Текст книги "Neлюбoff (СИ)"
Автор книги: Инна Максимовская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Neлюбoff
Инга Максимовская
ГЛАВА 1
Neлюбоf
Опять метель, и мается былое в темноте.
Константин Меладзе
Январь 2009
Что? Что, ты забыла здесь, в этом маленьком баре на окраине? Райская птица, с глазами цвета расплавленного янтаря. Зима. Метель. Старожилы говорят, что такой погоды не было уже лет пятнадцать в этом чудесном, приморском городе. Как занесло тебя в это Богом забытое место? Ты сидишь, склонившись над потрепанной книгой, запивая переживания героев крепким кофе, сильно разбавленным ромом. В тонких пальцах с идеальными ногтями тлеет сигарета.
–Можно с Вами познакомиться?– решаюсь я, натолкнувшись на взгляд желто – карих, кошачьих глаз.
–Садитесь. Вы ведь не отстанете.
Я приземляюсь на стул напротив, не веря в свою удачу. Мы сидим и вместе наблюдаем безумный танец снежинок за окном.
–Чего, ты хочешь? – спрашивает она, переходя на “Ты”, хватая меня своим колдовским взглядом.
–Тебя – отвечаю я – Всю.
Она дергает своим костлявым плечом, от чего у меня замирает сердце. Легкий кивок головы в знак согласия и она поднимается со стула с грацией царствующей особы. Я беру ее за руку. Мы выходим из теплого нутра бара и молча бредем по заснеженной улице.
Она
Странный. Зачем я ему? Он не похож на человека, снимающего девиц по барам. Красивый, самоуверенный самец. Видимо просто решил развлечься, поиграть. Он приводит меня в свой дом и помогает снять куртку. Я тут же, прямо в прихожей, тянусь к дорогому ремню на его брюках.
–Ты, чего?– удивленно вздергивает он породистые брови.
–Ну, ты ведь за этим меня сюда позвал?
Он явно смущен. Не знает, куда деть глаза, растерянно смотрит на меня.
–Сколько тебе лет? – Спрашивает он
– Это, так важно?
–Для меня, да – отвечает он.
–Странный ты. Есть уже восемнадцать. Хочешь, паспорт покажу?
–Нет, не нужно, пойдем – он ведет меня в комнату, в которой ярко горит камин и сажает в огромное, очень удобное кресло, а сам исчезает. Неужели извращенец – только этого мне не хватало. Хотя. Какая уж теперь разница. Коготок увяз – всей птичке пропасть.
Он возвращается, неся в руках бутылку хорошего виски и до скрипа чистые пузатые бокалы. Если б он знал, как я голодна. Со вчерашнего дня ни маковой росинки во рту, кроме того мерзкого кофе из бара. Может сказать? Стыдно. Почему он так смотрит, что увидел во мне такого? Почему ты здесь? – Спрашивает. Как ему объяснить, что именно в этом районе меня выгнал из машины очередной случайный знакомый.
–Потому что мне некуда идти – просто отвечаю я. Он смотрит на меня сквозь янтарную муть наполненного виски стакана.
–Оставайся
Так просто. Я отставляю, свой стакан и тянусь к нему, расстегивая пуговицы на своей блузке. Он останавливает движение моих пальцев и молча выходит из комнаты, затворив за собой дверь.
Он
Жалко. Как жалко эту красивую девочку-женщину готовую платить за состраданье собственным телом. Кто сотворил с ней такое? Я готов растерзать это чудовище, прячущее свое отвратительное мурло под маской человека. Гляжу на нее и вижу маленького ребенка с измученной, изуродованной душой. А ведь при удачном стечении обстоятельств она могла быть бы моей дочерью. Уж я бы не позволил случиться с ней такому. Я бы холил и лелеял это прекрасное дитя. Жаль. Очень жаль, что неизвестное мне чудовище так бездарно растренькало, разбазарило данное ему сокровище. В комнате, где я оставил ее тихо. Заглядываю, стараясь не шуметь. Дверь тихо скрипит, но мне кажется, что слышно даже на Северном полюсе. Она спит, скрючившись в кресле, маленькая и жалкая, как бездомный щенок, принесенный с трескучего мороза в тепло. Беру ее легкое, почти невесомое тело и перекладываю в кровать одетую, иначе боюсь не удержать себя в руках. Только сейчас замечаю, как бедно и безвкусно она одета. Эта блузка ее непонятного цвета, с тонкой полоской грязи идущей по всему воротнику. Зачем она мне нужна с этими ее колдовскими, медового цвета, глазами, длинными аристократичными пальцами и идеальным носом? Она сразу же сворачивается в клубочек, укрывшись накинутым мной одеялом до подбородка. Я сажусь в кресло напротив и смотрю на короткий ежик льняных волос на ее затылке. Кто ее так подстриг? Руки бы поотрывать. Совсем не замечаю бега времени, наблюдая за ней. Она дышит тихо, размеренно. Чувствую, как сон накатывает на меня тяжелыми, приторными волнами унося меня из действительности в царство грез. Похоже, моим ложем на сегодня станет неудобное кресло.
Она
Не сплю. Притворяюсь. Он странный. Другой бы уже давно воспользовался моментом, а этот сидит, смотрит на меня своими глубокими, как озера глазами и думает о чем то. Интересно, о чем? Давно мне не было так легко и спокойно. Точно с тех самых пор, как мать выгнала меня из дома. Мама. Она меня почему-то считает злом. Всегда считала, с самого моего рождения. Я разве виновата, что любящий папочка сбежал от нее, от ее несносного характера даже не увидев младенца. Он зло. Я зло. Недолюбленная – это про меня. Недолюбленная – это про нее. Мать всю жизнь искала любовь, не понимая, что эта любовь из себя представляет. Мужиков меняла, как перчатки. Нет, конечно, не все были плохими. Но, порядочные и любящие, ее почему – то не прельщали. Ей хотелось бури, фейерверка. А я вспоминаю одного, по-настоящему любящего ее мужчину. Его звали Ангел. Красавец Болгарин, с маслиновыми глазами и копной смоляно – черных, вьющихся, словно проволока волос. Он умирал от любви к ней, отдавая часть и мне, как к неотделимой части моей матери. Я с замиранием сердца слушала истории о прекрасной стране, в которой море лижет пенными волнами, покрытые золотым песком пляжи, о стране роз и волшебных нестинаре, танцующих на раскаленных углях. Мать расцветала при нем, становилась мягче даже ко мне. На какое – то время, он исчезал, видимо по каким-то своим Ангельским делам, и все возвращалось на круги своя. Но каждое его возвращение наполняло нашу маленькую квартирку запахом роз, волшебных заморских сладостей и спокойного счастья. “Счастливая”– шептались соседки, умирая от зависти, видя, как Ангел несет меня на плечах, даря белозубую улыбку идущей рядом любимой женщине “ Хочешь я стану твой татко?”– Спросил он меня, однажды смешно коверкая слова. “ Да, конечно! “– Кричало мое детское сердечко. “ А ты умеешь хранить секреты? “– Ангел подмигнул и достал из кармана маленькую бархатную коробочку. ”Это твоей маме. Как думаешь – понравится?” Колечко в коробочке, по моим детским понятиям, было необыкновенным – тонкое, оплетенное искусной вязью переплетенных веточек с россыпью мелких листочков из белого золота. ” Это виноградная лоза”– пояснил Ангел. – “ Знаешь, сколько в моей стране винограда? Он вызревает на солнце, наполняясь его силой и цветом. Сладкий, как мед. Мы делаем из него вино, которое ценится во всем мире. ” В ту ночь мне снились виноградники, в которых тяжелыми медовыми гроздьями зрел под ярким южным солнцем виноград. Он тянул свои лозы к солнцу, как молящийся протягивает руки в небо в обращении к своему Богу. А я срывала крупные золотистые виноградины и набивала ими рот. Сладкий липкий сок стекал по моему подбородку, и я вытирала его тыльной стороной своей, маленькой грязной, ладошки. Утром я ощущала во рту сладость виноградного сока, напрочь, отбивающего аппетит. Мать пела в кухне, готовя завтрак. Я стояла в дверях и в восхищении наблюдала, как она танцует по кухне стройная и красивая, как волшебная фея в облаке золотых волос. Как летают ее хрупкие руки над столом, раскатывая тонкий, почти прозрачный слой теста для пирога с чудным названием баница. Рецепт этого чудесного ястия привез Ангел со своей волшебной родины. А потом Ангел уехал обустраивать к нашему приезду наш будущий быт. Мать оформляла документы для выезда, и я почти не видела ее. И вот, когда все было готово, пожитки собраны в два огромных пузатых чемодана, а мебель распродана по соседям, очень быстро, кстати, в виду огромного дефицита оной, мать встретила новую любовь. Это был физрук из нашей школы – пьющий, пошлый мужик, готовый удавиться за копейку. Она познакомилась с ним, когда ходила забирать мои документы из школы и сразу же, едва увидев его, по ее словам, пропала, забыв об Ангеле, о дочери ждущей ее возле собранных чемоданов, сидящей на матрасике, кинутом на голый пол, как маленькая дворовая собачонка. О да, это был ее тип. Огонь, фейерверк, вихрь эмоций. Мама, моя красавица мама, каждый день реставрировала синяки на своем прекрасном лице, в которое с такой любовью смотрел преданный ею Ангел, кремом из красивого тюбика цвета персика с нарисованным на нем силуэтом стройной балерины. Крем помогал плохо, и завистливые соседки теперь вертели пальцем у виска, провожая ее взглядом. Ангела я больше не видела, хотя и ждала его каждый день, сидя у окна. Где он теперь? Наверное, все же нашел свое счастье и сейчас делает счастливой, какую – ни будь женщину, наполняя своей Ангельской любовью ее дни. А мне до сих пор снятся прекрасные нестинарки, выбивающие своими тонкими ступнями миллиарды искр под звездным заморским небом, и тоскливым напевом, звучащая, волшебная гайда. Как же хочется есть. Проскальзываю мимо спящего Него и отправляюсь в путешествие по незнакомой мне квартире в поисках кухонного блока. Кухня находится быстро, не такие уж большие его владения. Странно, но холодильник, обязательное украшение каждой кухни почему – то отсутствует. Хотя, сама кухня, просто набита дорогостоящей техникой и мебелью в стиле хай – тек. Хорошо замаскированный холодильный агрегат обнаруживаю в недрах огромного шкафа. Рот мгновенно наполняется слюной при виде изобилия, которым напичкан этот трехкамерный монстр. Большинство продуктов мне просто не знакомо, поэтому, хватаю известные мне сосиски и набиваю рот. Только сейчас замечаю его, стоящего в дверях и наблюдающего за мной с плохо скрываемым интересом.
–Почему ты не сказала мне, что голодна?– спрашивает он и приближается ко мне, подталкивая меня к неудобному металлическому стулу, а сам ныряет в недра холодильника и начинает метать на стол все, что попадается под руку. Я уже сбила первый голод и сейчас с любопытством наблюдаю за его действиями.
– На ночь нельзя есть всякую гадость – говорит он, намазывая на хлеб тонкий слой золотисто – желтого, моментально оплывающего масла. Я зачарованно наблюдаю, как скользит мужская рука с зажатым в нее ножом, заполняя хлебные поры. Он дергает банку с красной икрой за кольцо на крышке, как будто выдергивая из гранаты чеку, и наваливает оранжево – красные рыбьи яйца сверху на бутерброд. Стыдно признаться, но я никогда не пробовала икры. В нашем доме изыски не признавались. Икра взрывается на языке горько – соленым салютом, поначалу не очень приятным, но все более притягательным с каждым куском поглощаемого лакомства.
– Вкусно – мычу я и ем не чувствуя сытости, периодически поглядывая на ополовиненную банку.
–Ешь спокойно – она вся твоя. Завтра еще купим, если захочешь. А теперь – спать! – Командует он и скрывается в темноте спящей уже квартиры.
Я засыпаю. С набитым животом это получается легче. Даже в доме, где я провела всю свою жизнь, я не могла так расслабиться. Никогда. Мать выгнала меня месяц назад. Ее очередной ухажёр решил, что имеет право не только на нее и в первый же день полез мне под юбку. Угадайте, кому поверила любящая мамочка?
–За что ты так со мной – буднично, без эмоций спросила я?
–Просто, не люблю – спокойно ответила она и плотно закрыла дверь за своей, не нужной, не любимой ею дочерью. Милая моя мама, я тоже больше не могу любить тебя. Отболело. Но почему же тогда так свербит в груди, когда я вспоминаю твои редкие неумелые поцелуи в мою макушку, твой нежный сливочный запах? Возможно это моя вина, что ты так и не смогла полюбить меня.
Он
–Пойдем – говорю я ей утром.
– Куда? – Спрашивает она голосом лишенным всякого интереса.
– Купим тебе, чего – нибудь.
– Зачем?
Впервые в жизни вижу такую отрешенность у женщины, которой предложили шоппинг. Она идет рядом со мной по улице, настолько близко, что я чувствую ее дыхание, вырывающееся паром изо рта. Куртка на ней, явно не по погоде – тонкая, со свалявшимися от стирки комьями синтепона внутри. Она ежится от холода и явственно дрожит. Я стараюсь не отставать от нее, а она, почти, бежит, желая поскорее попасть в тепло. В магазине она теряется, бегает взглядом по полкам, пугаясь ценников. В конце – концов, ее глаза останавливаются на бесформенном, словно уже ношеном свитере и дешевых Китайских джинсах. Я тону в омутах ее глаз, которые словно ищут моего одобрения. Можно? Тебе можно все кроме этих мерзких, недостойных тебя тряпок, которые ты судорожно прижимаешь к груди. Я разжимаю ее пальцы, в попытке забрать у нее это убожество но, в конце концов, сдаюсь и оставляю выбранные ею вещи. Она словно хвостик ходит за мной по магазину и следит, как я выбираю для нее одежду – белый пушистый пуловер, качественные дорогие джинсы и бежевое теплое пальто, к нему шапочка и перчатки. Она, словно не веря, берет все это богатство и исчезает в примерочной. Я, нетерпеливо, скребусь в дверцу кабинки, желая поскорее увидеть ее в обновках и не дождавшись ответа заглядываю. Она стоит в одних джинсах, сидящих на ней, как влитые, и замызганном бюстгальтере. Боже, как ты допустил, что б один из твоих ангелов надел на себя такое убожество. Взгляд упирается в лямку, проходящую по центру острого плеча, заботливо зашитую уже много – много раз, судя по многоцветью ниток. Я вижу как ей неудобно, как она прикрывает рукой позорную полоску ткани. Бегу в зал с бельем, слава Богу, он есть в этом магазине, хватаю вешалки с лифчиками, трусиками самого маленького размера, игнорируя огромные кружевные парашюты. Но даже белье маленького размера ей велико. Она, не стесняясь, меряет его прямо при мне, вертясь перед огромным зеркалом и, наконец, выбирает простой хлопчатобумажный комплект, более и менее подходящий ей по размеру. Прошу продавщицу завернуть еще несколько таких же, и, под улыбки продавцов, мы покидаем торговый зал, нагруженные пакетами, как караванные мулы.
–Хочешь, есть? – Спрашиваю я, видя с какой тоскливой завистью, смотрит она на людей, жующих гамбургеры. Легкий кивок головы. Кто придумывает стулья для этих харчевен? Жесткие и неудобные – они больше похожи на пыточные орудия, придуманные шутником инквизитором в пароксизме веселого безумия. Она не замечает неудобств, с удовольствием вгрызаясь в ватную, искусственную булку.
– Зачем все это?– Спрашивает она – Я не рассчитаюсь с тобой.
– Я от тебя ничего и не хочу.
–Ты настолько богат, что бы делать подарки первой встреченной тобой на улице дворняжке?
–Я не настолько беден. – Ухожу я от ответа. Слово дворняжка больно режет слух. Нет, она не дворняжка – чувствуется в ней аристократизм. Во взмахе руки, повороте головы – что – то неуловимо – притягательное. Необъяснимое.
–Тебе плохо не будет?– Спрашиваю я, с интересом и удовлетворением наблюдая, как она впихивает в себя уже четвертый гамбургер, запивая его огромной дозой коричнево – пенящейся, но очень вкусной химии. ”Куда там помещается то все?’’– Мелькает мысль в моей голове. Она прекрасна – сидит и сыто щурится, раскраснелась и явно засыпает.
– Когда тебе исполнилось тебе восемнадцать? – Спрашиваю.Вчера – Односложно отвечает она – Пошли домой. Мы медленно идем с ней по улице, держась за руки. Она идет неспешно, степенно подставляя лицо холодному зимнему солнцу. Теперь ей не холодно.
Она
Странный. Столько денег выкинул, я того не стою, хоть на изнанку вывернись. Интересно, чем он занимается? Из какого источника черпает свое благосостояние? Вернулись – заперся в комнате и вот уже три часа стучит по клавиатуре. Скучно. Слоняюсь по квартире, стараясь не шуметь. Библиотека у него, что надо – высокие, набитые книгами деревянные полки, пахнущие пылью и старой бумагой, на которых соседствуют совсем старые и новые изданья, любовно расставленные по алфавиту. Беру первую попавшуюся книгу. Она новая, но зачитанная. Это видно по залапанной пальцами цветной обложке и завивающимся страницам, которые часто переворачивали пальцы – такие книги самые лучшие, хранящие в себе переживания людей прочитавших их. Любовь к чтению привила мне бабушка. Именно она научила меня выбирать среди книг вкусные, пахнущие человеческими эмоциями истории. Мама часто отдавала меня ей. Сразу, как только находила очередную любовь. Она бросала меня возле двери в маленькую бабушкину квартирку с пакетом в руках, в котором лежали плюшевый мишка, со свернутым на бок носом и смена трусиков со смешным принтом, моими любимыми. Бабушка смотрела вслед своей дочери, гладила меня по голове мягкой, теплой рукой. ” Непутевая”– вздыхала она, качая головой, а потом вела меня на кухню и кормила пирогами с капустой. ”Несчастная”– шептала она, глядя на меня, за обе щеки уплетающую пирог. Бабушка работала в школе, учителем Русского языка и литературы и что – бы я, не мешала ей проверять тетрадки, она просто совала мне в руки книгу, справедливо полагая, что от книги мне будет только польза. Я любила эти тихие вечера, наполненные тиканьем часов и скрипом бабулиного карандаша в тетрадях учеников. ” Двоечники”– беззлобно ворчала бабушка, до безумия любившая своих учеников. Они платили ей тем же, пронзительно любя и помогая ей до самой ее смерти. Они и похоронили ее, в один день, собрав сумму для царских проводов моей любимой бабушки в последний ее путь. Я стояла у края могилы, в которую вот-вот должны были опустить, единственного, родного мне человека. Единственного человека, которому я была нужна. Мать на похороны не явилась. Бабушка говорила, что книги это маленькие жизни, которые мы проживаем, читая их. Бабушка прожила большую жизнь, оставшись в воспоминаниях многих людей светлым пятнышком чистой любви, которую она беззаветно раздаривала.
Из раздумий меня выводит его голос, доносящийся из соседней комнаты. Он говорит по телефону, яростно споря с кем то и снова печатает. Спустя еще два часа дверь открывается, выпуская его из наполненного сигаретным дымом плена комнаты. Под его глазами залегли усталые тени. Он садится передо мной на пол и упирается горячим лбом в мои колени, но этот его жест не выглядит пошло. Скорее у него это получается целомудренно, как у ребенка, прижавшегося к матери и ищущего поддержки после тяжелого школьного дня.
–Как, хоть зовут то тебя? – Спрашивает он. Надо же, вспомнил. Два дня его мое имя не интересовало, а тут нате.– Софья.
– Соня, значит, как у Достоевского. Сонечка – тянет он, как бы пробуя мое имя на вкус.Софья. Не Соня и не Сонечка – отрубаю я. Он – Нет, Софья, Не Соня и не Сонечка – отрывисто говорит она и упрямо выпячивает вперед острый подбородок. Надо же, гордая какая. Удивительная девушка. Восемнадцать лет, а в глазах вся мудрость мира. А может не мудрость? Усталость. И то и другое, видимо сильно помотала ее жизнь.
–Почему ты не прикасаешься ко мне?– Спрашивает она, уперевшись в мои глаза, своим гипнотическим взглядом.– Тебе противно?
Я не могу дотрагиваться до нее, не вожделея при этом. Реакция моего организма на нее пугает. А еще останавливает космическая пропасть в двадцать лет между нами. Двадцать, длинных, лет между нашими рожденьями. Где я был, когда рождалась она, оглашая приветственным криком, принявший ее в свои чертоги свет. Возможно, трахался в пьяном угаре с одной из своих сокурсниц, или мыкался по стройотрядам, горланя под гитару пошлые песни и работая в перерывах между студенческими попойками, до ломоты в молодых, жаждущих труда костях. Или, может, мне надо было, как схимнику принявшему целибат ждать ее взросления не растрачивая себя на связи со случайными женщинами, что – бы не осквернить, не унизить ее. Оставляю ее вопрос без ответа. Думаю, она сама поймет, что я не желаю заставлять ее отдаться мне в знак благодарности за крышу и тряпки, которые я ей дал. Я буду ждать, когда она сама попросит меня о близости, но не по принуждению, а по воле чувств.
–А тебя, как зовут?– Спрашивает она спохватившись. Лицо ее заливает краска.
“Анатолий”, – нехотя, отвечаю я.
Анатолий – дурацкое имя. Всю свою жизнь не люблю его. Как я мечтал в детстве, о простом и звучном имени, типа Алеша или Володя. А у меня, что? Анатолий – слишком громоздко, а при слове Толик сразу представляется, сопливый мальчишка с изодранными, замазанными зеленкой коленками. Папа назвал меня в честь своего отца, сгинувшего во время страшной войны, унесшей миллионы жизней. Он не знал его совсем, да и отец, так и не увидел рожденного после его побывки дома сына. Я видел своего деда на выцветших, пожелтевших снимках, бережно и трепетно хранимых моей бабушкой. Она постоянно перечитывала присланные с фронта треугольнички писем, украдкой смахивая набежавшие слезы. Мы так и не узнали, что было в них. Бабушка сожгла адресованные только ей послания, предчувствуя скорый свой уход. Свою любовь она пронесла сквозь всю свою жизнь, так и не найдя замены своему Анатолию.
–Ты мое восходящее солнце – говорила мне мама, где – то прочитавшая перевод моего имени с греческого. Она гладила меня по белобрысой, пятнами голове и рассказывала, что когда я родился весь роддом бегал смотреть на удивительного пятнистого младенца, с волосами цвета воронова крыла и белыми зебрячьими пятнами, на взъерошенной челке. ” От Толечки подарок”– вздыхала бабушка, гладя меня по непослушному белому вихру. ” Это тебя ангел поцеловал”– причитала мама. Дед был натуральным блондином – красивым и высоким, хотя рост невозможно было определить по фотографии. Но, раз бабушка сказала, значит, так оно и было. Этот вихор и определил мое имя.
“ Толька, Толька, Толька этого мало”– дразнила меня моя бывшая жена. Ей всего было мало – денег, тряпок, любви. Ей всегда и всего было мало. Я не смог рассмотреть сразу за сиятельно – ошеломительной внешностью моей благоверной, мелкой и нищей мещанской душонки. Мне льстила зависть окружающих, смотревших открыв рот на мою самку. Это была гордость альфа – самца, выигравшего главный приз в неравной конкурентной борьбе, за право обладания элитной сукой. Я не был ей нужен, как представитель сильного пола. Мне кажется, что во мне она видела лишь огромный бумажник, у которого по недоразумению выросли ноги.
–Давай родим ребенка – предложил я ей однажды, когда мы лежали в кровати после бурного секса.
– Ты дурак?– Искренне удивилась она, оскалив хищные, жемчужно – белые зубы в гримасе отвращения – Давай, лучше туфли мне купим. Ну – те, с красными подошвами.
Это был последний наш с ней секс. Я своим умишком не понимал, как можно сравнить какие-то туфли с живым, порожденным тобой существом. Дура. Жадная, алчная идиотка с красивой внешностью и абсолютно гнилым нутром. Развод выжал из меня последние соки. Она позорно скандалила в суде, пытаясь отнять у меня то, что я и сам отдал бы ей, без боя и вырванных с корнем нервов. Но, она хотела театра. За всем этим вертепом я даже не понял, как потерял обоих, до боли любимых, моих родителей. Как, я не заметил их угасания? Может быть, потому что они не жаловались, жалея меня, не желая напрягать в сложное для моих нервов время. Они все время держались за руки, старясь не расставаться ни на минуту, в мудрости своей, понимая, как коротка жизнь. Они и ушли почти вместе, с интервалом в месяц. Просто не смогли жить друг без друга. Мне повезло – я видел любовь. Я жил в любви, купался в ней, но не смог окружить ею самых дорогих мне людей.
За своими размышлениями я совсем забыл о Ней. Она сидит, уткнувшись в книгу. Интересно, что она там читает? В ее руках одно из моих любимых произведений. А у девочки есть вкус. Сидит, нахохлившись, как воробей и грызет губу, сопереживая душевным метаниям героя. Ко мне она совсем потеряла интерес. Красивая, даже в этом уродливом, выбранным ею линялом свитере.
ОнаЧитаю книгу, найденную в его библиотеке. Чудесная. Хоть и очень грустная. Я вот все думаю, сколько страданий и боли может преодолеть человек, что – бы не потерять человеческий облик, не превратиться в зверя. Человек способен выжить даже в аду, если в его сердце живет хоть искра любви. Бабушка рассказывала, о своей приятельнице выжившей в Сталинских лагерях, но знавшей, что дома ее ждут и любят. Она вернулась больная, оглохшая с перебитыми пальцами на обеих руках, в свои тридцать лет похожая на высохшую, дряхлую старуху. Но вернулась, проведя в той адской мясорубке бесконечные десять лет. Десять лет каторжного труда, постоянного чувства голода и ужасных издевательств над своей плотью. Она нашла своих детей, им повезло. Ее дети не были отправлены в детский дом особого режима. Когда она увидела их тощих, остриженных почти под ноль, искусанных клопами, ноги ее подкосились, и она упала прямо у забора этой детской, беспросветной тюрьмы. Дети не узнали мать, безжалостно отнятую у них маховиком репрессий. Да она и сама себя не узнавала, видя в зеркале уродливую старуху. Но, как бережно и искренне ухаживали они за ней, до самой ее смерти. Я ужасно боялась этой измученной, изуродованной, зверьми в человеческом обличье, женщины, пронесшей через ад лагерей чистую и светлую любящую душу. И вместе с тем я ужасно ее жалела. “За что ее так, бабуль?”– однажды спросила я. “За все, детка. За происхождение, пытливый ум и тонкий врожденный аристократизм. Дураками, ведь, и быдлом легче управлять, вот и гноили неугодных, уничтожая лучших, по – настоящему любящих свою родину людей”. “ От метелей морозных и вьюг, мы как птицы вернемся на Юг”– пела бабушкина подруга хриплым, надтреснутым голосом выпив водки из тоненькой, хрупкой рюмки, так неестественно смотревшейся в ее огрубевших, крючковатых пальцах. Несмотря на разницу в возрасте в долгих, тринадцать лет, бабушка обожала свою подругу, чисто и трепетно, постоянно стараясь ее накормить, чем -нибудь вкусным. Она ела неспешно, благородно, соблюдая все правила застольного этикета, съедала все, бережно собирая крошки. Эта измученная женщина никогда не вспоминала пройденный ею путь. Вырастив прекрасных детей, бабушкина подруга оставила в их душах только светлые, воздушные воспоминания о силе духа и всеобъемлющей материнской любви. Ее взрослые сыновья плакали у могилы матери, не стесняясь своих слез. Они, все детство, не помнящие ее, не знавшие материнской ласки, все же научились любить и ценить свою маму, которая всю свою жизнь переживала, что не смогла отвести их за руку в первый класс, радоваться вместе с ними их успехам, и лечить их от детских болезней. Но, вопреки всему, она умерла любимой и, я думаю, счастливой, что вырастила таких прекрасных сыновей. Моя бабушка, тоже безумно любила свою единственную дочь, балуя и оберегая ее от всех жизненных передряг. Рано потеряв мужа, она всю свою любовь отдала ей. Может поэтому мама выросла такой эгоистичной, не признающей чувств пустышкой, забыв все хорошее и светлое, полученное ею в детстве. “ Витание в облаках, удел слабаков. ” – Говорила мне моя мать. – “Нужно идти к своей цели, сметая все на своем пути, лбом пробивая себе дорогу”. Вот и бьется она, набив кровавые, незаживающие шишки. Сметая и уничтожая на своем пути все чистое и светлое, зовущееся любовью. И бабушка моя умерла недолюбленной. Знать это проклятье нашего рода такое – нелюбовь.
Он сидит в кресле напротив, уткнувшись в каждодневную свою газету. Очки съехали на самый кончик тонкого с небольшой горбинкой носа, но он этого, как будто не замечает, полностью погрузившись в чтение. Громко тикают стоящие в углу старинные часы, отсчитывая часы и минуты, прожитые мною в доме этого удивительно – бескорыстного, красивого мужчины. Ловлю себя на том, что слишком долго разглядываю его. Он тоже чувствует мой взгляд и поднимает на меня удивительно голубые глаза.
–О чем ты мечтаешь? – Вдруг, спрашивает он.
– В смысле? – Я удивлена и ошарашена его вопросом, потому что у меня нет на него ответа.
–Ну, мечтаешь же ты о чем то? Люди, например, о деньгах мечтают, о власти. Кто-то о ребенке грезит. А ты о чем?
–Уж точно не о ребенке – пытаюсь я быстрее закончить этот странный разговор – Зачем давать жизнь человеку, заранее зная, какими страданиями и несчастьями наполнена она, – все – таки, решаюсь я задать вопрос, вспоминая свое детство?
–Кривое, какое – то, у тебя мировосприятие – пожимает он плечами – А ты на что? Укрывай его от бед, заботься, веди за руку. Тогда и ты получишь в ответ любовь и спокойствие. Почему ты не видишь чистое и светлое, что есть в нашей жизни? Любовь, например, или занятие любимым делом. А дети, наполняют наши жизни светом, который не способен дать никто кроме них.Нет, не хочу. Покоя хочу. И ничего больше – отвечаю я, а про себя думаю – Тебя, наверное, очень любили, если ты так рассуждаешь. – Это твоя мечта? пожимает он плечами – глупая, какая – то. Тебе, что беспокойно сейчас?
– Нет. Как раз, может быть, впервые за всю мою жизнь мне сейчас легко и спокойно. И я боюсь, что это не будет длиться вечно.
–От тебя зависит. Ты знаешь, человек без мечты ущербен. Неполноценный, как пробитый барабан. Вот он есть, вроде, а звук не идет. И с людьми так же.
–А у тебя есть мечта?
– Да – Ты.Знаешь, я ведь мечтала в детстве – говорю я, не обращая внимания на его признание. – Я думала – вот вырасту, закончу институт и стану, как бабушка учительницей.
– И что помешало тебе?
– Жизнь.
–Расскажи мне.
И я рассказываю. Все. Злость, горечь, обида льются из меня, смешиваясь со слезами опустошая, выскребая из меня страшные обиды. Он слушает внимательно, не перебивая. А я рассказываю и рассказываю, чувствуя, как уходят из меня мои кошмары, как освобождается, сжатая ледяными руками, моя изуродованная душа. Я рассказываю ему о моей матери, которой я с самого рождения оказалась не нужна. О том, как один из ее приятелей изнасиловал меня прямо в моей комнате, наполненной, так бережно хранимыми мной, детскими воспоминаньями и нехитрыми мечтами, нелюбимой ни кем девочки. Он издевался надо мной вновь и вновь, изо дня в день, пока моя мать, вернувшись не вовремя, не застала его верхом на мне со спущенными штанами. И даже тогда, выгнав его, она не пожалела меня, обвинив во всех смертных грехах. Так я лишилась невинности. Так я разуверилась в любви и справедливости. Что значит физическая боль в сравнении с разрывающей душу ледяной беспросветностью? Что значит лишиться детства в четырнадцать лет? Я знаю. Я пережила. Может, поэтому, я не могу мечтать. Может, по этой причине не витаю в облаках.
Он молчит остаток дня, спрятавшись в своем кабинете. Может, мать была права, и я настолько грязная и порочная, что никакой нормальный человек не может воспринимать меня. Мне страшно и в тоже время очень легко. Настолько легко, что я моментально проваливаюсь в сон. А завтра будь, что будет.
