Текст книги "Повесть-загадка Муза"

Автор книги: Инна Нюсьман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глубокий вздох врача, казалось, снова вернул меня к реальности и вырвал из воспоминаний:

– Чудесно. Я иногда читала что-то подобное, видела в фильмах. Но в реальной жизни ни разу не видела и не слышала ничего подобного, – врач качала головой, опустив голову и улыбаясь. – Но меня интересует один вопрос. Ты описываешь всё, его внешность, манеры, каждое движение. Но я до сих пор не знаю, кто он, чем занимается по жизни, как зарабатывает деньги?

– Я часто спрашивала его, как и где он зарабатывает деньги. Он никогда не давал мне четких ответов. Говорил, что использует любую возможность, чтобы заработать. Говорил, что деньги не представляют для него особенной ценности.

Однажды я стала свидетелем его промыслов…

Он советовал мне писать вне дома, вне квартиры, стараться писать в новой обстановке, писать в парках, кафе, просто на улицах города, созерцать, наблюдать и чувствовать окружающий мир, вбирать эмоции через поры…

«Наш город прекрасно подходит для того, чтобы черпать в нем вдохновение. Ты и сама знаешь, что всего лишь прогулявшись по городу, ты уже можешь совершить путешествие сквозь века, почувствовав дыхание истории в старинных переулках и окунувшись в яркую ночную жизнь на сверкающих неоном бульварах, – говорил он, – да что я тебе рассказываю, ты и сама от рождения живешь в этом прекрасном городе».

«Ты прав, но я всегда вела такой монашеский, затворнический образ жизни, что я почти ничего не знаю о городе, где родилась!» – я удивлялась сама себе.

«Поэтому ты должна больше гулять. Тем более нет ничего прекрасней, чем прогуливаться и любоваться старинными фронтонами и фасадами домов, придумывая каждому дому свою сказку, историю, – продолжал он, – хочешь, я привезу тебе велосипед? Это еще и польза для здоровья».

«Нет уж, спасибо, – ответила я, – мне всегда было сложно удерживать равновесие».

И я гуляла. Я слушала его, я ему верила. И у меня все получалось.

В тот день я взяла с собой папку с чистыми листами и ручку, на случай если мне в голову придут какие-либо стоящие мысли, и вышла на улицу. Я не любила таскать за собой тяжелый ноутбук, да и писать от руки мне было приятнее. На улице было прохладно, я решила выпить горячего кофе в уютном ресторанчике неподалёку. Я слышала, что ресторанчик славился живой музыкой, и остановила свой выбор на нем. Не знаю, что именно мне понравилось в нем. Может быть, название «Летучий голландец»? Обычно видеть «летучего голландца» – плохое предзнаменование. Да, в этом было что-то мистичное, и манящее. «Чем же этот «корабль-призрак» порадует меня сегодня?» – думала я тогда.

Я любила сидеть у окна, чтобы иметь возможность выглядывать на улицу. Мне попался замечательный столик с видом на канал и прохожих, поспешно прятавшихся от дождя. Я принялась делать наброски, что-то черкала на листах, у меня появились кое-какие идеи, но я все никак не могла оформить их.

Я видела музыкантов на сцене, которые настраивали свои инструменты и готовились к вечерней программе. Я заказала кофе и снова взялась за работу. Вскоре я услышала звуки гитар, которые тихонько подвывали, зазвучав под пальцами музыкантов. Полилась тягучая и томная мелодия. И тут на сцене появился он. Был он совсем таким же, каким всегда являлся и мне. На нем был все тот же пиджак, наброшенный на голое тело, все те же поношенные штаны и старые кеды. Он контрастировал с другими музыкантами, выглядел как бродяга, по чистой случайности попавший на сцену. Послышались аплодисменты: что ж, зал просит, значит, бродяга должен стать звездой…

Он двигался в такт музыке, продолжая курить прямо на сцене. Музыка становилась объемной, эмоциональной, звук гитар приятно резал горло на уровне кадыка, а стук бас барабана отбивался где-то в районе диафрагмы. Он начал петь. Я впервые слышала, как он поет. У него был обволакивающий голос, нежно заполнявший уши. Иногда он вытягивал высокие ноты, а порой его голос становился низким и томным, даже с рычанием, что придавало ему еще больше шарма и привлекательности. Я застыла не в силах двигаться. Он притягивал мой взгляд, и я даже не заметила, как подалась вперед, спустившись на краешек стула от нетерпения. Он пел, периодически сексуально облизывая губы, откидывая назад голову, когда его руки, украшенные металлическими кольцами, обхватывали микрофонную стойку, словно лаская. Бывало, он останавливался, слушая гитарное соло музыканта, игравшего справа от него, качаясь под музыку и, приоткрыв рот, выпускал колечки сигаретного дыма ввысь. Налив себе красного вина в бокал из бутылки, стоявшей внизу у сцены, он сделал небольшой глоток и соблазнительно улыбнулся со сцены. Встретившись co мной глазами, он запел импровизированный припев, на ходу переделывая слова. Запел о том, что его океан – это вино, и он долгие годы был моряком в алых бескрайних волнах, пока не нашел наконец…меня . Музыканты улыбались, рассматривая меня, сидящую в зале. Посетители тоже стали оглядываться на меня, и я залилась краской. Он выпил еще немного и, допев, распорядился: «Давайте все, кто здесь присутствует, выпьем за страсть!» Он поднял бокал. Посетители выпили, многие «на брудершафт», пары начали целоваться. Кто-то просил музыкантов не останавливаться, и музыка полилась снова.

Где-то в глубине души я догадывалась, почему он зарабатывал деньги именно таким способом, почему он пел именно такие песни. Его музыка была тем самым настоящим творением его сердца, музыкой его крови, души. И он делился ею со мной, чтобы давать вдохновение мне, потому что музыка давала вдохновение ему! Так мы и существовали, в этой неразрывной цепи. Он меланхоличный поэт, для которого вся жизнь – поэзия. Он пел о пламенной любви, которая приносит обжигающую боль, пел о страсти, сжигающей дотла, до забвения, исступления. Он стенал и корчился на сцене, словно у него ломка. Он был весь в сигаретном дыму, по лицу стекали капельки пота, мокрые волосы прилипли к щекам и шее. Музыка заполнила меня и я, не в силах сопротивляться этой силе, откинулась на спинку стула и слилась с этой завораживающей мелодией. Я была пьяна без вина. Звук его голоса опьянял сильнее дурманящего напитка. Мне невообразимо захотелось его. Это бывало часто с тех пор, как он впервые появился у меня в квартире. Но сейчас я готова была расплавиться, как металл, и растечься жидкой лавой… Страсть поглотила меня и помещение. Вокруг все помутнело от сигаретного дыма, угара и запаха вина. Пары танцевали вокруг, кто-то покидал кафе, а кто-то все еще сгорал от желания, продолжая вбирать музыку.

Концерт был окончен, и сквозь туман он вышел ко мне, поцеловал меня в губы, прижимаясь вспотевшими щеками к моему лицу.

«Подожди меня здесь! Я только зайду за зарплатой», – сказал он уставшим голосом.

Когда мы вдвоем вышли из ресторана, держась за руки, на улице был сильный дождь. Он разбивался о брусчатку, отскакивая от нее прохладным паром.

«Ты заболеешь… – начала я, – может, вернемся?»

«Я никогда не болею, – отчеканил мой «псих», и засмеялся, запрокинув голову назад, подставив голую грудь под полами пиджака струям дождя. Я засмеялась вместе с ним. Мне захотелось безумств, не хотелось ни о чем думать, просто быть счастливой.

В его руке по-прежнему была откупоренная бутылка вина, он протянул мне ее. Я отхлебнула терпко-сладкого напитка, и, не обращая внимание на омывающие лицо струи дождя, поцеловала его… Так же чувственно, как его музыка только что целовала мои уши. Он ответил мне не менее горячо; взглянув ему в глаза, я улыбнулась и сказала ему: «Я тебя хочу. Прямо сейчас!»

Он сначала надменно посмотрел на меня, а затем пронзительно крикнул: «Побежали!»

И мы, взявшись за руки, что есть силы, побежали по улице, шлепая по лужам и обдавая брызгами прохожих, витрины, какого-то бездомного, который в ответ погрозил нам корявой клюкой. Мы бежали и смеялись, как дети.

Прошло, казалось, пару секунд, и вот мы были у меня в квартире, промокшие, опьяненные страстью, в честь которой поднимали бокалы!

Мы срывали друг с друга одежду, не в состоянии оторваться от поцелуев. Отяжелев от дождя, одежда оставляла лужи на полу в коридоре, его пиджак полетел в сторону и тяжело приземлился в кресло. Его влажное разгоряченное тело гипнотизировало меня, я чуть не задохнулась от желания. Когда моя грудь коснулась его груди, меня прошиб электрический разряд. Его жадные пальцы расстегивали на мне юбку и, целуя меня, он улыбался и смотрел на меня родными спокойными глазами. Он ловко усадил меня на стол, и, лаская меня своими горячими пальцами, он исследовал мое тело. Это было похоже на мастерскую игру на музыкальном инструменте. И он был моим собственным мастером. Мы одарили поцелуями каждую клеточку наших тел, вдыхая запах улицы, сигарет, наших мокрых волос, растирая капли дождя по коже… и когда он наконец… Да! Кстати, мой наглец на этот раз галантно спросил разрешения войти. А вошел он так, что у меня перед глазами затанцевали звездочки, как в мультфильмах. Он подарил мне такое наслаждение, которое я никогда и ни с кем не испытывала. Мы наполнили комнату музыкой наших вздохов, теплотой, исходящей от наших раскаленных тел. А потом мы делали это еще и еще…

Мы проснулись, лежа на белоснежных простынях. Я любила чистые белые простыни, и подушки. Он разделил со мной эту любовь.

«Знаешь, почему я люблю белые простыни?» – улыбаясь, спросила я.

«Догадываюсь, они как чистая бумага. Табула-раса?» – ответил он кашлянув.

«Да. А мы их преобразили, добавили нашего неповторимого ощущения тепла в их невинную белизну».

«Ты права», – отвечал он, поглаживая подушечками пальцев моё плечо.

У него снова начался кашель, и он привстал на кровати, пытаясь отогнать его от себя. Я смотрела на его спину, рисуя пальцем по ней, выводя какие-то узоры. Его мышцы сокращались от приступов кашля, я гладила его по голове, обнимала, а кашель все не унимался и он, набросив свой влажный пиджак, оставил меня, как делал это и прежде. А говорил, что никогда не болеет. Я заплакала тогда, пеняла на то, что он никак не купит себе нормальную одежду, что он простуживается, постоянно гуляя под дождем. Но он не слушал меня.

В тот день я много написала. Я долго лежала в кровати, прислонившись щекой к простыни, которая еще сохранила его запах. Я подходила к столу, и с улыбкой проводя по нём пальцами, вспоминала нашу близость. И тогда сев за стол я написала нечто такое, чего раньше не получалось! Мне было легко и свободно, как никогда. Единственное, что меня беспокоило и даже пугало – это его кашель.

– И он не признавал, что все же был чем-то болен? – вскинула брови врач.

– Нет. Он всегда говорил, что здоров и счастлив. Когда-то он сказал: «Я самый счастливый человек. У меня есть цель в жизни. У меня есть любимое дело. Я могу делать то, что умею. Петь и играть. Я живу в городе, где нет запретов, всегда можно найти хорошего вина, или чего-нибудь расширяющего сознание лучше вина. Здесь можно гулять под дождем, можно выглядеть странно, и расхаживать по улицам, как идиот. На тебя никогда не будут указывать пальцем, потому что таких чудаков в этом городе уйма. Я здоров и бодр. Я каждый день смеюсь. А еще у меня есть ты».

Я спросила его: «Если у тебя есть я, почему ты никогда не остаешься дольше, чем на ночь? Почему всегда уходишь, исчезаешь, словно тебя и не существовало?»

Он отвечал: «Когда-то мне придется уйти навсегда. Я просто не хочу, чтобы ты привыкала».

Эти слова ранили меня в самое сердце и на время лишили возможности двигаться, мне показалось, что у меня отнялась левая часть лица, и рука. Сердце сжалось, словно было не размером с мой кулак, а походило на грецкий орех. Горло сковал ледяной обруч, и мне стало трудно дышать. А горячие слезы полились по щекам. Он знал, что его слова возымеют такой эффект, но он сказал их намеренно, наверное, предупреждая меня. Он не мог поступить иначе. По тем или иным неизвестным мне причинам. Он целовал меня, растирая слёзы по моим щекам, а потом просто поднялся, и я увидела, как он покинул комнату. И квартиру.

– Это становится похоже на драму. Он был еще и твоим мучителем! Он то романтичен, то циничен и холоден, – прокомментировала доктор.

– Именно так. Я злилась на него. Иногда даже ненавидела. Переживала и тревожилась. Билась в истерике. Но, в конце концов, прощала. И все его ранящие фразы, и иногда холодный отчужденный взгляд. Бывало, что он отводил взгляд и просто смотрел в пустоту. В такие моменты он совсем не выглядел счастливым человеком. Он был страдальцем, погруженным глубоко в свои мысли. Часто его томный взгляд был направлен куда-то ввысь, в этом взгляде было столько печали, словно он вобрал в себя все страдание мира. Эти глаза смотрели так, будто он силой хотел закрыть их и ничего больше не видеть, но не мог, и какая-то неведомая сила держала их открытыми, заставляя освещать все сущее их прекрасным светом. Он был и моим светилом. Освещал мою душу, проливал свет на самые темные страницы…

– Сколько времени вы пробыли…вместе? – спросила врач с участием в голосе.

– Не знаю точно, года два, наверное. Не помню. Он был со мной, пока я писала этот роман. Ну, этот, что сейчас так популярен.

– Это самый известный твой роман.

– Это уже не важно.

Врач удивленно подняла бровь и поджала губы, но промолчала. Я заметила, что она намерена закончить разговор на сегодня. Я сказала, что буду ждать следующей встречи.

Покидая палату, моя исповедница обернулась и спросила:

– Ты, кстати, угадала, что я люблю носить чулки от Victoria`s Secret. Как ты узнала?

– Это просто. То как горделиво ты их носишь, грациозно закидывая ногу на ногу. Однажды из-под полы твоего халата показалась их кружевная кайма. А из кипы бумаг с историями болезней у тебя когда-то выпала этикетка, так сказать, с одноименным названием.

– Все понятно! – ее улыбка, последнее, что я видела в ту ночь. Все остальное время меня посещали сны о НЕМ.

***

В кафе зашла элегантная женщина средних лет, очень яркой и запоминающейся внешности и присела за столик у окна. К ней тут же подбежал официант, спеша принять ее заказ. Сегодня на ней не было ее привычного белого халата. На черное короткое платье было наброшено промокшее от дождя пальто, волосы были распущены и золотые кудри спускались на плечи. В ее чашке был горячий шоколад со специями. Он источал приятный аромат. Женщина задумчиво смотрела в окно. Сегодня она не думала о работе. Ее мысли заполнила ее собственная жизнь. Такая же серая, как и ее пальто. Как мокрый асфальт на улице. Женщина грустила о чем-то. Возможно об утерянной свободе, о том, что когда-то забыла о безумствах. О том, что потратила молодость и красоту на бесполезных мужчин, которые едва ли оставляли за собой хотя бы воспоминания. Но она помнила и свою последнюю любовь, которую упустила, боясь поддаться чувствам, боясь кардинально изменить свою жизнь. У нее была лишь ее любимая работа, которая лишала ее свободы и воздуха, мешала мыслить шире. Теперь работа стала тягостной рутиной. Она вспомнила о своей пациентке. Той самой писательнице, которой врач так и не могла отважиться поставить окончательный диагноз. Что же это такое? Женщина втайне завидовала пациентке, так как никогда в жизни не переживала ничего такого же яркого и в такой же степени увлекательного. Врач готова была даже поменяться местами с пациенткой, чтобы только оказаться в ее голове, пусть даже, если там есть то самое ядро безумия, которое она ищет. Мысли о работе не давали покоя этой бедной женщине. Услышав еще одну главу из истории писательницы, врач начала отбросила идею о шизофрении. Диагноз видоизменялся. Теперь она допускала, возможно, помешательство и полный отход от реальности. Она на какое-то время посчитала, что все «советы» ее вдохновителя были лишь мысленным оформлением ее собственного писательского опыта. Преобразовать квартиру она могла под действием того же самого расстройства, считая, что ей помогают. Человек, выступавший на сцене в кафе, мог быть обычным исполнителем, принявшим облик ее музы. Более того писательница говорила, что «муза» приходила тогда, когда ей это было необходимо, описывая его появление, как ощущение ветерка на коже или что-то в этом роде. Все это указывало на глубокое помешательство. На четкий вопрос о продолжительности их отношений, пациентка не дала точного ответа, ведь возможно она не осознавала, сколько времени пребывает в трансе и как далеко ушла от реального мира. Возможно, помешательство здесь как раз граничило с высокой интеллектуальностью и отсутствием бреда. Но врач не могла поставить этот диагноз, потому что у таинственного вдохновителя была болезнь, сопровождавшаяся кашлем, что свидетельствовало о реальности этого человека. Не стала бы она выдумывать себе больную музу. Похоже, это был реальный человек, приносивший ей вдохновение. Возможно, именно он своей необычностью вогнал творческого человека в подобие транса и сделал зависимой от себя самого? У нее было не только идиллическое отношение к своей музе. Она сострадала ему и переживала за него. Значит, не помешательство это было, а любовь… Врач никак не могла собрать все кусочки воедино. Она уже не была уверена, что дослушав историю, она сможет быть более определенной в своих решениях. Но, слушая эту историю, она стала ближе к своей пациентке. И она по-человечески хотела дослушать удививший ее рассказ. С последним глотком горячего шоколада она решила, что сегодня на ночном дежурстве она снова пойдет в заветную палату то ли слушать сказки, то ли смотреть цветное кино.

***

– Как его звали? – спросила врач, сверля меня глазами.

– Я не знаю. Мы никогда не называли друг друга по имени. Никак друг друга не называли.

– Что?

– Да. Ты сочтешь это странным. Иногда он придумывал себе смешные прозвища и просил меня использовать их. Говорил, что имена забирают нашу свободу действий и выбора, влияют на нашу судьбу. Но иногда мы вместе бывали в местах, где он встречал своих знакомых, и они называли его Вальдес с ударением на второй слог. Не знаю почему.

Мы часто бывали с ним в музыкальных магазинах, где он перекидывался парой фраз с персоналом, он захаживал в антикварные лавки, underground-магазины с необычной одеждой, видео-прокаты. Казалось, у него есть тьма знакомых, но нет друзей. И везде для всех он был Вальдесом. Он часто бывал на «блошиных» рынках, отыскивая редкие вещи, старинные музыкальные инструменты, афиши, шкатулки. Он походил на старьевщика, но наш город мог соблазнить любого человека, страстно влюблённого в коллекционирование. Ты сама знаешь, что здесь можно найти вещи со всех уголков мира. Это тоже привлекает сюда туристов. Наш город сам по себе как сувенир.

Врач согласно кивнула.

– Он показывал мне места, где я не бывала раньше, но где я могла чувствовать себя собой, среди своих.

Однажды он зашел ко мне и поставил меня перед фактом, что мы отправляемся на рок-концерт. Я протестовала, говорила, что не готова и что мне нечего надеть.

«Ты идешь на рок-концерт. Так что одевай то, что попадется под руку. Вон те джинсы, и вот та футболка. И я тебя забираю».

Это был первый концерт, который я посетила с ним, за которым последовали множество других. Он запомнился мне больше всего. Я всегда любила рок-музыку, в ней была неуловимая сексуальность и заражающее бунтарство. Он знал, что меня это вдохновит. Он привел меня в какой-то подвал, где милым неприхотливым образом вместился маленький рок-клуб с крошечной сценой и задымленным помещением. Там царила своя особая атмосфера, свое настроение. Я любила наблюдать за музыкантами, терроризировавшими свои инструменты с упоением, забываясь на сцене и вгоняя толпу в транс. Мне нравился этот живой разбивающий на части грохот, поглощавший целиком, и, тем не менее, дававший встряску, гонявший адреналин по крови. Мой спутник постоянно с кем-то здоровался. Многие знали его в лицо, другие лично, перекидывались с ним парой фраз, и лишь единицы завязывали разговор, что было больше похоже на перекрикивание музыки. Он улыбался, качал головой, иногда переглядывался с музыкантами на сцене, если они были ему знакомы. Один, второй бокал пива… И я не заметила, как оказалась с гуще толпы, полностью отдавшись музыке. А он исчез. Я знала, что он сделал это намеренно. К тому времени я привыкла к его выходкам. Он оставил меня наедине с толщей света и звука, драйва, эмоций, инстинктов толпы, и чистым вдохновением, лившимся со сцены. После этого он похвалил меня, за то, что я не задавала вопросов. Он понимал, что я достаточно хорошо его знаю. Знал, что я благодарна ему за то, что он оставил меня ловить и запоминать новые мысли, ловить их прямо из воздуха и превращать в слова.

«Я хочу играть, так же как и они и как ты. Иногда», – сказала я как-то ему.

Это был прохладный вечер, время, когда город воспламенялся от тысячи огней, готовясь встретить ночь.

«Не проблема», – ответил он и направился к тротуару, где как раз зарабатывал деньги какой-то несчастный бродяга. Он был одет в грязную поношенную одежду, и играл на старой акустической гитаре с облупившимся лаком. Перед бродячим музыкантом на земле лежала шляпа, в которую прохожие бросали монеты.

Я в недоумении последовала за ним.

«Слушай, друг, не одолжишь гитару на пару минут?» – спросил он.

Бродяга улыбнулся частично беззубым ртом и протянул гитару.

Вальдес поманил меня пальцем. Он взял гитару и начал играть нашу с ним любимую песенку. Мы часто пели ее вдвоем, когда никто нас не слышал и беззаботно смеялись. Он запел, и кивнул мне, как бы завлекая меня подпевать.

«Ты что, я не умею», – шепнула я, смутившись.

«Публика просит», – ответил он. Я оглянулась. Позади нас стояла пара – мужчина и женщина средних лет, какой-то парень в татуировках и девочка с большим блокнотом в руках.

«Давай же!» – крикнул он. Я несмело запела вместе с ним, сначала тихо, но уловив его волну, подхватила громче и наши голоса слились, вторя веселенькой мелодии, которую он играл. Он начал смешно танцевать с гитарой, дрыгая ногами. Я вдруг схватила воображаемый микрофон и начала изображать звезду. Бродяга стоял в стороне, смеялся и умильно аплодировал. Вокруг нас образовалась неплотная толпа зевак, которым очень полюбилась наша песенка. Они качали головами и пританцовывали. В шляпу посыпались монеты.

Песня закончилась, и послышался шум аплодисментов. Я увидела улыбки на лицах людей. Бродяге вернули гитару, и он продолжил свой «концерт». Мы, взявшись за руки, пошагали по улице, шлепая кедами по мокрому асфальту.

«Ну что, ты довольна?» – спросил он меня.

«Да, вот это мы зажгли! Но я хочу, чтобы это была настоящая сцена».

«Если захочешь, ты можешь туда попасть. Но сначала ты напишешь свой роман».

Да, роман я написала. Но так и не побывала на сцене.

Врач опустила голову, смотря в пол, и теребя правой ногой.

– Ничего. Ты еще молодая. Везде побываешь, – сказала она, с улыбкой, тронувшей уголки ее губ.

– А о чем ты мечтаешь? – спросила я ее.

– Я? О многом. О том, что так и не сказала, не сделала. Я все-таки гораздо старше тебя, и времени у меня меньше, чем у тебя. Когда я была еще подростком, я хотела убежать из дома с рок-группой. Я любила петь. У меня низкий голос и этим я почему-то привлекала любителей свободной музыки. Я влюбилась в музыку и не только, – врач покачала головой и продолжила, – я хотела объездить весь мир в фургончике с остальными музыкантами. Романтично и глупо. Естественно я послушала родителей и… Ну, а дальше медицинский университет, работа, первый брак… Бракованный. Это уже не важно. Вообще, я довольна. Я люблю свою работу, – закончила она.

– Так может пора стать свободной? Ты достаточно работала. Пора и отдохнуть. Ты успеешь так много! Я знаю, – я пыталась снова разбудить в ней то скрытое, то молчаливое, буйство, которому она всю жизнь затыкала рот.

– Твои слова меня подкупают. Но…

– Просто обещай, что подумаешь на эту тему, ладно? – попросила я.

– Ладно. Не хочешь продолжить свой рассказ? Я ведь здесь, чтобы говорить о тебе. Ты мне скажи, вот вы обычно встречались или в общественных местах или у тебя в квартире. А где он жил?

– О! Хорошо, что ты задала этот вопрос. Это как раз напомнило мне об одном случае. Помнишь, он как-то говорил, что берет всякие интересные вещи в музее?

– Да, припоминаю.

– Так вот. Оказывается, это был его дом. Точнее дом его отца. Отец при жизни был коллекционером, но когда он разорился, он создал у себя в доме нечто вроде приватного маленького «музея». Он брал совсем немного денег за вход и проводил желающих прохожих посмотреть его экспонаты. Остатки роскоши, так сказать. После смерти отца, дом перешел его сыну, который не стал там ничего менять. В тоже время музей прекратил свое существование. Однажды он повел меня туда, сказав, что мы идем в гости. А потом перед самым входом сказал, что там живет. Я сначала не поверила. Это был двухэтажный полуразрушенный дом, поросший сухими ветвями какого-то вьющегося растения, с глубокими трещинами на стенах, которые были похожи на шрамы и морщины. Дом был похож на старика, который вот-вот тяжко вздохнет. Но он безмолвно возвышался над нами.

Когда мы вошли, я увидела полупустую комнату, местами с оторванным линолеумом. Окна находились высоко, и комната была очень темной. Мебели не было. Вокруг валялось все, что когда-то было достоянием музея. Чего там только не было. На стенах кое-где висели чучела диких животных, такие как голова оленя или медведя. Старые картины в ветхих рамках, пластинки, статуэтки и полуразбитые бюсты. В центре комнаты лежала бурая шкура, то ли вместо ковра, то ли вместо дивана. Камин взирал на нас чернотой своего сопла. В нем давно не разжигали огонь. Окна обладали особым шармом, они были витражные, состоявшие из кусочков стекла теплых оттенков, и свет с улицы преломлялся в них, отбрасывая на потрескавшийся потолок теплый свет. Я зачарованно смотрела на витражи, в них было что-то мистичное. Я поежилась, потому что в комнате было очень холодно.

«Ты что правда здесь живешь?» – спросила я.

«Да. Фактически. Дом мой. Но я редко здесь бываю».

«А где ты проводишь большую часть времени?» – я удивлялась все больше.

«Сейчас часто в underground-кафе, на улицах, на сцене, у тебя в квартире», – он соблазнительно улыбнулся.

«Ты сумасшедший…».

«Не без того, – он покачал головой, – подожди меня здесь».

Его не было пару минут. Он вернулся с бутылкой вина и бокалами, укутал меня в плед и предложил присесть на медвежью шкуру, покоившуюся на полу.

«Не мёрзни только, – попросил он, – я сейчас разожгу камин».

Пока он разжигал огонь, я разлила вино в бокалы и, умостившись на шкуре, что была единственным барьером между мной холодным полом, смотрела ему в спину, любуясь его кудрями, разметавшимися по плечам.

«Я бываю здесь, когда у меня особенно поэтическое настроение. Здесь можно почувствовать умиротворение от этих древних вещей, можно почувствовать их энергетику, здесь так тихо, а по комнатам ходит эхо. Я не знаю, может быть здесь и призраки есть», – хохотнул он, рассказывая и ковыряя кочергой угли в камине.

«Как мило. Здесь довольно мрачная атмосфера. Витражи… От одного их наличия здесь уже царит духовность. Эти голые потрескавшиеся стены! Почему ты не сделаешь здесь ремонт? Это отличный дом. Он просто требует ухода».

«Ничего он не требует, – вздохнул он, и, взяв бокал, присел поближе ко мне на шкуру, – знаешь, если я бы я стал вампиром, я бы здесь жил. Почему бы и нет? Я бы оставался здесь и проводил свои дни. Вот здесь у меня стоял бы гроб. Я бы прятался в нем от лучей солнца. А ночью я бы выступал на сцене».

«Ты бы выступал, даже если бы был вампиром!» – улыбнулась я.

«Думаю да. Я хотел бы жить вечно. И всегда выступать, заниматься музыкой. Если бы я был бессмертным, я бы сам решил, когда мне следует умереть, сам бы отсчитал свои сроки».

«Ты не боишься смерти?» – спросила я.

«Нет. Но я злюсь на нее! Я знаю, что когда она придет, она все сделает по-своему, она заберет меня совсем так, как мне бы не хотелось».

«Что? А ты думал о том, как именно ты хотел бы умереть?»

«И не раз. Я мечтаю о том, чтобы я мог просто лечь и забыться сладким сном, и никогда не проснуться. Но я знаю, что мне не суждено так умереть».

«Откуда тебе знать?» – скептически пожала я плечами.

Он закашлялся и чуть не подавился вином.

«Никогда не проснуться », – повторил он хриплым голосом, откашлявшись.

«Когда ты начнешь лечиться? Ты постоянно кашляешь!»

«Я не болен, – он начал нервно шарить в карманах, – ах, вот они!» – он выудил пачку сигарет из кармана пиджака, и, закурив, швырнул ее на пол.

«Опять куришь».

«Курю…», – подтвердил он.

Вздохнув, я прилегла на шкуру и положила голову ему на колени. Он запустил длинные узловатые пальцы мне в волосы. Периодически выпуская дым в потолок, он что-то напевал себе под нос.

«Да, пожалуй, ты прав, – призналась я, – что может быть лучше, чем просто прилечь, сладко потянуться, и, свернувшись калачиком под теплым пледом уснуть, и больше не проснуться. Это была бы идеальная смерть. Мало кому удается отойти именно так».

«И я о чем!» – подхватил он.

«Пока мы живы, ты просто не отпускай меня. И пой эту песню . Да, да, громче, ту, что ты сейчас напевал! Если бы я могла навечно уснуть именно таким образом», – мой взгляд устремился в пустоту.

Он улыбался и продолжал напевать мне своим низким, но переливистым голосом, поджимая губы, словно философствуя, и как-то особенно тяжко вздыхая, словно этот вздох тоже был частью его лирики.

В комнате потеплело от огня из камина, и от вина.

«Мне здесь очень нравится. Жаль, что ты не хочешь привести дом в порядок».

«Я знал, что тебе понравится. Это мое безумие. Я ничего не хочу здесь трогать. Тогда дом потеряет свое очарование. Знаешь, среди обшарпанных стен и куч старого хлама, пусть и антикварного, хочется просто сидеть и смотреть на огонь, говоря о вечном. Как мы с тобой. Этот затхлый воздух… все здесь веет старостью. А мы молоды и можем лишь созерцать, как все это постепенно чахнет».

«Я хочу приходить сюда чаще».

«Как хочешь».

Мы еще долго сидели вот так, говоря высокопарные фразы и наслаждаясь этим. Такова была атмосфера этого дома. Он принял в себя звуки наших голосов, услышал, о чем мы говорили. А стены этого дома точно могли все слышать. Они спрятали нас, наши страхи, наши грехи. Эти стены видели нас, занимавшихся любовью там, на теплой шкуре, и унесут наш секрет с собой.

Мы провели там много вечеров и ночей. Особенно прекрасным было Рождество. Это было незабываемо. К шкуре на полу и огню в камине добавилась кривая и куцая елочка, которую мы украсили пачками сигарет, и различными вещицами, найденными в доме. Мы даже соорудили столик из старых книг, на котором была очень скромная, но вкусная и праздничная снедь. Вместо рождественского пунша мы пили абсент. Он переливался изумрудным светом в его бокале, сочетаясь с его зелеными глазами. Он говорил, что абсент воздействует на творческих людей и дает им вдохновение, позволяя чувствовать потустороннее.