Текст книги "Вид на рай"

Автор книги: Ингвар Амбьернсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Туре и Гюнн Альмос, что с ними? Свет в комнате и свет на кухне. Но ни здесь, ни там не видно людей. Куда они делись, люди-человеки? Занавески в комнате, правда, наполовину задернуты, но диван хорошо обозреваем, на нем нет никого. Синий огонек телевизора тоже не светится. Я был в смятении, не знал, что думать. Может, они молодожены? Может, лежат сейчас в спальне, как раз во время новостей, и занимаются любовью? А почему бы и нет? Мир все равно независимо от них катится под откос, об этом знают все. Посему большой надобности смотреть новости нет. Да, должно быть, так оно и есть. Многое говорит об этом (значит, будем считать фактом действительности), что двое молодых людей лежали обнявшись в спальне и наслаждались прелестями бытия, в то время как большая часть населения страны сидела и вбирала в себя сообщения о политическом расколе и разладе между людьми. Символический любовный ритуал как вызов поджигателям войны и циничным комментаторам. Но можно предположить, однако, и другое: они находятся в подвале и стирают белье. Вместе. «Неплохо, неплохо придумано, в результате тоже может получиться нечто красивое», – подумал я. Сам я иногда спускался в подвал и помогал маме гладить простыни и пододеяльники; вообразить себе здесь в подвале любовные утехи не составляло для меня особого труда. Двое молодых, только что полюбивших друг друга людей стоят и держатся крепко за концы влажной еще простыни, тянут ее на себя, отступая назад, так что она натягивается меж ними. Два любящих тела и простыня, влажная простыня, возможно, как раз та простыня, на которой будет зачат ребенок. Кто знает. Птица аист? Во всяком случае они разглаживают эту простыню, расправляют материю до самых краев, откидываясь как бы назад, один от другого. Но это только игра. Только для того чтобы простыня позже ощущалась гладкой и ровной, когда мокрые от пота тела соприкоснутся с ней, когда произойдет соединение, произойдет на этой простыне, равно как и на других сорока, полученных к свадьбе в подарок, чистых и свежих, с приятным запахом. Любовь чиста. И все, что связано с ней, должно быть чистым.

Я не могу отделаться от этой навязчивой, привидевшейся мне картине. И вместо того чтобы придерживаться систематики в избранном занятии и навестить квартиру направо этажом ниже, в которой проживает некий мужчина по имени Харри Эльстер, проживает в гордом одиночестве, если верить табличке на звонке, я снова направляюсь вниз наискосок к Рагнар и Эллен Лиен. Удивляться нечему. То, что я увидел там вчера вечером не только поразило меня, оно не давало мне покоя, я все думал и думал… Но сегодня меня ожидало другое, не такое страшное, но… Как бы сказать пояснее? Оно успокоило меня и одновременно разочаровало. Во-первых, Рагнар Лиен отсутствовал. Во всяком случае я не видел его. На месте Рагнара Лиена сидела теперь совершенно незнакомая мне женщина. Темные волосы, прическа – конский хвост, немного торчащий кверху. По-спортивному. На диване, как и в прошлый раз, сидела на корточках жертва насилия Эллен. Когда я говорю, что был разочарован, это значит – я хочу показаться более честным человеком, чем есть на самом деле. Потому что, как это ни странно, но мы, люди, любим наблюдать насилие и несчастье. Да. Страшные и необычные события влекут нас неудержимо к себе. Взять хотя бы, например, обычный пожар в городе. Не только Эллинг будет стоять там и взирать на происходящее. Мы желаем видеть ужасное. Мы смотрим во все глаза, как одетые в черное пожарные выносят из огня рыдающих пострадавших. Потерявших все до единой нитки, хотя сами остались в живых. Но для чего? Чтобы начать жизнь с начала? Даже выиграв миллион по лотерейному билету, они не восполнят той утраты, которую пережили в данный момент. Мы хорошо понимаем все, но стоим столбами и не уходим. И еще: разве не правда, когда мимо нас с воем проносится скорая помощь, мы подсознательно надеемся, что страшное несчастье (мужчина прыгнул с четырнадцатого этажа?) фактически произошло недалеко от нас, за углом? Правда, к сожалению, горькая правда. Но положа руку на сердце: сейчас я не желаю, чтобы Эллен Лиен подверглась еще большему насилию. Однако признаюсь: неестественное возбуждение сидело во мне, толкало меня направить телескоп именно сюда, на эту квартиру. Дьявол руководил моими действиями. Я хотел выяснить некоторые, непонятные мне детали в личности Рагнара Лиена.

Но его не было, хотел я этого или не хотел. Только Эллен Лиен и подруга, возможно, сестра. Ну, а где Рагнар? По-видимому, на работе. Патрулирует улицы. Охотится за молодыми угонщиками автомашин, которых он может схватить, сбросить в близлежащую канаву и хорошенько ударить между ног. Грубо и жестоко, естественно; однако это не мои заботы, данная картина не вписывалась в рамки моего проекта. Вот две женщины передо мной! Намного интересней наблюдать. Несмотря на отличное качество моего друга-телескопа, я не мог установить на лице Эллен Лиен следы вчерашних побоев. А если они все же были, что тогда? Я считаю, что она не должна отнекиваться, отпираться, придумывать, будто упала в ванной, поэтому синяки и распухшая губа… Не поможет. Женщину трудно обмануть, ведь она интуитивно чувствует ложь, и любая женщина знает об этой своей интуиции. Нет, Эллен Лиен не была глупой. Уверен. Вероятно, пытается представить происшедшее в комическом свете, тогда другое дело. (Я зашла слишком далеко, Хильде. Действительно далеко. Взяла клочок использованной туалетной бумаги и показала ему да еще рассказала, что доложила всем в кружке кройки и шитья о его сексуальных наклонностях. Не могу сказать, почему я сделала это. Рассказала и все. Вырвалось как-то само по себе.) Ну, а если синяков не было? Что тогда? Все равно расскажет подруге? Рассказывает именно теперь? В данный момент? Если она решилась, тогда можно ожидать, что она рассказывает подробно и серьезно, как на духу, историю своей жизни. Трагическим голосом? Тут подруга узнает всю подноготную. Впервые. Правду из первых рук, так сказать… брошенную ей прямо в лицо. Неплохо. Мне очень хотелось, чтобы у них именно так происходило.

Эллен Лиен наклонилась и взяла стоящий на полу возле дивана кофейник. Налила кофе в две чашки. Я обратил внимание, что она смеялась. Лица гостьи я не приметил, мелькал только ее дерзкий конский хвостик, но я считал, я был уверен, что она, как и я, удивлена поведением Эллен. Разве можно смеяться, когда с гобой обращаются по-скотски? Избили ведь вчера вечером? Кроме того, с опухшей верхней губой не очень-то посмеешься. Больно, должно быть. И если даже губа не опухла… Ну и что! А память где ее? Забыла что ли о насилии? Внутри у тебя все кричит и рвется наружу… разве можно играть роль счастливой и довольной? Вдруг подруга произвела какие-то непонятные резкие движения. Прошло несколько секунд, почудилось, будто она пыталась встать и… взлететь. «Наконец-то, – подумал я. – Наконец, она отреагировала. Здоровая реакция здорового человека. Тоже, видно, полагала, что для смеха не было повода». Но вот она как бы успокоилась. Вероятно, сделала то, что обязана была сделать – высказала свое мнение. Ради бога, Эллен Лиен, скажи, что тебя связывало с мужем? К чему этот смех теперь? Плакать же надо! Почему пыталась скрыть его жестокость?

Я допускаю, что насилие было давним делом в семье Лиен, что Эллен свыклась с ним и что у нее развилось нечто вроде чувства вины. Я читал одну статью в «Арбейдербладет» на эту тему. В ней речь шла о детях, которых отцы пользовали в сексуальных целях. И у них, как это ни странно, тоже появлялось чувство собственной виновности. Но что сделала Эллен Лиен неправильного в жизни? Ничего особенного, говорю я и говорят ее друзья. Но почему она ходит и копается в себе в поисках ответа, не существующего на белом свете? Нет, так не должно быть. Не должно быть и по-другому, а именно, что Эллен Лиен, производящая впечатление совершенно нормального и здорового человека, испытывает потаенную радость, в большей или меньшей степени, безусловно, получая хорошую трепку. Я слышал, что подобное случается, и даже не редко. Был ли удар, который я видел, ударом, о котором она сама молила? (Хорошо, Эллен, но только один.) Или виденное было прелюдией к извращенной сексуальной игре, разыгравшейся позднее в четырех стенах спальни?

Все это, конечно, исключительно мои предположения и догадки. Я сидел, охваченный сомнением и сомнением. Горя нетерпением узнать правду, одну лишь правду. Иначе как мне помочь Эллен Лиен? Я даже на миг подумал, что надо позвонить ей и представиться, будто я коллега Рагнара. Сказать, будто его только что застрелили во время операции на Нордстранде. А потом молчок. Ни одного слова, ни одной подробности. Стою и жду. Жду ответа на это известие. Ее первую реакцию… Нет, не пойдет. Нельзя. Здесь я, кажется, перестарался, переборщил. Мера, выходящая за рамки моего проекта. Как бы там ни было, я хотел попытаться воздействовать на Рагнара Лиена, заставить его вести себя подобающим образом с Эллен. Не бить ее и не оскорблять. А что если она не пожелает его нормального, если она после долгих лет замужества, в конце концов, отважилась рассказать ему тайну своей жизни? (Рагнар? Возьми пояс и подойди ко мне на минутку. Мне нужно кое о чем с тобой поговорить.)

Я решил повременить. Будь что будет! Никакой спешки! Эллен Лиен не заслужила оказания ей скорой помощи.

Харри Эльстер был дома. Он сидел в кресле, склонив голову набок. Такое впечатление, будто он слушал что-то или, возможно, слушал кого-то. Телевизионных бликов я не видел. Харри Эльстер: не Харри (так мальчишки называли стиляг), а солидный мужчина в возрасте, он сидел спокойно и слушал. И я подумал: если чего нам не хватает в наше время, так это слушающих людей. Людей, которые находят время выслушать своего ближнего. Или тех, кто поступает смело и гордо, игнорируя передачи телевизионного ящика и слушая вместо них Моцарта. Например, «Маленькая ночная серенада». Вот-вот. Начертанная в моем воображении картина понравилась мне. Значит, следует рассмотреть ее всесторонне и углубленно. Пожилой мужчина в кресле успокаивающе подействовал на меня. Я понимал, само собой разумеется, что необязательно он мог слушать Моцарта, ради красного словца скажу, что это могла быть и Нора Брокстедт, известная эстрадная певица, национальная гордость. Не имеет значения. Главное – он слушает и думает, он формирует свое представление о мире, он правит собственной жизнью на собственный лад, независимо, иначе, чем люди, живущие не по своим меркам и не своим умом… которые перенимают, не подумав, чужие идеи и мысли, поставляемые фильмами или телевидением. Хочу ли я тем самым упрекнуть Ригемур Йельсен? Ведь она тоже сидела и с удовольствием (насколько я мог судить) смотрела передачу о носорогине по телевидению. Упаси господи, я сам с большой радостью смотрю разное по телеку. Разве плохо, сидя в своей комнате, видеть Гру в недавних дискуссиях с представительницей партии центра Анне Энгер Ланстейн (такая она сякая…)? Вот почему, несмотря на все минусы средств информации, образ слушающего Харри Эльстера просто очаровал меня. Приятно видеть, что не все послушно бегут и усаживаются, как только раздаются сигналы «Новостей дня». Быть может, этот человек сидит и слушает по радио передачу на тему «Церковь и мораль», в которой принимают участие Престегорд[11]11
  Гюннар Престегорд (Gunnar Prestegård, p. 1935) – канд. теолог. наук, член Христианской народной партии (КФ), в стортинге в 1989–1993, 1989–1990 гг.


[Закрыть] и Чель Магне Бунневик[12]12
  Чель Магне Бундевик (Kjell Magne Bondevik, p. 1947) – канд. теолог. н., член Христианской народной партии, пред. партии с 1983 г., представитель в стортинге с 1973 г., министерские посты в 80-е гг., премьер-министр в 1998–1990 гг.


[Закрыть]. И тут нечего возразить. Немного, может, скучно, но спорят они, партийные деятели, отлично. Искусно и с толком. Долго, но со знанием дела. Лучше многих во многих телевизионных программах. Раньше я тоже любил слушать радио, причем регулярно. И теперь вот, наблюдая за Харри Эльстером, решил снова возвратиться к старым привычкам. Потому что если говорить правду, так тишина здесь у меня, в комнате Ригемур, была гнетущей. Интересно, как это будет выглядеть? Хорошая радиопрограмма и параллельно – изучение окружающих меня людей! Как будет выглядеть жестокое поведение Рагнара Лиена, если в это время будут передавать «Концерт по заявкам радиослушателей?» Немного абсурдно. И смешно. Но мысль пришлась мне по душе.

Я пошел в свою комнату и взял транзистор, который мама подарила мне на день рождения, когда мне исполнилось двадцать четыре года. Маленький и симпатичный, сочетающий черный и серый пластик. Чистейший звук. Я сел на стул и включил первую программу.

Гру! Не согласен, когда говорят, будто голос у нее металлический. Нет, и еще раз нет! Господи, какая сила в нем чувствовалась, какой авторитет! По своему обыкновению я слушал ее невнимательно. Если честно, так фактически совсем не слушал… я всегда был с ней заодно, что бы она ни говорила. В ее речах отложились знания и опыт нескольких десятилетий социал-демократии. В глубинах ее голоса я слышал голоса Транмеля[13]13
  Мартин Ольсен Транмел (Martin Olsen Tranmæl, 1879–1967) – журналист, политик, 1918 г. – секретарь Норвежской Рабочей партии, руководящие позиции внутри рабочего движения, профсоюзного движения, представитель в стортинге в 1925–1927 гг.


[Закрыть], Герхардсена и Браттели[14]14
  Трюгве Браттели (Trygve Bratteli, 1910–1984) – рабочий-строитель, норв. политик, пред. Норвежской Рабочей партии в 1965–1975 гг., руководитель парламентской фракции в 1950–1981 гг., министерские посты в 50-60-е гг.; в 1971–1972, 1973–1976 гг. премьер-министр; книги: «Fange i natt og tåke», 1980; «Våren som ikke kom», 1981.


[Закрыть]. Да, даже вполне возможно некоторые нотки боевой натуры Трюгве Ли[15]15
  Трюгве Ли (Trygve Lie, 1896–1968) – юрист, норв. политик АП, 1922–1935 – юридический консультант в ЛО (профсоюзная организация, существует с 1899 г.); министерские посты в 30-40-е и 60-е гг.; в 1946–1953 гг. – первый секретарь Организации Объединенных Наций.


[Закрыть]. Мама Гру была надежной опорой. Мама была опыт и уверенность. Мама была здесь рядом.

Но назад к Харри Эльстеру. Хотя в ушах все еще звенит голос Гру. Он по-прежнему сидел мирно и слушал. Он тоже слушал Гру? Я не сомневался. На нем была вязаная кофта серого цвета, и он походил на старого члена рабочей партии, у которого за плечами и профсоюзная шумиха, и политическая борьба. Возраст его позволял предположить, что он помнил старые добрые времена. И я подумал, наставляя получше телескоп, что как это, должно быть, приятно для старого борца, ветерана рабочего движения на Юнгсторвет[16]16
  Юнгсторвет (Youngstorvet) – одна из центральных площадей в Осло, здесь находится центральное бюро норвежских профсоюзов ЛО и рабочего движения; место демонстраций.


[Закрыть], видеть, что пламя факелов не погасло, что его несут дальше такие личности как Гру Харлем Брундтланн. Времена изменились. Ну и что! Гру выражает политическую суть нового времени.

О’кей. Значит, Харри Эльстер. Один из зачинателей рабочего движения, молчаливый свидетель эпохи, несущий вахту на пути в будущее. Слушатель. Человек мысли и воображения. Высокие идеи, полеты на луну или «война звезд» не интересуют его. Харри Эльстер был простым человеком, он мерил развитие по самым обычным вещам: есть ли вода, туалет, электричество в домах? имеют ли все доступ к средствам массовой информации, типа радио и телевидения? Теперь он постарел и сидел в одном из домов, по праву названных дворцами социал-демократии: в сером, выкрашенном белой краской блочном доме на окраине Осло. Одинокий? Да, вполне возможно. Его верная подруга, жена, вероятно, давно почила, жизнь Харри Эльстера вступила в новую фазу. Период подведения итогов, оценки жизненных впечатлений. Период для размышления. Для слушания. Харри Эльстер слушал. Он сидел совсем тихо и слушал. Гру сказала: «Это совсем обычная практика обсуждать такое в группировках стортинга». Кто брал у нее интервью? Он другого мнения, что ли? Специально провоцировал ее, что, дескать, это не было обычной практикой обсуждать «такое» в парламентских группах? В тоне Гру был намек. Немного раздражения. Но самая малость. Без брюзжания, как это бывает у нас, когда мы хотим повозмущаться немного. Гру находит иную форму, она как бы невзначай, но настоятельно подчеркивает неумение и незнание журналиста радио– и телевидения НРК; он, дескать, забыл подготовиться дома к интервью. Значит, что «такое» обсуждалось в парламенте, к тому же было «обычной практикой», он обязан был знать заранее. Или еще хуже: он знал и понимал все отлично, но замалчивал факт, надеясь воспользоваться им позже, формулируя немного дерзкую, возможно, неожиданную точку зрения. В его понятии, конечно. Никак не возьму в толк, что общего у нее с этими бандитами? Как у нее хватает сил выносить их? Терпеть? Пусть не часто. Но стоит ей появиться публично, как они сразу налетают на нее и вьются вокруг да около, эти незнайки или, наоборот, всезнайки. Я видел, что Харри Эльстер придерживался того же мнения, что и я, и точно так же покачивал головой. В знак несогласия? В знак того, что он тоже не очень высокого мнения относительно интеллигентности журналистов в стране? У меня сложилось такое впечатление, но, само собой разумеется, я мог ошибаться. Не настаиваю и не утверждаю. Допускаю вариации и другое видение. Ведь, собственно, это я сидел и сам тряс головой, наблюдая за Харри Эльстером в телескоп.

Вот так. Я зверски устал, но еще больше чувствовал себя раздвоенным. С одной стороны, я был зол на журналистов, не желавших оставить Гру в покое даже во время отпуска. С другой стороны, как раз эти самые журналисты помогли мне, а может и всем жителям Норвегии, увидеть ее жизнь изнутри, в частной сфере. А интерес у меня к этой ее жизни был огромный, не имеет смысла отрицать. Например, прошлым летом ВГ напечатала большое интервью с Гру. Я читал и размышлял, много и долго. Интервью взяли у Гру, когда она «прогуливалась» в старой части города Фредерикстад. Спортивная куртка и летний ветерок в волосах. Прогуливалась в окружении журналиста и фотографа. Никаких хитроумных вопросов, никаких ловушек, никаких подвохов. Гру заслужила по праву свой отдых, а журналист, очевидно, был не из политического отдела и тоже находился как бы в отпуске. Просто хотел немного побродить по городу вместе с премьер-министром страны, который был к тому же женского пола. Купить мороженое в киоске. Помахать кредитной карточкой «ВИЗА» после легкого обеда в бистро. Выловить как бы невзначай у Гру несколько фактов частного характера, постараться незаметно заглянуть в ее внутренний мир. На прямой вопрос, который, как мне кажется, нужно задавать в самом конце интервью, а не в начале, потому что он особого характера, он может испортить доброе настроение, от которого, собственно, полностью зависит удача или неудача интервью, так вот на такой прямой, поставленный в лоб вопрос: мыслит ли она себе купание обнаженной, Гру Харлем Брундтланн, наш премьер-министр, ответила коротко и ясно: «Да». Мы, читатели, не знаем, так ли это или не так. Но зато теперь мы знаем, что она может представить себе нечто подобное. Сидит перед камином на даче в Хюрюмланне и думает нечто в этом роде, а муж Арне Улав между тем укладывает в постель внуков. («Завтра рано утром мы будем купаться и нырять, Гру! В чем мать родила, как говорят датчане».) Я покраснел от стыда, когда читал эти строчки, потому что представил себе нагую Гру на каменистом норвежском побережье, в нескольких милях к югу от столицы страны. Я как бы робко, но наблюдал за ней. Подглядывал. Почему? Не знаю. Какое отношение я имел, собственно говоря, к этому? Никакого. Но шли дни, проходили недели… Образ обнаженной Гру не выходил из головы, не исчезал из памяти, из моего сознания. Наоборот, я видел ее яснее и яснее. Она возникала передо мной, когда я сидел в метро, всплывала перед глазами, когда я сидел с мамой и завтракал или когда я смотрел по телевидению фильмы. Господи, спаси и помилуй, ну какое мне дело до Гру Харлем Брундтланн, разгуливавшей в платье Евы по каменистому берегу в Хюрюме? Что тут такого особенного? Снова ответ: ничего. Ничего особенного. И все же, однако: было, было это особенное. Мои представления, мои чувствования говорили мне многое, рисовали образ… Когда идешь босиком по этим мелким круглым камешкам на берегу, все тело напрягается, ты вынужден быть осторожным; идешь, как бы пританцовывая, простирая руки немного в стороны для сохранения равновесия. Даже самый уверенный человек ведет себя здесь, при таких обстоятельствах, подобно ребенку. Каждый новый шаг должен быть как бы проверен. Твердая ли почва? Есть ли острые камешки здесь? Осколки стекла? Когда наш премьер-министр – фру Брундтланн, как имел обыкновение называть ее Коре Виллох[17]17
  Коре Виллох (Kåre Willoch, р. 1928) – канд. экон. н., генеральный секретарь партии Хейре в 1963–1965 гг., министерские посты в правительстве в 60-е гг., премьер-министр в 1981–1986 гг.


[Закрыть], идет вот так по берегу, не имея ни лоскутка на теле, даже полосочки трусиков, тогда в моем воображении отчетливо вырисовывается образ ребенка, невинного ребенка. Именно невинность потрясает меня в возникшем в моем уме образе, я никак не могу увязать эту Гру с той, которая почти ежедневно предстает на экранах телевизоров: беспощадный социал-демократ, сумела показать крестьянам от ворот поворот, бичует в открытых спорах консервативных политиков, пережевывающих сто раз одно и то же, так, что клочья от них летят. Но здесь она другая. Балансирует, словно маленькая девочка, хотя сзади, сзади она взрослая женщина. Перекатываются лихо камешки под ее ногами, а далеко в море кричат морские чайки, скрытые в утренней дымке. Нет, ничего особенного. Не случилось ничего особенного. Просто приближается премьер-министр Норвегии. Нагая, хочет смыть ночь с тела. Девочка Гру в пути, хочет совершить утренний туалет в морских водах – стихийном первоначале всей жизни. И Гру возвращается к первооснове. И призывно вскрикнув, она погружается в воду и ныряет: сливается в одно неразрывное целое с естеством своим. Гру, премьер-министр страны, плывет спокойно по морской глади. Лучи солнца прорываются сквозь утреннюю дымку и окрашивают берег и воду в золото и медь. Сильные взмахи руками и ногами нарушают тишину. Полные груди обращены безмолвно к безмолвным крабам и другим Подобным им созданиям. Падающий на сине-зеленую воду свет играет на солнечно-золотистой коже ее тела и сильно отражает мраморно-белые нижние части… Итак: она – кит, с огромной силой она разрезает поверхность воды и переворачивается на спину. О чем она думает? О чем думает наш премьер-министр, когда лежит вот так и наслаждается морем, которое омывает ее и откладывает соль в каждой поре ее тела? Это тайна, ее личная тайна. Здесь, мои дамы и господа, проходит граница, о чем можно спрашивать и о чем нельзя, даже «ВГ» не осмелится перейти ее. Но лично я, например, допускаю, что она думает о ландышах. О ландышах и маленьких пухлых детских ручонках.

Но как сказано: я не имею ко всему этому никакого отношения.

Не так опасна и не так интимна другая история (лично для меня, естественно). В том же самом интервью Гру говорит (впервые, насколько я могу судить, пересмотрев все кипы вырезок с ее снимками) о том, что она любит ловить треску сетью. Я специально обратил внимание на это слово «сетью». Неплохо, неплохо… Не грех припасти лишнее. К тому же, не в манере Гру стоять тихо, почти неподвижно на каменистом островке и водить удочкой туда-сюда (толщина лески 0,35 мм). Увлекательно, безусловно, наблюдать, как что-то медленно поднимается из темных водных глубин, но заготовить рыбки на зиму тоже не мешает, конечно. Увлеченность делом – черта, присущая рыбаку из Финнмарка. Он тоже думает, я так внушаю себе: появится нечто симпатичное или необыкновенное на сей раз? Лунная рыба, возможно? Или огромный спрут такого вида, который, если строго судить, не нашего северного происхождения? Или другая страшная версия: чувство страха, которое испытывают абсолютно все, если тащат что-то тяжелое из морской глубины. Вечный вопрос: не труп ли? Мертвец… превратившееся в сине-белесое желе тело и две пустые глазницы, укоряюще взирающие на тебя… а на нем трепыхаются маленькие креветки. Вонь несусветная, пока тащишь его на поверхность. Помню хорошо, как будучи мальчишкой, вытащил однажды удочкой треску почти в три килограмма весом. Помню, дрожал от ужаса, поскольку был уверен, что на другом конце лески находится мертвый человек. И когда рыба, наконец, взметнулась высоко над водой, я успокоился, но, заметив ее белое брюшко, подумал снова: Господи, ребенок!

Тихий летний дождик, чуть рассвело. Понедельник. Гру гребет спокойно, равномерно рассекая серую блестящую гладь фьорда. Теперь она одета. Очень практичный комбинезон, подходит и для работы, и для отдыха. Подарок со значением… от рабочих промышленного предприятия, не выдержавшего конкуренции. Сидит отлично на ней. Гру в комбинезоне. Натруженные руки, видны вены. Тихие поскрипывания деревянных уключин при каждом взмахе весел. Необычный покой. Тишина. Спешить некуда. Мысли снова кружатся вокруг ландышей, пока они вдруг не метнутся к водным глубинам, где рыба теперь крутится и пытается освободиться из сетей. А ну-ка, спокойно веди себя, треска! Успокойся, пикша и сайда! Премьер-министр в пути. Медленными и неторопливыми движениями вытаскивается на свет божий сеть. Атлантическая треска. Мелкая плотва. И треска. Много трески. Большая треска и маленькая треска. Треска. Красные руки премьер-министра освобождают из сетей трепыхающуюся рыбу, одну за другой, и бьют о ребристые бока лодки, чтобы оглушить, а потом уже бросить на дно лодки, где они лежат и трепыхаются, подпрыгивают в поисках воды, взирая на нее своими подслеповатыми глазами. Тонкие струйки крови сочатся из жабр, смешиваются с дождиком и растекаются. Спокойно, спокойно. Это только премьер-министр. Это только мама наша.

Интересно, думает ли Гру тоже о мертвецах, что, возможно, лежат на дне морском? Трупы, над которыми хорошо поработали крабы и макрель… после и человека признать нельзя. Да, мне кажется, думает. Здесь она такая же, как все. И в ее голове бродят мысли о мертвеце, который в любую минуту может выскользнуть из холодного мрака. Представляю мгновенную реакцию прессы. Какие будут газетные заголовки и какие несуразные интервью! Но труп не всплывет, нет, не появится. Не появился вчера и не появился сегодня. Со всей очевидностью, не появится и завтра. Потому что для большинства нас мертвый человек есть всего лишь воображение, наше представление о жестокости. Мы едем за тысячи километров с сетями или удочками, но страшное никогда не появляется на водной поверхности.

Чистка рыбы на каменистом берегу. Здесь Гру несравненна. Здесь проявляется ее профессия врача. Тихий дождик оседает блестящими жемчужинками на ее волосах, она же, не замечая ничего, с хирургической точностью орудует ножом: точно вонзает острие в рыбью глотку и одним махом распарывает брюхо, проведя разрез точно до жабр. Но следует заметить, не затронув желчного пузыря, этого вонючего зеленого изумрудного мешка. Теперь он в руках у Гру. Окрашенные кровью пальцы вырывают рыбьи потроха. Печень она сохраняет. Остальное выбрасывает в воду у берега, и жадные чайки тотчас набрасываются и хватают добычу, выкрикивая свое еиииа, еиииа, еиииа, еииа… они выделывают разные трюки, пытаются обеспечить на ближайшее будущее себе, каждая для себя, достойное пропитание.

В нашем мире не так. Особенно, когда правит Гру.

Крики и гам из консервативного лагеря – ну и что! Крылья ведь можно подрезать, а дикую птицу приручить.

Мне хочется поздороваться с ней и сказать, что я заодно с ней. Забыл о Рагнаре Лиене. Забыл о Ригемур Йельсен.

Но ненадолго. Слушающий Харри Эльстер неожиданно встал и вышел из комнаты. Из моего транзистора гремит сейчас рок самого невероятного толка. Я прикручиваю звук и иду назад к Эллен Лиен, но только удостоверившись, что у Ригемур Йельсен по-прежнему темно.

Две подруги как сидели, так и сидели. Изменений никаких. Значит, делать нечего, и я повел телескопом дальше, направил на квартиру рядом, на ту квартиру, где накануне вечером я видел прыгающего ребенка. «Лена и Томас Ольсен» было написано на бумажной табличке возле звонка на двери. Логично предположить, что живут здесь два человека. Возможны два варианта. Во-первых, А: Лена Ольсен не принадлежала к ультрасовременным родителям, ставящим имя ребенка на табличке перед входной дверью. Лена жила с мужем по имени Томас, с мужчиной, от которого у нее был маленький ребенок. Малыш, как и полагается в его возрасте, прыгал перед окном в комнате и, со всей очевидностью, напевал при этом песенки или проговаривал стишки или просто издавал звуки – хрюкал, кукарекал, к примеру. Во-вторых, Б: Лена Ольсен представляет тех родителей, которые пишут имя ребенка на дверной табличке. Отсюда вывод – она жила в квартире вместе с малышом, маленьким мальчиком, которому она дала при крестинах имя Томас в согласии с евангелическим календарем. Откровенно говоря, я не знал, что думать. Один факт оставался непреложным: Лена Ольсен – женщина с огненно-рыжими волосами; она сидела у стола и шила на швейной машинке. Томаса, маленького или большого, не было видно. Не похоже, чтобы она разговаривала с кем-нибудь. Она сидела тихо и работала длинными пальцами быстро, ловко, а затылок отсвечивал там, где волосы падали в сторону.

Я почти влюбился в нее. В эту рыжеволосую женщину, сидевшую, склонившись, над швейной машинкой. Ну, сама невинность, одним словом! Хотя, конечно, дело не в том, какое она производила впечатление. Мы живем в сумасшедшее время: все куда-то спешат, у всех нет времени. Стресс, стресс – куда ни посмотри! Общество потребления правит нами на всех уровнях. Поэтому приятно видеть женщину, которая не дергается, не кричит, не ерзает, а сидит мирно и шьет одежду для себя или для ребенка. Точно так сидела когда-то моя мама, много, много Господних лет назад. В годы, отмеченные войной и разрухой; нельзя сказать, что мы страдали, нет, но недостаток был буквально во всем. Вот почему взрослые – мамино поколение – привыкли учитывать, рассчитывать, экономить, бережно обращаться с тем, что имели. Мамино поколение. Она просиживала вечера напролет за швейной машинкой, крутила правой рукой колесо своего старого, покрытого черным лаком «Зингера», а левой рукой направляла материал под иглой. Нужно перешить платье. Нужно переделать рубашку умершего мужа для маленького мальчика. Или что-то немного подправить, укоротить, дырку зашить. Я хорошо помню, как однажды то ли на блошином рынке, то ли в магазине подержанного платья она купила за бесценок две пары почти новых военных брюк. Плотный защитного цвета материал, которому не было износа. Не помню, что стало с одними брюками, но зато хорошо знаю, что другие перешили для маленького мальчика, который как раз пошел в пятый класс и который уже достаточно на своем веку претерпел насмешек. Мама была превосходной портнихой. Но этот прочный армейский материал и его ужасный, на мой взгляд, цвет превратили меня в желанный объект для критических обсуждений школьных задир, когда зеленые джинсы, а не синие стали явью. Теперь я, само собой разумеется, смеюсь, вспоминая эти эпизоды. Хотя почему, само собой разумеется, собственно? Почему мы смеемся над болью и страданием прошлого? Я не знаю. Особенно было горько, что я не смел подойти к маме и рассказать ей правду. Она видела всегда результаты издевательств. Синяки под глазами и опухшие губы. Она растирала ласково мою залитую слезами щеку. Гладила меня. Естественно, спрашивала каждый раз: «Ну, почему? Почему?» А я молчал, я жалел маму. Я хотел защитить ее. Я знал, что ни во сне и ни наяву она не могла бы подумать, что новые, сшитые для сына брюки явились причиной его ежедневных страданий. А я и помыслить себе не мог пояснить ей взаимосвязь между брюками и оскорблениями. Потому что эти брюки дала мне она. Сшила для меня. Каждый шов на твердом, негнущемся материале был проведен с любовью. Она возилась с ними много, много вечеров, часто до поздней ночи. Разве могла она понять, что цвет материала и его прочность давали повод судить ее маленького сына, смеяться над социальным происхождением – дни, недели, месяцы? Нет, не могла. Тогда я решил сам взяться за дело и поправить, если удастся, положение. Оставаясь один, играл так, чтобы на брюках появились дыры. Я ползал на коленках по асфальту, я катался по гальке на футбольном поле. Но брюки были, как из стали, сделаны на века. Материал был произведен для войны. Но я рос. Миллиметр за миллиметром. А брюки мои соответственно укорачивались и укорачивались. Через год они были выше моих щиколоток. И мама, наконец, сама заявила (гордо), что приспело время для новых брюк.