Текст книги "Вид на рай"

Автор книги: Ингвар Амбьернсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Мне опять стало ужасно стыдно. Опять я не мог найти реального объяснения своим сновидениям.

Я отодвинул телескоп в сторону, сидел, пил чай из кружки и пристально всматривался в темноту. Что-то не совсем нормальное в моей жизни? Нет, насколько я знаю, нет. Я жил один, ну и что! Я сам этого хотел. Представить женщину в своем доме вместо мамы не мог и не желал. Знаю, соседи точно считали меня эксцентриком. Вроде свободного художника. Философствующего человека. Но меня это не беспокоило. Нисколечко. Мое детство? Ну что сказать? Кто из нас, положа руку на сердце, может сказать, что никогда не испытывал мучений, не страдал в детстве? Очень немногие. Меньшинство не испытало горьких минут. Толстокожие потому что были, ничем их не проймешь. Не понимали ядовитых замечаний своих товарищей. Взять хотя бы Лизу Свенсен, к примеру. Она была такой. Каждый раз, когда кто-то был недружелюбен к ней, она воспринимала это как сексуальное сближение. С самого раннего детства. Природа наградила ее благословенной глупостью, ограждавшей ее от мирского зла. Ей хамили, она же думала, что говорят комплименты; считала, что споры и злословия обозначают начало сексуальных отношений между мужчиной и женщиной. Наивность, святая наивность! Нелегко бедняжке пришлось потом в жизни!

Ну что ж. Мое детство было не таким уж плохим. Немного суровым, но неплохим. Детство – это я и мама. Мама и Эллинг в блоке. Или: мама и Эллинг на отдыхе. Да, мы часто ездили отдыхать. Мама знала толк в отдыхе. Находчива была, изобретательна. Злата и серебра у нас не было, но зато была неуемная мамина фантазия. Она спасала нас. Это были путешествия поездом в Саннефьорд, когда еще были живы бабушка и дедушка. И летом, и зимой. И весной, и осенью. Что же тут изобретательного и интересного, скажут, возможно, некоторые. Но интересно было, это я утверждаю! И причина – мамина фантазия. В Драммене жили, по ее мнению, например, люди, прилетевшие из космоса. Инопланетяне. Не верите, правда! Жители Драммена происходили с планеты Драмменториус-41, семь сотен миллиардов световых лет в светло-голубом летнем небе или темном зимнем – в зависимости от времени года. Их прогнали в Драммен из-за злобных поступков. Драммен в некоторой степени можно было бы сравнить с Австралией, по словам мамы. Они были хитрыми, эти жители Драммена, со стороны ничего о них не скажешь плохого, но людьми они не были. Позже, когда я стал взрослым и давно уже посмеивался при воспоминании об этих фантазиях, мама доверила мне тайну – ее учительница в школе для домохозяек была родом из Драммена. Но тогда, будучи ребенком… Я принимал за чистую монету все, что она говорила, и новые занимательные эпизоды припомнились мне. С самого начала, как только поезд покидал вокзал, я сидел, сжавшись в комочек от страха и любопытства, ожидая в нетерпении, когда металлические колеса приведут нас ближе к Драммену и злым существам с планеты Драмменториус-41. Как удалось им походить на нас внешне? Мама объяснила, что они натянули человечью кожу и человеческие волосы поверх своих безобразных тел, в действительности красно-фиолетового и черного цвета, покрытых дырами и желтыми нарывами. Зубы были фальшивыми, и первое, что жители Драммена предпринимали, придя домой, снимали эти зубы. Они не нужны были им. Как и у людей, у них была ротовая полость, небо, но жевательный аппарат не развился, им он просто не понадобился. Потому что питались они слизью носа. А слизи производили они в избытке. Вытаращив глаза, стараясь не пропустить ни единого слова, внимал я фантастическим рассказам мамы. Я старался представить себе, что делает обычная семья в Драммене, как только закроется входная дверь. Вырывают зубы и срывают с себя человечью кожу. Издавая невероятные звуки на чужом языке, они собираются вокруг стола в кухне и начинают сморкаться друг другу в тарелки. А потом начинают с большим аппетитом чавкать эту слизь.

Да, мамины выдумки были почище всякой фантастики. Смешно… но я не пугался по-настоящему того, о чем рассказывала мама. Даже не затошнило ни разу. Задолго до того как мы подъезжали к Драммену, она доставала бутылку с лимонадом и пакетик с дешевыми леденцами, и это как бы служило сигналом, что не следует преувеличивать опасность жителей Драммена. Действительно, так. Они жили в своем собственном мире и, когда они говорили с тобой, отвечали однозначно, в основном снисходительно поддакивая тебе. На станции Драммен, естественно, каждый раз мы вынуждены были по тому или иному случаю вступать в контакт с местными жителями. Но мы знали, что они закутались в человечью кожу и вставили зубы. И мама, и я улыбались таинственно, как настоящие заговорщики.

Ах! Особенно теперь, когда я думаю о своем детстве, я благодарен маме за все эти добрые воспоминания. Позже, когда я рос и взрослел, наши отношения изменялись. Мама замыкалась в себе и забывала о наших играх. Хотя, кто знает? Иногда мне казалось, что она совершила нечто такое, отчего ушла в свой собственный мир фантазий. И для взрослого мужчины в этом мире не было места. Она как бы ускользнула от меня таким образом, а я – от нее.

Я смахнул крошечную слезинку кончиком мизинца и снова схватился за телескоп. У меня, несмотря ни на что, была своя жизнь, и теперь зажегся свет на кухне у Лиенов.

Почти половина шестого. Занавески на кухне задернуты, но неполностью; я видел часть стола. Он не был накрыт, как полагается, но движение в кухне наблюдалось, за занавесками металась одна тень, туда-сюда. Лесбиянка, подружка Эллен? Желала выпить чашечку кофе, прежде чем покинуть любовное, возникшее незаконно гнездышко? Торопится, пока опасный полицейский не возвратился домой после ночного дежурства? Или это был сам Рагнар Лиен?

Ждать пришлось недолго. Это был Рагнар Лиен. Я видел волосатую руку, в руке – чашку. Видел тонкие струйки пара над чашкой. Он направлялся к столу. Его Харри-профиль как раз мелькнул сейчас в щелке меж занавесками. Вид орангутанга на рассвете в джунглях Борнео!

Но вот я вижу очертания еще одного человека. Орангутангша покинула ложе, где совсем недавно разыгралась противоестественная, неплодородная любовь с другой самкой.

Я схватил телефонную трубку. Снова положил ее. Снова взял. Еще раз. Решительность, Эллинг. Действовать.

Но, в конце концов, я оставил идею воспользоваться так или иначе телефоном. Я не знал просто, что я должен сказать полицейскому ранним утром. Я желал, само собой разумеется, пристыдить его. Но как? Какими словами? Кроме того, я считал, что время суток не подходит для серьезного разговора. Я помню хорошо два раза, когда я сам пришел с работы. Даже самое безобидное замечание со стороны мамы выводило меня из состояния равновесия, я почти впадал в истерику. Не лучше будет, если окажется, что он должен сейчас идти на работу, а я тут возникну со своими звонками и нравоучениями. Потом я считал, что половина шестого – нечеловеческое время, как тут ни крути-верти. Такие симпатичные мысли возникли у меня в эти утренние часы! И не только потому, что я решил не портить день Рагнару Лиену своими замечаниями и призывами. Нет, я вдруг почувствовал к нему симпатию. Мне захотелось обнять его и погладить по волосам. Или даже, возможно, приласкать. Точно так, как это делают в сказках. Одна только мысль – приласкать усталого полицейского, в то время как аромат недавно приготовленного кофе расползается по комнате, подействовала на меня невероятно положительно. Мысль нравилась мне. У меня зачесались руки. Рагнар! Ни ты, ни я не любим мужчин таким способом. Я приласкаю тебя, как товарищ и друг, я знаю, ты поймешь меня и не заподозришь. Я касаюсь кончиками пальцев твоей головы, Рагнар. Это только кончики пальцев Эллинга, твоего друга. Речь идет не о сексе. Речь идет о мужской нежности, исполненной в рамках дозволенного. Сиди спокойно, Рагнар! Попытайся забыть пропойцев и буйных молодых наркоманов на Киркеристен. Не думай о начальнике. Забудь о переработках, не думай о повышениях, останься со мной, с твоим самым лучшим другом. И еще: поговорим как мужчина с мужчиной; не бей ее, пожалуйста. Не бей в лицо кулаком. Люди уже говорят, понимаешь? Судят и рядят на каждом углу нашего города-спутника. Может, и выеденного яйца не стоит твоя история, но она обрастает слухами. О тебе скажут: он убил ее, а мы сидели сложа руки и глазели. Даже если ты не сделал этого. Я люблю наших жильцов, но я знаю, что получится, если молва пойдет гулять, если не будет контроля. Даже если бы Эллен Лиен и осталась в живых, она и пальцем не пошевелила бы, чтобы разубедить других, что ты не убивал ее и не резал на мелкие кусочки. Фактическое пребывание Эллен Лиен в мире живых станет рассматриваться как некое, вызывающее раздражение отклонение. Да, и ты будешь повинен в создавшейся ситуации. Точно так, как преступники каменного века несли ответственность за то, что души убиенных странствовали, не зная покоя, в пламени костра.

Но… ах, ах! Он действительно оставил ее, видно, в покое. Сидят мирно, едят и пьют кофе. Гармония у них, одним словом. Может, он из тех мужчин, которые дерутся, когда опорожнят бутылку-другую вина? Вполне возможно. Привычки подлежат пересмотру и изменению, вопрос весь во времени. Что ж, и время есть, и терпение есть. Подождем – увидим.

В половине седьмого одновременно зажегся свет у Лены Ольсен и Арне Моланда. Последнее меня удивило. Я твердо верил, что наркоманы встают поздно. Правильно, Арне Моланд начал новую жизнь, он теперь инженер, но однако, однако… продолжал я удивляться… свет на кухне и в такое время! Странно! А, впрочем, действительно ли он инженер? Можно ли верить информации в телефонной книге? Телефонная компания, насколько я знаю, бумаг не запрашивает и не требует подтверждения о сдаче всех экзаменов – первых, вторых, третьих, чтобы напечатать название профессии своих абонентов.

Лена Ольсен металась по кухне туда и сюда. Стол – плита, плита – стол. Иногда я видел макушку головы малышки Томаса. Огненно-красная макушка у окна прыгала, словно мячик. Через несколько минут малыш будет в саду, а его мама – в бюро, или… не знаю, где… но на работе. Я представил, как Лена Ольсен сидит и стучит длинными пальцами по клавишам компьютера. Кокетливые взгляды (изредка и искоса) в сторону немногих высокопоставленных мужчин в конторе. Знает, что она нравится им; они сдерживают свои порывы, блюдут границы, во всяком случае в рабочее время. Надеюсь. В «ВГ» и «Арбейдербладет» часто печатают статьи о сексуальных злоупотреблениях на рабочих местах. «Неприличие, невоспитанность», – таково было мнение, мое и мамы. Женщина имеет право стоять возле копировального аппарата и делать копии контрактов, одного или двух, не боясь, что какой-нибудь идиот из мужского персонала подойдет и начнет ее поглаживать сзади по бедрам. Черт возьми, почему заведующий торговым отделом возжелал погладить задние округлости Лены Ольсен, когда она проходила мимо его стола? Я чувствовал себя задетым за живое, оскорбленным от имени всего мужского пола, но, как я сказал, я надеялся, что Лена Ольсен избежала подобного рода насилия. К тому же, уверен, она умела за себя постоять, у нее хватило бы и смелости, и мужества дать отпор нахалам и осадить их, лучше всего в присутствии других.

В семь часов зажегся свет у Ригемур Йельсен. «Благослови тебя», – подумал я, когда впервые увидел ее в светло-голубом утреннем халате. Она стояла и смотрела в окно. Покрутив телескопом, я сумел проследить направление ее взгляда – внизу на асфальте, насколько я мог видеть, сидела маленькая кошка и умывалась. Мне показалось, что я слышу ласковые слова, которые Ригемур шептала, стоя у окна. Да, она совершала кражи в магазине, была опытным воришкой, но она была, по всему видно, мягким человеком, любящим все живое, начиная от быстро гибнущих горшечных растений до маленького глупого котенка, совершающего свой утренний туалет на улице в холодный ноябрьский день.

Я почувствовал вдруг страшную усталость. Веки отяжелели, словно свинцом налились. Очень хотелось проследить дальше за действиями недавно проснувшихся жильцов блока, находящегося почти подо мной, но глаза слипались сами по себе. Дальше не имело смысла сопротивляться.

Я оставил телескоп и, еле волоча ноги, пошел к себе в спальню. Боролся со сном, в то время как серый свет дня настырно проникал в комнату. С содроганием подумал, что вдруг снова появится Гру, ее влажный рот… Но ничего не случилось. Сказочный Оле-Лукойе уже заполз ко мне под одеяло и… дальше я ничего не помню.

Меня разбудил телефон. Непрерывный телефонный звонок вырвал меня из состояния глубокого сна. Будильник на ночном столике показывал половину первого. Половина первого! С ума сойти можно! Зашатало из стороны в сторону, когда я опускал ноги на пол. И тело тоже в поту. Чистейшая пижама, которую я надел всего несколько часов назад, была смятой и влажной до отвращения. Сумбур в голове, волосы хоть отжимай, ноги, как у древнего старика. Я встал и сделал несколько неуверенных шагов, но резко остановился у двери в комнату.

Телефон продолжал звонить.

«Стоп, – подумал я. – На минутку остановись, мой дорогой Эллинг!» Я не любил ругаться, не любил пользоваться бранными словами, безразлично в какой ситуации. Но сейчас, однако, подумал: «Кто бы это мог, черт возьми, быть?» В последний раз телефон сработал, когда позвонила медсестра из больницы, просила меня срочно явиться. Тот звонок я в общем-то ожидал. Но теперь… Телефоном пользовалась у нас в основном мама. Не часто, но обычно она. У нее были то там, то тут друзья, и с тех пор как она потеряла радость общения, средством связи с миром оставался серый телефонный аппарат. Сам я никогда не имел особого чувства привязанности к старому другу дзинь-дзинь. Что касается теперешнего звонка, я не сомневался – по мою душу. Как только снимешь трубку и скажешь одно слово «алло», так сразу же разоблачишь себя. Как бы признаешься, что ты есть дома. Как бы саморазоблачаешься. Это Эллинг, и Эллинг сейчас дома, на месте в блочном доме. Другими словами: Эллинг есть тот, кто находится дома. Я не думаю, что в таком признании кроется нечто несуразное. Но я чувствую себя неуверенно, когда произношу эти слова не для себя, а для чужого. Какое кому дело, дома ли я или, возможно, совершаю небольшую прогулку по торговому центру? В общем-то, никакого. Несколько раз, правда, были ошибочные звонки. Ужасно неприятно. Вызывают одни сомнения. Во-первых, сомнение возникает уже от самого звонка. Взять трубку или не взять? Потные ладони. Кружение по комнате. Сомнение и боязнь. И вдруг решимость распирает тебя. Берешь трубку и говоришь вежливо: «Алло». «Это Уле?» «Нет, не Уле. Это Эллинг, а мама гуляет». Не знаю, кто хуже. Те, которые возмущенно бросают трубку, проявив свою невежливость, или те, которые вкрадчивым голосом просят прощения. Мне все равно, главное, что в обоих случаях у меня появлялось чувство неуверенности. Правда или неправда, что некто желал говорить именно с Уле? А может этот некто хотел только удостовериться, что Эллинг находился дома? После таких звонков я подолгу стоял у окна и следил за малейшим движением на улице.

Телефон продолжал звонить и звонить. Казалось, так теперь будет вечно. Я зажал ладонями уши, но все равно слышал звонки. Я заметил, что слезы покатились по щекам. Под конец я не выдержал, подбежал к телефону и снял трубку. Голос, показавшийся мне очень знакомым, без конца повторял мое имя. Он произносил мое имя вполне обычно, ничего странного не было, но я не мог ответить ему вот так сразу.

«Эллинг? Эллинг, это ты? Эллинг? Эллинг, это ты?»

Это был Эриксен из социальной конторы.

От моей уверенности не осталось тотчас и следа. Само собой разумеется, меня звали Эллинг, я не собирался скрывать этого. И не собирался ни в коем случае вводить в заблуждение Эриксена из социальной конторы. Меня зовут Эллинг. Верно. Но был ли я тот Эллинг, с которым хотел говорить Эриксен из социальной конторы? Я сомневался. А что будет, если я скажу «да»? Предположим, тот Эллинг, которого ищет Эриксен из социальной конторы, оказался замешанным в нехорошее дело? К примеру, из-за неправильного телефонного звонка? Что если обвинения, совершенно правильные и законные, будут теперь направлены против меня? Разумеется, можно сказать, что неразрешимых проблем не существует на белом свете. Нужно иметь только хорошую голову на плечах и время в помощь. Но с другой стороны: почему я должен подвергать себя риску? Я достаточно хорошо знаю окружающий мир и смею утверждать, что в ходе истории случались, и довольно часто, беспримерные события далеко не лучшего порядка, которые связывали с определенными людьми. Они оказывались как в ловушке. Жертвы! Человек, чисто случайно и в высшей степени несправедливо замешанный в грязное дело, должен был доказывать свою невиновность. Ух, какая жуткая мысль! А теперь вот скажем, тот или иной бездельник, который случайно называется так же, как и я, настолько сам во всем виновен, что ему, к примеру, отказывают в социальной помощи. Правда, пока мне лично это не грозит. Но как все обернется, если я на вопрос Эриксена просто ответил бы «да»? Для меня такое «да» звучало бы как возможное (для Эриксена) признание.

Я положил трубку. Я получил свое, а Эриксен получил тоже свое. Мысль – идти вместе и решать проблемы сообща – была никоим образом не чужда мне. Она была, по правде сказать, частью политической программы, которую я одобряю и которую воспринимаю как свою собственную. Я питаю глубокое уважение к коллективу. С другой стороны, коллектив состоит из индивидуумов, а каждый индивидуум имеет право на личную жизнь. Я сожалел, что не могу помочь Эриксену сегодня в его деле, но клянусь – в другой связи и по другому поводу всегда готов был ему услужить. Если Эриксену нужно починить веранду в квартире на будущий год и он собирает помощников, тогда пусть рассчитывает и на меня. Я с удовольствием стану членом рабочей бригады по ремонту его квартиры. Буду стоять, держать во рту гвозди, перебрасываться с другими словечками, типа «двухмиллиметровый», «четырехмиллиметровый», «шуруп», и криво усмехаться на шутливые замечания Эриксена и ребят. Потом мы, усталые и довольные, сбросим пиджаки и выпьем крепкий-прекрепкий черный кофе и съедим яблочные пироги со сливками, приготовленные женой Эриксена. Она, очевидно, была скромная женщина, мы ее почти не видели. И не потому что Эриксен из социальной конторы или кто из ребят был против нее. Нет, мы были не такого десятка. Жена Эриксена была с понятием, не хотела мешать нам, мужчинам, в нашем мужском обществе. Мы не ругались, нет. Но позволяли себе иногда некий фривольный тон в обращении. Жена Эриксена почувствовала его и не хотела нарушать нашего единства. Потому и держалась в тени, в стороне. Чисто интуитивно.

Я снова пошел под душ. Снова был весь мокрый и склизкий до тошноты. Две пижамы в стирку в течение нескольких часов. Ничего себе! Обычно мне хватало одной пижамы на неделю. Для ночи я достал желтую, как желток, которую я получил в подарок от мамы к своему двадцатидевятилетию. Немного рассердился. Именно ее я планировал оставить для особого случая. Иногда ведь приходили в голову мысли, что встречу женщину… Господи, что я такое говорю? Но ситуация сейчас тоже не рядовая. Я моюсь особо тщательно. Спереди и сзади, внизу и вверху. Снова перед глазами картина изнасилованных женщин.

Когда я закончил мыться и оделся в чистое белье (нижнее и верхнее), меня охватило беспокойство. Оно словно бы витало в воздухе. Я это чувствовал. Хорошо ли я помылся? Прошелся по всему телу мочалкой? Мылом тоже? Ничего не забыл?

Я снова разделся. Снова встал под теплый душ. Воспользовался маминой щеткой. Тер себя, пока весь не порозовел, как поросенок. Открыл кран с горячей водой до границ терпимости. Сверх границ терпимости, я закричал. Потом холодная вода. Ледяная, я снова вскрикнул. Потом щетка и новый кусок мыла. Случайно выбрал хорошее, я сразу заметил. Пена превосходная и запах… Ух, какой запах! Теплая вода. Горячая вода. Холодная. Горячая. Холодная. Я выпрыгнул из ванны и растерся жестким, чистым на сто процентов полотенцем.

Достаточно ли? Действительно чист, как стеклышко?

Я снова влез в ванну. Открыл горячую воду.

Нет, хорошо. Я чистый, в меру. Чист, чище не бывает. Вон из ванны. Новое полотенце из шкафа.

Чище не бывает? Я понюхал под левой рукой. Пахло потом? Душок некий? Трудно сказать. Для полной уверенности насчет своей чистоты принял дополнительно душ.

Теперь я чувствовал себя, словно тряпка выжатая. Бестелесное существо. Разбитое вдребезги. Желе в коленях и пудинг в спине. Я поторопился на кухню, чтобы позавтракать, пусть даже несколько поздно.

«Вот так-то, Эллинг, – думал я, когда открыл дверцу холодильника и рассматривал его содержимое, особенно рыбный пудинг. – Значит, снова ты на ложном пути». Я хихикнул слегка, все казалось проще-простого, безобидным. Однако, я не был глуп, я понимал, что купанье устроил не по доброй воле, не по желанию… вынужден был. Настоящая чистка нужна была. И давно, Эллинг. Забыл, как ходил почти всю неделю? Какие номера выбрасывал? Рассказать тебе о них? Изволь! Ты спускался по лестнице, подходил к последней ступеньке, а потом сомневался насчет ног твоих… колебался… пытался вспомнить, касался ли ты всех ступенек обеими ногами или только одной? Ты разворачивался и поднимался, а потом снова вниз… Хорошо, юмора у тебя хоть отбавляй! Иначе с ума сойти можно.

Креветочный сыр или рыбный пудинг, Эллинг? Я медлил. После такого кругооборота в купанье, которое я устроил себе в ванной, я чувствовал себя совершенно не в форме, чтобы сделать теперь выбор. Я схватил рыбный пудинг, сам того не желая, и побежал с ним к столу. Но на сей раз, нет. Не успел оглянуться, как уже вновь находился на пути к холодильнику, хотя уверенности никакой, что если нажму на тюбик с любимым креветочным сыром, смогу есть, противно… Я открывал и закрывал дверцу холодильника. Снова и снова. Одно и то же. Каждый раз мелькал перед глазами тюбик, отвратительно желтый. Рыбный пудинг, тщательно упакованный в фольгу, я держал крепко в левой руке. Тюбик. Хлоп. Тюбик. Хлоп. Тюбикхлоптюбикхлоптюбикхлоп! Я ускорил темп. Дергал так сильно, что закружилась голова, потемнело в глазах. Холодильник сотрясался и ходил ходуном. Само собой разумеется, сплошная ненормальность, но как быть иначе? В правой руке появились судороги. Одновременно замечаю нечто вроде рефлекса в левой. Если бы удалось, если бы удалось, в те секунды, немногие, когда дверца холодильника приоткрывалась, поставить пудинг назад на полку в холодильнике? Но так чтоб, упаси Господи, не вывихнуть, не подвернуть, не сломать руку? «Теперь – или никогда, Эллинг», – думал я, продолжая правой рукой автоматически хлопать дверцей холодильника. Тюбик. Хлоп! Тюбик. Хлоп! Тюбикхлоптюбикхлоптюбикхлоп. Теперь больше не до смеха. Теперь ты явно находишься на пути, который не назовешь безобидным. Но левая рука продолжает участвовать в игре. Каждый раз пытаюсь всунуть пудинг в щель при открытии дверцы и положить пудинг на его полочку в холодильнике.

Вдруг словно что-то разорвалось во мне. К счастью, нужно сказать. Я упал на холодильник и дальше не удержался и свалился на пол. Рыбный пудинг выскользнул из моих цепких объятий… я остался лежать на полу… взирал на него сквозь завесу слез. Испортил как! Разломал почти на две половины. Затошнило… Моя вина. Моя. И только. И тут, само собой разумеется, всплыли в памяти воспоминания… Да еще какие! Я вспомнил этого проклятого Астора Альфредсена из Сюннмере и его рассказ… тогда я был в девятом классе общеобразовательной школы, а он узнал, что у меня с собой бутерброд с рыбным пудингом и майонезом. Кажется, что тут такого? Ну даже если он посмеялся над товарищем, который любил этот пудинг? Но нет, нет же! Когда я поглощал свой бутерброд, Астор Альфредсен рассказал – и громко, во всеуслышанье, перед всем классом, следующее: по обычаю края, откуда он был родом, ребята обязаны были помогать взрослым ловить рыбу. Он сам несколько раз выходил в море, помогал дяде. И еще по обычаю края, по его словам, пудинг начинали готовить, находясь в море. Чтобы он, мол, был свежим, когда причаливали к берегу. Жители Сюннмере известны своей жадностью и скупостью, они не пропустят свое, если речь идет о наживе. Между тем было так, согласно рассказу Астора Альфредсена, что молодым парням было скучно таскать полутеплый пудинг и ставить его вниз в трюм. Работая, они думали о своих девушках на берегу. И мысли пробуждали желания. А что было ближе всего, почти под рукой? Что могло бы разогнать их тоску? Мы навострили уши и не поверили, когда услышали… Правда, чистая правда, уверял нас Астор, у них это принято, местность-то, откуда он родом, окраина в стране. Для молодых парней, когда они были в море, было совершенно нормально, что они в полутьме трюма совокуплялись с теплым пудингом. Да, даже еще соревновались, кто сможет в минуты отдыха обработать больше всего рыбных пудингов.

Я так и застыл на месте. Я пытался потихоньку вытащить пальцами изо рта уже разжеванный хлеб с рыбным пудингом. Но куда там! Мне не везло. К тому же все теперь уставились на меня, глазели… Одна девчонка даже сказала: «Свинья противная». Как сейчас помню. Человеческая несправедливость для меня хуже всего на свете, и тогда тоже, словно в лицо ударили. Я свинья, потому что в Сюннмере царят такие жуткие нравы, что насилуют даже пудинги? Чистейший абсурд! Что за мораль у них? Рассерженный и обиженный, я пытался снова и снова выковыривать пальцами остатки пищи, на этот раз не прячась… но тут мои товарищи начали двигаться. Они бросились на меня и скрутили мне за спиной руки. Кто-то сзади сжал руками мне рот, так сильно, что я не только не мог выплюнуть еду изо рта, но чуть было не задохнулся. Мы опрокинулись на землю…

Я встал на ноги. Точно так, как тогда. Рыбный пудинг я оставил лежать там, где он лежал, на полу. Нет, кажется, немного подтолкнул ногой. Заметил с досадой, что вспотел… и тошнило после бурного сражения с дверью холодильника. Решил просто не завтракать и пойти принять душ. Я только начал расстегивать пуговицы на рубашке, как позвонили в дверь.

Телефонный звонок раздражает. Но звонок в дверь еще хуже. «Динг-донг дружок», – называла мама этот звук. Я хотел бы знать, что было дружеского в этом динг-донг! В нем скрывалась угроза. Будто звонили по покойнику.

Я притаился мышкой, напрягся до предела. Вероятно, ошибка. Или детвора со своими дурацкими играми.

Снова позвонили. Теперь уже настойчиво. Я вскрикнул от испуга, правда беззвучно, и зажал ладонями уши. Настолько сильно, что думал, барабанные перепонки лопнут или глаза выскочат. Юмор висельника! Я даже представил себе как наяву, будто глазное яблоко катится по комнате и прямо попадает в висящее над умывальником зеркало, с этаким треском. Расслабься, Эллинг! Глубоко вдохни и выдохни. Я так и сделал и одновременно на цыпочках стал красться в прихожую. Трудно оказалось необычайно! Вдыхать и выдыхать, словно насос, и двигаться на пальчиках… почти невозможно. Но я справился, подошел таким манером к входной двери.

Кто это, Эллинг? Стоят внизу у парадной двери или за твоей дверью? Согласно правилам внутреннего распорядка дверь подъезда следовало закрывать, но я знал, что некоторые жильцы игнорировали это правило. Я наклонился и посмотрел в дверной глазок, который вмонтировали по моей просьбе.

Лицо Эриксена из социальной конторы выглядело, словно в цирке. Клоун настоящий! Круглое и раздутое лицо, рот, нос и глаза, будто разрисованный под цвет мяса шар. Существовали такого цвета шары? Мысль о том, что можно было бы купить мясного цвета шар, развеселила меня на минутку, я зашатался и прислонился к дверному косяку.

Эриксен из социальной конторы начал своим голосом давить на меня. «Эллинг, дорогой, открой же, это только я, Эриксен из социальной конторы».

Когда люди говорят сами о себе «только», я сразу же настраиваюсь скептически. Тут что-то почти всегда не то, не отвечает действительности. Кроме того, было нечто вкрадчивое в его голосе, оно-то и позволяло думать, что все как раз было наоборот. Эриксен не был суровым человеком, не был жестоким, да и раболепным его точно не назовешь. Но теперь он юлил. Он даже мое имя сумел выговорить на особый лад, как если бы это было обвинение или мольба о помощи. Что, собственно, происходило в этом человеке? Сначала звонил по телефону, теперь стоял перед моей дверью. Я пришел к выводу, что у него есть нечто на сердце, что касалось так или иначе непосредственно меня. Или он только думал, что касалось меня. Совершенно очевидно, что он не перепутал телефонный номер и не перепутал дверь, определенно – ему нужен я и никто другой. Я считаю быстро до 24 и открываю дверь. Моя улыбка, настороженная, спряталась в левом уголке рта, я немного потянул ее вниз, когда оказался лицом к лицу с ним… я знал, так улыбаются. Я обратил внимание однажды на эту улыбку одного французского актера в фильме, только вот имя его забыл. Это была улыбка, никакого сомнения. В то же время она сигнализировала некую твердость духа. Дружеский кивок окружению, но вроде бы владелец улыбки пребывает не совсем здесь. И одновременно: уйма цинизма и высокомерия. Хорошая улыбка, превосходная улыбка для такого человека, как Эриксен из социальной конторы… улыбка мужчины, привыкшего хранить собственное достоинство в любых ситуациях, даже когда все распадается на части.

Он был не один. Я почувствовал, будто меня ударили хлыстом по лицу. Я понял, что произнесенное посетителем слово «только» можно было понимать различно. На основе униженно-просительного тона я выбрал сначала следующее объяснение: он дал мне понять, что он не представлял собой ничего особенного (совершенно верная мысль, полностью с ней согласен). «Это только Эриксен из социальной конторы». Ничего симпатичного, нечто в этом духе. Но слово можно было понимать еще иначе. Скажем, что он был только один – это я воспринял как само собой разумеющееся. Это только он, Эриксен из социальной конторы. Никто другой, Эриксен из социальной конторы и – баста!

Прекрасно. То, что он сказал, было подлой ложью. Мои интерпретации остались интерпретациями. Эриксен из социальной конторы стоял и обманывал меня перед моей собственной дверью, на пороге моей квартиры. Рядом с ним стоял мужчина, внешность которого была мне знакома. Я знал, что его зовут Ларсен и что он жил на первом этаже в подъезде «А». И только. Словом никогда с ним не обмолвился. Мама всегда называла его «Ларсен с первого этажа», и еще я знал, что он выполнял какие-то работы в нашем блоке, но какие? Мне было безразлично. У меня была своя, как я сказал, жизнь. Но теперь он стоял передо мной и рассматривал меня вместе с Эриксеном из социальной конторы.