Текст книги "Вид на рай"

Автор книги: Ингвар Амбьернсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Ингвар Амбьёрнсен
Вид на рай

Умерла мама. Умерла просто, без трагедий. Говорю «без трагедий», хотя не уверен, можно ли так выразиться, когда речь идет о переходе человека в Великое Небытие, в Абсолютное. Но думаю, что можно. Особенно после того, как я прочитал статью в «Арбейдербладет»<sup>[1]1
  «Арбейдербладет» («Arbeiderbladet») – ежедневная газета, осн. в 1884 г. Кр. X. Кнудсеном; с 1894 г. – официальный орган Норвежской Рабочей партии. Норвежская Рабочая партия (Det norske Arbeiderparti) была основана в 1887 г., с 1903 г. представлена в стортинге; в 1928 г. впервые образовала правительство; в 1921 г. из нее выделилась норвежская социал-демократическая рабочая партия, в 1927 г. она снова объединяется с Норвежской Рабочей партией (сокр. АР), которая по своей программе соответствует социал-демократическим партиям в Европе; в 1923 г. из нее выделилась и образовалась коммунистическая партия Норвегии. В настоящее время АР – правящая партия, премьер-министр – Йенс Столтенберг.


[Закрыть]</sup> о женщине из Бейрута. Ее замучили до смерти, засунув в матку крысу: хотели посмотреть, как крыса с помощью когтей и желтых зубов будет выбираться наружу. Эту смерть по праву можно назвать трагической. Моя мама заснула навеки, находясь на больничной койке в новом больничном здании и не ведая подобных мук. Правильно говорят, что все познается в сравнении. У нее в печени засел рак, обнаружили его поздно, помочь было нельзя. Врачи сказали, что, когда придет время, сделают все от них зависящее.

Она умерла одиннадцатого ноября. Не помню, какой это был день недели. Из больницы позвонили около девяти утра и сказали, чтобы я немедленно приезжал. Но когда я появился в больнице, я не застал маму в живых. Она лежала уже обмытая и прибранная. Смотрелась совсем малюсенькой, точно сделанная из воска кукла. Меня успокаивали, говорили, не стоит, дескать, огорчаться, что не попрощался; она умерла, не просыпаясь.

Потом я вышел на улицу. Накрапывал дождик. Мелкий и густой. Но ветра не было. Я шатался бесцельно по улицам в центре города, не плакал, даже не очень печалился, что, конечно, встревожило меня не на шутку. Стыдно стало. Правда, стыд был, как мимолетный укор, а вот охватившая меня пустота, признаюсь, была всеобъемлющей. Не в отрицательном смысле. Не та пустота, о которой говорят, когда желают пояснить бессмысленность бытия. Нет. Моя пустота была выражением состояния полнейшего безразличия. Быть может, я тогда о чем-то думал. Кто знает! Человек ведь всегда размышляет. На то он и человек! Я остановился перед витриной, где под стеклом висела газета «Дагбладет»[2]2
  «Дагбладет» («Dagbladet») – независимая ежедневная газета, осн. в 1869 г. Хагбардом Эмануэлем Бернером, долгое время была гл. органом партии Венстре.


[Закрыть], пробежал глазами по страницам, но текста не помню. Возможно, не читал по-настоящему, а только водил глазами.

Разрядка наступила позже, когда я пришел домой. Господи, ну конечно, я был очень привязан к маме! Не мистически, не истерически, как об этом пишут иногда в книгах или показывают в фильмах. Нет. Однако мы были вместе тридцать два года, она и я. И теперь что-то навсегда ушло из моей жизни. Своего отца я не знал. Он погиб от несчастного случая на работе за четыре недели до моего рождения. Для меня он существовал в воспоминаниях мамы, и тоска по нему проявилась, когда я стал взрослее. Захотелось иметь отца. Еще он был для меня неким мужчиной, изображенным на старых пожелтевших фотокарточках из семейного альбома, с которым рядом всегда находилась мама. Вот этот мужчина в коротких штанах до колен и гольфах из тюленьей кожи зимой 1946 года в Кикуте. Вот он стоит в темном купальном костюме с белыми полосками на боках и обнимает улыбающуюся маму летом 1950 года на острове Снар. Свадебных фотографий не было, во всяком случае у нас дома. Не знаю, почему. Еще отец был для меня призраком, нереальным существом, обитателем кладбища Вестре Акер, надежно укрытым под тяжелым, хорошо отполированным камнем. Мама представляла женщину, ушедшую в себя и захватившую меня в свой мир. Она была единственным в семье ребенком. Я был ее единственным ребенком. Так мы и жили вместе, без родственников и без родственных посещений.

Я сидел в пустой комнате. На столе лежала газета «Арбейдербладет», рядом стояла чашка с недопитым чаем. Все так, как было, когда я получил известие из больницы. Мне вдруг показалось просто невероятным, что я никогда больше не услышу осторожные мамины шаги на лестнице, не услышу, как она открывает ключом дверь, не услышу обычного стука опускаемой на пол тяжелой сумки с продуктами, не услышу ее голоса, когда она, раздеваясь в прихожей, начинала говорить со мной о пустяках: что произошло в торговом центре «ИРМА» или по пути в магазин, или на обратной дороге. Да, показалось просто невероятным.

Несколько дней спустя я позвонил в Армию Спасения[3]3
  Армия Спасения (Frelsearmeen) – осн. в 1865 г. как «христианская миссия» в восточной части Лондона, с 1880 г. получила распространение во всей Британии; орг. по военному образцу, основная цель – исполнение религиозной деятельности и оказание социальной помощи; представлена почти в 90 странах; в Норвегии с 1888 г.


[Закрыть]. В тот же день, ближе к вечеру, к дому подъехал грузовик, в нашу квартиру вошли трое, взяли мамину одежду и вынесли из спальни мебель. Когда я остался один, когда я стоял в пустой комнате с белыми обоями, на меня снизошел вдруг небывалый покой. Недействительное обрело теперь статус действительного.

В ту ночь, выключив телевизор, я снова пришел в мамину комнату. Свет не зажигал. Месяц на небе шел на убыль, но все еще оставался большим; голубоватый свет ложился тенями на белую поверхность комнаты. Я подошел к окну и посмотрел на дома-блоки и лес. Город-спутник! Здесь я родился, здесь день за днем протекала моя жизнь. Чудно как! Три комнаты и кухня, недалеко от Осло. Семнадцать минут, если ехать в метро, чтобы быть точным. Шестьдесят четыре ступеньки лестницы до парадной двери. Шесть минут спокойным шагом до ближайшей станции. (Для меня лично 1 минута и сорок семь секунд.) Если бы меня раньше спросили о нашей квартире в этом блочном доме, я рассказал бы о ней, о каждом уголке и закоулке, не задумываясь и не запинаясь, поскольку был убежден, что знаю ее как свои пять пальцев. Но сейчас, однако, стоя в маминой комнате и рассматривая лежащие почти подо мной блоки, я подумал, что давно не бывал здесь, определенно, с тех пор как вырос; вырос в том смысле, что не бежал к маме и не забирался к ней в постель, когда вечерние тени в моей спальне приобретали грозные очертания и пугали меня. Без занавесок и без мебели комната казалась неуютной и незнакомой, но пейзаж за окнами оставался тем же: острые серые углы домов, обращенные к темным, вечно подвижным кронам елей, асфальтированные зигзаги пешеходных дорожек и светящиеся точки фонарей. Странно, но я заметил, что рассматриваю знакомое мне до боли как бы по-новому, с небывалой точки зрения. Не понимаю, откуда вдруг появилось ни с того ни с сего в голове у меня это слово «небывалой». Но оно появилось, и баста. Отныне мое бытие составляла эта белая комната и новая перспектива рассмотрения окружающего мира, того окружающего мира, с которым я давно смирился, к которому я привык и который пребывал в моем сознании неподвижным и незыблемым, нечто вроде натюрморта. Конечно, я видел, как вырастали дети и семьи выезжали и въезжали. Но общее обрамление, эти геометрические контуры, укрывавшие разную жизнь разных людей, в основном оставались неизменными. Метро – дом. Дом – метро. Из дома – в «ИРМА». Из «ИРМА» – в дом. Постоянно одно и то же, одни и те же пути-дороги, одни и те же пространства. Вид из гостиной, из моей комнаты или из кухни был постоянно-однообразным: только времена года, сменявшиеся, как и положено, по законам природы, вносили иногда неожиданные поправки. К примеру, внезапный снегопад в конце апреля или ослепительное солнце и тепло в ноябре. Порой у меня было чувство, что только сильный ураган сможет вырвать меня из состояния апатии и покоя. А порою я готов был рыдать от счастья при виде солнечного лучика, появившегося на угловой стене соседнего блока. Теперь же, когда я стоял посередине темной комнаты, опустив руки, и смотрел за окно, я ощутил почти физически, как наяву, будто я частично выведал тайну города-спутника, выведал по непонятной мне самому причине, и она засела в моем подсознании в виде необходимости ясного контроля над собой.

И я думал: «Теперь конец старому. Теперь начало новому. Так всегда бывает, когда кто-то покидает тебя навсегда, ты остаешься один на один со своим собственным внутренним миром. Стоишь на распутье».

Возможно, кому-нибудь это покажется странным, но я думаю, что справился с личными горестями после смерти мамы почти исключительно благодаря Гру Харлем Брундтланн[4]4
  Гру Харлем Брундтланн (Gro Harlem Brundtland, 1939) – врач по образованию, норв. политик, руководящие посты в Норвежской Рабочей партии в 1975-1981 гг.; премьер-министр в 1981, 1986–1989, 1990–1996 гг.; с 1998 г. директор Всемирной организации по здравоохранению при ООН (WHO, Женева).


[Закрыть]. Уже в тот вечер, когда я мыслями все еще пребывал в больнице, вновь и вновь видел маму, превратившуюся в нечто маленькое, застывшее и холодное, Гру появилась неожиданно в двух телепередачах: в «Новостях дня» и позже в «Дискуссиях на политические темы». Она всегда действовала на меня успокаивающе, если я видел ее. Не могу сказать точно, поскольку был расстроен и невнимателен, почему она оказалась на экране телевизора. Но не важно. Главное, что она находилась близко и как бы посылала мне приветствие, тайную весточку о том, что мимолетное пребывание человека на земле оспаривать нельзя, но что в жизни все равно преобладает не преходящее, а прочное и устойчивое, что на свете немало сильных духом людей, помогающих слабым обрести опору в жизни.

Гру в дождь. Гру на ветру. Гру на солнце и Гру в тени. За ловлей рыбы, как морская львица. Бесстрашная, настойчивая и насмешливая. Но, прежде всего, внушающая доверие. Когда умерла мама, Гру правила страной. Правит она и по сей день. Сейчас трудно представить себе, даже просто невозможно, чтобы кто-то другой, не Гру, стоял во главе правительства. И все же я достоверно знаю, что чувство уверенности и чувство надежности, которыми она одарила не только меня, но и других, причем на долгое-долгое время, не зависит от ее политического положения или от занимаемой должности. Нам достаточно чувствовать, что Гру есть, поблизости, присутствует где-то там в темноте. Только и всего. Допускаю, ее правительство могут свергнуть, а ее отпустить на все четыре стороны. Но пока она возглавляет страну, решительная и неутомимая, она воплощает стабильность в нашей политике. Ей не страшны ни хаос, ни угрозы, ни отставки. Она знает, что всегда может возвратиться назад. Она, как медведица, временно уходит с – молодняком на зимнюю спячку. На пути к дому с добычей возможны, конечно, всяческие препоны и помехи. Но это только вопрос времени, небольшой отсрочки, перерыва, прежде чем она окажется там, где ей следует быть. Интересно, что Гру Харлем Брундтланн по профессии врач, но она как бы не создана сидеть в кабинете и осматривать больных. Не в ее это натуре. Не создана просить трехлетнего ребенка открыть рот, показать ей язык и сказать «а-а-а-а» или сунуть указательный палец в прямую кишку стареющего мужчины, чтобы узнать, увеличилась ли предстательная железа в объеме или не увеличилась. Гру – прирожденный руководитель, и она сумела понять себя и сделать соответствующие выводы. Гру – не человек власти. Гру – власть. Гру – человек.

Я коллекционер. Ребенком собирал марки и монеты, пробки от бутылок и птичьи яйца. А юношей стал собирать Гру Харлем Брундтланн. Я знаю ее жизнь во всех нюансах, но меня мало интересуют личные и политические сведения о ней. Я собираю ее фотографии, вырезаю из газет и журналов ее снимки; выражение лица Гру, позы Гру. У меня есть Гру в каких угодно вариантах: во время политических бурных дебатов в Стортинге[5]5
  Стортинг – норвежский парламент.


[Закрыть] и в дождливую погоду на просторах области Финнмарк. У меня есть Гру в Рио, Гру в Вене и в Одде. Гру в блузке и юбке, в свитере и брюках; у меня есть Гру в вечернем платье и в национальном одеянии саамов. И еще – в мокрой от дождя одежде. На водных лыжах. Гру в вызывающей позе, когда она пытается противостоять всей тяжестью тела силе ветра, здесь она воистину представляет саму себя, это ее символический образ. Женщина в противоборстве с ветром, женщина, предпочитающая в жизни шторм и бурю. Я не помню, где я нашел эту фотографию, но думаю, что она была напечатана в «Дагбладет» приблизительно в восьмидесятых годах. Я вставил ее в пластик из практических соображений, для лучшей сохранности. Чего уж греха таить: мощная задняя округлость Гру Харлем Брундтланн, плотно обрамленная мокрым прорезиненным комбинезоном, могла смутить любого мужчину. О себе я не говорю. Я всегда был сдержанным и осторожным, еще с мальчишеских лет. Нетребовательным. Отнюдь не аскетичным, но нетребовательным. Я не покупаю макрель в томатном соусе фирмы «Бьеланд», если другая фирма предлагает мне тот же продукт дешевле на пятьдесят эре. Макрель в томатном соусе есть макрель в томатном соусе. Раньше я курил. Теперь я бросил. В молодости я пил иногда по праздникам. Теперь я пью иногда в новогодний вечер. Я покупаю свежий хлеб, когда съем ранее купленный, а не потому что старый зачерствел. Мне живется неплохо на социальном обеспечении.

Три дня после смерти мамы… значит, 14-го ноября, я снова оказался в ее пустой спальне. Я говорю: «снова оказался», потому что фактически не помню, как это произошло. Не помню, как я вошел в комнату и почему пошел. Помню только, что я вдруг стоял там, приблизительно посередине. Как и в прошлый раз здесь было темно, теперь только дождь и туман скрывали голубоватый свет луны. Ноябрьская погода. Сыро. Ветрено. Серо. Внизу на дорожках не видно ни души. Если бы не эти светлые оконные квадратики, совсем было бы плохо. Но их было много, сотни. И они сияли мне дружески и доброжелательно. Окна. Окна в ожидании вечера, открытые внешнему миру. Или наоборот. Окна, зовущие к себе, к людям. К семьям, к одиночкам, к старым и молодым. Почему-то сложилось мнение – и оно очень популярно, – будто жить в блочных домах вроде бы недостойно. Забыты пятидесятые годы, когда эти дома вырастали, словно грибы, на всех склонах и пригорках; забыто, что их называли национальной гордостью. Идея строительства принадлежала социал-демократам, они тем самым привлекли народ на свою сторону. Теперь, в девяностые годы, дома-блоки, очевидно, оказались недостаточно хорошими. В газетах, даже в «Арбейдербладет», то и дело встречаешь высказывания, смысл которых однозначен и понятен даже ребенку, что, дескать, не совсем хорошо обстоит дело с головой у тех, кто обитает в блоках. «Бедняжки» – можно было читать меж строчками. Меня всегда раздражало подобное оскорбительное представление, ведь насмехались таким образом над тысячами и тысячами людей в стране. Я сам, например, вырос здесь и рад этому. Не отрицаю, я со странностями и, быть может, немного чудаковат. Ну и что! Зато я чувствовал, и я чувствую свою причастность к живущим здесь людям. Я – один из них. Я – часть коллектива. Почти 40 000 комнат расположены одна над другой или одна под другой, или одна подле другой; разделяющие нас стены настолько тонкие, что мы быстро привыкаем к туалетным привычкам наших соседей. Но у каждого есть, конечно, своя личная жизнь, и каждый устраивает ее на свой лад. Ничего сложного в этом нет. И теперь, когда я просто стоял и смотрел на струившийся из окон свет, мне стало тепло и радостно на душе. За каждым светящимся квадратиком находилась точно такая же комната, как и у меня. Внешняя схожесть не исключала многообразия. Обрамление у всех было одинаковое. Совершенно правильно! Но образ жизни был различным, и еще каким различным! И вдруг я поймал себя на мысли, что очень хотел бы видеть Гру здесь, у нас… чтобы она поселилась в одной из блочных квартир, делила с нами удобства и неудобства бытия, тяготы, невзгоды и счастье повседневности. Нет, я не из тех, кто думает, будто Гру и другие политики обязаны жить как мы, будто они не имеют права иметь дома или квартиры в лучших районах Осло, например, во Фрогнере. Нет, просто захотелось видеть Гру рядом, почувствовать единение с ней. Захотелось, чтобы и она пожелала быть с нами, стояла бы, как я стою сейчас, и размышляла о нашей общности.

Из этого, выходящего на восток окна я мог видеть под собой все восемь блоков. Каждый блок состоял из трех этажей и сорока двух квартир. Четыре блока выходили на Сельевейен, улицу, которую мама называла «Дорогой жизни», потому что она вела к «ИРМА». Четыре других блока располагались ниже, на Гревлингстиен, но так, что я мог видеть почти половину блока между внешними боковыми стенами верхних. Я начал считать окна, в которых горел свет, и тут впервые обратил внимание на Ригемур Йельсен. По той простой причине, что она напомнила мне о маме. В квартире на третьем этаже одного из блоков на Гревлингстиен стояла пожилая женщина и срывала сухие листья или цветы с комнатных растений на подоконнике. По всему было видно, что она совершала этот обряд ежедневно. Она стояла, слегка наклонив голову набок, как обычно это делала мама, когда занималась своими красными цветочками, называемыми «рождественская радость». Меня словно обухом по голове ударило. Само собой разумеется, я не думал, что там, на третьем этаже блока на Гревлингстиен, стояла моя мама. Но я, признаться, на несколько секунд растерялся. Я буквально впился глазами в эту женщину и попытался пояснить самому себе увиденное. Черты лица женщины я не мог, конечно, хорошо рассмотреть – не позволяло дальнее расстояние. Но ее фигура излучала покой, движения рук были осторожными. Тогда я еще не имел представления, кто она и как ее зовут. Но подумал неожиданно о том, что вот, дескать, предоставляется редкая возможность заполнить свои дни, а вернее нескончаемо длинные вечера и ночи, неким занятием, которое важнее и намного интересней работы по вырезанию из газет изображений с Гру Харлем Брундтланн и наклеиванию их в альбом. (Таких альбомов у меня было уже девятнадцать.) Мое уважение и мой интерес к Гру останутся, безусловно, неизменными – здесь доказательств не требуется. Суть моей идеи заключалась в том, что я начну собирать информацию об одном из соседей по блоку. Начну с нуля и постепенно буду накапливать и накапливать данные о нем, а потом на их основании сделаю соответствующие выводы. Раньше я, наверное, не додумался бы до такого. Но со смертью мамы образовалась в моей жизни пустота, и ее нужно было чем-то заполнить. Конечно, существовала Гру, моя надежда, опора и вера в жизни. Но она была скорее идеалом, причем находящимся далеко от меня. А мама, наоборот, была всегда рядом, близко, я ощущал ее присутствие физически (хотя никогда не задумывался над этим), и именно ее не доставало мне сейчас. Я не хотел иметь никого взамен, Боже упаси! Я не хотел, чтобы меня кто-нибудь утешил, приголубил. И ни в коем случае не хотел навязываться другим людям. Но мысль о женщине, которая стояла непосредственно внизу подо мной и срывала засохшие листья и цветы с растений в горшках, взволновала меня необычайным образом. Она явно прожила долгую жизнь. Видела немало на своем веку, хорошего и плохого. Значит, у нее есть опыт и есть знание. Она находилась недалеко от меня и в то же время – далеко-далеко. Я видел ее. Она не могла видеть меня. Снова возникло это ощущение необходимости контроля. И контроль представлялся мне крайне важным. После смерти мамы ее спальня, белая комната, стояла пустая. Нужно было чем-то заполнить ее, заполнить постепенно, не изнутри, а извне.

Я начал основательно готовиться к осуществлению задуманного. Я человек, можно сказать, весьма и весьма дотошный. Мама всегда говорила: «Эллинг, – говорила она, – о тебе можно сказать все, что угодно, но если ты что делаешь, так делаешь основательно». Что правда, то правда. Возразить нечего. Поэтому согласно своему естеству я должен принять завтра утром не легкий душ, а помыться по-настоящему. Произвести серьезную чистку всего тела. Сначала ванна целый час, горячая, сравнимая разве что с пытками. Я воспользовался остатками соли для ванны, которую подарил маме в прошлом году на рождество. Соль дала хорошую пену и источала сильный цветочный запах. После омовения я скреб себя щеткой и стонал. Потом принял душ. От жгучего кипятка до жгучего холода. Снова и снова вперемежку. Под конец: большое полотенце мамы и чистая одежда – от нижнего белья до верхнего платья. И на удивление – совсем новые носки.

Ротовая полость: полоскание водой «Вадемекум» после основательной чистки зубов.

Никогда не предполагал, что на свете существует да еще поступает в продажу такое количество разнообразных типов биноклей и телескопов. Невероятно! Немыслимо! Смех да и только! Понятно, что в главном городе страны должен быть выбор, и неплохой! Но это!.. Большие и маленькие бинокли, огромные бинокли и малюсенькие бинокли; один желтый, как горчица. А телескопы еще больших размеров, почти, как контрабасы или… не знаю даже с чем сравнить еще. Почти два часа я ходил по центральным магазинам и собирал информацию. Потом пошел в любимую мамину кондитерскую Хальворсена, где за чашкой чая и бутербродом с креветками просмотрел все брошюры. (В толк не возьму, для чего на бутерброде лежал кусочек лимона? Полагается так?)

Относительно быстро я понял, что мне нужен сильный телескоп со штативом. Я выбрал телескоп фирмы «Таско»; он стоил почти десять тысяч крон, был сделан в Корее, и моя интуиция, которой я всегда доверял, подсказала мне, что именно его следовало купить. Оформив, как полагается, покупку, я взвалил эту свинцовую, многообещающую ношу на плечи, пошел в самый большой в городе магазин канцелярских товаров и купил две толстые тетради, которые обычно используют для ведения хозяйственных расчетов, и еще привлекательную на вид авторучку.

Остальная работа заняла два дня. Сосед помог принести с чердака старый письменный стол отца. Потом я выкрасил его в белый цвет и поставил в спальне мамы, в углу, далеко от окна. Позже я принес из подвала все, что годилось для воздвижения «мостика». Восемь ящиков добротной работы из винного магазина, которые дядя Альф, давно покинувший этот свет, использовал для книг. Далее, широкие дубовые доски. Из них отец, насколько я знал, собирался своими руками соорудить нечто вроде секретера, но его планам не суждено было свершиться, а у мамы душа не лежала к ним. «Мостик» был построен двумя ударами молотка. Соседи, разумеется, слышали эти стуки, но что в том противоестественного, если молодой человек производит некоторые изменения в квартире после смерти матери? Наводит порядок, например? Результат оказался лучше, чем я предполагал. В середине комнаты возвышалась теперь платформа, приблизительно в полметра над полом. На эту платформу я взгромоздил старое мамино кресло. А перед креслом, на старом телефонном столике, который стоял раньше в передней, установил телескоп. Когда я сидел в кресле, высота была достаточна, чтобы рассматривать все, расположенные теперь подо мной восемь блоков, а вечером и ночью, когда комната погружалась в темноту, никто, конечно, не мог увидеть меня снизу. Исключено. Но вот днем… Не знаю. Здесь стопроцентной уверенности не было, поэтому я решил со временем исследовать ближе и точнее этот вопрос. А пока я начал наблюдения сразу после наступления темноты. Свет в комнате не зажигал, чувствовал себя в полной безопасности, как зверь в берлоге, глубоко, глубоко под землей. И именно это ощущение безопасности имело для меня наипервейшее значение. Быть «пойманным с поличным» (как обычно говорят), то есть с телескопом, направленным на окна соседей, – действие, позволяющее различные толкования. Да еще какие! Ведь могут сразу подумать, по всей вероятности, о сексуальных мотивах, могут рассматривать меня как грязного мелкого маньяка. От одной этой мысли меня бросило в дрожь и передернуло от отвращения.

Теперь я должен был спуститься вниз, чтобы узнать имя женщины. Меня охватило нечто вроде благоговения. Ведь это был старт, начало всего задуманного проекта. (Я был по-прежнему чист, как стеклышко, после уборной снова принял обжигающий душ.) Я покинул свой блочный дом около половины седьмого, когда стемнело. Взволнованный и возбужденный, в предвкушении близкого выяснения неизвестного. Думал еще о том, какие сюрпризы готовит мне нынешний вечер.

Сначала я пошел прогуляться. Хотел продлить состояние наивысшей нервозности. Вниз к торговому центру, далее вверх к спортивной площадке и к бывшей крестьянской усадьбе, превращенной теперь в мотоклуб. Через лес. По дорожке с фонарями по обеим сторонам. В зимнее время, когда выпадало много снега, мы называли ее «Лыжня». Вспомнил детство, первый снег уже в конце октября; тогда зимы действительно были снежными. А теперь лыжи и санки стоят на чердаках без пользы, потому что зимы стали не белыми, а зелеными. Отчего? Дыры в озоне? Следствие оранжерейного эффекта? Ученые не в состоянии ответить точно на этот вопрос, если верить статьям в газете «Арбейдербладет». Сам я отношусь к сложившейся ситуации спокойно. У меня своя жизнь, и я не стану метаться в истерике и рвать на себе волосы, если однажды среднегодовая температура на земном шарике повысится на один или два градуса. Тем более что к снегу и льду никогда не испытывал особой любви. Ребенком, конечно, приходилось бегать на лыжах, но по принуждению, по команде придурочного учителя физкультуры. Последним пришел к финишу, чувствуя привкус крови во рту. Типично, Эллинг! Ликовали все участники соревнования, поскольку я, лучший «бегун» по географии, в который раз уже доказывал, что не в состоянии управлять своим телом. Теперь я только захихикал, негромко, конечно. Да, шел и хихикал. Ненависти не было ни к учителю физкультуры, ни к моим товарищам по классу, но, разумеется, тогда, когда это случилось, было больно и огорчительно.

Сегодня у меня отличное настроение. Я прощаю всех. Моя тайна придает мне силы вынести и мальчишеские выходки, и неразумение взрослых. С улыбкой вспомнил, как старшие ребята из седьмого класса опускали мою голову в унитаз, дабы «выбить из меня дурь», и я почти засмеялся вслух, когда вспомнил, как учитель Брагесен написал родителям письмо, в котором сообщал, что после всего случившегося я посмел стоять в классе с мокрыми волосами, хотя была зима. Да, да. Брагесен умер, а старшие ребята опустились и стали алкоголиками. Гуннар даже убил своего друга и сидел в тюрьме. Так что им как бы воздалось по заслугам. Я не засмеялся, но снова хихикнул про себя и простил их всех за злостные проступки, правильнее сказать, конечно, проявил к ним снисхождение.

Гревлингстиен. Хорошее название. Означает барсучья дорожка. Многие почему-то против барсуков, но только не я. Наоборот, можно сказать, почти люблю их. Блок был, как две капли воды, похож на мой. Третий этаж, парадная «б». Если таблички с именами правильно расположены у звонков, ее зовут Ригемур Йельсен. Я произнес тихо только для себя: Ригемур Йельсен. Р-и-г-е-м-у-р Й-е-л-ь-с-е-н. И если скороговоркой, то получится: Ригемурйельсен. Во избежание ошибок и неточностей я поднялся на третий этаж и посмотрел на имя, выгравированное на медной пластинке на двери. Точно. Ригемур Йельсен. За этой дверью жила Ригемур Йельсен, жила как раз на третьем этаже в блоке на Гревлингстиен 17«б»; там она срывала увядшие листья с цветов, слегка склонив голову набок – точно так, как делала по привычке мама.

Успокоенный, я спустился по лестнице и вышел на улицу. Не знаю, почему, но на глазах выступили слезы. «Ригемур Йельсен, – думал я. – Мы узнаем все о тебе. Можешь положиться на меня».

Я вскипятил воду в большом чайнике, заварил чай и залил его в термос, термос фирмы «Дарьелинг», как сейчас помню. Потом я взял термос и большую белую кружку, подарок мамы на день рождения, когда мне исполнилось двадцать два года, и занял место на «мостике».

Она сидела на диване и смотрела телевизор. Фантастика да и только! Фантастика заключалась, конечно, не в том, что она сидела на диване и смотрела телевизор. У меня было такое чувство, что я, если захочу, могу взять ее за руку, что она находится вблизи меня, что я почти ощущаю ее дыхание.

Видимость была потрясающая. Телескоп отличного качества. Лучшего не пожелаешь! Впрочем, фантастика заключалась еще и в том, что она сидела на диване и смотрела телевизор, словно меня и не было, в естественной расслабленной позе и с явно олимпийским спокойствием. Вот это и ввело меня поначалу в заблуждение. Но я быстро сообразил, что оно, это заблуждение, является результатом моего собственного переживания непосредственной близости, иллюзии, будто я нахожусь за ее окном. Она же не ведала и не знала ни о чем. Я сам выдумал подобную ситуацию, и мое подсознание никак не могло смириться с тем, что она не реагировала на мое присутствие возле нее, не обернулась и не посмотрела испуганными и вопрошающими глазами.

По моим подсчетам ей было под шестьдесят. Волосы – темные, почти черные, с заметной проседью. Круглое лицо, мягкие черты лица. Бюст – пышный, однако ни в коем случае не сравнимый с бюстом Гру. Как Ригемур Йельсен выглядела бы сзади в мокрой, облегающей фигуру одежде, разумеется, трудно сказать. Хорошо. Но внешний облик Ригемур Йельсен, безусловно, грубо говоря, был таков. Цвет ее глаз, размеры рук и пальцев, об этом я скажу позже. Точно так же о ее мыслях и чувствах, мнениях, предположениях и надеждах. Но жизнь, которую она вела в этой квартире на 65 квадратных метрах, предстала сейчас непосредственно передо мной, а спустя несколько минут я мог с большей или меньшей уверенностью сказать нечто о ее особенностях. Теперь, к примеру, она сидела и смотрела телевизор. Во вторник вечером без двадцати минут девять, в ноябре месяце сидела Ригемур Йельсен и смотрела телевизор. Почему? По старой привычке или случайно? Определенную передачу? Но какую? Необходимо выяснить и уточнить. Вероятно, потребуется неделя, а может быть и несколько, прежде чем я сумею ответить на поставленные вопросы. Но что сумею, я нисколько не сомневался. Только вот заранее скажу, что был бы очень и очень расстроен, если бы видел Ригемур Йельсен каждый вечер в одно и то же время у телевизора. Факт, свидетельствующий о многом – о ее личной пассивности, о монотонности ее бытия. Но пока…

Я встал, пошел в гостиную и взял сегодняшний номер «Арбейдербладет». По телевизору по основной государственной программе НРК[6]6
  НРК – норвежская телерадиокомпания, основана в 1933 г.


[Закрыть] шла передача о природе. «По дорогам и тропинкам Зарангези». Телевизионных каналов, конечно, сейчас много, частные станции слушают и смотрят в каждом доме в Норвегии, но я почему-то уверовал, что Ригемур Йельсен выбрала именно НРК либо по старой привычке, либо из нежелания переключать, искать. Выбрала первый канал. Кроме того, я читал где-то, что пожилые люди любят животных, а здесь непосредственно – сиди и смотри, как съемочная группа пробирается по тропинкам в Зарангези, где появляются гну, львы, жирафы, обезьяны-павианы и носороги. Я включил телевизор. Так и думал. Жираф на экране. Стоит прямо под одним из этих забавных деревьев с гладкой верхушкой, пережевывает листочек с дерева мягким ртом, иногда показывая свой знаменитый синий язык. Маленькие смешные рожки, покрытые короткой шерстью. А вот носорог. Грозная тень в кустах. Самка… да еще с детенышем. Женская особь, словно сухопутная торпеда, весом больше тонны, не спускала глаз с фотографа. Я сделал звук громче, пошел в мамину комнату и снова уселся на «мостике».

«Вот уже больше недели все население деревни вело наблюдение за молодой самкой носорога…»

Ригемур Йельсен сидела на диване, немного подавшись вперед, и теперь я заметил, что на столе перед ней стояла чашка – то ли для чая, то ли для кофе. Знала ли Ригемур Йельсен, что именно за этой самкой, за этой молодой носорогиней вот уже больше недели деревенские жители вели наблюдение? Думала ли она, как и я, над тем: «Какая деревня? Что за люди?» Или она уже знала заранее, поскольку смотрела передачу с самого начала, не то, что я, включивший телевизор случайно в середине программы, во время показа жующего листья жирафа? Как она отнеслась к молодой носорогине с недоверчивыми красноватыми глазами? Есть ли у нее самой дети? Вполне возможно. Ну, конечно же, есть, решил я, наконец. И не один ребенок, а несколько. А также куча внуков. Кроме того, она пережила войну. Понятно, что ее восприятие молодой самки носорога с детенышем совсем иное, нежели мое. У них обеих много общего. Обе они рожали в муках, это во-первых. Потом в военные годы Ригемур Йельсен уж точно не один раз и не два испытала тоже подобную ситуацию, что и носорогиня в Зарангези: стояла лицом к лицу с врагом и не знала, как вести себя. Наблюдала она тоже исподтишка за немцами, спрятавшись за кухонной занавеской, окруженная цеплявшимися за ее старую, перешитую юбку малышами? Не сомневаюсь. Так оно и было. Но важно еще подчеркнуть другой момент. Жизненный опыт военных лет Ригемур Йельсен получила не здесь, не на улице Гревлингстиен 17«б». Откуда тогда она приехала? Было бы интересно услышать, как она говорит, заказывая, например, двести пятьдесят граммов мясного фарша и пятьдесят граммов сервелата в магазине «ИРМА». По ее выговору, диалекту, я мог бы определить, откуда она родом.