Текст книги "Власть над водами пресными и солеными. Книга 1"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

У ворот пяток медсестер-монашек попытались нам помешать. Налетели с увещеваниями и порицаниями, точно чайки на туриста с воблой в руке… Нет, не им было нас останавливать. Мы раздвинули их ряды голыми руками и слаженно протиснулись через прутья. Ворота, как видно, создавались для красы, а не для охраны. И прутья в них были широко расставленные, обильно украшенные коваными финтифлюшками и нравоучительными надписями.

Вся эта махинища – монастырь-сад-пруд-ворота – должна была весомо-зримо разделить мир обреченных и мир несведущих.

За воротами – по представлению контингента больницы – жили себе, поживали легкомысленные, недальновидные, но такие же обреченные людишки. С другой стороны тех же ворот – по мнению недальновидных людишек – влачили существование несчастные, которых ждала смерть. Вот прямо тут, под яблоньками сидела и ждала.

Во власть добродушного доктора людей отдавали не посты с охраной и не кованые запоры. А одно только знание собственной обреченности. Обладателям этого знания было некуда и незачем идти.

Словом, чтобы покинуть больницу, нужно было не верить. Не верить, что ты обречен. Не сливаться с утешительной атмосферой доживания. Не погружаться в любование прекрасным зеленым садом вокруг прекрасных средневековых корпусов. Не растворяться в беспомощно-философско-смиренных мыслях. Не идти навстречу смерти, дежурящей под старыми, узловатыми ветвями с плодами невыносимо горького знания: всё умрет и все умрут. И большинство сделает это в куда менее комфортабельной обстановке. Так что будь благодарен судьбе за последний подарок.

Хотя на самом деле последний подарок – это не доживать, а жить, сколько бы там ни натикало на твоих самых личных часах. Жить так, словно ты бессмертен.

Оказавшись на воле (или просто за пределами докторской вотчины), мы с Геркулесом привычным жестом натянули перевязи, закинули оружие за спину и ступили на очередную дорогу.

Дорога тянулась через слащаво-идиллический пейзаж с кукольными домиками и разноцветными холмиками. Раньше мы бы так и перли по ней, отмеряя холм за холмом, горизонт за горизонтом. А сейчас во мне поселилось назойливое "зачем?", которое мешало встать на дорогу и идти, пока идется.

Я чувствовала себя так, словно в спине у меня образовалась дыра, которую холодит ветер и из которой мое время утекает. В космос.

Так что инцидент с больничкой можно было считать проходным даже не приключением, а просто информацией к размышлению. Надо было возвращаться не столько к поискам, сколько к соображениям на тему "Зачем и куда мы премся?" Причем Дубина в этом деле мне был не помощник.

Я должна встретиться лицом к лицу с тем – или с теми, кто понимал в нашем квесте больше нашего. С Каменной Мордой. Со Старым Хреном. С Богами Игр и Дорог. Со всеми, кто самозабвенно путал нас и обманывал. И бродя где попало, мы их нипочем не найдем – уж это-то я понимала. Гремлины в моей спине не дадут мне вернуться к жизни вольного бродяги. Чтобы быть свободным, нужно быть бессмертным – хотя бы в собственном воображении. А я больше такой не была.

Вопрос "Вы собираетесь жить вечно?" больше не являлся красивой фразой и стимулом для всяких опрометчиво-идиотических поступков. Он превратился в насущный. Я шла искать ответ.

Глава 12. Драконья формула постоянства

Нет, это не Лидо. И не Адриатика. Это Ёкюльсаурлоун. Ледниковая лагуна в Исландии. Если судить по открыткам, всегда тихая, серебряная, в изысканных хороводах айсбергов – прямо зеркало языческих богов, припорошенное колумбийским кокаином.

Зато сегодня, специально для моего устрашения, Ёкюльсаурлоун взъярилась. Основательно так взъярилась. Швырялась льдом на черную прибрежную гальку. Заплескивала верхнюю палубу, с которой я, собственно, и пыталась любоваться видами. А полюбоваться было чем. Хотя пронизывающий ветер убил бы весь восторг даже в прирожденном маринисте.

Я ежилась в зюйдвестке, уговаривая себя: это не реальность, это иллюзия, немногим прочнее сна, я должна получать удовольствие от лицезрения серых, мощных и злых, словно бойцовые псы, валов, летящих прямо на нас и обращающихся в пену на подлете… мне должно быть хорошо-о-о… я должна быть дово-о-ольна-а-а…

Между прочим, Мореход и сам мерз. И опять что-то пил. Наверняка ром. Моряки пьют чистый ром, а дамы пьют грог*(Если кто не в курсе, то грог – это смесь рома с чаем. Прим. авт.). По такой холодине – только грог.

– Да пожалуйста, – махнул рукой Мореход и мне в ладонь ткнулась кружка грога, остро пахнущего, красно-коричневого, будто темный топаз. Горячая кружка крепкого грога в руках – и шторм уже кажется небольшим волнением.

– Это мы в Исландии, да? – уточнила я для порядка. Видела же, что в Исландии.

Конечно, никакая это не Исландия, а МОЙ остров, остров моего «я», затерянный среди мириадов других, разбросанных по морю Ид. Все правильно, сходство с моим внутренним миром налицо. Вулканическое основание, огненные реки под ледяной толщей, суровая природа, дороговизна жизни, нелепые имена, устаревшие обычаи, преобладающее время года – зима. Да, так и есть. Это не Исландия – это я.

– Мы в твоей голове, – буркнул Мореход, отставил ром и принялся разжигать трубку зажигалкой с турбонаддувом. Боже, какие сложности! Интересно, а десерты ею глазировать можно? При этой мысли я хихикнула.

– Ты с чего вдруг закуклиться решила? – все так же хмуро поинтересовался кэп. – В себя ушла… По кошмарам путешествовать вздумала… Все застарелые страхи перебаламутила… Из-за пары нудных баб, что ли?

Я вопросительно подняла бровь.

– Ну хорошо, из-за пары ДЕСЯТКОВ нудных баб… – исправился Мореход. – Принципиальной разницы – никакой. Струсила?

Я задумалась, вцепившись в стремительно остывающую кружку. Конечно, капитан прав: доверия не оправдала, струсила и впала в аутизм. В реальном мире сижу, небось, на лоджии, пялюсь с балкона вдаль на золотой шпиль МГУ и бездумно глажу кошку. Хаська, которой пофигу (и всегда было пофигу), в каком душевном и физическом состоянии хозяйка, томно урчит, свесив лапы и пузо с моего колена, точно дрыхнущий на дереве леопард. Хорошо, что Герки сегодня нет. Он бы извелся от зрелища выпавшей из действительности меня.

Но испугалась я все-таки не баб, сколько бы их ни было, а чего-то неизмеримо большего, подлого и злого, чем даже самая подлая и злая из моих… критикесс. Я боюсь этого чего-то с детства. И не уверена, что однажды страх уйдет. Одолеть же его самостоятельно… нет, я не могу. Не. Могу.

– Это не просто бабы. – Голос у меня срывается, дает петуха. – Это части самого страшного монстра, которого я в жизни… в жизни своей…

– Вот только словом «видела» на заканчивай, ладно? – пожимает плечами Мореход. – У ваших людских страхов всегда глаза велики. Велики, да незрячи. Я тебя сюда за тем и притащил, чтоб ты свою Медузу как следует рассмотрела.

– Может, не надо?! – запаниковала я. – Не надо мне ничего показывать…

Если сию минуту остров по имени Эго разворотит вылезающая из недр земли башка Горгоны, я не уверена, что на этом месте останется хотя бы атолл! Мореход, ты меня изничтожить вздумал, гад этакий?

– Да ты уже на нее смотришь. – Мореход бросает на меня взгляд исподлобья. – Таращишься и не замечаешь.

Я столбенею.

Вдалеке над волнами проступает – не то прямо в небе, не то на стене ледника – женское лицо. С выражением невыносимой скуки. Глядя в такие лица, убеждаешься: есть на свете кто-то, кому гораздо хуже приходится. И ты рядом с ним, страдальцем, зажравшийся счастливчик и обнаглевший везунок. Поэтому благослови судьбу и ступай своей дорогой, оставь несчастного скорбить и скорбеть. Может, его настигла кара за грехи в прошлой жизни.

– Как, и это всё? – вырывается у меня.

Я-то ожидала увидеть черный оскаленный череп, с которого потоками сползает магма, на темени, склубившись в тугой узел злобы, изготовились к нападению тысячи тысяч змей, пустые глазницы пышут одновременно жаром и холодом, парализуя тело, мозг и душу… А это просто памятник неудовлетворенной домохозяйке в масштабе примерно один к тридцати.

– Да с чего ты решила, что эта твоя… медуза, – Мореход, пренебрегая всяческой мифологией, выплюнул имя как нарицательное, – всемогущий монстр? С чего ты ее в хозяйки преисподней записала?

– С того же, что и все! – парировала я. – С детских кошмаров. Будто не знаешь, откуда медузы берутся…

– Знаю, знаю, – примиряюще заворчал кэп. – Вот только с возрастом они не разрастаться, они уменьшаться должны. И даже у параноиков. Будто не знаешь! – передразнил он меня, попыхивая трубкой.

Скучающее лицо плыло мимо нас, вперив прозрачные глаза в горизонт. Шторм утихал, тучи открыли вечернее небо. Но и в закатных лучах ледяная скульптура не стала зловещей, а только еще больше скуксилась. Да. Мало того, что это скучающая домохозяйка – это скучающая домохозяйка, жующая лимон.

И в самом деле, разве не от скуки люди травят друг друга – словом, делом и ядом?

Ничто их не пугает так, как череда скучных дней – до самого заката жизни на горизонте. И не сказать, чтобы уж очень далеком горизонте…

Я проводила голову Горгоны взглядом и обернулась к Мореходу:

– Все, не страшно уже. Я, пожалуй, вернусь домой.

– А ты соображаешь, где он, твой дом? Вернее, твое тело? – досадливо махнул Мореход. – Кажется, душа моя, тебя ждет большо-ой сюрприз.

* * *

И тут глаза мои открылись. Я стояла на территории больницы Шаритэ в Берлине.

Конечно, то была не настоящая Шаритэ, а ее бесчисленные фотографии. Каждый год я езжу в Берлин и каждый год хожу фотографировать эту тихую гавань в городе, и без того нешумном. Краснокирпичные псевдоготические дворцы, безлюдные улочки и скверы между ними, безразличная будочка охранника на входе – заходи, бери и уноси что хочешь – и ты заходишь, берешь и уносишь с собой ощущение, что никакая это не больница. А преддверие чего-то такого, о чем живым знать не положено, потому что иначе им не захочется оставаться в живых.

Фотографии сбиваются в папки, папки – в диски… Но никогда еще я не впадала в отчаяние настолько, чтоб напечатать сотни фотографий тихого театрально-красивого городка возле Инвалиденштрассе и оклеить ими стены моего дома.

Впрочем, «оклеить» – не то выражение.

Фотографии покрывали стены, дверцы шкафов и даже экран телевизора в три слоя, слаженно приподнимаясь от сквозняка, точно пестрые крылья – огромная стая перелетных бабочек, опустившаяся на отдых в сумеречном лесу…

Все ясно. Очередной всплеск тревоги, очередное яростное желание сбежать в безопасное, безлюдное, безвестное убежище. Стать невидимкой и раствориться в кущах. Желание, которое и у нормальных-то людей черт-те чем оборачивается – что уж и говорить о таких, как я… Что же мне сделать с моими страхами? Что мне сделать, чтобы они перестали выбивать меня из реальности, точно шар – ближнюю кеглю?

– Позвони ему – и всё! – торжествующе рявкнул Мореход у меня в голове.

– Кому? – обмирая, просипела я.

– Дракону твоему! Это же он так тебя напугал!

Я не стала спрашивать "Да почем ты знаешь?" и вообще изворачиваться. Действительно, я напугана. Я боюсь мужчин, коршунами падающих на твою жизнь с небес.

Я боюсь людей, отношений, связей – всего, чему положено отдавать куски себя, не веря в ответные «отдарки». Я же знаю, как оно бывает: отрываешь и отдаешь, ничего не получая взамен. И тебя еще великомудрые тетеньки по голове наперстком: так и надо! Надо быть сильной, надо быть храброй, надо быть бескорыстной. Надо учиться любить, и уметь любить, и хотеть любить, и раскрыться навстречу любви, даже если от нее ты превратишься в половую тряпку, об которую любовь станет вытирать ноги…

Уже бегу! – отвечаю я, осклабившись. Зачем мне спорить с тем, кто путает жизнь с конкуренцией?

Для них любовь – это выигранный конкурс. На котором именно ты оказалась самой доброй, самой красивой, самой отзывчивой, самой бескорыстной, самой добродетельной и одновременно самой сексуальной – ну и, конечно же, самой красивой! Разве ж можно отказаться от приза, подтверждающего твою самость по всем пунктам? Не говоря уже о том, что ради победы было потрачено столько сил, столько времени – как правило, в ущерб всей остальной жизни.

А некондиционным соперницам, до отвала вкусившим горечь отвержения, остается лишь собрать остатки себя в кулак и копить бескорыстие и открытость для следующей попытки…

Потому-то я и не включаюсь в погоню за любовью. И даже стараюсь держаться подальше от охотничьих троп. Еще затравят ненароком.

С другой стороны, чем ты осторожнее, тем больше превращаешься в дичь. Поскольку дичь от охотника отличается именно объемом осторожности, а отнюдь не сортом мяса. Вот я и стала дичью, пугливой донельзя. Эту круговерть разорвет только одно: не прятаться. Выйти из кустов. Вооруженной и незапуганной.

Я снимаю трубку. Алло, дракон! Это я, гм, принцесса.

Ничего нет скучнее (и стыднее) первого телефонного разговора потенциальных любовников – не видя лиц, не зная друг друга, смущенно блея и удерживаясь на линии исключительно силой духа. В этот момент так и хочется отговориться делами, отгородиться цейтнотом, пообещать перезвонить и скрыться с глаз. Если удается пережить этот разговор и не захотеть убрать свидетеля своего позора – значит, стоит продолжить знакомство. Собраться с духом и назначить свидание на конец недели. Выслушать причитающиеся любезности (вернее, благоглупости) и с облегчением повесить трубку.

Вот только с драконами система не работает. Наверное, потому, что они не нуждаются ни в любезностях, ни в благоглупостях, маскирующих нечестные намерения. У драконов нет ни честных, ни нечестных намерений. У драконов все намерения – свои собственные.

Их нельзя судить в соответствии с человеческими нормами. Поэтому, как ни странно, с драконами легче. Они небрежные игроки в знакомство, в близость, во влюбленность. То есть попросту никакие игроки. И выказывают все, как есть – равнодушие и заинтересованность, желание и отвращение, боль и радость. Драконья сила позволяет быть искренним и простодушным.

– Кстати, меня зовут Константин. Nomen est omen* ("Имя есть сущность" (лат.) – прим. авт.)! – улыбнулся он, стоя на пороге. Буквально через час после моего звонка. Просто взял, да и пришел. Человек бы так не смог. Хотя бы потому, что я б ему не позволила.

– Какое именно nomen? – поинтересовалась я, рассеянно обрывая фотографии со стен. Как плющ. – Имя или фамилия?

– Оба, – невозмутимо ответил гость, проходя в комнату.

– Значит, вы – Огнедышащий Ящер Из Сказки, Отличающийся Постоянством?

– Ну конечно, – кивнул он. Осмотрел последствия моего маниакального состояния и как ни в чем не бывало поинтересовался: – Будем снимать?

Сказочным персонажам позволено – и даже положено – устраивать друг другу испытания. Оттого и самые негодящие принцессы требуют от вполне приличных женихов героических подвигов и волшебных даров – а задачки задают такие, что не всякому супермену по плечу. В принципе, разумный подход: ежели на полноценного героя не тянешь, разворачивай коня и езжай восвояси. Зато в реальной жизни все испытания начинаются, когда суженый-ряженый уже и коня расседлал, и в ипотеку впрягся.

Естественно, испытания постфактум не могут не возмущать. Как всякая ловушка. Только ведьмы и колдуны радушно привечают усталого путника, кормят-поят-в баньке парят-спать укладывают на горе перин, а потом – раз! – и делают из них карпаччо. Или сторожевого пса. Или еще какую-нибудь дрянь, пребывать в облике которой знатной особе невместно. Пусть даже и не по собственной воле. Поэтому расколдовавшись, путник не пощадит поймавшего. И сотворит с ним такое, что и на фоне подлого превращениями во что попало милосердием не покажется.

В общем, я решила пойти по пути честных и открытых испытаний. Если Константину Дракону зачем-то понадобилась моя особа, ему следовало:

а) не испугаться при виде наклонностей оной особы;

б) помочь особе привести в порядок свою нору;

в) подбодрить особу, здорово перетрухнувшую при виде постороннего, нарушившего ее уединенное существование.

А чего бы вы хотели? Чтоб я, как оголтелая эротоманка Рапунцель, свесила бы ему косыньки с балкона? Я уж и так погорячилась, согласившись на его немедленный приезд. Хотя надо отдать Дракону должное: он вел себя совершенно ненормально. Нормальным можно было счесть вранье. Ну, если бы он принялся делать вид, что облепленный видами Шаритэ интерьер – это такой новомодный дизайн. И что я нахожусь в процессе творческого поиска. И что сам он тоже не чужд подобным поискам, а посему уж так мне сочувствует, так сочувствует…

Но Дракону было все равно. Как будто я была представителем чуднОго заокеанского племени, обычаев которого он не знает и оттого ничему не удивляется. Он был равнодушен и добр, сколь ни странно такое сочетание. И он не торопил события. Как будто и сам был представителем племени, не знающего ни спешки, ни целеустремленности.

Часа через три каторжной работы по очищению вертикальных плоскостей мы с ним дружно оттерли липкие от скотча руки и уселись на кухне.

– Тебе надо уехать, – безапелляционно изрек Дракон. – Пока повседневность не разорвется, будешь замечать каждую перемену. И бояться. Поездка – разрыв с привычным. Она уничтожит закономерное. И после возвращения в твою жизнь поместится что угодно. Даже я.

– А тебе хочется в нее поместиться? – неловко поинтересовалась я.

– Ну да, – ответил он так, словно это было самое естественное дело – вдруг захотеть связаться с человеком вроде меня.

– Слушай, давай напрямую. – Я внезапно оживилась. – Спрошу-ка я тебя о том, о чем спрашивать не принято. Вот скажи: чего тебе от меня надо? Просто список функций, если можно.

– Развлекать. И развлекаться. – Дракон наклонил голову и заглянул в свою чашку с неподдельным интересом, словно ничем не примечательный кофе из дешевой кофеварки был невиданным коктейлем с добавлением сусального золота – да, был такой, его Генриху Восьмому готовили…

– И всё, – скорее подтвердила, чем удивилась я.

– Есть еще что-то?

– Думаю, нет. Просто я не умею развлекать. Ты уверен в сделанном выборе? – сухо спросила я.

Он не ответил на мой вопрос. Значит, не уверен. И оставил за собой право уйти из моей жизни, если ему станет скучно. То есть и я могу уйти, если скучно станет мне. Вот это правильно. Вот это и есть настоящее постоянство – быть верным себе, а не тому, что тебе навязали.

Люди, понуждающие себя к верности чему-то, навязанному извне, проходят путь от приязни до ненависти со спринтерской скоростью. У них короткое дыхание. Они дышат тобой – так, словно кислород на планете закончился и ты их единственное подспорье. Эмоциональный акваланг. Поэтому любую головную боль они относят на твой счет – дескать, ты становишься некачественной. Ядовитой. Разреженной. У меня от тебя горная болезнь. Я ухожу дышать другими, а тебе пусть будет стыдно.

Не люблю, когда меня стыдят. Когда мое общество проверяют на качественность. Тех, кто этого не делает, я охотно пущу в свою жизнь. Только они в моих глазах не являются змеями с головы Горгоны. И только с ними я не чувствую себя ни Персеем* (Который убил Медузу Горгону с помощью перечисленных далее щита и ножа – прим. авт.), отмахивающимся зеркальным щитом и ножом Гермеса, ни стремительно каменеющей жертвой.

Кроме того, я ценю тех, о ком за несколько часов беседы ни разу не подумала: "Вот придурок!"

Но уехать и вернуться – это отличная мысль. Я поеду туда, где мне довольно скоро станет скучно. Где все мне знакомо, мило и немного утомительно. В Европу. К моей старшей сестре Софии, в которой, несмотря на имя, нет ни капли мудрости. Ее пылкие глупые прихоти – то, что мне сейчас нужно.

Глава 13. Человек создан для полета, как птица для счастья

Ночная земля с высоты похожа на кусок черного бархата, расшитый тысячами иероглифов – рыжим золотом и голубоватым серебром. А на горизонте кучей золотистой новогодней канители лежит Москва. Так, словно с утра пораньше ею начнут обряжать вселенскую елку.

Майка спит, довольная, как удав. Наверняка ей снится, как Шереметьево выплачивает нашей скандалистке сто миллионов долларов за бесстыдное заглядывание под одежду "при посредстве сканера". Каждый год Маечка нацеливается на обличение сканеров-вуайеров и каждый год ее что-то отвлекает.

Когда толпы народа текут по коридорам аэропорта, точно клетки крови по сосудам, увлекая тебя то в одно ответвление, то в другое, посреди этой суматошной пульсации теряешься. Теряешься, даже будучи Майей Робертовной.

Поэтому мы с Геркой уже не нервничаем, заметив на Майкином лице знакомое гончее выражение. Вот сейчас я спрошу ее на ушко: что в дьюти-фри покупать будем – помаду, тушь или бутылку? – и сестрицын азарт как ветром сдует. Лично ей больше импонирует бутылка. Но Сонька такая дура, такая дура, ей наверняка подавай тушь. А косметика в Германии такая дорогая, такая дорогая, а Сонька такая дура, такая дура…

Простое решение – купить И бутылку, И помаду, И тушь – приходит в голову Гере, спасителю нашему и вообще гению. Майя растроганно целует сына между ухом и шеей – куда дотянется – и начинает предвкушать часы брожения в сказочном лесу, между сверкающих полок и стеллажей.

До меня доносится смешное носовое посвистывание. Герка тоже спит. Основательно спит, про запас. На чужбине не до сна будет. На чужбине нас удушающе крепко обнимет Рождество, семейный праздник.

При мысли о грядущей суете я понимаю, что тоже хочу спать. В самолете так хорошо спится…

* * *

Я стою и любуюсь на гигантскую паутину, распростертую прямо перед моим лицом – направо и налево, вверх и вниз, в бесконечность. И похожа эта паутина на целую вселенную, сплетенную из прочных серебристых струн, спутанных, словно законы мироздания, и усеянных мириадами прозрачных капель.

Паутина колышется под ветром и как бы слегка позванивает. Капли на ней гигантские – и внутри каждой что-то есть. Что-то большое и стиснутое в капле, точно во льду… или в хрустале… В замкнутом пространстве, в общем. Я пытаюсь понять, на что же она похожа, эта паутина? Хотя на что может быть похожа паутина? На паутину. И еще много на что.

А больше всего она похожа на древо. Генеалогическое. На чудовищно разросшееся генеалогическое древо. И капли на паутине красуются, будто все предки и все потомки – живые и мертвые, законные и внебрачные, прямые и побочные, прославленные, опозоренные и незаметные.

Я пытаюсь представить себе эпически-мрачную фигуру в черном плаще, с косой или хотя бы с садовыми ножницами, время от времени безжалостно укорачивающую ветви… Пытаюсь, но у меня не очень-то получается. Мне кто-то мешает думать и чувствовать эпически, как и положено монстрам.

Это все магия подсознания, словом и жестом превращающая чудовищ в мелкую суетливую живность.

На задворках моего восприятия звучит ледяное хихиканье, скрипучий голос твердит там дразнилку, слов которой я не разбираю, но точно знаю: именно она когда-то приводила в неистовство меня малолетнюю. И сейчас еще приводит. Потому что никуда малолетняя я не делась и по-прежнему ведется на всякие убогие глупости, обижавшие ее – меня – в песочнице.

Я так разозлена, что совершенно беспомощна. Даже понимая, что меня обращают во что-то смешное и слабосильное, я не могу ничего поделать – только разозлиться еще пуще.

Словом, стою это я, готовая взорваться от могучей детской ненависти и никак не могу понять: КТО смеет насмехаться надо мною ТЕПЕРЬ?

Теперь, когда я уже не я. Я – чудовище, которым всегда хотела быть. С тех самых пор, как поняла: чтобы не слышать дразнилок, надо уничтожить всех, кто дразнится. Физически уничтожить. Порвать на флажочки и прикопать совочком.

Да, с возрастом я осознала ошибочность столь радикального подхода. Я научилась делать вид, что мне по фигу дразнилки дразнящих и шуточки шуткующих. Я научилась давать холодный отпор и брезгливый отлуп. Я научилась посылать в таком тоне, что даже Гаагский суд не признал бы его непозволительным. Я научилась наносить раны, которые саднят годы спустя.

И все равно мне этого мало. Я хочу убить их всех. Мне не нужны ни их извинения, ни их комплименты, ни их подхалимаж… Я хочу, чтобы они перестали БЫТЬ.

Правда, если меня спросить: а кто это "они"? – я и не отвечу. Потому что не знаю. Ни имен, ни адресов, ни лиц, ничего не помню. А зачем? Главное – не эти случайно подвернувшиеся шалуны и шалуньи. Главное – это оно, хтонический* (Порожденный подземным царством – прим. авт.) монстр, произраставший внутри меня, дитятко-вампир, жрущий маменьку изнутри утробы.

Сегодня это нечто проросло меня насквозь и заняло мое место в мире снов. Эх, мне бы зеркало… Рассмотреть великолепно-ужасную тварь, проросшую из меня.

Но я вижу себя ниже груди – весьма человеческой. У меня могучее, антрацитовое змеиное тулово и хвост, уложенный элегантными кольцами – не меньше дюжины. Руки у меня, впрочем, тоже есть. А на них – пальцы с агатовыми когтями выдающейся длины.

Сейчас я злюсь – и мышцы хвоста слегка подергиваются, точно проверяют себя на убойность и скорость броска, буде таковой понадобится.

А еще у меня имеется мощная, гнущаяся во всех направлениях шея, укрепленная кожистым воротником, который, когда я нападаю, распускается, словно плотоядный цветок.

И пока это воротниковое великолепие отвлекает противника, челюсть на моем вроде бы человеческом – и даже несильно изменившемся – лице отваливается даже не на девяносто, а на все сто восемьдесят градусов и из-за верхней десны выстреливает парочка тонких, узких, адски ядовитых зубиков.

Все понятно. Я – ламия. Злобная, бессердечная, неукротимая женщинозмея.

Теперь, если я не сломаю жертву пополам одним ударом хвоста и не порежу ногтями в фетуччини, я его укушу ядовитыми зубами, или продырявлю ядовитой оторочкой воротника, или просто проглочу живьем. Пусть заживо растворится в моем желудочном соке. Тоже смерть не из приятных.

Словом, я – сказочная машина для убийства. Которая во всем своем хтоническом великолепии, покачиваясь на хвосте, стоит перед Паутиной Всех Смертей Мира. Я раздражена и я в замешательстве.

Я смотрю на инкубатор смертей всего живого.

Единой Смерти Вообще, Приходящей Ко Всем, не существует. Не существует фигуры в черном плаще, эпически-величавой и декадентски-стильной. Смерть у каждого своя. Выросшая там, внутри капли, любая смерть, как ребенок, похожа и непохожа на других детей. И может оказаться столь же непрезентабельной и неудачной, сколь и единокровное чадо. Прямо хоть расти ее втихомолку и никому не показывай. Засмеют.

Смерть, напророченная мне в кислом яблоневом аду, как раз из таких – мучительная, грязная, незаслуженная. И отлично замаскированная под божью кару. Смерть из тех, что заставляет душу биться в истерическом крике: ПОЧЕМУ Я???

Пусть другие живут и умирают, считая себя слишком мелкой сошкой, чтоб получить ответ. Я не позволю использовать себя в качестве легко заменимой детали. Я стану чудовищем и приду пугать Смерть.

Вот только проблема в том, что никакой Смерти нет. Есть куча каких-то мизерных терминаторов, вызревающих внутри своих хозяев, точно глисты. А против миллиардов глистов моя адская мощь выглядит… смешно.

Оттого и ухохатывается невидимая дразнилка, делая меня все нелепее и нелепее в собственных глазах. И уже пофигу, зачем я здесь и какие судьбоносные задачи собираюсь решать. В душе одно желание: напиться крови насмешника, сделать так, чтобы он умолял о смерти…

Растягивая змеиную пасть и расправляя драконий ворот, я разворачиваюсь вокруг собственной оси со сверхзвуковой скоростью. Из горла рвется угрожающее шипение и мертвецкий смрад. Сейчас я уничтожу все живое в радиусе километра, а после вернусь к своим великим делам. Нельзя совершать великие дела, когда над тобой насмехаются.

И кого же я вижу за своей спиной с занесенным мечом? Естественно, Дубину. А рядом выпевает оскорбительный мотивчик… его бессменная напарница. То есть я сама.

– Что ты творишшшь? Что ты творишшшшшшь? – надрываюсь я-монстр. – Зачем ты мне мешаешшшь?

– А чтобы ты не выглядела дурой! В очередной раз, – чеканит Старый Викинг, небрежно отодвигая Геркулеса с его бесполезной железякой. – Я тебя всю жизнь предупреждаю: куда ты прешься со всем этим боеприпасом, дура? Опять засмеют! Сама себя ведь жрать будешь! Ты, бесполезная тварь!

– Ссегодня я зассставлю Сссмерть отссступить! – свищу я.

– Она зассстаа-а-авит! – хихикает Старый Викинг. – Всссе кругом засссрет и зассста-а-авит! Уй, как ссстрашшшно!

– Заткнисссь! – я пытаюсь разговаривать нормально, но все эти «шшш» и «ссс» только длиннее становятся.

– А если нет, то что? Сожрешшшь? В лучших традициях сссамоедссства? – усмехается Старый Викинг. – Вот-вот. Что и требовалось доказать. Иди-ка ты обратно в мой личный ад и сиди там тихо! Здесь мозги нужны, а у тебя их нет, тупая ты горгона!

– И шшшто ты сссделаешшшь тут сссвоими мозгами? – скептически спрашиваю я.

– Подумаю. И как всегда, пойму все, что мне надо понять. Уходи. Тут не твоя территория.

– А чья-а-а-а?… – от изумления у меня челюсть выворачивается.

– Моя, чья ж еще. Моя и моей смерти… – устало отвечает Старый Викинг и как-то безрадостно усаживается наземь. – Думаешь, она кошмариков вроде тебя не видала? Да все вы, уроды, ее порождение. Она вас пачками в людские умы извергает. И установку на саморазрушение дает. Если тебя с поводка спустить, ты от меня кучку дерьма оставишь. Уйди, по-хорошему прошу.

– Да как ты справишшшься одна? – недоумеваю я.

– Ты лучше себя об этом спроси. Спроси: что я делать собираюсь, Ермунганда* (Ермундганд (другое название – змей Мидгарда) по скандинавской легенде опоясывает всю обитаемую Землю и держит в пасти собственный хвост – прим. авт.) хренова?

– Я-а-а-а-а… – вопрос застает меня врасплох.

Я действительно не умею думать. Я умею только разрушать. Мне незачем думать. Я разрушаю все, что оказывается в пределах моего броска, удара, укуса.

– Ты-ы-ы-ы-ы… – без энтузиазма передразнивает Старый Викинг. – Не знаешь? Вот не знаешь, а берешься. Всюду лезешь, всюду протыриваешься. Поперед мозгов встреваешь. А я потом расхлебывай. Шла бы ты себе… в преисподнюю. Там тебе самое место. Там все ваши тусуются, только тебя и не хватает – как девушки года. Иди, иди, не морочь голову умным людям.

И тут мне становится стыдно. Так стыдно за всю эту непомерную, тупую и бесполезную ярость. За все случаи, когда вместо разумного плана на место военных действий припиралась я и наводила своеобычный животный шухер… Я чувствую, как этот стыд разрушает меня, размалывает, растворяет. Мне дурно. Меня тошнит.

А потом я исчезаю…

Зато Старый Викинг остается. Ошарашенная и оглушенная. Вот, значит, как выглядит золотой запас твоей жизненной энергии: мегатонна чистой ярости, не сдерживаемой никакими правилами и страхами. В том числе и страхом смерти.