Текст книги "Сумрак"

Автор книги: Инка Парей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Он снял трубку с рычага, нажал кнопку экстренного вызова, услышал щелчок, болезненно отдавшийся в ухе, потом другой, отдаленный звук, показавшийся старику до странности знакомым, этот шум был похож на хрупкий шорох песка во дворе деревенского домика, где он иногда играл в детстве. Вот и сейчас это место явственно возникло у него перед глазами – голое, без тени, под жарким немилосердным солнцем; он вспомнил свои горячие руки, погруженные в песок, заметив, как медленно приближается к глазам земля.

– Алло? Вы меня слышите?

Спиной он почувствовал, как медленно сползает вниз по стене телефонной будки. Ноги его наткнулись на стоявшие под аппаратом водочные бутылки, он уперся ступнями в пол – рядом с измятой сигаретной пачкой и еще чем-то, чего он не мог рассмотреть, но похожим на старую перчатку.

– Где вы? Вы хотите нам что-то сказать?

Он с трудом перевел дыхание и покрепче ухватил трубку. По колену сыпался пепел, старик стряхнул его, уставившись на белый след, оставшийся на штанах.

– Вам плохо?

Голос в трубке звучал теперь очень близко и профессионально озабоченно.

– Они захватили его в заложники, – прошептал он в трубку. – Вы должны его спасти.

– Да, конечно. О ком вы говорите?

– О человеке с фотографии.

– Какой фотографии?

– Той, что справа внизу, на плакате.

Какое-то время он ничего не слышал, потом донеслось какое-то движение, вздох, он явственно представил себе, как мужчина на противоположном конце провода откинулся на спинку стула.

– Вы думаете, что узнали одного из разыскиваемых террористов?

– Да.

– Это человек с плаката?

Из трубки слышалось тихое приглушенное хихиканье, звон стаканов, а потом раздался шум какого-то работающего аппарата – миксера или пылесоса.

– Как его имя?

– Этого я не знаю, я не мог допустить, чтобы он меня заметил, но я видел его фотографию.

– Это наверняка ошибка, вы обознались.

– Нет, я точно знаю, что это он. И он в опасности.

Из трубки теперь донеслась тихая музыка. «Радио», – прошептал он. Ему показалось, что это песня, которую он когда-то хорошо знал, ему захотелось подпеть, и он плотно стиснул губы, ощутив их сильную сухость.

– Плакат «Опасные террористы»?

– Да, этот человек изображен справа внизу.

– Это невозможно.

– Я точно знаю, я его узнал.

– Человек справа внизу, говорите вы?

– Да, я в этом совершенно уверен.

– Это женщина.

Он почувствовал, что в желудке открылась какая-то дыра и из нее по животу стал расползаться невыносимый неприятный холод. Было и еще что-то. Что-то, державшее его в плену и одновременно ослаблявшее, выедавшее изнутри, какая-то серебристая жидкость, как ему казалось, полилась в отверстие, и его самого потянуло туда, к блеску и ясности, исходящим оттуда.

Он чувствовал, что должен бежать, ему нельзя оставаться здесь. Может быть, был какой-то еще, другой плакат?

«Дальше, – думал он, – идти дальше». Половина пятого, он почти дошел до дома. Все это время он шагал по своей стороне улицы, но сейчас ему пришлось перейти на другую сторону, чтобы обойти ямы и кучи на месте стройки. В нос ударил едкий запах, он обернулся и увидел маленький каток, стоявший на дороге. Над машинкой, которую медленно толкал перед собой угрюмый, с ног до головы покрытый песчаной пылью человек, поднимался горячий воздух, в этом мареве предметы теряли свои очертания и расплывались, сливаясь друг с другом, словно во сне.

Здесь он заметил того человека на высоте катка; человек выходил из дверей какой-то странной пустой лавки, он держал под мышкой рулон, а в руке еще что-то – кисть для клея.

Старик почувствовал, как на его коже выступает холодный пот.

Он подумал – красное.

Оно было красное.

Но что было красное? Он не видел связи.

И вот теперь он снова, как днем, стоял прямо возле афишного столба, крепко за него ухватившись. Странно, столб стоял всего в паре метров от уличного фонаря. Собственно, он даже смог бы, наверное, рассмотреть, что написано на объявлениях, но это было трудно.

Он провел рукой по объявлениям, ощутил толстые напластования наклеенных друг на друга за многие годы слоев бумаги, но он не мог разобрать, что на них написано. Он немного прошелся вокруг тумбы, окидывая плакаты пустым безжизненным взглядом.

Какой странный свет. Он посмотрел на свои руки, они отливали отвратительной холодной зеленью, все рубцы и пятна выступали резко, как комья грязи. Какой цвет – воплощение великого холода и безутешности. Откуда исходит этот свет, делающий его таким чужим? Он поднял глаза и посмотрел на узкий столб на углу, но оттуда не исходило ровным счетом ничего, только слабый желтый свет, падавший прямо под столб и оставлявший все остальное в темноте. Потом старик задрал голову и всмотрелся в небо – темное ли оно, есть ли на нем звезды? Но неба не было, был лишь мутный серо-коричневый платок, висевший над крышами.

Он изо всех сил постарался сосредоточиться, снова взглянул вверх, увидел знакомую рекламу сигарет, объявление о концерте на Гессенском радио, избирательный плакат ГКП, объявление о большой гонке на каноэ по Нидде, да, это он еще знал, но гонки были уже давно, летом. Был тут и еще один плакат – лист бумаги, покрытый отпечатками маленьких ладоней, детских ладошек.

Может быть, он заблудился, и это вовсе не афишная тумба. Кто смотрит по сторонам во время безмятежной послеполуденной прогулки?

Он подошел к месту дорожных работ. Днем он обогнул это место, слишком много там капканов – песок, грязь, неровности, на которых он бы наверняка споткнулся.

Внимательно глядя под ноги, он перешел рельсы и остановился у траншеи. Дунул сильный порыв ветра, он вспомнил при этом трепетавшие на ветру маркизы, звон посуды, летящие салфетки, падающие со стола крышки пивных кружек, ветер пронесся над забором, вылетел на улицу и понесся вдоль тротуара. Две женщины, шедшие по улице, подхватили юбки.

Было там еще что-то белое – огромная, бескрайняя белизна, возникшая неизвестно откуда и рухнувшая в траншею; одному из рабочих, которые целый день потели, согнувшись над каменной разметкой, как над головоломкой, пришлось, против воли, встать в этой полуденной жаре, спуститься в траншею и вытащить это белое.

Он тем временем бежал, бежал непрерывно и долго.

Как много шагов в этом коротком пути. Он не понимал, как такое может быть, но был вынужден не переставая идти и идти дальше.

Он медленно приблизился к месту. Щит с большим почтовым рожком, ремонт кабеля, рядом доска, перекинутая через траншею. Какой-то миг он видел только эту доску и мужчин, сидевших со спущенными штанами на краю канавы, но этого не могло быть, и старик протер глаза и с облегчением заметил, что оттого, что он протер глаза, мужчины стали прозрачными, словно привидения.

Траншея была шириной два метра и занимала почти весь тротуар. Она была огорожена каменными глыбами и прикрыта брезентом, над глыбами и брезентом была натянута веревка, на которой висели лампы, одна из них до сих пор мигала. На большом плоском камне лежали остатки завтрака. Рабочая рукавица валялась на песке, похожая на сжатый кулак.

Он опустил голову, взглянул на стенки траншеи, втянул ноздрями запах сырой земли, из щелей опалубки торчали корни, он смотрел на них долго, и ему показалось, что они вытягиваются, растут ему навстречу.

И там действительно было что-то белое, как явилось ему в воспоминании, оно было смято и обернуто вокруг железного прута. Он нагнулся и поднял это – листок, старый и пожелтевший.

Таблица. Указание количества.

Он начал читать, рацион на семь дней. Жир, нежирный сыр, овощная котлета, крупяные, мучные и макаронные продукты, сахар, хлеб, соль, немецкий чай. Цифры были неразличимы. Он пришел в неописуемую ярость, вперив взгляд в бумагу. «Вранье, – гремело в его голове, – мы не давали им ничего. Вообще ничего».

Земля исчезла, а белизна вернулась и стала большой, как платок, как простыня, а на простыне лежали руки, его руки, но они имели какой-то странный цвет и были так тяжелы, что ему едва удалось их поднять.

Шесть часов. Он вошел во двор. Вечерело, стены домов и асфальт излучали тепло. Машина незнакомца стояла на правой из трех парковок гостиницы, перед цветочной клумбой.

Шаркая ногами, он прошел мимо машины, на мгновение оперся рукой о теплый капот. Из подвала доносились голоса, и старик отправился дальше, к своей лестнице, продолжая их слышать. Голоса стали громче.

– Да, – сказал кто-то, – это подвал, и еще какой.

Звук слов смешался с холодом и пробковым запахом, проникавшим сквозь решетки к ногам старика. Он хотел было открыть дверь, но передумал и остался стоять на пороге.

– Все думают, что подвал – это самое глубокое место в доме. Но здесь не тот случай.

Голос стал театральным. Два других – девичьих – голоса дружно захихикали.

– Нет, здесь это не так.

– Вы только посмотрите.

– И что?

– Смотрите, смотрите на пол подвала. Какого он цвета?

– Темный.

– Да… он темный, – с простоватой напевностью произнес первый голос.

Снова раздалось хихиканье.

– А какого цвета стены и двери?

– Темные.

– Да, правильно.

– Все очень темное.

– Как вы думаете, они могут быть еще темнее?

Голос выдержал паузу, но ответа не последовало.

– Нет, ну тогда глядите-ка сюда.

Послышался какой-то звон. Старик вздрогнул, ему показалось, что где-то глубоко внизу сдвинулись скалы или камни, где-то в глубине – не только пространства, но и времени.

Мальчик сделал шаг в сторону. Стало видно отверстие, едва ли больше канализационного люка, черное, темнее, чем пол.

– Что это? – звонко прошептали девичьи голоса.

– Бомбоубежище.

Он не заблудился? Нет, он стоял у входа на свою лестницу.

Вот давешнее кровавое пятно, высохшее, почти черное. Следы на сене вели к подвальной двери.

Он вошел.

Он знал, что когда входят в подвал дома, то входят, собственно, не в подвал, а в полуподвал, здесь он сейчас и стоял, в большой, разделенной надвое комнате, где находились счетчик и старая домовая прачечная. Надо было пересечь это помещение, чтобы дойти до лестницы, ведущей вниз. Там, в самом низу, старик не был ни разу.

Он натолкнулся на большую ванну с краном, скользнул по ней коленями, на короткий миг крепко за нее ухватился и посмотрел на ее основание, увидел колеса старой тачки, которые кто-то бросил в ванну, увидел мешок цветочной земли, старую затычку слива на ржавой цепочке и вдохнул запах извести и мыла – запах давно прошедших времен.

На другой стороне стены жужжали электрические счетчики. Над ними были написаны имена жильцов, включая и его; он стоял и смотрел на эти имена, на маленькие колесики, измерявшие расход тока; они вращались, крошечные зубчики сливались перед его глазами, превращаясь в сплошные кружки, а под ними неутомимо трещали меняющиеся цифры – то быстрее, то медленнее.

Он подошел ближе и, дрожа, присмотрелся.

Его колесико стояло на месте.

«Я не могу больше здесь оставаться, – подумал он, – и я не могу перестать думать».

– Ты никогда не сможешь по-настоящему отсюда уехать, – сказал Гейнц в их последнюю встречу в Берлине, когда старик промолвил, что будет скучать по городу.

– Ты так думаешь?

– Нет, я знаю.

Они сидели в роще Гумбольдта, в маленькой каменной беседке. С высоты они смотрели на лужайку. Длинноволосые мужчины сидели на разложенном на траве одеяле – они дымили и смеялись. Какой-то турецкий мальчик строил на ручье маленькую плотину. Он пытался перегородить поток прутьями, но вода вяло вырывала их из плотины и уносила прочь. Через некоторое время мальчик потерял терпение и взялся укреплять свое сооружение комьями земли. Пока они беседовали, рассерженный мальчишка пустил в ход камни.

Разговор шел о четвертом измерении.

Теории Гейнца являли собой своеобразную смесь научных знаний, жизненного опыта, фантазии; он никогда точно не знал, что из его рассуждений чему соответствовало.

– Это то же самое, что у Эйнштейна. Но не так сложно. Вот смотри.

С этими словами Гейнц взял что-то измятое, тщательно разгладил и поднял с колена – старый чек, он завалялся в одном из его многочисленных карманов, – он вечно собирал и хранил всякую всячину.

Весной и летом он иногда ночевал в парке. Он знал все входы в армейский бункер военного времени и то, что дети Веддинга вечно пытаются туда проникнуть. Когда они спустя несколько часов выходили оттуда, из этого мира прошлого, с гордыми, как у шахтеров, лицами и старыми солдатскими одеялами, ржавыми хирургическими инструментами и бачками с фосфорными метками, он уже подстерегал их, отбирал все вещи и прогонял. Гейнц называл это своей работой, которой не было видно конца. Это хранилище реликвий прошлого, серое и чудовищное, располагалось в северной части парка и казалось неисчерпаемым, так же как и дети – они каждый раз были разными, но из года в год одинаково бледными и всегда одного возраста.

– Представь себе, что мир – это клочок бумаги, – говорил ему Гейнц, – а ты живешь в нем, как в нарисованной на нем картине. Как ты думаешь, чего тебе не будет хватать?

– Наверное, всего, – ответил он.

– Нет, я не это имею в виду. Я говорю о чем-то куда более важном.

– Но что может быть важнее, чем все? Я не понимаю.

– Подумай.

Гейнц отметал все возражения.

– Ты сможешь пойти вот сюда. – Он провел пальцем по листку маленький круг и остановился у верхнего края. – Ты можешь идти по прямой. – Он провел пальцем линию до нижнего края чека. – Ты можешь пойти, куда тебе заблагорассудится, тем более что этот листок может быть большим, как земной шар. Но чего тебе все же будет недоставать?

– Не имею ни малейшего понятия.

– Да думай же.

– Я думаю, но мне ничего не приходит в голову.

– Измерения.

– Измерения?

– Да, измерения.

Гейнц посмотрел на него своими холодными глазами, в которых горел сейчас огонь научного рвения и крайнего нетерпения. Помолчав, он сказал:

– Мы в реальном мире движемся в трех измерениях.

Он взмахнул чеком, надавил на его середину большим пальцем, проткнув бумагу насквозь, потом снова поднял ее и показал старику дырку.

– Что ты теперь видишь?

– Здесь чего-то не хватает.

– Точно.

– Но чего?

– Назови это как хочешь. Назови это прошлым, или мертвецом.

– Я не понимаю.

– Мы в трехмерном мире движемся по объемным кругам и находим это нормальным.

Гейнц говорил теперь очень громко, такое с ним порой случалось, он размахивал руками, изображал в воздухе круги, снова и снова протыкал бумажку и смотрел на результат, потом поднял руки, сложенные дугой, и задержал их, громко смеясь, перед своим лицом.

– Теперь ты видишь? Люди, то есть те из них, которые живут в двух измерениях, если бы это было возможно, не понимают, что происходит, они не знают третьего измерения, у них его нет. Для них это потеря! Ты понял? Они потеряли его! Они потеряли все!

Теперь он просто кричал. Мальчик ошарашенно посмотрел на Гейнца, подхватил свои камни и убежал.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что время проходит и исчезает. Оно течет по-другому, если сказать точнее.

Он достал из рукава фляжку с водкой, уже полупустую, отвинтил крышку и понюхал, но пить не стал. Было такое впечатление, что он достал фляжку только для того, чтобы предложить и старику понюхать водку.

– Наследство, – вдруг сказал он тихо.

– Да, представь себе.

Он понимал, что это прозвучало зловеще.

– Так радуйся, а то ты, кажется, совсем не рад.

– Это точно.

– Ты и правда должен туда ехать? Почему не продать эту коробку?

– Это не коробка.

– Я не хотел тебя обидеть.

– Да ладно. Может быть, зайдем ко мне?

– Кто знает…

– Это за углом, а ехать мне в восемь часов, межзонным.

– Нет, для меня это слишком далеко.

– А четвертое измерение? Что это такое?

Мысли его блуждали в страшном далеке, он боялся, что никогда уже ничего не вспомнит.

– Ты хотел мне что-то объяснить.

Гейнц нащупал в рукаве фляжку, которую уже успел снова спрятать. Пальцы его дрожали, когда он поднес к губам горлышко и сделал глоток.

– Мы знаем, что время – это четвертое измерение, но мы не можем в нем двигаться. И поэтому для нас все конечно.

– Только поэтому?

– Да, только поэтому. Мы не можем вернуться назад по ленте времени, прошлое для нас невозвратимо, оно прошло навсегда. Люди умирают, прорывая бреши в своем бытии, как я прорвал дырку в этой бумажке, но с людьми происходит в принципе то же самое.

Гейнц сделал три глотка подряд. Глаза его налились кровью, затуманенный взгляд блуждал по лугу, по бункеру, по мосту, по сумкам и пакетам у его ног.

– Ты веришь в это?

– Да.

– Это значит, что мертвые не уходят?

– Мертвые не уходят. Ни один. И прошлое тоже никуда не уходит.

Там была лестница, широкая бетонная лестница с удобными железными перилами, по ней было так легко шагать вниз, что старик едва ощущал под ногами ступени.

Он вошел в коридор, куда выходили разные двери. Одна из них, первая слева, отливала серебром. Он направился прямо к ней.

Нет, это была все же не дверь, а металлический короб, вделанный в нишу с входом. Ручка была сделана в форме стальной булавы. Из отполированных щелей сочился тонкий туман, растекавшийся по полу и растворявшийся в воздухе, а потом оттуда выползали новые облачка тумана – игра возникающих и снова исчезающих клочков, белых, но в этом белом цвете не было света, не было просветления. Старик сделал шаг вперед. Левая нога вдруг онемела. Он положил руку ладонью на металл. Здесь было тепло, стояла духота, как будто из воздуха исчез кислород. Он слышал шум работающего компрессора, но не мог его видеть. Кажется, компрессор был спрятан за стеной, старик чувствовал только поднятый им ветер, ощущал его жар, движение воздуха, черное плетение спутанных между собой нитей, бесформенные дрожащие наросты, выдуваемые ветром в коридор, плывущие короткое расстояние по воздуху, а потом исчезавшие в темных нишах или на бесцветном, покрытом грязью полу. Некоторые из этих надутых хлопьев прилипали к нему, ложились ему на волосы и на грудь. Он попытался осмотреть себя, но было слишком темно, и он ничего не увидел. Он испуганно глотнул и представил себе, что эти грязные наросты образуются и у него на языке, отчего на нем появляются странные трещины, а наросты проникали все дальше и дальше в горло, нестерпимо распирая его вширь, вот они уже добрались до желудка, и в нем возникло слабое бестелесное нематериальное ощущение.

Он обхватил свое горло, испуганно прислушался к булькающему звуку, раздававшемуся оттуда. Он почувствовал, что потеет, потеет впервые за прошедшие несколько часов. Но это был пот и озноб одновременно. Он ощупал одежду, провел рукой по рубашке, которую не менял уже несколько дней, ощутил под ней что-то липкое и тошнотворное, потом провел рукой по штанам, показавшимся ему грубыми и шероховатыми, покрытыми грязью этого подвала. И это тоже вызывало тошноту.

Он судорожно вдохнул воздух, сглотнул, потом еще и еще. Он взялся за ручку двери ледника, повернул ее влево, ощутил сопротивление, покачал головой и повернул ручку вправо. С омерзительным скрипом ручка поддалась. Дверь распахнулась, из проема хлынули облака, и старик вступил в стену из тумана и прохлады.

Всего за несколько секунд старика объял арктический холод, но это нисколько не мешало ему, он чувствовал, что этот холод есть лишь эквивалент другого холода, десятилетиями царившего у него внутри, и что теперь оба эти холода соединились – внешний холод и внутренний; ему казалось логичным, что оба холода взирают сейчас на то смехотворное, малое и жалкое, что от него осталось.

Клубящаяся белизна рассеивалась очень медленно и неохотно. Все в комнате было покрыто слоем льдистого инея, который подчеркивал и утрировал контуры вещей, словно старя их. Он увидел ряд каких-то предметов, висевших на закругленных крюках, а сами крюки были на перекладине из темного металла, приделанной к стене очень высоко, почти под потолком. «Это не предметы, – мысленно поправил себя старик, – это тела. Туши. Туши животных, туши или их части». Интересно, почему он сначала решил, что это предметы, подумалось старику. Наверное, потому, что они твердые и выглядят совсем не так, как должны выглядеть живые существа, потерявшие способность двигаться.

Он наткнулся на какие-то баки. На одном было написано «Гуляш» и стояла дата, на других значилось: «Соус для жарки», «Фрикасе из кур».

Надо как-то вырваться отсюда, умом он очень хорошо это понимал, так как холод окутывал и пробирал до костей. Он стоял возле стены, если уже не примерз к ней. Старик поднял руку, взялся за дверной косяк, мимо которого в коридор подвала продолжали неохотно выползать клочья тумана – только для того, чтобы тут же бесследно раствориться в воздухе. Старику удалось наконец оторваться от стены, и он, освободившись, сделал шаг вперед.

Он принялся ощупью выбираться отсюда, наткнулся при этом на что-то острое и угловатое – на древний и кособокий шкаф, который он не разглядел. На полках громоздились темно-коричневые стеклянные бутыли и валялось какое-то приспособление, показавшееся ему до странности знакомым и одновременно чуждым, – какое-то прорезиненное устройство, маска с двумя огромными грязными стеклянными глазами, недоделанная морда из грубой ткани, вместо шеи переходящая в свернутый шланг с какой-то штукой на конце. Когда старик ухватился за нее, штука соскользнула с полки и криво повисла на шланге. Он вслух рассмеялся безрадостным смехом. Это был старый противогаз.

Где он сейчас был? Круглый, как пещера, вход, а за ним, в самом конце коридора, виднелось что-то светлое – похоже, новенькие деревянные балки. Да, да, это была дверь, к которой мясник и хозяин гостиницы пристроили навес. Старику захотелось бежать, бежать немедленно прямо туда и решить, наконец, мучившую его головоломку, но тут же ему показалось, что он не может идти сам, что-то держало его, какая-то бестелесная, невидимая сила, направлявшая теперь его шаги.

Да его же просто несет к входу. «Какой-то странный ветер, – подумалось ему, – он схватил меня, толкает перед собой, в этом ветре нет ничего физического, он ничего не значит, он – порождение моего сознания, но как же он силен и беспощаден. Он сильнее всего, с чем мне приходилось сталкиваться в жизни».

Он сделал еще шаг вперед, ощутил твердость и надежность стены. Стены, сложенной из мягкого камня; на пол посыпались песчинки, когда он поскреб ее пальцами.

Чтобы отдышаться, старик сел на пол. Что-то под ним пришло в движение, застучало, затряслось, загрохотало, и он вдруг почувствовал, что какая-то сила выносит его из подвала.

Теперь он находился в поезде. В поезде, везшем его из Берлина во Франкфурт. Анна сидела у окна, когда он открыл дверь купе. Он сразу ее узнал.

Какой-то момент он недоумевал, как такое могло произойти, потом до него дошло, что состав формировали в Восточном Берлине, где в него садились люди, которым разрешили выехать, – в основном такие же старики, как он сам.

Дрожа от холода, он стоял в проходе, ожидая, когда проводник засунет его чемодан на багажную полку, и смотрел на Анну. Она сидела положив ногу на ногу, дрожащими, как всегда, руками она поглаживала себе колени до боли знакомыми движениями, потом она подняла руку к волосам, отбросила непослушную прядку, нетерпеливо заложила ее за ухо, качнувшись вперед и неотрывно глядя в окно на заполненный людьми перрон. По тому, как она уложила прядь волос, он понял, что она уже заметила и узнала его.

Ухватившись за раздвижную дверь, он вошел в купе. Оно было залито солнечным светом, слепившим глаза. Старик прищурился в облачке выдохнутого ею табачного дыма, окутавшего ее лицо грязной прозрачной пеленой.

Она сказала: «Привет».

Он сказал: «Ты?»

Она отвернулась и снова принялась смотреть сквозь грязные стеклянные стены вокзала в направлении площади Савиньи.

Старик глядел на ее тело, как на созданную временем оболочку, в действительности ей не принадлежавшую. На краткий миг он предался обманчивому впечатлению, что и с ним произошло то же самое, что все это несущественная, неважная видимость; при желании ее можно отбросить, отшвырнуть в сторону одним движением руки.

Она потерла друг об друга носки туфель и спрятала ноги под сиденье.

Он очень надеялся, что она ни о чем не будет его спрашивать, вообще ни о чем. Им не надо ни о чем друг друга спрашивать, им не надо ничего знать друг о друге, им просто надо, как раньше, быть вместе.

Она молча смотрела, как он пытается опустить темно-коричневую штору, лихорадочно и слишком сильно дергая ее вниз. Штора не поддавалась.

– Бесполезно…

Она громко рассмеялась.

Он вдруг с новой силой ощутил страх, страх старого дряхлого человека, переезжающего в совершенно незнакомый ему город.

– Что сказать… – Он вспотел, путаясь в словах.

Поезд грохотал мимо пригородных поселков.

Он понимал, что, когда в купе придут другие пассажиры, у него не будет больше возможности побыть с ней наедине, никогда.

Рядом шла электричка городской железной дороги, которую они медленно обгоняли. Какой-то ребенок, девочка, прижавшись лицом к окну, подула на него, а потом что-то быстро написала на запотевшем стекле.

Анна нервно моргнула и подняла руки.

– Ничего.

– Да, пожалуй.

– Ничего не произошло, да?

– Да, ничего.

Они познакомились в дансинге на Бадштрассе в конце пятидесятых, там около границы был тогда развлекательный квартал. Они встречались один, иногда два раза в неделю, в ее маленькой квартирке у Борнхольмского моста. Он никогда не забудет ее взгляда, с которым она открывала ему дверь, встречая, а потом, несколько часов спустя, провожая домой. Это был пронзительный любящий взгляд, он чувствовал его спиной, спускаясь по лестнице с третьего этажа, закрывая за собой дверь подъезда и стоя на вибрирующей от движения улице, прежде чем отправиться домой – он жил неподалеку, всего в нескольких метрах по ту сторону границы сектора. Тогда он был женат в первый раз.

Поезд остановился на станции Ваннзее, это была последняя остановка, и они замолкли, не преодолев скованности первых фраз. На перроне стояла освещенная ярким солнцем пожилая дама в норковой шубке; дама качнулась на высоких каблуках, безучастно смотря на проезжающий мимо нее поезд. Глядя на нее, он вдруг понял, что Анна еще далеко не стара.

Он обстоятельно занялся пакетом с едой, только для того, чтобы чем-то себя успокоить.

Она насмешливо смотрела, как он разворачивает многочисленные слои бумаги, в которую были завернуты его бутерброды.

– Это самый плохой участок, – сказала она.

Поезд заскрежетал тормозами у Грибницзее.

Он, не глядя на Анну, понял, что она откинулась на спинку сиденья.

В вагоне запахло чем-то военным, пограничников пока не было видно, но старику почудилась какая-то невидимая молодцеватость. Это чувствовалось по отрывистому стуку открываемых и закрываемых дверей, по приглушенному лаю собак.

– Ты замужем?

– Нет.

По коридору повеяло холодным ветром, послышались какие-то восклицания, потом застучал мотоциклетный двигатель.

– И не была?

– Нет.

Она поджала губы.

Рядом с пограничной казармой куча крупного щебня; рядом овчарка, привязанная к косо торчавшему из земли железному штырю. Пес яростно лаял и рвался с цепи.

Они долго ехали черепашьим шагом. Он смотрел на неогороженную площадку, пару сараев, дырявые домишки на опушке леса, табличку с названием места – Брюкке (населенный пункт). Он медленно поднялся и сел рядом с ней. Теперь их колени соприкасались всякий раз, когда поезд трогался и тормозил.

В следующий раз они остановились вблизи Визенбурга, недавно прошел дождь, и они двадцать минут простояли на перегоне перед парком подвижного состава, у покрытого глубокими следами автомобильных шин и языками блестящей раскисшей глины поля, окруженного шагающими экскаваторами, огромными, с пятнами ржавчины, звероящерами.

– Ты все время работал на почте? – спросила она.

– Да, а ты?

– Я – продавщицей.

Она вытянула вперед руку, а он вдохнул запах ее духов и проследил взглядом, как она пригладила волосы.

В промежутке между голыми пока деревьями промелькнул полуразвалившийся маленький замок, с темными дырами в тех местах, где из стен вывалился кирпич, над стенами возвышались изогнутые в виде луковицы стропила.

Она отвела взгляд.

Держась за руки, они посмотрели на промелькнувшую Эльбу, река скрылась из вида, снова показалась вдали, потом снова исчезла, и как-то вдруг стало темно, но они не стали включать свет, продолжая сидеть, взявшись за руки и не глядя друг на друга.

На рельсах в сгущающихся сумерках сидели железнодорожные рабочие. Время от времени мигали их желтые лампы, лампы, подвешенные к перепутанным проводам, намотанным на шаткие стойки, торчавшие из куч щебня возле железнодорожной насыпи.

Появился проводник, проверил их билеты, оценивающим взглядом прищуренных глаз окинул их прижавшиеся друг к другу тела и сказал, что поездка затянется из-за ремонта путей.

Он медленно, с трудом, поднялся и вышел из купе вслед за проводником.

– Я еду до Бад-Герсфельда, – крикнула она ему в спину.

В коридоре стояли два пограничника и курили, по пояс высунувшись из окна.

– …на будущий год, – кричал один из них, он говорил, борясь с ветром, рвавшим на куски слова.

– …что?

– Должна прийти на будущий год.

– Я понял. И какая?

– Обычный «трабант».

– Ну и что, «трабант» тоже неплохо. Вполне достаточно!

Он раскинул руки и, держась за двери и окна, направился к туалету.

В тесной кабинке его сразу бросило в пот. Он наступил ногой на педаль, дождался, когда из крана потечет тонкая струйка коричневатой воды, и ополоснул лицо. Потом покрутил черное колесико, и в его ладонь высыпалось немного мыльной стружки. Он умывался, избегая смотреть на свое лицо, хотя зеркало занимало всю стенку над раковиной.

Он долго стоял над умывальником, дожидаясь, когда сами собой высохнут на коже слезы, катившиеся по щекам.

Он снова вышел в коридор, взгляд его быстро скользнул по купе, в которых уже горел свет, и по темному пейзажу. За окнами тянулись невспаханные поля с редкими стеблями прошлогоднего урожая, штрихами исчеркавшими землю, и кучи кормов, прикрытые брезентом, придавленным шинами.

Из ночного тумана вынырнул промышленный пейзаж, дымящий, шипящий зверь, освещенный сернисто-желтыми лампами, буйные серебристые заросли из труб и гигантских строений, раскинувшихся на многих квадратных километрах лишенной листвы и корней, пропитанной едким ядом земли. Очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, они протащились мимо окруженной цистернами вертикальной железной стены. Как зачарованный смотрел он, как одинокий рабочий ползет по бесконечной лестнице вверх по фабричной трубе, темная, тяжело перемещающаяся точка, распластанная по бетонной обшивке строения, зажатая скроенным по величине человеческого тела тоннелем из стальных прутьев и ступеней.

Он понимал, что времени у него почти не осталось. Вернувшись, он заметил, что она скучала по нему, смотрела на него тем же трепещущим, вопрошающим взглядом, как прежде, но глаза ее стали другими, они были подернуты молочно-белой пеленой, и он знал, что с возрастом эта пелена станет еще плотнее.