Текст книги "Вид на рай"

Автор книги: Ингвар Амбьернсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

По-прежнему никого в комнате. Ни души не видно. Ну хотя бы что-нибудь мелькнуло! Ага, поймал! Наконец-то! Кто-то двигается… в сторону кухни. Что произошло? Вероятней всего предположить, что Ригемур Йельсен, в конце концов, устала слушать вечные стенания Крыски и осадила ее хорошенько. Да еще до такой степени, что Крыска пришла в бешенство и уверенная в своей правоте покинула квартиру. Если моя догадка верна, она должна, уходя, хлопнуть дверью.

Прошел час. Никаких изменений. Я почти рассердился. Сижу и напрасно теряю драгоценное время! Непроизвольно опустил телескоп ниже, дабы заглянуть в квартиру, находящуюся под квартирой Ригемур Йельсен. Здесь, очевидно, забыли задернуть занавески. Или не хотели задернуть их. А, может, не привыкли. И комната, и кухня хорошо просматривались. «Отвлекусь немного», – подумал я. Быстрый беглый осмотр и снова вверх, к Ригемур Йельсен.

Отвлекусь немного? Как бы не так! Нежданно-негаданно я оказался свидетелем пьяной вечеринки, и это-то в обычный рабочий день! Согласен, слово «пьяной», вероятно, не совсем правильно для описания увиденного, чересчур сильно сказано, но что там пили – факт, не подлежащий сомнению. Супружеская пара, или точнее просто пара, сидела и смотрела телевизор, а на столе стояли четыре бутылки вина. (Возможно, больше.) Я заметил, что он пил белое вино, она – красное. На нем были простые хлопчатобумажные брюки в обтяжку и светло-желтая в полоску рубашка. Темные, зачесанные назад волосы. Сигарета свисала в уголках рта. Мы называли таких типов Харри, стилягами. В детстве, естественно, когда были мальчишками. Она в джинсах и красном свитере. Блондинка, трудно определить, свои ли у нее волосы или крашеные. Сидит, подтянув ноги на диван, как бы на корточках; очень неженственная поза, по моему мнению, почти, можно сказать, непристойная. Не будь на ней брюк, увидел бы все, что не следует видеть. Понимаю, есть ситуации, когда такое положение необходимо, требуется. К примеру, как-то по телевизору показывали африканских женщин, они сидели подобным образом, когда рожали. Очень наглядно, достоверно и обоснованно. Но зачем же норвежской женщине, проживающей в современном блочном доме на окраине Осло, эта поза? Что за нужда? Правильно говорят: пьяный, что малый. Без алкоголя тут явно не обошлось. Иначе просто необъяснимо. Понять невозможно, как нормальная женщина с нормальной психикой могла додуматься до такого. Волосы у нее, как я уже сказал, были светлые, красивые, но она тоже курила. Тянула сигарету за сигаретой из лежащей на столике пачки. Тоже не по-женски. Как можно целовать женщину после этого курева? Женщину, у которой не рот, а место сожжения мусорных отходов. Женщину, которая добровольно отдает свой рот на растерзание. Не знаю. И не хочу знать об этих поцелуях. И в школе всегда держался в стороне, когда товарищи занимались этаким неприличием. Подумать только! Нужно высунуть свой язык и всунуть его в чужой рот. Зачем? Что он, черт возьми, потерял там? Я уж не говорю о том случае, когда чужой язык приходит к тебе с визитом! Бог ты мой! Липкий мясной комок, усыпанный бактериями и нечистотами, у тебя во рту. Ух! А что если она ест совершенно другую, отличную от моей пищу? Предположим, ее любимое блюдо составляет черный хлеб с плотным слоем старого норвежского сыра, который воняет. Предположим, она любит селедку. Язык, который теперь вращается вожделенно у тебя во рту, привык болтаться между хорошо прожеванной селедкой и луком! Или еще чего похуже. Нет уж! Я всегда отказывался, естественно, на интеллигентный манер. Два раза меня спросили, и два раза я, поблагодарив, отвечал твердо: «Нет».

Как различны все же мы, люди! Я сидел в комнате с чашкой чая и телескопом, увеличивающем виденное почти в 10 000 раз. Там внизу сидела незнакомая женщина и беспрерывно курила сигареты, поглощая бокал за бокалом вино. На корточках на диване! Вместе с темноволосым мужчиной, у которого, по всей видимости, были те же самые наклонности и привычки, что и у нее, а именно: разрушение собственной плоти до основания, причем быстрейшим образом. Этажом выше сидела Ригемур Йельсен и занималась своими текущими делами. Но какими? Там или сям, в одном из блочных домов сидела, со всей очевидностью, Крыска и изучала линии на своих ладонях, поднося их близко-близко к подслеповатым глазкам.

Я навел телескоп на соседей пьянчуг. Там резвился ребенок, прыгал посередине комнаты, вверх – вниз. Краснощекий мальчуган. На кухне – тень матери или отца. Вдруг захотелось направить телескоп сразу на все окна подо мной, на все, в которых горел свет. Желание пришло, точно наваждение. Но я быстро образумился, взял себя в руки. Заглядывать то в одно окошко, то в другое, поочередно и понемногу – понятно и допустимо. Но чтобы в один миг во все одновременно, нет, это не мой стиль. Пользы никакой, знания никакого. Знание, настоящее понимание, приходит не сразу. Здесь требуется время. Обдумывание. Сравнение. Понимаю, что невозможно удержаться и не посмотреть, как там живут другие люди. Но Ригемур Йельсен занимала первое место в моем проекте, составляла как бы фундамент в моих наблюдениях. Только через познание ее прошлой жизни и настоящей, я смогу познать жизнь других людей. Иначе ничего не получится. Соблюдай меру во всем, Эллинг. Попытайся работать в духе Герхардсена[10]10
  Эйнар Герхардсен (Einar Gerhardsen, 1897–1987) – видный деятель рабочего движения и Норвежской Рабочей партии, ее председатель в 1945–1965 гг.; премьер-министр в 1945–1951, 1955–1963, 1963–1965 гг.; участник движения Сопротивления. Книги: «Felleskap i krig og fred», 1940–1945, 1970; «Mennesker og politikk». Erindringer 1965–1978,1978.


[Закрыть].

Но назад к Ригемур Йельсен. Ситуация, как было видно, не изменилась. Понял, что в этот вечер не удастся собрать новых данных о ее жизни и о ее личности. Хотя ранее довольно быстро мелькнувшая тень ее или Крыски дала все же повод для многих размышлений. Но не более. Я знал, что необходимо непосредственное восприятие объекта, то есть – прямое наблюдение и прямое проникновение. Сегодня, со всей очевидностью, не получалось этого «прямого». Ну ладно. Как показывает практика, люди обычно не имеют привычки задергивать занавески, когда стемнеет. Будем надеяться на лучшее. Молить Бога, чтобы выказанная Ригемур Йельсен открытость в первый вечер не оказалась случайностью. А наоборот. Твердым жизненным правилом. В блочных домах живет достаточно чудаков, проводящих жизнь, как говорится, за гардинами. К ним, фактически, принадлежу и я.

Снова вниз к соседям. К господину и госпоже Питейщики-Курильщики. Замечаю собственное раздражение по поводу того, что не знаю, как их зовут на самом деле. Почему не переписал одним махом тогда всех, кто жил в этом подъезде? Не знаю. Ну ничего, завтра ведь тоже будет день. Правда, мамины похороны… но заодно устрою и крестины. Женщине мне хочется дать имя Анне-Лизе, так звали одну молодую девушку, которую я встретил… давным-давно. Впрочем, – к чему воспоминания? Если окажется, что ее зовут Мона, мне будет не по себе, лишние психические нагрузки возникнут. Он же вообще, казалось, не нуждался в имени. К чему оно ему? Сидел, будто чучело, музейный экспонат. Ни мимики, ни движения, ни слова. Тянулся иногда сигаретой к пепельнице на столе, по вполне понятной причине. Да еще, естественно, при этом повороты пепельницей, туда-сюда. Анне-… Она вышла в туалет. Там горел свет. Вполне естественно. Накачиваешься вином, так изволь часто опорожняться. Теперь она, значит, сидела, повернувшись ко мне задней частью, и исполняла необходимое. Как она сидела на унитазе? Совсем прямо? Едва ли. Вероятней всего, очень наклонившись вперед, по моим представлениям, конечно. Сидела, прижав лоб к коленям? Опустив лицо вниз, чуть ли не в самые трусы, к тому же не совсем чистые? Руки свисали вдоль туловища, когда она испражнялась? Понимаю, такого рода вопросы могут показаться самыми что ни на есть малозначительными, возможно, даже пустячными. Но они, между тем, неслучайны. Мое изучение человека состоит не в том, чтобы узнать, чем он предположительно занимался. Нет. Мне хотелось бы знать, чем он в действительности занимался. Мне хотелось бы знать, как он занимался. (Например, вот Хансен. Что стало с Хансеном? Он пошел домой. Хорошо. Но что Хансен делает дома? Кушает? Что? Как? Мне не все равно, пользуется ли он ножом и вилкой или палочками на китайский манер, или просто руками, когда ест. Пусть так – ты ведь, Эллинг, никогда не верил, что знаешь всю подноготную о Хансене. Пусть так. Это правда, что он стоял двадцать пять лет за прилавком в маленькой табачной лавке, в которой ты ежедневно покупал газеты. Ты знаешь, как он одевается, вы давно с ним на «ты». Он рассказывает с радостью о своих внуках. Но понятно ли тебе, что Гунвальд Хансен, оказавшись в четырех стенах своей квартиры в блочном доме, ест рыбные шарики в белом соусе руками? Не говори «нет».)

Вот что хотел я знать. Самую глубину, самую суть. Всегда питал недоверие к людям, которые пытались рассказывать сами о себе. Я не говорю, что они лгали. Нет. Но я нутром чувствовал, что они что-то утаивали. Утаивали сведения, которые я, если бы владел ими, сумел бы соединить в одно целое и таким путем узнал бы подлинное о них, более доверял бы им. Вот почему меня фактически сильно подстегивало желание отгадать, в каком положении находилась еще безымянная для меня женщина именно в тот момент, когда она закончила свои дела в туалете. Особенно занимало меня положение ее рук. Она – сидящая с рулоном туалетной бумаги в руках: активная женщина, готовая немедленно вскочить, как только опорожнится мочевой пузырь. Ей не терпится поскорее уйти, исполнив естественную нужду, чтобы занять снова прежнюю позицию перед телевизором возле своего чучельного мужа. Еще больше вина, еще больше сигарет и без особого промедления! Лежащая, склонившаяся вперед, с безвольно повисшими руками: женщина, которая только пассивно взирает. Что-то происходит, что-то изменяется, потом как бы само по себе заканчивается. Торопиться некуда. Нет срочных дел. Она как бы сдалась, капитулировала перед жизнью. Даже не в состоянии понять, что происходит на экране телевизора. Как они, эти две женщины, различны! Земля и небо! Различие фактически касается жизнеспособности или, быть может, лучше сказать, воли постоянно поддерживать интерес к жизни. У первой женщины преобладает еще любопытство, стремление к ориентации. Она хочет быстро привести себя в порядок (но тем не менее основательно), натянуть трусы и брюки и тотчас пуститься в обратный путь. Чтобы посмотреть, как развиваются далее события по телевизору. Но не в последнюю очередь, чтобы проверить также, не выпил ли муж ее вино или – если любовь еще не угасла – посмотреть, как обстоит дело с ним. Не забыл ли он, что нужно подложить подушечку ей под спину, как советовал однажды врач? Достаточно ли у него сигарет? В общем и целом. Вторая женщина полностью капитулировала. Ей все равно, она могла бы умереть теперь здесь, на вставая с места. Точно осенняя муха на оконном стекле.

Трудно сказать, какая женщина – активная или пассивная – теперь вошла в комнату. По всей вероятности, ни та ни другая. Если принять во внимание все происшедшее ранее, я вынужден отбросить оба мои представления, расстаться с заумными рассуждениями относительно двух женских типов. Вернее будет сказать: в комнату входит женщина. В руках она держит бумагу. Размахивает ею и садится на диван. На этот раз приличным образом. Даже чересчур подчеркнуто приличным, сказал бы я. Колени плотно сомкнуты. Кладет бумагу на стол. Тянется за пачкой сигарет. Тут будто что-то взрывается. Чучельный мужчина, сидевший все время, как мумия, не шелохнувшись, вскакивает, словно его ужалили в одно место. Бросается к ней и сильно бьет кулаком прямо в лицо. Ее голова откидывается назад, потом падает снова вперед и приземляется на ее ладони; она остается сидеть, только теперь раскачивается из стороны в сторону. Операция свершилась за несколько секунд. Потом мужчина садится. Удовлетворенный ударом? Сидит, как ни в чем не бывало, точно ничего не случилось.

Но, конечно, случилось. Я, Эллинг, свидетель сему. Свидетель тому, что больше всего ненавижу и презираю. Свершился акт насилия. Некоторые люди думают (и утверждают), что применение силы к женщинам и детям хуже, чем к мужчинам. Я думаю иначе. Я не разделяю их точки зрения. Для меня насилие есть насилие, независимо от того, против кого оно направлено и кто его совершает. Насилие есть некий феномен, расчленять этот феномен на более или менее злодейские деяния означает несерьезное отношение к чрезвычайно серьезной проблеме. Он ударил ее прямо в лицо, а я миролюбиво сидел здесь в комнате и смотрел! Ее боль была моей болью. Мне страшно горько и обидно. И я почувствовал себя, мягко говоря, соучастником драмы. Приблизительно, как если бы находился в их комнате. Как если бы этот клоун, стиляга, ударил ее в лицо лишь после того, как уговорил меня зайти к нему и выпить по рюмочке.

Что толкнуло его на преступление? Какова причина? Что она сказала ему? Что было написано или напечатано на бумаге? Я хотел немедленно действовать, не сомневаясь и не колеблясь. Но… у меня не было доказательств. Я не имел понятия о причинных взаимосвязях, чтобы с полным правом нанести этому горилле тот удар, который он заслуживал.

Опять каскад предположений. Вновь и вновь прокручиваю эту сцену. Женщина входит в комнату. В руке у нее бумага. Женщина машет бумагой и говорит что-то, направляясь к дивану. Что она сказала?

«Коре? Здесь снова кусочек использованной туалетной бумаги. Я знаю, что ты сейчас рассердишься, услышав это в который раз, но я рассказала о твоих странных наклонностях Лилиан и Биттен. Не хотела говорить тебе, но вырвалось как-то само по себе, когда мы сидели и пили кофе».

?

Для меня дело было ясно, ясно как божий день, яснее ясного. Бить другого человека нельзя. Баста. Неясность и неопределенность возникли, потому что я чувствовал себя беспомощным. Мне нужен был совет. Если бы только можно было кому позвонить! К примеру, Ригемур Йельсен. Рассказать ей, как в действительности теперь обстояло дело в квартире, расположенной точно под ней. Но, естественно, я не мог просто так позвонить, потому что не знаком с нею, для нее я несмотря ни на что чужой человек, даже если мне кажется, что я знаю ее. А что было бы, если бы я позвонил ей как друг, близкий друг? («Ригемур? Послушай, это Эллинг. Свирепая животина снова била ее. Прямо в лицо. Да, даже кулаками. Я случайно оказался в комнате, я занимался своим телескопом и поэтому видел избиение. Что? Вот именно. Подумай, что можно предпринять. У тебя всегда есть на этот счет предложение».)

Я представлял себе зрительно, как я заученным движением набираю, безусловно, не колеблясь, ее номер телефона, который я никогда не забуду, пока живу на белом свете.

«Ригемур? Здесь – Эллинг».

«Ригемур? Это – Эллинг».

«Ригемур? Эллинг».

«Это только Эллинг, Ригемур».

«Это ты, Ригемур? Эллинг».

«Эллинг».

«Ригемур? Эллинг».

«Ригемур? Эллинг. Как говорят англичане: I will speak».

«Эллинг говорит. Ригемур!»

«Эллинг».

«Кто это? Ригемур? Точно? Эллинг».

«Это Эллинг, Ригемур».

«Это только Эллинг».

«Алло, это Эллинг. Привет, Ригемур».

«Квартира Ригемур? Прекрасно. Здесь Эллинг».

«Хей, это Эллинг. Это ты, Ригемур?»

«Послушай, Ригемур, это Эллинг».

«Ригемур? Здесь Эллинг».

«Эллинг».

Особенно мне нравилось «Ригемур? Эллинг!» Коротко и ясно. Без всякой болтовни. Подтекст таков: звонит Эллинг, чтобы сказать тебе нечто.

«Ригемур? Эллинг. Хотел напомнить, чтобы не забыла о шахматном клубе сегодня вечером в культурном центре. Что? Да, в половине восьмого, как обычно. До встречи!»

«Ригемур? Эллинг. Ты получила вторые ключи от входной двери в клуб? Хорошо. Не делай этого. Я обманываю сам. Чао».

«Ригемур? Эллинг. Знаешь, вот только что получил видео с Гру в Рио. Прекрасно, я поставлю кофе».

Из записей сделанных в журнале:

«Ригемур Йельсен в постели в 22.54, после ухода, (предположительно) разрыва с Крыской.

Насилие этажом ниже.

Есть ли видео с Гру Харлем Брундтланн?»

Похороны. Что может быть печальнее? Присутствовали священник, агент из похоронного бюро и я. Еще одна пожилая, неизвестная мне дама. Кто она? Она сидела на самой задней скамье и беспрестанно сморкалась в носовой платок. Бедняжка! Очевидно, в полном смятении. Я сидел впереди. Один. Агент занял место в третьем или четвертом ряду позади меня. Каждый раз, когда я оборачивался (четыре раза), он смотрел на меня с участием. Но меня не обманешь. Я все равно убежден, что он чистил ногти, как только я снова поворачивался к нему спиной. Наплевать. Священник даже не намеревался прятать свою бумажку-подсказку. Нет, я не против. Лучше так. A-то стоял бы и бормотал имя мамы и нелепицу о ней.

Он рассказывал мне о маме. Он рассказывал мне то, о чем я накануне рассказал агенту из похоронного бюро. Даже повторил слово в слово мою ложь, будто мама умерла в вере в Иисуса Христа, Господа нашего и Спасителя.

Потом он взял меня за руку и сказал: «Эллинг». «Эллинг, – сказал он. – У тебя есть я, ты знаешь, где меня найти, если что случится».

«Да», – отвечал я автоматически, хотя не имел ни малейшего представления, где мне его искать. Даже если что и случится.

Я пошел домой.

Что может случиться, Эллинг? Еще случиться? Ничего. Хорошо, ну а если все же что случится, так ты знаешь, у тебя есть он. Священник. Значит, дело обстоит так: ты сидишь без дела, если ничего не случается. Но он все равно у тебя есть. А если что случится, так попробуй его найти. Где? В церкви, конечно. Слоняется там вокруг да около, этот священнослужитель. Мелькнет тенью в алтарной комнате. Постоит на галерее, взирая на кафедру, с которой вещает проповеди, или на купель. Или появится на футбольной площадке позади школьного здания. Раньше священники были строгими. Но это было раньше. Теперь священники играют в футбол со своими конфирмантами и громко смеются, обнажая желтые зубы. Если ты просишь их, они всегда тебя утешат и обнимут, даже если ты взрослый человек. Необязательно при этом что-то должно случиться. Что он задумал, когда обнимал меня? Несмотря на то что я был мужчина? Потому что я был мужчина? Что-то случилось? Я остановился на мгновение. Что, собственно говоря, имел в виду священник? Он думал вызвать меня на разговор, поэтому эта фраза, «если что случится». По всей видимости, да. Но что-то случится со мной? Или что-то вообще с общественным положением в городе? Может, с обществом в целом? Может, стоит повернуть сейчас, спуститься к спортивной площадке и посмотреть, успел ли он сменить свою сутану на короткие штанишки, под которыми плавки? Правильно ли я поступлю, если выдам известную мне одному тайну, а именно, что среди нас есть люди, которые бьют других прямо в лицо, да еще кулаками, по сексуальным мотивам, не имеющим никакого значения, поскольку отношения между двумя давно уже разладились? Я не знал. Я сомневался. Ах, как я ненавидел себя за эту беспомощность! Рассказать ему об этом? О своей беспомощности? Нет. Я не сомневался, я был убежден, что я не смогу объяснить все так, как надо. А если даже и смог бы, что он сделает? Даст мне совет? Помощь от беспомощности? Нет, тысячу раз спасибо. Благодарствую! Тут у меня никакой веры нет. Впрочем, в последнее время я сам проявил, нужно сказать, и твердость, и стойкость духа. Я вошел в жизнь Ригемур Йельсен, ни на секунду не обременяя ее и не беспокоя. Результат трезвого обдумывания смысла жизни, самостоятельно принятого решения – искать, познавать и не сдаваться! Поэтому хватит сидеть и заниматься исключительно газетными вырезками, собирая фотографии одной важной персоны. Разумный шаг, в верном направлении. Шаг к тем, которые окружали меня: я был частью их, и они были частью меня. Кроме того, я решил что-то предпринять для усмирения этого пьяницы, который смотрел телевизионные программы и который бил женщину своими тяжелыми кулачищами, тогда как другие вынуждены были сидеть и смотреть. То есть это он, этот подлец, думал так. Он думал фактически, что чувство общности постепенно отмирает, что способность к сочувствию устарела, как постоянно утверждают критики социал-демократии. Он полагал, что имел право по-свински обращаться с женщиной, с которой жил бок о бок, имел право бить и унижать ее, поскольку верил, что никто не вступится за нее. Да, он настолько, очевидно, был уверен, что не потрудился даже задернуть занавески, когда избивал женщину. Но я докажу ему, докажу, что он ошибался.

Но прежде нужно разрешить проблему с именами. Когда знаешь имя и фамилию, тогда все выглядит иначе – законным и обоснованным. Чувствуешь себя увереннее. Я сделал круг по лесу, точно так, как в последний раз, а потом спокойно направился к парадному подъезду под номером 17«б». Важно не волноваться, важно проявить хладнокровие. Идти спокойно и невозмутимо к одной из парадных дверей блочного дома имеет право любой человек, это не может вызвать подозрения. Подозрительность и недоверие возникают у людей к тем, кто ведет себя скрытно и хитро. С чистой совестью (и напевая мелодию из фильма «Мост через Квай») записывал я имена и фамилии, обозначенные на кнопках звонков. Потом я положил записную книжку и ручку в карман и пошел восвояси, сохраняя стопроцентное самообладание.

Рагнар зовут этого идиота. Рагнар Лиен. Рагнар Лиен бил Эллен Лиен прямо в лицо кулаками, а я сидел и смотрел на это зрелище.

Я снял черный траурный костюм и надел серые тренировочные брюки и футболку. Потом я сварил себе чашку наваристого бульона и сел за отцовский стол в Маминой комнате. «Впрочем, теперь пора кончать называть эту комнату “маминой”», – решил я. Да, я принял твердое решение, так тому и быть. «Эллинг, – думал я. – Кончай дурить! Мать умерла, а твоя жизнь продолжается. Отныне эта комната будет называться “комната Ригемур”. Отныне и вовеки».

Потом я занялся тем, что начертил схему девяти квартир, доступ к ним я получил благодаря своему другу – телескопу из Кореи. Самым ненавязчивым и интеллигентным способом. Потом я внес в таблицу имена, записанные в подъезде блочного дома. Когда я закончил, схема получилась такая:

Настоящая шахматная доска.

Играть я, конечно, не собирался, ни с кем и ни под каким видом. Но я мыслил так: некоторые фигуры, имена которых я переписал и которые стояли теперь в клеточках, могут способствовать более близкому знакомству с Ригемур Йельсен и даже больше… возможно, помогут мне напасть на след этого типа, этого негодяя Рагнара Лиена.

Я достал телефонную книгу и открыл ее на букву «Л». Ла… Ле… Ли… Лиен. Лиен, Лиен, Лиен, Лиен. Нашел! Лиен Рагнар. Полицейский. Гревлингстиен 17«б». Полицейский! Кто бы мог подумать! Я разгневался не на шутку. То, что он сидел в своей квартире и накачивал себя вином, несмотря ни на что, не моего ума дело. Он явно работал по графику, предположительно много, заработал сверхурочные, и если ему представилась возможность отдохнуть в середине недели, то почему бы и нет. Но полицейский чиновник, который бьет свою жену! Нет, это тебе не пройдет, мой дражайший друг Лиен, по имени Рагнар! Я рассердился всерьез. Хотя я не из тех, кто на каждом перекрестке кричит о полицейском насилии, если тот или иной замаскированный демонстрант получит удар хлыстом, после того как сам колошматил направо и налево заржавленной железной цепью. Нет. Я думаю, что полиция в основном состоит из порядочных людей, относящихся к своей работе сознательно и ответственно, пытающихся исполнять свою трудную профессию самым наилучшим образом (насколько это возможно). Понятно, что черная овца всегда отыщется, безразлично где и когда. Полицейская служба не составляет исключения. Прискорбно, конечно, что отдельные полицейские своим поведением дают основание для критики, а пресса любит поговорить об этом, при случае и без случая. Да. Не только прискорбно, но по сути такие чиновники совершают преступление по отношению к своим товарищам и по отношению к полиции в целом, обманывают мужчин и женщин, старых и молодых, одним словом, граждан нашей страны, жизнь и права которых они обязаны по долгу службы защищать в правовом норвежском государстве. Рагнар Лиен взял отгул на неделе и колотил жену, когда это ему приспичит. Ему было наплевать, что Эллинг сидел со своим телескопом и наблюдал за ним. Нетрудно представить, как этот полицейский ведет себя с любым нарушителем порядка, к примеру, водителем, который случайно и чуть-чуть превысил скорость. Ага, превысил на три километра в зоне, где полагается двигаться со скоростью 50 км в час: получай по заслугам, отдавай водительские права, и без разговоров. А, может, он коварный человек? Ходит днем на службу, делает вид, будто все в порядке, а на самом деле внутри у него все кипит и горит; недовольство, разочарование, раздражение притаились в нем, и вот когда он приходит домой, тогда держитесь… подошедшая к нему жена, держащая в руке клочок использованной туалетной бумаги, разъярила его, и он выместил на ней всю накопившуюся за день злобу? Нет. Я не верил в эту версию. Я думал, Рагнар Лиен был самый настоящий что ни на есть романтический злодей, человек, разрешающий все жизненные противоречия просто, без раздумий. Впрочем, понятие «романтический» не совсем подходит, когда говоришь об этом типе. В его поступке не было ничего страстного. Что-то произошло с ним, когда появилась Эллен, размахивая клочком бумаги. Что-то пришлось ему не по нраву, и Рагнар Лиен полагал, что имеет право реагировать насильственно. Он как бы был вынужден совершить акт насилия. Ну что ж, Рагнар, приступай, пока не поздно. Не тяни! Выполняй свое! Встань со стула, будто ты должен только зажечь свет, потому что в комнате темно. И свет нужен для удобства. Самая пора теперь стукнуть Эллен, которую ты сам выбрал в жены, клялся делить с ней счастливые и несчастливые дни. У тебя есть время, чтобы задуматься над своим поведением, постараться найти причины конфликта в твоей семье, объяснить их. Но думать ты не желаешь. Не хочешь. Не можешь. Ты спешишь к телевизору. Ты не желаешь пропустить одну сцену в фильме «Убийца из Хай-Чаперала», как сводили счеты? Как же Рагнар может пропустить? О чем же тогда ему говорить с Ларсеном в долгую-предолгую и скучную-прескучную ночь дежурства. После совершенного злодейства он спокойно уселся на свое место. Зажег новую сигарету и уставился в телевизор. Ни один мускул не дрогнул на его лице, сидел и перебирал бессмысленно кнопки – одна программа, другая, третья. Если был «Хай-Чаперал», он смотрел «Хай-Чаперал». Если в фильме писают прямо в центре Хай-Чаперала, значит, можно самому сходить в туалет и исполнить то же самое. Если тебе так хочется бить Эллен кулаком в лицо, бей, не стесняйся.

Вот каким был этот мужчина. Простым. Проще не придумаешь. Крутится на языке крепкое слово. К черту хочется послать его.

У Ханса и Мари Есперсен было темно. К тому же занавески в комнате задернуты. Точно так же было и вчера. Где они, эти Ханс и Мари Есперсен? Если они пожилые, пенсионеры, на скорое свидание с ними (если бы я желал его) нечего рассчитывать. Пришлось бы ждать долго и очень долго. Знаю по опыту нашей семьи. Как только приближалась зимняя темень, дедушка и бабушка, словно перелетные птицы, упаковывали вещички и уезжали на юг, к теплу, к испанскому солнцу, в древнюю страну Иберию. И возвращались не скоро. Они снимали комнату в одном из блоков Бенидорма, по вечерам сидели на террасе, любовались синевой Средиземного моря и пили купленный буквально за гроши в местном супермаркете коньяк под номером 103 (голубая мечта любого норвежца!). Мои бабушка и дедушка! Я их очень любил, добрых и милых старичков, пытавшихся на свой лад бороться с зимой и обхитрить ее. Думая о них, я заметил, что думаю также с добром о совершенно незнакомых мне людях – Хансе и Мари Есперсен. (Если окажется, что они действительно пожилые и пребывали в Бенидорме или в другом месте на юге.) А если им лет под тридцать? А если они купили дешевый тур на 14 дней и, естественно, групповой? Нет, я не стану критиковать их или осуждать, оценивать каждого по отдельности. Ни под каким видом. Но сердечности и теплоты особой к ним, возможно, не будет. Мне нравилась дерзновенная смелость выбора дальних поездок. Часто до шести месяцев подряд. «Не ахти что», – скажут некоторые. А я говорю – наоборот. Мои дедушка и бабушка оба выросли в Саннефьорде, появились в Холместранде уже взрослыми людьми. В чужих странах они не бывали и стали разъезжать в возрасте 67 и 69 лет. Садились, не долго думая, в туристический самолет и направлялись в края, о которых только читали или смотрели по телевизору. Они летели в Испанию и оставались там на шесть месяцев. Совершенно не зная не только испанского языка, но и любого другого. Это смелость, на мой взгляд, ехать в Индию автостопом, словно совершать поездку в Данию на пароме.

Мне понравился образ Ханса и Мари Есперсен, возникший в моем воображении. Я представлял их себе четко и ясно. Я видел перед собой двух солидных людей из рабочих, которые теперь, так сказать, на закате своей жизни, решились на мужественный шаг – круто изменили свое существование и свой быт. Мы еще обсудим положение вещей у вас, мои дорогие. Обсудим проблему вместе, втроем.

А вот что Ригемур Йельсен не была дома, явилось для меня полной неожиданностью. Часы показывали семь. Время новостей, вечерний час, когда норвежцы обычно торчат у своих телевизоров. Занавески не были задернуты, но и в комнате, и в кухне было темно. Где она, моя Ригемур Йельсен? Чем она занималась именно теперь? Действительно ли направилась в шахматный клуб, как я представлял себе в своих фантазиях? Где находился шахматный клуб? В торговом центре? Или она просто-напросто заглянула в гости к Крыске? Нет. Не может быть после дневного столкновения. Я отбросил эту нелепую в своей основе мысль. Разве такой человек, как Ригемур Йельсен, отступится от своего. Она высказала мнение и не изменит его никогда. Ни при каких обстоятельствах! Ни на каких условиях!

Господи, до чего я глуп! У Ригемур Йельсен же были дети, а, значит, и внуки, и там у них она была желанным гостем. Что делали малыши, завидев бабушку Ригемур Йельсен в шляпке в стиле Робина Гуда? Конечно, прыгали, резвились и кричали от восторга. Кто может сравниться с такой бабушкой? Никто. Нет на свете лучше бабушки, чем Ригемур Йельсен! Моя бабушка тоже не шла ни в какое сравнение с ней. Ригемур Йельсен принадлежала к новому поколению пожилых людей, активных и требовательных. Человеческий тип, подобно Гру. Она заботилась о внуках по-настоящему серьезно. Играла с ними и баловалась с ними, когда они были совсем маленькими, умела найти к ним подход, уважала их и говорила как с равными, когда они становились взрослыми людьми, взрослыми женщинами и взрослыми мужчинами. Она хотела передать им свой жизненный опыт. Не путем скучных наставлений и моральных проповедей, но путем убеждений; но убеждая, она не давила своим авторитетом. Также путем знаний, которые копятся в тебе к концу жизни; отлично, однако, понимая, что времена меняются, и сейчас не то, как было в ее молодости.