяется в суетности, чужих оценках и мнениях, в погоне за престижем.

Нет, снобизм гораздо опаснее, чем кажется на первый взгляд. Приучая человека к поспешному, неглубокому и предвзятому отношению к искусству, он формирует устойчивые отрицательные черты, приметы личности. Юный сноб, как правило, самодоволен – умнее его нет. Мнение других – «непосвященных» – его не интересует, он, если и вынужден его выслушать, не станет с ним считаться. А это уже шоры, мешающие освоению информации (хотя сноб держится именно на ней, ею питается). Именно поэтому «первый умник» так часто останавливается в развитии, с годами превращается в откровенного глупца и невежду.

Снобизм – заболевание не столь уж редкое. И что особенно настораживает: поражает оно, это заболевание, ребят не всегда из семей откровенных интеллектуальных потребителей, подчас снобы вырастают и там, где к духовной пище относятся вполне нормально. Не так давно мне привелось быть в Третьяковской галерее с тринадцатилетним мальчиком, сыном моих знакомых, людей милых, интересных, тружеников-ученых. Каково же было мое удивление, когда мимо полотен Крамского, Репина мой юный спутник прошел быстрым шагом. Так и не смогла я заставить мальчика всмотреться в них, что-то увидеть, о чем-то подумать. «Ведь это же передвижники?– полувопрос-полуутверждение, обращенное ко мне.– Что может в них быть нам интересным? Скучный реализм». Все эти заявления были для меня полной неожиданностью. Мальчик, я знала, пришел в Третьяковку в первый раз, о передвижниках знал не больше, чем сказал, не представлял толком эпоху, в которую они жили, да и вообще изобразительным искусством дотоле не интересовался.

Мои предположения подтвердились: незадолго до нашего похода в доме приятелей шел бурный, но довольно невнятный разговор о русской живописи. Кто-то из пришедших к ним гостей весьма пренебрежительно отозвался о передвижниках, не раскрывая своей позиции: «Да скучно все это». Кто-то возразил, но тоже без аргументов: «Репина и Крамского всегда считали большими художниками». Мальчишке в тринадцать лет захотелось передо мной выглядеть неожиданным, не стандартным, «считать не как все». Из недавнего разговора он взял напрокат суждение, интонацию. К сожалению, при этом из круга интереса выпала сама суть дела. Вряд ли мальчик захочет в ближайшее время вернуться к передвижникам, присмотреться к ним. Поза перешла в негативное отношение, и целый большой, важный этап в истории развития нашего искусства остался в тени. Вернется ли он к нему? Не повторит ли свое верхоглядское заявление впредь и уж без вопросительных ноток?

Так ли уж редко в наших домах ведутся «оценочные» разговоры о кино, театре, музыке, живописи? Не слишком ли легко мы бросаем о чем-то – «скучно», «ерунда», «пустяк». Для нас эти «свернутые» оценки – конспект реально продуманного, пережитого, отвергнутого в результате внутренней работы. Младший же отрывает оценку от содержания и превращает ее в одну из букв легкого, ни к чему не обязывающего общения с окружающими.

Нет, я не призываю к осторожничанью, к боязни оценить произведения искусства искренне и нелицеприятно. Кому-то и впрямь могут не нравиться передвижники. Но за неприятием серьезной работы всегда должно чувствоваться уважительное отношение к труду, к искусству как таковому, к сложному процессу отражения действительности. Право на отрицание, как и любое право в жизни, надо заработать, заслужить.

* * *

Четыре встречи... Четыре характера... Разные отношения с искусством. Прекрасное будит фантазию, но когда только фантазию, в ущерб прочим качествам – формируется Кларисса. Прекрасное дарит наслаждение, но когда только наслаждения ждут от искусства – появляется Саша. Прекрасное действует на человека с помощью эмоций, но когда эмоции давят в человеке мысль,– рождается чувствительная Вера. Прекрасное несет в себе новую информацию, но когда за этой информацией гоняются и только ее, как изюм из булки, «выколупывают» из всякого явления искусства – появляется Маша...

Можно ли сказать, что такое урезанное и перекошенное прекрасное вредно? Пожалуй, не будем столь категоричны, не скажем сразу «да». Понадеемся на то, что каждый из наших ребят развивается, и сегодня они не такие, какими были вчера, а завтра станут иными, не похожими на сегодняшних.

И не самые удачные, не слишком обогащающие встречи с искусством могут пробудить новые потребности, толкнуть к новому, более глубокому общению с прекрасным. Да разве только они? От всего хода развития личности будет зависеть, как сложатся отношения человека с искусством. И от нашего, родительского, воздействия на детей тоже.

Чтобы «подтолкнуть» ребенка к общению с искусством, нам нужно понять, что же мы ждем от эстетического воспитания? Какие результаты наших усилий мы хотим увидеть? Помните, именно такую цель мы ставили в самом начале этого разговора.

В этой главе мы на конкретных примерах увидели, как можно, встретившись с искусством, все же разминуться с прекрасным. В следующей – используем возможность задуматься – в каких условиях, при каких внутренних установках личности встреча с произведениями искусства дает наибольший эффект, наибольшую воспитательную отдачу.

Прежде чем ответить на этот вопрос, прочитаем странички из дневника, задумаемся над ними. Такой личный документ дает возможность заглянуть в самый механизм воздействия искусства, в сам ход, процесс эстетического освоения растущим, взрослеющим человеком мира.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

УРОКИ ОДНОГО ДНЕВНИКА

Общеизвестный факт: наши взрослеющие дети ищут взрослых друзей на стороне. Моя дочка для меня во многом закрытая книга, радостью еще поделится, а уж неудачей или печалью никогда. Зато если придет в гости моя подруга Вера, дочь сразу ее перехватит, закроются они на кухне и шушукаются часа два.

А Верина дочь Маринка, естественно, ходит в моих «подружках». И тайную двойку, и первую ее влюбленность мы с ней переживали вместе. Маринка резко, сразу превратилась в человека взрослого – очень рано обрела самостоятельность, работала, поступила в медицинский институт. Ко мне стала прибегать куда реже. И все же заходит. Недавно притащила мне целую папку бумаг.

– Вот стала разбирать собственные фотографии, накопившиеся за много лет. Натолкнулась на аккуратно перевязанный толстый пакет. Рукою матери написано: «Детство, юность». Ну, конечно, только мама могла хранить все это столько лет – мои школьные сочинения, мои выписки из книг. Библиотекарь по должности, она и по природе библиотекарь – смотрите, все разложено, подклеено, самодельно переплетено. А вот даже маленький список-«каталог». А это отдельно – мой дневник, который писался от всех, даже от мамы в тайне. Просматриваю собственные записи – далекие-далекие. Боже мой, не узнаю себя. Словно не я, словно кто-то совсем другой переживал все это. Записывала так подробно, порой смешно, глупо, порой искренне, порой не очень. Что делать с этим? Порвать и выбросить, после того, как они хранились столько лет? Решила отдать вам. Вдруг вам пригодится? Как материал для журналистских размышлений,– полушутя, полусерьезно объяснила Марина.

Я обрадовалась бумагам.

Во-первых, Марина мне всегда была интересна – умная, глубоко думающая, тонко чувствующая девушка. Смелая в поступках, на первый взгляд, подчас неожиданная, но всегда верная себе. В неполные двадцать четыре она была сложившимся, надежным в своих привязанностях, непримиримым к пошлости, глупости, лени и злу человеком.

А во-вторых... Я знала, какое большое место в жизни Марины занимает искусство.

Так и есть, вот они, эти тетрадки – внутренняя лаборатория растущего человека: как воспринимает он произведения искусства, что от них ждет, что берет, словом, как идет работа по переработке эстетических воздействий в то, что позже станет эстетическим отношением человека к действительности.

– Марина, а... обнародовать избранные места отсюда можно?

Марина засмеялась.

– Конечно. Ведь это уже вроде бы и не я – какая-то маленькая глупая девочка писала, впоследствии неуверенная в себе, мечущаяся девочка-подросток...

Думаю, что младшая моя «подружка» не обидится, если я ее записи и прокомментирую. Ведь какие-то возрастные особенности всеобщи, так или иначе отражают типическое развитие личности, а потому, осмелюсь думать, могут быть интересны не только мне и Марининой маме.

1. ЕСТЬ ТАКОЙ ГОРОД

На тетрадочке в клеточку надпись, сделанная рукой Веры: «Первая «повесть» Маришки» (семь лет). На первой странице нетвердым почерком дошкольницы заголовок: «Карлсон на Луне».

«Вечером я забыла закрыть окно, и влетел добрый Карлсон. Пропеллер у него за плечами жужжал и мешал мне его слушать. Но он подлетел совсем близко и спросил меня: «Хочешь на Луну?» Я, конечно, хотела. Он взял меня за руку, потянул к окну, и мы стали подниматься все выше и выше.

На Луне все голубое, луняне не знают ни одного другого цвета...»

И дальше на пяти страницах – о похождениях на Луне, знакомстве со смешливыми лунянами. В «повести» чувствовалась подражательность (что послужило толчком – «Маленький принц» Экзюпери, с которым Вера познакомила Маринку довольно рано?), но было одно несомненно: Марина обладала воображением, фантазией.

Пожалуй, это свойство в каком-то новом, «взрослом» качестве сохранилось в ней до сих пор. Я знаю немного людей, которые умеют так быстро и так полно включаться в ситуацию, предлагаемую книгой ли, кинофильмом ли, спектаклем, так «верить» в характеры, обстоятельства, настроения, заданные автором.

Мы с ней в консерватории. Слушаем Шопена. Мне мешает многое: свет, чей-то кашель, собственные мысли, имеющие к искусству весьма далекое отношение. Марина же вся в другом измерении, отключена от мелочей. Смотрим с ней вместе фильм. Интересный по выбору героев, с хорошими актерами, но достаточно условный – толчок для размышления, не больше. Нет, Маринка и его умудряется пережить как жизненную, подлинную драму.

Насколько помню, Вера сознательно воспитывала в Маринке эту страсть отождествлять в какой-то мере желаемое и действительное, фантазировать, продолжать в воображении судьбы литературных героев.

Помню один из ее разговоров с дочкой, происшедший в моем присутствии (Марине тогда было лет пять-шесть). Я, Вера и ее соседка спешили на вечерний сеанс в кино. Перехватив на бегу по бутерброду с чаем, мы одевались. Вера мыла чашки. А Маринка канючила:

– Мам, не ходи в кино. Мам, пойдем в Изумрудный город. Мама, я боюсь одна, придут головотяпы...

Ясно было, что ей только что прочли прелестную сказку Волкова «Волшебник Изумрудного города». Верина сослуживица попыталась «успокоить» Маринку:

– Да ведь нет этого города. Нет.

Но Маринка расплакалась.

– А почему города нет? Зачем же пишут? Ты же, мама, говорила, что обманывать нехорошо...

Верина соседка ударилась в размышления:

– Эти писатели... Морочат ребятам голову. Не знают, о чем писать, не знают жизни, выдумывают...

Маринка смотрела на нее своими огромными заплаканными глазами, пытаясь понять, о чем идет речь.

Вера сказала своей соседке:

– Об этом – по дороге,– и уже обращаясь к Мариночке:

– Иди сюда, дочка, на дорожку поговорим.

– Понимаешь, такого города и впрямь нет, но ты думай, что он есть. Писатель на это рассчитывал, понимаешь? Этот город нельзя «потрогать», но в голове у писателя он как настоящий, и мы его видим, верно? Значит, он есть.

– Есть!.. Есть такой город,– радостно обернулась Маринка к нам. На том, что города все-таки нет, она не заостряла своего внимания. Ей не надо было вычеркивать из головы прекрасную изумрудную картинку, не надо было бороться с собственным воображением, и она была рада.

Мы вышли, когда девочка спокойно листала знакомую книгу, с приливом нового любопытства, внимания всматриваясь в страницы.

Вера часто слушала с дочкой радиопередачи – сказки и постановки. И она, и муж приносили домой пластинки для Марины: «Белоснежка и семь гномов», «Винни-Пух», «Телефон» Чуковского. Вера и мне дарила для дочки, советовала: «Покупай, прекрасно читают текст, отлично оформлено музыкально». И обязательно добавляла: «Телевизор – не все. Телевизионные передачи слишком «сковывают» малыша. Они и рассказывают, и показывают, не оставляя места для собственной фантазии, для домысла».

Позже, я помню, в их семье стали играть в «Путешествия по карте».

– Итак, Мариночка, ты находишься в Горном Алтае...

– Горно-Алтайский заповедник раскинулся...

– Чур, не по учебнику!

– Я попала в Горно-Алтайск весной. Город лежал в чаше, образованной горами. На горах этих цвели жарки – оранжевые, горячие цветы... Ну, папа, ты там был, так?

– Точно!

Иногда они все трое играли еще в одну игру: прочитывая новую книгу до середины, предлагали каждый свое завершение. Спорили до хрипоты: «Это – в характере»... «Но обстоятельства...»

Так что первая «повесть» о лунянах, сохранившаяся в старых бумагах,– лишь маленький штрих того далекого уже времени, когда Маринка училась сознательно подключаться и сердцем и умом к тому, что предлагали ей осмыслить и почувствовать другие люди.

Кстати сказать, «повесть» эта не случайно родилась в том предшкольном возрасте, который больше всего подходит для развития таких качеств, как воображение, страсть к фантазированию в лучшем смысле этого слова. Ребенок к пяти-шести-семи годам накопил немалые знания об окружающем, познал многие из его закономерностей, умеет оперировать своими знаниями. Но в то же время эти его знания, конечно, далеко не полны. При высокой активности познания мира (а в этот период дети очень активны) ребенок стремится восполнить свои пробелы за счет переноса известного на неведомое, за счет своевольных комбинаций уже познанного, то есть за счет фантазии. Он постоянно играет, что-то придумывает и невольно осваивает тот творческий процесс мобилизации воли, знаний, чувств, который ему нужен во всей долгой жизни. Важно поощрить его в этой работе, не убить скептицизмом его стремления к фантазерству, не сделать его робким и бездеятельным. Пролетят эти чудесные годы на грани большого знания и незнания, и ребенка уже «не раскачаешь на фантазии». Он, не познав этого раньше, вовремя, станет «очень грамотным», твердо и жестко отсекающим «правдышнее» от «нарошного». И, к сожалению, скучным, не творческим человеком. К искусству же, которое все построено на воссоздании реального мира по законам фантазии и воображения, он будет относиться свысока, предпочитая опираться на свою бедную, серую «истину».

2. «ПРОПАЛИ МУХИ»

Не знаю, и впрямь ли оно было первым сочинением в ее жизни или оно первое из тех, что мать Марины сохранила, но скорее всего, первое, написанное в третьем классе. Оно имеет некоторое (очень, правда, небольшое) отношение к искусству, поэтому привожу его.

«Сочинение ученицы... и т. д. по картине Левитана «Золотая осень».

На картинке нарисованы желтые деревья. Сейчас на дворе тоже осень, листья на клене перед нашим окном тоже желтые и красные. Это очень красиво.

Осень вообще очень хорошее время. Потому что идешь в школу и видишь своих друзей после разлуки. Уже холодно. Пропали мухи. На картине Левитана небо синее, наверное, еще август или сентябрь стоял на дворе, когда художник рисовал лес. А сейчас, в октябре, небо уже серое. Того и гляди станет холодно и пойдет снег. Но снег растает. Обычно он ложится уже после праздника, после 7 ноября. Но однажды было так: выпал на 7-е снег, покрыл землю. А красные листья выглядывали из-под белого снега, как флажки. Если бы умела, я бы нарисовала это».

...Да, мыслей негусто. И этот откровенный прозаизм «пропали мухи».

А, впрочем, было Марине тогда всего десять лет. В десять она, значит, узнала, что есть Левитан, и картину его тоже отметила. Кстати, «золотую осень» она любит до сих пор. И к тому же...

«Пропали мухи» – это, конечно, не Левитан. Это Марина сама. Со своим восприятием осени. Это ее умение замечать, отмечать... Про мух – смешно, но очень важно.

Листья-флажки – неожиданно. Вот ведь как увидела. Видеть и слышать – это дано человеку от рождения. Но вглядываться, вслушиваться, внимать – этому надо его учить. А именно на этом умении основано восприятие всех произведений искусства. Они не входят в нашу душу сами, а требуют ответного напряжения, усилия «старания» души. И к этому усилию надо готовить ребенка, заранее, с первых дней, первых шагов.

Помню, Вера еще только готовилась стать матерью, а весь дом ее был завален книгами по возрастной психологии и физиологии. Она заранее закупала игрушки по какой-то системе («мягкие нужны для развития тактильных (кожных) ощущений», «яркие – для восприятия цвета», «погремушки – оттого, что звучат»), отбирала какие-то пластинки.

Я, помню, удивлялась, надо ли так?

– Ты же знаешь,– говорила она.– Я не могу жить без музыки, без Баха и Шопена. Ну и литературу люблю, театр, кино. Все это – значительная, важная и одна из лучших сторон моего существования. И очень хочу, чтобы мой малыш, когда вырастет, тоже не прошел мимо всего этого. Хочу, чтобы его глаз был человеческим – умел видеть окружающее в красках и радоваться разноцветию. Чтобы ухо выделяло не только опасные и безопасные сигналы извне (такие сигналы воспринимают и животные), но воспринимало гармонию звуков. Кстати, сейчас многие родители пытаются приобщить ребенка к музыке до года, включают проигрыватель, радио – вреда от тихой мелодичной музыки нет, а польза, возможно, имеется?

Маринке было два, три, четыре года. Она только начинала осознавать себя, выделять среди других. Слова «дай Марине» по типу «дай тете», «дай маме» она заменяет твердым «дай мне». Отныне ее «Я» противостоит в ее сознании всему остальному. И в это остальное она всматривалась с удивительным вниманием. Минутами могла рассматривать камешек, изучать пенек, травинку. Самое время было подсказать ей: природа не только интересна, она прекрасна. Какое яркое небо в августе и как отражается оно в реке. И как вольно дышится в поле. А как радует глаз красная земляника, выглянувшая из-под зеленого листка. Тогда наверняка и к картинке или картине, репродукции, появившейся в доме, Маринка станет относиться столь же активно. Она будет ждать от нее того же удовольствия, что научилась получать от природы.

В эту пору все больше времени проводит с Маринкой Виктор, отец Марины. Муж у моей Веры золотой. Спокойный, неспешный. Инженер, я думаю, инженер хороший. И не только потому, что Виктор любит и знает свое дело, свой цех, он умеет слушать людей. И к Маринке он всегда внимателен, как никто. Даже Вера со своей любовью к дочери в этом не может сравниться с ним. Вечно бегущая, вечно в несчетном количестве рабочих, общественных и домашних дел, она недослушает подчас собеседника, недодумывает собственную мысль. И темперамент у нее бурный, и ум острый, а той неспешности, какая нужна для «возни» с ребенком, вошедшим в возраст «почемучек», недобор» Инстинктивно ли, случайно ли, в силу необходимости ли все прогулки в субботние и воскресные дни она переложила тогда на Виктора? «Давай, я за картошкой сбегаю, а вы в парк» – иногда в те годы бывало и такое.

Детство создано для созерцания. Для внимательного, гипнотизирующего разглядывания. Еще нет забот, занимающих пространство души, еще не столько хлопот. Уже в юности трудно жить не спеша, не торопясь, это можно позволить себе лишь в детстве, может быть, еще в отрочестве, но не позже. Ритм нашего века очень высок, и, скажем прямо, многие из нас забыли это детское умение неспешно смотреть, неспешно слушать. А, может быть, и не знали?

Маринка любила вернуться к тому, что уже раньше видела («Папа, пойдем, посмотрим еще раз «хромую» елочку»). Она просила по сто раз читать знакомый наизусть «Телефон» Чуковского. Кстати, все дети получают огромное удовольствие от того, что уже знакомо, значит, находят и в привычном новые штрихи, тонкости, почему мы утрачиваем это качество с годами? В дошкольную пору Маринку не таскали ежедневно в кино на мультики, не очень баловали ее и телевизионными радостями. Словом, не перебивали одно впечатление другим. Наверное, поэтому сейчас она умеет смотреть на красивое подолгу. И в музей она сейчас ходит на одну-две картины: «Не могу бегом – не вижу толка».

Неспешному созерцанию нужно учиться сразу, на заре жизни. Потому что это труд, а не пенкоснимательство. Потому что в этом случае в общение с произведением искусства непременно входит собственный жизненный опыт. «Пропали мухи» – в этой смешной фразе Маринкино личное, пережитое восприятие осени. И это очень важно, что оно всплыло при долгом, внимательном взгляде на картину известного мастера кисти. Это значит – левитановская «Осень» заставила девочку заглянуть в себя, взглянуть на мир, снова в себя. Заметить перемены. Не стоим ли мы у самых истоков духовной работы? Той работы, которая соединяет отдельного, единичного человека с окружающим миром и обществом.