Текст книги "Власть над водами пресными и солеными. Книга 1"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава 16. Луна, факел и что-то будет

Сковырнувшись с жердочки верхнего мира, я впечатываюсь в палубу непотопляемой галоши Морехода. Хорошо хоть не лицом. И хорошо, что не в корму. Потому что корма покрыта… рыбой. И даже не столько рыбой, сколько отвратительными существами утробно-розового цвета и червеобразного вида, безглазыми, слюнявыми и верткими. Худые жадноротые чайки – и те шарахаются от черверыбок, которые, оказавшись с пойманной рыбой в одной заднице, не отвлекаются от излюбленного занятия – и лезут, лезут к бьющимся о настил рыбьим тушкам, ввинчиваются им в рот и в жабры, пенясь оптоволоконными кабелями слизи, и душат свои жертвы, и жрут их изнутри и снаружи.

Миксины. Охотники на обреченных. На пойманных в сеть и на крючок, на больных и мертвых. Мастерицы ускользать от хищников, завязывая тело в узел и превращая воду в сопли.

– Твоя добыча? – брезгливо интересуюсь я, вышвыривая за борт розовую пакость вместе с ее защитными механизмами. – Ты что тут, на глубине тралить вздумал?

– Не нравится глубинная фауна? – посмеивается Мореход. – А как же разнообразие всего сущего и "каждому свое"?

Освободив место от разнообразного сущего, хмуро усаживаюсь на банку и начинаю шарить по карманам в поисках сигарет.

– Я, конечно, понимаю: в природе не существует облико морале и деления на красивое и некрасивое. В природе существует только деление на съедобное и несъедобное. Но какого черта ты натащил сюда всякой дряни? Из просветительских побуждений?

– Так ведь это ты мечтала в бездну заглянуть, не я! – переводит стрелки Мореход. – А миксины – бездна в действии. Чем глубже, тем миксинам привольнее. На большой глубине вообще ничего нет, одна вечная тьма, холод и эти милые зверюшки, жрущие разлагающихся китов и дохлых дайверов.

– Врешь. – Проведя с Мореходом немало времени, я заметила, что у него два метода слива информации: лживый и тенденциозный. – Как всегда, врешь. На глубине не только падальщики, паразиты и тьма. Есть свет, который тамошние обитатели рождают, а потом им же разговаривают, охотятся, любят и убивают. Биолюминесценция. Самый древний сотворенный свет. Так же и с подсознанием. Есть тьма, холод, небрезгливое дерьмоедство, но и свет тоже есть.

– Который для природы то же, что и миксиновые слюни, – возможность съесть, не будучи съеденным, – парирует он.

– Как говорится, вся природа – это бесконечное склонение глаголов «съесть» и "быть съеденным"! – огрызаюсь я. – Нашел, чем удивить. Так что если ты пытаешься напугать меня кошмарами из нижнего мира…

– Нет. Не пытаюсь. – Мореход протягивает мне свою зажигалку.

Руки у меня все еще дрожат и прикурить никак не удается. Волны хлещут в борт, шипят и пенятся, как молодое пиво. Ветер срывает огонек с зажигалки, а турбонаддув включать я еще не научилась. С чувством "кругом одни предатели!" рвусь в бой. С незажженной сигаретой в зубах.

– Тогда что за тварь ты из меня выудил?

– Которую? – изумляется Мореход. Картинно так изумляется: рот полуоткрыт, ресницы хлопают. Кларк Гейбл.

– А новенькую! Суккубиху!

– Не придирайся, нормальная тетка! – хохочет он. – Вот увидишь, она тебе еще пригодится!

– Да она чуть Гер… Дубину не сожрала, – передергиваюсь я.

– Это она от обалдения. Вылезла на свет божий и обалдела. Дубина для нее что для тебя бутерброд. Если бутерброд примется танцевать на тарелке, распевая "съешь меня, любимая"…

– Я немедленно приглашу съемочную группу и уйду в рекламу! – рычу я. – Не виляй! Я пообещала Викингу, что больше не стану вмешиваться в их с Дубиной жизнь. И что мне теперь делать? Сидеть и смотреть, как их лопает всякая нечисть, понабежавшая из подсознания? Моего подсознания, между прочим!

– А вот это и есть судьба истинного наблюдателя: сидеть и смотреть, как одни лопают других. И прикури уже бога ради свою сигарету, ты ее наполовину сжевала!

– Моя сигарета! Хочу – курю, хочу – с кашей съем!

– Вот именно! И Дубина – человек Викинга. Хочет – спасает, хочет – с кашей ест!

Надувшись, точно повздорившие супруги, мы отворачиваемся друг от друга и прожигаем взглядом горизонт.

Конечно, Мореход прав. Под килем его посудины, в недрах моря Ид, полным-полно отвратительных тварей вроде миксин. И полным-полно восхитительных тварей. Причем не всегда ясно, где одни, а где другие. И как спасать вторых от первых, и надо ли вообще.

Я понимаю: это все комплекс вины. Я виновата перед Викингом, которую искалечила с цинизмом компрачикоса. Нет мне прощения в ее глазах, и никакие планы по апгрейду маменькиной дочки до неубиваемой суки не вернут ощущения правоты и чистоты намерений. Я могу лишь наблюдать за последствиями событий, запущенных с моей помощью. Это похоже на камнепад: сталкиваешь камушек со скалы, чтоб посмотреть, как он летит, сверкая на солнце и весело бумкая по склону, а потом узнаешь, что осыпью накрыло деревню со всеми жителями… Я такой же криворукий демиург, как и все.

– И кстати, – голосом оскорбленного в лучших чувствах людоеда осведомляется Мореход, – почему ты решила, что это Я вытащил из тебя суккуба? Кажется, опять вмешался таинственный незнакомец? Или ты полагаешь: все таинственные незнакомцы в твоей жизни – мои альтер-эго?

– Боже избави, – ворчу я. – Поучительного морского путешествия с тобой наедине для девушки вполне достаточно.

– Время покажет, кто и зачем проделал это с тобой, – миролюбиво заключает Мореход. – Время покажет.

* * *

Чтобы отвлечься от неразрешимых проблем верхнего мира, стоит вернуться в мир окружающий. Тем более, что возле моего уха битый час что-то рокочет Дуби… Герка.

– И понимаешь, Аделинда там больше не работает, там теперь эта девушка, Хелене. Соня сказала, ее имя значит «факел», «луна» и "тайно сбежать", неужели правда? Но ей подходит…

– Стоп-стоп-стоп! – бормочу я, вынимая изо рта изжеванную сигарету. – Еще раз и внятно. Аделинда свалила, оставив достойную смену?

Герка краснеет. Он вообще легко краснеет. Моего племянника этот факт бесит, сколько ни объясняй, что мужчина его комплекции может позволить себе и не такие проявления чистой и кроткой души. Но в моем присутствии можно краснеть невозбранно.

– Аська, ну чем ты слушаешь, я же тебе все объяснил! Что мне, с начала пересказывать?

– Уж перескажи старой глухой тетке, не сочти за труд! – развожу руками я.

– Значит, так. Я пошел в тот магазин…

– В котором продаются феечки из папье-маше, дневники в обложках с цветочками, думочки с вышитым "Их либе дих" и прочие товары, совершенно необходимые крутому пацану вроде тебя…

– Вот именно. – Герка невозмутимо пресекает мою неуместную иронию. – А там она, Хелена. Ну… и всё.

– Как это «всё»? Ты узнал, что ее зовут Хелена… Поподробней, подсудимый.

– Я подошел к ней и говорю: здравствуйте, а где фройляйн Аделинда? А она мне говорит: уволилась. Я говорю: очень жаль. А вы не можете мне помочь? А она говорит: и что бы вы хотели? Я ей: у меня две тетушки и мама, им надо купить подарки, но такие, каких они сами себе не купят, хотя целый день только тем и занимаются, что набивают пакеты всякой фигней… Что может не купить себе женщина, если кроме шопинга ничем не занимается? Она смеется. Мы стали смотреть все подряд. Я рассказывал про тебя, про маму и про Соню, она все время смеялась и говорила, что я счастливый человек и что у меня очень интересные родственники. Потом я ушел. И сказал, что завтра зайду ближе к четырем, потому что она до четырех работает и можно будет погулять… по магазинам, например. Или еще куда-нибудь сгулять…

– Под луной, с факелом и тайно сбежав ты можешь гулять по Берлину вечность, – качаю головой я. – Тем более с такой девушкой.

– С какой "такой"? – вскидывается Герка.

– С девушкой, которой кажутся интересными три старых плюшки, если они – твои родственницы. Я тебя умоляю, Герочка, не вздумай весь завтрашний вечер трындеть о нас. Иначе у твоей Хелене останется ощущение, что она гуляет не с тобой, а с томом Чехова под мышкой. Три сестры в вишневом саду и все такое. Ты же ей понравился, да?

– Я не знаю пока…

– Зато я знаю. Ты не можешь не нравиться, особенно если учесть твой волшебный немецкий, сильно обогащенный чтением лирики вслух и с возвышения, каковым ты пренебрегаешь с шестилетнего возраста…

– Ася! – строго говорит Гера. – Во-первых, она знает русский. В Берлине многие учат русский. Во-вторых, я в ее присутствии никакой лирики не помню. Хотя ту табуретку и "Хелиген найт"* ("О святая ночь", рождественский псалом – прим. авт.) хором никогда вам не прощу. И если на Рождество вы опять заставите меня петь этот псалом…

– Ты уйдешь из дому в сырую ночь и замерзнешь насмерть в кафе «Вальгалла», как сделал это в прошлом году. Потом твое мертвое тело придет домой и ляжет спать поперек гостиной, головой под елку, как оно любит.

– Ася, я пригласил ее к нам на Рождество.

– А ты времени даром не теряешь, – одобрительно подмигивает нарисовавшаяся в дверях Сонька. – Моя выучка!

– Ну, мы выбирали тебе игрушки на елку и она сказала: когда родители были живы, она очень любила этот праздник…

– Она еще и сирота? – изумляюсь я. – Гера, женись. Не надо дожидаться Рождества и знакомства с нами. После этого инцидента хорошая немецкая сирота, знающая русский язык, за тебя не пойдет. А до кошмарного прозрения у тебя есть крепкий шанс обрести жену, натюрлих. Все Сонькины ПМЖ будут в восторге.

Гера смотрит на меня усталыми глазами. Иногда мне кажется, что он – мой дядюшка, а я – его непутевая племянница.

– Да уж! – вздыхает Софи. – Если она увидит наше несуразное семейство, ей поплохеет. Мы странные люди – каждый живет на вершине собственной горы, поплевывает в долину и плохо контачит с реальностью… Мы для нее чересчур экстравагантны.

– Вообразили себе какую-то бюргершу, – хмурится Гера, – заранее всё для себя решили…

– Мы просто основываемся на богатом жизненном опыте! – хохочет Соня. – Мы уже стольких людей неординарностью напугали!

– А я все-таки приведу ее, – упрямится Гера.

– Конечно, приводи! – хором соглашаемся мы.

– Что-то я такое слышала насчет елочных игрушек… – хитро прищуривается Сонька.

– Жадина! – Герка выходит из комнаты и возвращается с объемистой коробкой.

И тут начинается: "ой, какая прелесть", "ой, зачем столько", "ой, они такие дорогие"… Феечки в газовых кринолинах, крокодилы в туфлях на каблуках, котяры с бантами на упитанных шеях – нет ничего прекраснее елочной игрушки ручной работы. Не пополнять коллекцию фей и крокодилов невозможно. Если когда-нибудь елки начнут падать под их тяжестью, Сонька будет ставить две елки. Или сколько потребуется. В каждой комнате по елке, одну в сортире и еще парочку – на балконе.

Рождественские настроения сгущаются в воздухе колдовским туманом. Вот-вот из него материализуется Санта-Клаус и подарит каждому из присутствующих пожилых детей по волшебной кукле. А Герке – целую Коппелию* (Персонаж балета «Коппелия» Л.Делиба, кукла в человеческий рост – прим. авт.). Кирхи звонят, обступив нас со всех сторон. Вдалеке торжественно распеваются органные трубы. В новом году все будет по-другому. Не знаю, как, но ха-ра-шо.

* * *

Какая странная судьба: всю жизнь, боясь потерь, жить не своим, а чужим, и не всегда заимствованным, чаще ворованным, – чужими семьями, чужими детьми, чужими интересами, чужим умом; и однажды обнаружить, что якобы чужое на самом деле давным-давно твое, дорогое и единственное, но по-прежнему числится чужим и в любой момент может быть отнято, вырвано из рук – и ты его больше не увидишь, и жить тебе станет незачем; но умнее ты не станешь, и только страх твой еще больше разрастется и закроет собой узкую полоску горизонта, последний отсвет последней надежды…

Герка уходит. Он уходит в свою – отдельную от нас – жизнь. Его взросление все заметнее с каждым романом. Геркины девушки все меньше походят на персонажей комиксов – они стали человечнее и уже вполне подходят для реальной жизни, а не только для приключений, которые приятней вспоминать, чем переживать.

Верный признак, что юноша становится мужчиной. И процесс уже близок к завершению. Желание жить, а не просто рассказывать приятелям "был у меня такой случай" – желание взрослого человека. Приходится признать: про Хелену и рассказать-то будет нечего. Она совершенно не для рассказов. Она – для души.

Это-то меня и пугает. Радует, конечно, но и пугает. Ощущение, что вот, планировала-планировала я Геркино повзросление на отдаленные-грядущие времена, а времена раз! – и постучали в дверь, пока я своему вроде бы малолетнему племянничку пирожки пеку. Поздно, говорят, тетенька. Вашему племяннику хоть пирожки и не помешают, но для полного счастья ему нужно то, чего вам совершенно не нужно – близкий человек со стороны. Посторонний близкий. Именно ему он будет рассказывать свои мысли. Именно с ним начнет делиться планами. Именно с ним станет проводить каждую минуту свободного времени. А время, которое он проведет с вами, отныне будет числиться несвободным. Обязаловом оно будет числиться. И на расспросы ваш недавно такой откровенный племянник отвечать начнет с неохотой. И не стоит прессинговать, добиваясь былой откровенности. Себе же хуже сделаете. Смиритесь, любящая тетя. Смиритесь и отойдите на задний план, к выцветшей дальней кулисе…

Вот и все. Отныне наши суда, ведомые все тем же Мореходом, перестали дрейфовать вместе и расходятся, расходятся неотвратимо, курс на зюйд-зюйд-вест, курс на норд-норд-ост, право руля, лево руля, до встречи в порту приписки, а может, и прощай, не вечно же нам быть вместе…

Именно здесь и сейчас, на пароходике, разглаживающем, точно утюг, серую ленту Ванзее* (Озеро в пригороде Берлина – прим. авт.), я вижу это особенно ясно – вижу и ничего поделать не могу.

Удивительно, до чего похожи эти двое – Герка и Хелене. Или Хелена. Неважно. Одним словом, Хеленка. Хеленка, которая явно хочет мне понравиться. Как потенциальной свекрови, что ли?…

Потому, наверное, и пошла за мной на верхнюю палубу. Хотя здесь не просто ветрено – здесь воздух хлещет тебя по щекам и таскает за волосы, словно барыня сенную девку. Ветер как будто срывает на нас застарелую злобу. Как будто хочет нас наказать за что-то неведомое нам. За необъясненную и необъяснимую вину. Или за выдуманную вину. Что, впрочем, нередко одно и то же.

Мы угрюмо терпим самодурство ветра. Я гляжу на заросшие берега, на далекую тучу, шагающую по небу на слоновьих ногах дождя, ежусь и вспоминаю зажигалку Морехода. Эх, мне бы она сейчас пригодилась! А за моей спиной стоит и сопит яркое свидетельство неотвратимого взросления Геры.

Хелене – не Аделинда. Ну вот совсем. В ней все как-то… основательно. Она все делает спокойно и неспешно: двигается, говорит, думает. И надето на ней такое красивое, удобное и качественное, точно никакой одежды вообще нет, и крупное, с округлыми формами тело ничем не стеснено. Из-за долгого молчания кажется, что под золотистыми прядями в созерцательно-философской тиши созревают глубокие мысли. Впрочем, чем черт не шутит, может, и созревают…

При ней нам как-то неудобно дурачиться. Я делаю солидный вид, хотя выходит не очень. Я себя вижу со стороны – хмурая, взъерошенная тетка с красным шмыгающим носом. Вряд ли я Хелене понравлюсь. Ну и черт с ним совсем.

В разрывах туч сквозит солнце и по мрачным серым волнам скачут нахальные зайчики. Здоровенные такие. Зайцы это, а не зайчики. На фрикасе бы их…

Пароход идет мимо островка, сплошь заросшего деревьями. Здесь гнездятся птицы. Много толстых, закормленных туристами птиц. Ни одна из них, небось, за всю жизнь червяка не склевала. У них тут общепит неподалеку, у пристани Кладоу. Прелестное место это Кладоу. У самого берега – куча ресторанчиков с видом на воды, на птиц, на радугу в поднебесье и на причал, весь в стройных яхтах.

Мы идем обедать. Хорошо, если трапеза разорвет дружное молчание, затянувшееся до неприличия. Не хочу выглядеть букой. Не хочу, но выгляжу. Это потому, что я злюсь на Герку. На моем месте должна быть Майка. Она ему мать, не я. Вот и выставлял бы ее на смотрины – нет, надо было меня в оборот взять!

Уж Майя Робертовна не смолчала бы. Поговорила бы и за экологию, и за политику, и за культуру-мультуру… Произвела бы впечатление дельной, разумной, жесткой и et cetera, et cetera. А я… я могу только переживать и отмалчиваться. Такая натура.

В голову лезут нехорошие мысли: если у Герки с Хелене серьезно, он же может тут остаться. Приятно посмеяться над советами всяких ПМЖ, но отчего бы молодому человеку не остаться с любимой… женой в европейской столице? Что его держит в Москве? Родня? Карьера? Друзья-приятели? Ха! Все растворится в видах на европейское гражданство и европейский образ жизни. И буду я с Геркой видеться раз в год по обещанию. Ах, опять твоя мрачная русская тетя приезжает, надо будет устроить для нее семейный обед и совместное посещение филармонии. Пожилые дамы обожают филармонию.

И постепенно даже Гера забудет, какая я на самом деле. Что я ненавижу семейные обеды и филармонические утехи для пожилых. Что я живая, шебутная и неприкаянная. Что больше всего на свете я люблю стать на крыло и посетить совершенно неподходящие для старых дев терры инкогниты. Со временем и мне станет скучно с немецкой родней, в ряды которой вольется и мой любимый племянник…

Я чуть не плачу. Одно дело – просто признать, что Гера повзрослел. И другое – потерять его в недрах бюргера, в которого Герка превратится через пару-тройку лет счастливой европейской жизни.

Да-да, я понимаю: это просто миксина грызет мне сердце. Выползла из глубин подсознания, ввинтилась в мою грудную клетку и жрет, жрет сердечную мышцу, как не в себя. А в реальности все может сложиться иначе. К тому же и Герка – плохое сырье для бюргера, если присмотреться. Совсем неподходящее сырье.

Миксина отпустила мою душу на покаяние лишь через несколько часов. Когда мы, съев тот самый обед в ресторане, полюбовавшись на радугу, подвыпив и подразмякнув, шли по дорожке вглубь Кладоу. Между двух заборчиков. За правым заборчиком виднелись безлюдные виллы здешних обитателей, за левым – мини-пляжики, недоступные для нахальных приезжих. Еще намусорят, не дай бог, в подстриженную травку и в синие воды благословенного Ванзее. Проходи, проходи, не задерживай!

И тут Хелене, хитренько подмигнув нам обоим… сиганула через забор. Пошурудила в кустах, брякнула запорами – калитка и открылась! В принципе, я и сама через тот забор перелезла бы – не то чтоб одним прыжком, но и без катастрофических последствий. Но желание Хелене потрафить родственнице любимого Геры (не слишком ли я тороплю события, а?) было таким открытым… Я, хихикая, просочилась внутрь.

– Были бы здесь таблички "Проход воспрещен", мы б из них костерок соорудили! – одобрительно заметила я. Обращаясь скорее к Герке, чем к Хелене.

– Как Снусмумрик! – рассмеялась она. Оказывается, есть у нас общие интересы!

Снусмумрик с его ненавистью к запрещающим табличкам и свел нас с Хеленой. Не очень близко – ну, как смог…

Зато мы посидели на берегу, полюбовались на сумасшедшие подснежники, проклюнувшиеся в траве не после зимы, а накануне. Поругали землевладельцев, все вокруг огородивших и опутавших колючей фигней естественного происхождения – хорошо хоть не колючей проволокой… Солнце регулярно выходило из-за туч и поджигало соседние камыши золотыми свечами, словно пыталось придать беседе интимность.

Хелене рассказывала уморительные байки из жизни магазинчика товаров не первой необходимости. Герка тоже расхрабрился и рассказал что-то армейское, умеренно неприличное. Да и я не ударила в грязь лицом. Только не в смысле рассказов.

Я не ударила в грязь лицом, когда нас обнаружили с той стороны дороги. Из домика Гензеля и Гретель в масштабе пять к одному вдруг вылетел подозрительно бодрый мужик и рванул к воротам. Я первая просекла, что мы загостились, подняла шухер и всех спасла. Мужик что-то кричал вслед, но мы с дробным топотом пустились наутек, пренебрегая возможностью обратить частника в социализм.

Обеды в ресторанах, конечно, действуют расслабляюще и умиротворяюще, но совместные переделки лучше. Они сближают. А когда мы, не снижая темпа, подхватили Хелене под локотки и на скаку перенесли через лужу, в которой девушка наверняка бы увязла, Геркина пассия прониклась к нашей команде глубоким уважением.

Еще через полчасика, не посягая на другие пляжи (от добра добра не ищут), мы расположились на гостеприимных пнях возле дороги, и я, оттаяв, поведала Хелене, как в детстве занималась экспроприацией яблок по чужим садам. В особо крупном размере. Хелене, не чуждая такого рода развлечений, тут же предложила что-нибудь спереть. На память. Из чистой любви к искусству. Когда мы запротестовали (опасно, блин, повяжут!), она презрительно наморщила носик и достала из сумки увесистую бутыль. Которой мы в ресторане не заказывали. Вот зачем она ходила в туалет мимо кухни! Дважды. Второй раз – с сумкой. С объемистым таким рюкзачком на лямках.

С пристани Кладоу пароход нас увез на закате. Почему-то на обратном пути ни злющий ветер, ни повисший в воздухе промозглый туман не ощущались. Как же, однако, можно окосеть с одной-единственной бутылки ворованного алкоголя…

Прощаясь, Хелене погладила меня по плечу. И растроганно сказала, что Гера – именно такой русский парень, о котором она всегда мечтала. С того самого дня, как ее брат нашел свою любовь и уехал в Россию управлять гей-клубом. Только она, Хелене, думала, что хорошие парни все голубые. И что ей не светит. Оказывается, всякое бывает…

Унылое бюргерское будущее плеснуло хвостом и скрылось в непроглядном тумане. Я расцвела и чихнула. Будь здорова, Ася! И никаких миксин!