Текст книги "Вид на рай"

Автор книги: Ингвар Амбьернсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Я снова начал плакать. Подумал в отчаянии: «Что же творится? Они хотят меня выдворить! Куда деваться? Где приткнуться?» «Мы найдем что-нибудь для тебя», – сказал Эриксен из социальной конторы. Но кто это «мы» и что значит «что-нибудь?» Я видел перед собой квартиру-лилипут, практически просторный платяной шкаф в незнакомом мне городе-спутнике. Я представил, как дверь моей квартирки-шкафчика то и дело открывается, возможно, каждые пять минут, чтобы тот или иной «присмотрел за мной». («Ага, значит, решил отдохнуть немного на диване, Эллинг? Почему не хочешь постоять у окна и подышать свежим воздухом? Опять бегаешь по комнате? Возьми шмат хлеба с креветочным сыром, понял? Да, да. Я только на секунду забежал посмотреть. Посмотреть, все ли у тебя в порядке. Пока, еще увидимся. Забегу скоро опять, жди».) Разве это жизнь?

Ригемур Йельсен, кажется, закончила поливать цветы, но снова повернулась к растениям и стала по привычке срывать засохшие листья. Что же происходило на самом деле с ее растениями? Что она делала с ними? Отчего они у нее погибали? Я взял телескоп и навел прямо на ее лицо и… даже подпрыгнул от неожиданности. Показалось, будто она тоже смотрела на меня в упор… но, естественно, это был оптический обман. Внезапно она исчезла из поля зрения, но вскоре я нашел ее: она стояла у плиты на кухне. Вероятно, готовила еду. Я хорошо видел ее спину. «Вероятно, кофе, и не одну чашку, – подумал я, – варит побольше кофе, чтобы хватило на всю передачу по телевидению “Вопросы и ответы”». И еще я думал: «Как обманчиво внешнее! Что может быть невинней образа пожилой женщины, сидящей перед телевизором с чашкой хорошего ароматного кофе в руке? Почти ничего». Но если теперь соединить все, что я знаю о ней, с тем, что я фактически вижу (или предположительно скоро увижу), тогда получится иная картина. Тогда я видел пожилую воровку, сидящую перед телевизором и поглощающую краденое! Возможно, она украла также кекс к кофе, кто знает. Судить трудно. Одно я теперь точно знал и не сомневался, что мой успешно начатый проект, который помог бы мне на основе отдельных сведений воссоздать правдивый образ Ригемур Йельсен, полностью провалился. И все из-за этого проклятого Эриксена из социальной конторы. Он, он задумал прогнать меня из собственной квартиры. Впервые в своей жизни, можно сказать, я взялся за сложное дело и поставил себе цель подойти к другому человеку, сблизиться с ним на основе метода почти научного характера. И тут появляется, значит, этот Эриксен из социальной конторы и спрашивает, не уделю ли я ему минутку времени. «Нет», – говорю я. «Да, да», – думает он. И тащит за собой еще и Ларсена с первого этажа, мужчину, которого я лично видел в доску пьяным, и не один раз. «Да, да», – думают они. И почти втискивают меня в собственную квартиру. Для чего? Чтобы вытеснить меня из нее! Но сначала они хотят поиметь кофе. И Эллинг варит кофе и думает о мире, о добре и не чувствует опасности. Не чувствует подвоха! Эллинг смеется громко и от всего сердца болтовне Ларсена с первого этажа, стараясь держать фасон и соблюдать полный порядок (понимает, ведь эти двое именно этого ждут от него) и вминает любимый рыбный пудинг абсолютно чистым носком в решетку перед холодильником. Я чуть не задохнулся от возмущения, однако мгновенно позабыл обо всем, так как заметил некое движение в комнате Ригемур. Что же это? Ведь Ригемур Йельсен я только что наблюдал на кухне!

Я увидел руку на подлокотнике кресла. Именно движение руки бросилось мне в глаза. Теперь я увидел, что кто-то сидит в кресле. Сначала не обратил внимания, поскольку цвет одежды (пестро-серый) сливался с обивкой кресла, а кресло я привык на основе моих вечерних наблюдений рассматривать как кресло Ригемур Йельсен. Лицо сидящего в кресле человека скрывала занавеска.

Здесь что-то интересное происходит, Эллинг. У Ригемур Йельсен явно гости. И посетитель пришел явно давно. И сидел в кресле Ригемур Йельсен фактически все время, пока сама Ригемур Йельсен занималась своими умирающими цветочками. Итак, давнее знакомство. Близкий друг. Ведь не станешь заниматься прозаическими делами, если к тебе нагрянули незнакомые люди!

Визит пришелся мне не по душе. Само собой разумеется, я не имел ничего против – у Ригемур Йельсен была своя жизнь, и она, естественно, могла приглашать к себе в гости кого угодно из своих друзей. Но признаюсь – втайне я мечтал видеть одну Ригемур Йельсен и никого другого. Быть может, ревность? Не исключено. Я постарался избавиться от неприятного чувства и решил рассмотреть происходящее в положительном свете, без отрицательных эмоций. Нужно набраться терпения. Обождать, пока она не покончит с делами на кухне и не появится в комнате. Тогда понаблюдаем ее во взаимодействии с другим человеком. Я заранее уже предвкушал, что получу новые сведения о Ригемур Йельсен, эта информация дополнит прежнюю, потом я соединю старое и новое, как в игре в кубики, и в результате сложения отдельных единиц получу образ Ригемур Йельсен. Хотя я всего несколько минут назад решил не быть Эллингом, а быть Бьерном Греттюном, но снова встал вопрос о принципах. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Ясно, что с Эриксеном из социальной конторы мне не справиться, он добьется своего, и мой проект умрет сам по себе.

Но пока я жив, я буду бороться… Бьерн Греттюн пусть посидит пока в своей темной квартире на первом этаже. Подождет.

Тут появилась она. Ригемур Йельсен вошла в комнату. И на подносе у нее стояли не только кофейные чашки. Кое-что другое стояло (лежало?) на подносе, и я предположил, что это были булочки и вазочка с вареньем. «Неплохо, неплохо, – подумал я. – Когда приходят близкие люди, трудно увильнут от обязанностей гостеприимства. Приходится выкладывать лучшее из краденого». Я не вытерпел и хихикнул ехидно, и тут меня вдруг осенило. Ну, конечно. Как я не догадался раньше! Война во всем виновата! Она привыкла копить еду в военные трудные годы. Вот в чем причина ее слабости!

Но ближе к делу. Я увидел такое, что снова возвратило меня на рельсы реальности, вывело из состояния равновесия и покоя, заставило вспомнить о морали… на язык просились колкие слова… Даже нехорошо стало! Теперь мне было все ясно! Не успела Ригемур Йельсен поставить на стол поднос, как в объектив попало знакомое мне лицо. Нет сомнения! Крыска!

Я был разочарован. Не потому, что увидел Крыску, она была такая, какой и положено ей быть: женщина навыворот, человек без человеческой субстанции. Нет, разочарование касалось исключительно Ригемур Йельсен, человека, который на основе моих наблюдений не только нравился мне, как это ни странно, но я чувствовал ответственность за нее. Мое молчание, несмотря ни на что, сделало меня как бы совиновником и в моральном, и в юридическом смысле. Но я молчал, поскольку думал наставить ее на праведный путь посредством тактичных разъяснений и маневрирования. И даже теперь, когда, понятно, не будет времени для исполнения задуманного, потому что Эриксен из социальной конторы и Ларсен с первого этажа принялись крушить мою жизнь, я продолжал упорно молчать из непонятного мне чувства симпатии и солидарности, а, значит, тем самым как бы был с ней заодно. Я не одобрял ее поступков. Нет, ни в коем случае! Но я отлично помнил слова супруги судовладельца о скуке и одиночестве, как тайной злодейской побудительной причине.

Но теперь. Теперь она взяла под свое крыло это ничтожество и подает ей кофе с булочками. Человеку, которому она всего несколько дней назад указала на дверь. Понятно, что Крыска не имела гордости и приползла снова – понятно. У нее свои представления о приличии, вернее, их нет или они в малом количестве и в совершенно извращенном виде. Но Ригемур Йельсен! Какова! Готова отречься от себя, от своих принципов, забыть старое и сказать «да» и пригласить на кофе с булочками. Непонятно мне. Загадочно! Словно ребус. Сказать начистоту, так я разозлился. И не на шутку! Разразился проклятиями, как говорят. Они сидели вместе и смеялись, и шутили, и поглощали украденные продукты. Еще недавно я полагал, что Крыска представляет опасность для Ригемур Йельсен. Но теперь я понимал, что, возможно, ошибался. Возможно, все было как раз наоборот. Разве в состоянии серенькое созданьице, подобное Крыске, оказать (пусть незначительное!) влияние на самостоятельную и полную достоинства Ригемур Йельсен? Наличность, которая, словно флагманский корабль, плавала в округе, ряженая в одежды под Робина Гуда, и вела себя обходительно, пристойно и чрезвычайно деликатно даже в почтовом отделении? Знала ли Крыска о теневых сторонах этого лучезарного существа? Знала ли она, что Ригемур Йельсен платила только за часть продуктов, купленных ею в «ИРМА» и принесенных домой? А может она сама была соучастницей? Может, как раз они сейчас смеялись именно над тем, кому удалось больше унести неоплаченных товаров за один обычный день?

Нет. Не думаю. Я думаю, что свои воровские замашки Ригемур Йельсен скрывала ото всех. Это была ее личная тайна. Я считал, что она умерла бы от стыда, если бы хоть часть правды о ней вышла наружу.

И не успел я додумать до конца эту мысль, как появился Бьерн Греттюн и сказал прямо в своей манере, что чувство стыда тоже приносит пользу человеку.

А почему бы и нет, собственно? Если Бьерн Греттюн утверждал так, значит, верно. Он знал до мелочей все, о чем он говорил. Год за годом он вылавливал грешников и принуждал их публично каяться в своих ошибках. Приятного, само собой разумеется, мало, но я нисколько не сомневался в том, что это помогало. И ничто не могло поколебать меня в моем мнении. Когда двое мальчишек стоят на виду у всех в зале и вынуждены отчитываться подробно о своих делишках, то это больно и неприятно. Согласен. Но грешники знают, то все сто пятьдесят присутствующих мальчиков занимаются точно тем же, только их не застали на месте преступления. Ты отчитываешься, собственно говоря, за то, что ты большой дурак, что не сумел вовремя укрыться и позволил себя застукать. И вот такой «дурой» во многих отношениях была и Ригемур Йельсен. Правда, она была тертый калач в своем ремесле. Это я сразу понял. Верткая, как уж. Но мужчина по имени Эллинг – тоже стреляный воробей, его не проведешь на мякине. Он наблюдал за ней. И если он мог увидеть, могли увидеть, значит, и другие. Я знал, что думал Бьерн Греттюн по этому поводу, и не только думал, а как он хотел бы разрешить вопрос – конечно, используя некое давление, свою власть. Но мы находились как раз теперь не в летнем лагере в Странде. Трудно представить себе, что можно поставить табурет на площадке перед торговым центром и принудить Ригемур Йельсен громогласно признаться в своих деяниях, так сказать, при всем честном народе города-спутника. И только одни утверждения, что она, якобы, обманула коллектив, если говорить открыто, были бы чистейшей нелепостью. Такой же глупостью, как и грязные утверждения, написанные тушью в мужском туалете в кафетерии торгового центра.

Бьерн Греттюн видел дело приблизительно так. И не ограничился бы одним теоретическим рассмотрением. Он позвонил бы и выложил бы все прямо, как и что, где находилось неприличие. И как, по его мнению, должно быть. Человек по имени Бьерн Греттюн знал всю ее подноготную, и он готов был молчать при одном условии: если она немедленно, сейчас же откажется от своих воровских замашек. Именно сразу же, а не постепенно. Бьерн Греттюн, который, можно сказать, теперь жил под одной крышей с ней, не согласится ни за что на свете, чтобы она продолжала красть понемногу, к примеру, по дешевой шоколадке к рождеству. Но Бьерн Греттюн не преминет сказать ей, что он возмущен фактом, что его лучший друг, настоящий друг, надежный парень, имени которого он не хотел бы афишировать, теперь, по всей видимости, будет выброшен из родного гнезда. А она вот в это время, преступница, очевидно, горя себе не знает, сидит, смеется и пьет кофе с подругой, мягко говоря, непотребной наружности. И над чем они подсмеивались, если он смеет спросить? Хочется верить, что не побасенки, рассказанные неким Эриксеном, имеющим отношение к социальной конторе, развеселили их и привели в столь веселое расположение духа?

Они смеялись надо мной? Бьерн Греттюн набрал ее номер телефона твердым указательным пальцем.

Одно удовольствие было наблюдать. При первом же телефонном звонке Ригемур Йельсен вздрогнула, сидя в своей квартире на Гревлингстиен 17«б». Она помчалась на всех порах в прихожую.

Почти сразу на другом конце провода кто-то сказал «алло». Само собой разумеется, Ригемур Йельсен. Но я не смог дальше играть роль Бьерна Греттюна. Иными словами, я по своей доброй воле попал в ловушку. Потому что пока она упрямо повторяла снова и снова свое «алло», в голове у меня невыносимо сдавило, башка, словно надувной баллон. Каждое слово, которое она выговаривала, точно огненное дыхание, да еще прямо в ухо. Думал, барабанная перепонка вот-вот лопнет. «Будь добра! – закричал во мне чужой голос. – Положи трубку!»

Мне стало легче, когда она положила трубку.

Но Бьерн Греттюн, очевидно, взял перевес во мне, увидев, как Ригемур Йельсен удобно расположилась по-прежнему на диване. Порывистыми настойчивыми движениями он набрал знакомый номер.

При первом сигнале Ригемур Йельсен была на ногах. Быстрее молнии вылетела она в прихожую. Новое, произнесенное вопросительно «алло». Теперь у меня заныло внизу. Я выкрикнул беззвучно «нет», запустил левую руку в штанину и почесал мошонку. Бьерн Греттюн снова нашел выход из трудного положения.

На этот раз она сдалась быстро. К счастью. Моя левая рука оставила жгучее место и вышла из укрытия. Слегка тошнило. Но я не спускал глаз с Ригемур Йельсен и проследил, несмотря ни на что, ее возвращение к Крыске и к кофе. Она выглядела обеспокоенной. Сердитой. Явно нервничала. Пальцами все указывала в сторону телефона.

Позади меня, почти вплотную, несколько левее я услышал смех Бьерна Греттюна. Суровый, надежный и добрый.

Она сидела, готовая в любую минуту вскочить и бежать. Улыбка и смех исчезли. Она пила кофе большими глотками и торопливо, разговаривая с Крыской, но то и дело крутила головой, чтобы взглянуть в сторону прихожей. Точно она внутренне боялась, что Бьерн Греттюн, ее новый сосед (Греттюн с первого этажа) находился сейчас в квартире.

Медленно, постепенно, но она все же расслабилась. Удобно устроилась на диване, снова излучала мир и покой. Даже снова смеялась, спустя полчаса после последнего звонка.

Тут снова Бьерн Греттюн не вытерпел. Как пантера, бросился к телефону и набрал номер.

На этот раз поднялась Крыска. Ригемур Йельсен осталась сидеть на месте, словно аршин проглотила.

Снова было это «алло», «алло».

Но теперь Бьерн Греттюн не оставил меня на произвол судьбы.

«Добрый вечер, – сказал приятный голос. Голос, который я узнал бы за тридевять земель после двухнедельного двойного пребывания в Странде в летнем религиозном лагере, почти полжизни тому назад. – Меня зовут Бьерн Греттюн. Я недавно переехал в ваш дом и хотел бы… Простите, я говорю с Ригемур Йельсен?»

«Нет, нет, – ответила Крыска. – Но подождите минутку, я позову ее».

Но Бьерн Греттюн отличался нетерпеливостью, он не желал ждать ни минутки. Бьерн Греттюн положил уже трубку, пока Ригемур Йельсен поднималась и выслушивала обстоятельный отчет Крыски, что, дескать, серьезный звонок, некий Б. Греттюн, он недавно переехал к нам. Она поняла так, что этот Греттюн хотел обсудить кое-какие дела с Ригемур Йельсен и потому позвонил. По всей видимости, речь шла о делах практического характера. Как часто и по каким дням забирают мусор? Кто моет лестницу? А, может быть, насчет сиамской кошки. Дескать, не будут ли иметь ничего против жители блока… кошка домашняя, из квартиры не выходит.

Но нет. Снова Ригемур Йельсен прошлась впустую. Теперь она рассердилась не на шутку. Видно было, как она горит возмущением, вбежала в комнату, размахивая вовсю руками. Может, она решила, что Крыска издевается над ней? Я и Бьерн Греттюн рассмеялись. Смешнее не придумаешь. Но одно важно: мы звонили не ради веселья и забавы, мы вовсе не желали, чтобы нас приняли за пройдох, которые от нечего делать развлекались телефонными звонками и терроризировали честных граждан. Звонки Бьерна Греттюна были честного намерения и преследовали определенную цель – заставить ее призадуматься. Хорошо, пусть сидит и смеется, и ест булочки с вареньем, и пьет кофе со сливками. Прекрасно. Пусть себе отдыхает на здоровье. Но при этом она не должна забывать думать о правильном и неправильном в жизни. Теперь вот для начала она обязана задуматься, что это был за человек Бьерн Греттюн. Недавно въехавший в их дом мужчина. Теперь ей следовало дальше ждать от него вестей.

И если я правильно его понимал (а так оно и было), хотя я был всего два раза по две недели в Странде, то он не оставит ее на произвол судьбы. Да, правильно, что он теперь, повзрослев, отошел от Иисуса Христа, но моральным калекой, разумеется, оттого не стал. Наоборот, как полагают многие, лучше и человечней сделался.

Но ладно, достаточно на эту тему. Всему свое время. Бьерн Греттюн тоже согласен. Делу время, потехе час. Ригемур Йельсен есть над чем теперь призадуматься, да, вероятно, и во сне не уйдет от мыслей. Кроме того, не мешало сделать небольшой перерыв, потому что Бьерн Греттюн фактически проголодался, как волк. Я заранее предусмотрел, что именно Бьерн Греттюн, вероятно, будет ужинать вместо Эллинга, ведь разломанный рыбный пудинг под холодильником не годился больше для употребления в пищу. А ужин без обязательных бутербродов с рыбным пудингом немыслим, что касается Эллинга. Однако, опять же не следует безоговорочно причислять Эллинга к суеверным людям. Нет. Он просто исходит из соображения, что резкий разрыв с выработанными годами привычками в теперешней экстремальной ситуации ни к чему хорошему не приведет, отдалит его от собственного естества. Решение передать радость вечернего застолья Бьерну Греттюну было вполне обоснованным и логичным.

Бьерн Греттюн из всех имевшихся в запасе продуктов (сервелат, креветочный сыр, четыре сорта варенья, макрель в томатном соусе, белый сыр и икра в тюбике) предпочел яичницу-глазунью. Но, конечно, чтоб с обеих сторон была хорошо поджарена. С недоверием смотрел я, как он жарит и парит, нарезает кнайп и вонзает нож глубоко в маргарин.

«Спокойно теперь, Бьерн. Поменьше маргарина. Хватит по крайней мере для двух бутербродов».

«Иди в ванную, Эллинг. Побудь там. Нечего тебе здесь делать, не путайся под ногами».

Я пошел в ванную, но глаз не спускал со сковородки.

Смотри за яичницей, Бьерн! Греттюн! Горит же!

Яичница сгорела.

Я выбежал из ванной.

Схватил сковородку с огня и отпрянул назад. Черт возьми, где же Бьерн Греттюн?

Бьерн Греттюн был в ванной. Я увидел его в зеркале.

Бьерн!

Эллинг!

Смех и дружеская потасовка. Мы прочесали так всю квартиру, не переставая хохотать и молоть всякую чушь, лишь бы что говорить, как это водится меж старыми приятелями. Сопя и обливаясь потом, мы сбросили меня на кровать, я поднял ноги, обхватил крепко-крепко руками колени, считая, что битва проиграна, и дальше – будь что будет. Теперь Бьерн Греттюн мог делать со мной все, что хотел.

Но смешно… он оставил меня в покое.

Эллинг? Один из нас должен пойти на кухню и выбросить сгоревшую яичницу в мусорное ведро.

Что ж. Я ничего не имел против такого рода работы. Хотя сам я почти не ем яйца, иногда, правда, по субботним вечерам любил полакомиться, делал гоголь-моголь, несколько стаканов. Яичница – не мой стиль. Яичница всегда наводила меня на мысли о пустынном острове в море растаявшего жира. Фу, противно. Однако, я рассердился все же. Яйцо, несмотря ни на что, есть яйцо – никуда не денешься. Еду нельзя выбрасывать, Бьерн! Хотя, конечно, яйцо подгорело не по злому умыслу, не нарочно. (Что он там, ради Бога, делает в ванной?) Вид сгоревшей яичницы, черной и несъедобной взволновал меня. Я хотел просить о прощении, но кого? Я был один-одинешенек теперь. Я представлял себе, как Бьерн Греттюн сидит в квартире на Гревлингстиен 17«б», погруженный в глубокие размышления… а, может быть, в каком другом месте, далеко-далеко. А правда, где мог находиться именно сейчас Бьерн Греттюн? Мне почему-то показалось, что он пребывал в той или иной восточной стране, во всяком случае – вне Европы. Я представил Бьерна Греттюна, бывшего руководителя молодых христиан, так: он сидит на веранде, рядом стоят джин и тоник. Шорты и тропический шлем на голове. Тихо, надоедливое жужжание насекомых глушит все на свете. Еще я вообразил себе, что он сидит где-то у черта на куличках и думает обо мне, маленьком мальчике, которого он всего лишь один раз заметил, и то мимоходом. «Я, должно быть, обратил на него внимание совсем бессознательно, – подумал он, устремив свой взгляд на рисовые плантации, где почти полуголые мужчины и женщины засевали зерна риса в воду. Ленивым движением руки он взял бинокль и занялся изучением пленительной задней округлости одной из молоденьких женщин деревни. Округлость и быстрые движения рук вверх и вниз в желтую воду. – Как звали собственно этого малыша, Бьерн? Эллинг? Да, конечно, Эллинг». Он улыбнулся. Малыш пытался бежать и укрыться от Христа. Он помнил эту маленькую разгоряченную бессмысленной гонкой в сумрачном ночном лесу головку. Уши мальчика жгли огнем, когда он прикоснулся к ним ладонями. Лепетанье, обрывки фраз, попытка объяснить свое отсутствие веры. А потом? Он не помнит, что было дальше. Они вышли из леса? Оба? Из реального леса? Из тьмы к свету? Он размахивал нехотя и лениво плеткой по голым ляжкам и заметил, что деревенская женщина подобрала юбку так высоко, что оголила запретное. «Эллинг!» – подумал он, ударил себя слегка и тяжело задышал.

Я находился в квартире, которую однажды видел во сне. Обычная квартира в блочном доме, пригодная для посредственного проживания посредственного человека в маленькой стране далеко на севере. За окнами начал падать снег, белые снежинки приклеивались к темным квадратам окон. В квартире царил явный беспорядок. Пачки старых газет башней возвышались позади телевизора. Черная сгоревшая яичница лежала брошенная в мойке для посуды. Под холодильником виднелись куски рыбного пудинга. В ванной, в корзине с грязным бельем валялись пахнущий рыбой носок, а также влажная пижама со следами слизи. Кровать в спальне не прибрана, выглядело так, будто на ней боролись. И везде: фотографии Гру Харлем Брундтланн. В ванной, в туалете, в гостиной. В кухне и спальне. Папки и альбомы. Кучки и кучи. В комнате, почти без мебели, я нашел примитивно сооруженную платформу и старое кресло, и огромный телескоп.

Да. Здесь жил Эллинг, пока его не выгнали. Мальчик, однажды искавший веру. Все сходилось. Все было на месте, даже те предметы, о которых я никому не рассказывал. Надувная резиновая кукла с наклеенным на ней фото женщины, премьер-министра нашей страны, и нож саамов, подарок мамы к двадцатисемилетию.

Я надуваю куклу. Дую изо всех сил. Голова кружится, но дую. Я вдыхаю в нее воздух, как некогда Бог вдохнул жизнь в человека. Медленно вырисовываются резиновые бедра и резиновый зад, резиновые груди и резиновая голова. Ее рот округлен и вытянут буквой «о» на неподвижном резиновом лице, на нем я вижу следы маминой губной помады.

Ригемур Йельсен развлекается в саду. Манипулирует кофейными чашками и свежими булочками, украденной салями и женщиной, мягко говоря, малоприятной наружности. Ханс и Мари Есперсен возвратились домой после недолгого визита в Берген. Харри Эльстер сидит обессиленный на стуле и вспоминает, как он в детстве приручил ворона. Рагнар Лиен смотрит телевизор и думает о сбежавшем заключенном из местной тюрьмы Уллерсмо. Он больше не бьет ее, Эллен Лиен. Лена Ольсен зарывает свои длинные пальцы глубоко в подушки на диване и жалобно плачет, склонившись над головкой своего малыша Томаса. Мохаммед Кхан обманывает – где только можно – Эриксена из социальной конторы, и Арне Моланд только хохочет и хохочет.

Все есть, как оно есть. Все спутано-перепутано. Стремительно хватаю куклу за искусственные волосы, веду ее круглый рот к ширинке и расстегиваю брюки…

Мама, это только он, Бьерн! Только он, Бьерн из Греттюна!