Текст книги "Ганнибал"

Автор книги: Илья Кораблев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Беспрестанные неудачи и трудности, с которыми Ценсорин и Манилий столкнулись при попытках штурмовать обезоруженный, но хорошо укрепленный город, решительное сопротивление карфагенян заставили римское командование отказаться от продолжения борьбы у городских стен. Ведя по-прежнему осаду, Манилий главные операции перенес в Ливию – против отрядов Гасдрубала и Гамилькара Фамеи. В особенности тревожил римлян Фамея; своими партизанскими налетами он почти совершенно парализовал действия римских фуражиров и команд, посылавшихся за продовольствием. Правда, он делал исключение для подразделений, которыми командовал Сципион Эмилиан; они отличались высокой дисциплиной и организованностью, так что Фамея не мог рисковать [Апп., Лив., 100 – 101].

Не принес Манилию удачи и поход против Гасдрубала к Неферису. Там римляне, окруженные возвышенностями и крутыми склонами, занятыми неприятелем, вынуждены были пробираться через заросли, ущелья и горные потоки и едва не попали в ловушку. Ожесточенное сражение не дало перевеса ни одной из сторон. Гасдрубал засел в неприступном укреплении и, когда римляне, ничего не добившись, начали отступление, напал на уходящих. От полного разгрома римскую армию и на этот раз спас Сципион Эмилиан [Апп., Лив., 102 – 103; Ливий, Сод., 49; ср. у Зонары, 9, 27].

Кампания 149 года не увенчалась сколько-нибудь заметными успехами римского оружия. Вопреки всем ожиданиям война затягивалась, и сенат, обеспокоенный таким развитием событий, отправил в Африку специальную комиссию разузнать, что, собственно, происходит. Картина, которую сенатские уполномоченные застали, была весьма неприглядной; если только наши источники не преувеличивают, единственным римским военачальником, добившимся некоторых, правда, пока не слишком ощутимых побед, да к тому же в оборонительных боях, был Сципион Эмилиан [Апп., Лив., 105]. И наверное неслучайно и старик Катон уже на краю могилы отличил Эмилиана, характеризуя его стихом из «Одиссеи»: «Он лишь с умом; все другие безумными тенями реют» [Одисс., X, 495; см. об этом: Полибий, 36, 8, 6; Диодор, 32, 9а; Плут., Кат., 27; ср. у Ливия, Сод., 49, а также у Плут., Апоф., З].

Как бы то ни было, сенат счел необходимым напомнить Массанассе о союзе и о том, что римляне нуждаются в его помощи. Однако сенатские послы уже не застали престарелого царя в живых. В память о прежних дружественных отношениях со Сципионом Массанасса просил Эмилиана разделить наследство между его сыновьями [ср. у Евтропия, 4, 11; Орозий, 4, 22, 8]. Политическое значение этой миссии и для Рима, и для самого Эмилиана очевидно. Эмилиан сделал все, чтобы максимально ослабить Нумидийское царство и еще крепче привязать его к Риму. Он сделал царский титул, как говорит Аппиан, общим достоянием всех трех претендентов – Микипсы, Гулуссы и Мастанабала, причем Микипсе он предоставил обладание Циртой и царским двором, т. е. формальную верховную власть, Гулуссе – ведение войны и заключение мира, а следовательно, и командование армией, а Мастанабалу – суд над подданными, т. е. гражданское управление [Апп., Лив., 105 – 106; Ливий, Сод., 50; Зонара, 9, 27].^[189] Это решение лишило каждого из них необходимой полноты власти (особенно комическое зрелище должен был представлять Микипса, лишенный реальных полномочий) и подготовило почву для раздоров в отдаленном будущем между членами нумидийского царского дома. Однако оно позволило Эмилиану привести в римский лагерь всадников Гулуссы и направить их на борьбу с Фамеей [Апп., Лив., 107].^[190]

Впрочем, долго воевать с ним не понадобилось. Эмилиан нашел случай вступить в личные переговоры с Фамеей, предложил спастись ему самому, коль скоро он не может спасти государства, и обещал прощение и благодарность римлян. Фамея, видимо скептически оценивавший перспективы карфагенского сопротивления, но не хотевший обнаруживать своей заинтересованности в обещаниях Эмилиана, сказал, что обдумает его слова и своевременно сообщит [там же]. Между тем Манилий снова двинулся к Неферису против Гасдрубала, расположился там лагерем, но добиться успеха по-прежнему не смог. Как раз в этот момент Эмилиан получил известие от Фамеи, который с частью (измене остальных помешал Ганнон Белый) своего отряда перешел на сторону римлян [Апп., Лив., 108; Диодор, 32, 17, 1; Ливий, Сод., 50; Зонара, 9, 27]. Теперь Манилий счел возможным отступить к своему основному лагерю [Апп., Лив., 109].

Там его уже ожидал новый консул – Луций Кальпурний Писон Цесоний, которому сенат поручил ведение африканской войны. Командовать флотом назначили Луция Гостилия Манцина. Манилий должен был возвратиться в Рим; туда же он отправил и Эмилиана вместе с Фамеей. Сенат щедро наградил Фамею за предательство, пожаловав пурпурное одеяние с золотой пряжкой, коня с золотой сбруей, полное вооружение и 10 000 драхм. Обещали ему и еще больше, если он будет и в дальнейшем помогать римлянам. Фамея, в свою очередь, заверил недавних врагов в преданности и, воодушевленный открывшимися ему блестящими перспективами, воротился в Африку, в римский лагерь [там же].

Кампанию 148 года Писон начал атаками на африканские города. Ему не удалось овладеть Аспидой, но он захватил какой-то другой пункт, названия которого источник не упоминает, а затем подступил к Гиппону Диарриту и безуспешно осаждал его в течение целого лета. Потеряв все осадные орудия, Писон удалился на зимние квартиры в Утику [Апп., Лив., 110; Зонара, 9. 29].

Такой ход военных действий, естественно, внушил карфагенскому демократическому правительству уверенность в своих силах и надежду на победу, тем более что к Гасдрубалу перебежал от Гулуссы нумидиец Бития с 800 всадников, а Микипса и Мастанабал вовсе не торопились помогать римлянам [Апп., Лив., 111].

В этих условиях пунийский совет развернул энергичную дипломатическую работу, пытаясь сколотить новую антиримскую коалицию. Его послы в это горячее время побывали и у нумидийцев, и у Лжефилиппа. Карфагеняне опять где силой, а где убеждением овладели почти всею Ливией [там же].

В самом Карфагене возобновилась и приняла чрезвычайно острые формы борьба за власть, теперь уже в демократической партии. На одном из заседаний совета Гасдрубал внезапно обвинил начальника городского гарнизона Гасдрубала внука Массанассы в том, что тот фактически помогает своему дяде Гулуссе. Обвиняемый в смятении не нашелся, что отвечать, и члены совета тут же забили его скамьями насмерть.^[191] Вся карфагенская армия перешла теперь под командование Гасдрубала [Апп., Лив., 111; Орозий, 4, 22, 8]. Все шло, как прежде.

Полибий [38, 2, 7 – 12; ср. 38, 1, 1] дает Гасдрубалу как полководцу и государственному деятелю, просто как человеку резко отрицательную оценку. В его изображении, карфагенский командующий выступает в облике тщеславного труса, который набивает свое брюхо пищей в то время, когда его сограждане гибнут от голода, и способен только на хвастливые речи, но отнюдь не на подлинно героические поступки. В этом портрете, очевидно, много понятных преувеличений. Тем не менее единственный успех, который Гасдрубал мог поставить себе в заслугу, – это его действия против Манилия у Нефериса. Трагическая гибель Гасдрубала, внука Массанассы, обнаружила в нем властолюбивого демагога и интригана.

В Риме постоянные неудачи внушали и тревогу и недоверие ко всем этим Ценсоринам, Манилиям, Писонам, бездарно затягивавшим войну. Очередные выборы магистратов, проходившие в обстановке острой внутриполитической борьбы, закончились внушительной победой демократических кругов и Сципионов, которых эти круги поддерживали. Одним из консулов на 147 год избрали Сципиона Эмилиана, хотя он и не достиг возраста, позволявшего ему претендовать на такую должность, и выставил свою кандидатуру всего лишь в эдилы [Знам., 53, 5; Евтропий, 4, 12; Диодор, 32, 9а; Ливий, Сод., 49; Зонара, 9, 29], и не проделал необходимой военно-административной карьеры. Решающую роль здесь, конечно, сыграли его репутация и общая уверенность в том, что только он сможет победоносно завершить войну и разрушить Карфаген. История повторялась: консулы настойчиво указывали на непозволительность такого выбора (за этим, несомненно, прослеживаются действия антисципионовской партии в сенате [ср. у Ливия, Сод., 50]), однако под давлением народного собрания, где активнейшую роль играли народные трибуны, сенат был вынужден уступить. Другим решением народного собрания, несмотря на противодействие консула Марка Ливия Друза, требовавшего жеребьевки, война в Африке была поручена Эмилиану [Апп., Лив., 112].

Когда Эмилиан, уже в качестве консула и римского командующего, прибыл в Утику, он застал свои пехотные части ведущими осаду некоторых африканских городов, а флот – атакующим Карфаген. Попытка Манцина прорваться в город провалилась, и лишь дополнительные корабли, своевременно посланные Эмилианом, спасли его десант от гибели [Апп., Лив., 113 – 114].

Эмилиану, очевидно, с самого начала было ясно, что, придерживаясь стратегической линии Манилия – Писона, овладеть Карфагеном, а тем более в обозримом будущем, он не сможет. Именно поэтому Эмилиан радикально изменил всю концепцию войны и сосредоточил внимание главным образом на осаде Карфагена, расположившись лагерем у подступов к городу. В непосредственной близости от римлян, на расстоянии 5 стадий (около 1 км) от городских стен, устроили свой лагерь и карфагеняне. Туда прибыли Гасдрубал и начальник пунийской конницы Бития [Апп., Лив., 114]. По всей видимости, Эмилиан принял какие-то меры и к укреплению воинской дисциплины [Апп., Лив., 115 – 117], хотя мы и не знаем, до какой степени рассказ об этом событии отражает объективную реальность и в какой мере он продиктован понятным желанием традиции, сочувствовавшей новому полководцу, противопоставить его Писону, Маннлию и Ценсорину.

Первую свою атаку Эмилиан направил против Мегары – окруженной стеной северной окраины города. Удар был нанесен ночью с двух флангов. Попытка преодолеть оборонительные сооружения штурмом не удалась, и тогда Эмилиан отправил отряд юношей, с тем чтобы они поднялись на башню, стоявшую недалеко от карфагенских укреплений. Оттуда воины перебрались на стену, спрыгнули на улицы и, взломав небольшие ворота, впустили Эмилиана. Карфагеняне в смятении бросились в Бирсу, однако и римский командующий решил не удерживать Мегару; переполненный огородами и садами, деревьями и кустарниками, перерезанный во всех направлениях оросительными каналами, этот район был очень неудобен для ведения боя. Эмилиан отступил [Апп., Лив., 117] (Зонара [9, 29] приписывает операцию в Мегаре Манцину).

Несмотря на отход римских отрядов из Мегары, успех Эмилиана был чрезвычайно многозначителен. Римляне впервые ворвались на территорию Карфагена, они сумели преодолеть, казалось, неприступные стены. И Гасдрубал, несомненно, для «поднятия духа» своих сограждан, а также, как справедливо замечает Аппиан, чтобы исключить всякую возможность мира, ответил на действия Эмилиана актом бессмысленной жестокости. По его приказанию на стены, чтобы враги хорошо видели, вывели пленных римских солдат и подвергли их всякого рода истязаниям: вырывали глаза, язык, жилы, половые органы, отрезали подошвы, отрубали пальцы, сдирали кожу. Умирающих сбрасывали со стены и со скал.^[192] Однако достиг он противоположного результата. Бесчеловечная расправа не только ожесточила римлян, она вызвала возмущение и в самом Карфагене. Были возмущены и члены совета, которые хотели сохранить хоть какую-то надежду на пощаду. Гасдрубал силой подавил сопротивление, кое-кто из недовольных жизнью поплатился за свои речи. В Карфагене окончательно установилась военная диктатура [Апп., Лив., 118; ср. у Полибия, 38, 2, 12 – 13].

Бездействие Гасдрубала позволило Эмилиану без особого труда овладеть и карфагенским лагерем за городской стеной, а потом выкопать поперек перешейка два рва от моря до моря и таким образом отрезать Карфаген от материка. С обоих флангов Эмилиан также вырыл рвы. Затем он окружил этот четырехугольник столбами и палисадами и, наконец, на стороне, обращенной к Карфагену, построил мощную стену. Так была создана крепость, посредине которой Эмилиан воздвиг высокую каменную башню, а на ней четырехэтажную деревянную. Теперь он мог следить за всем, что происходило в Карфагене [Апп., Лив., 119].

Тем временем отчаяние продиктовало Гасдрубалу совершенно невероятный шаг: он попытался завязать через Гулуссу переговоры с Эмилианом, прося пощады для Карфагена и соглашаясь исполнить любые требования. Первая реакция Эмилиана была резко отрицательной, и только под влиянием Гулуссы, который предупреждал, что на следующий год сенат может прислать новых консулов, поэтому следует поторопиться, согласился гарантировать Гасдрубалу, его семье и десяти близким к нему семьям жизнь и возможность унести с собою 10 талантов денег или увести всех своих рабов (по Диодору, и 100 (рабов). Гасдрубал отказался принять такие условия [Полибий, 38, 1, 1 – 2, 9; Диодор, 32, 22].

Пока шли переговоры, Эмилиан осуществил еще одну важную операцию: римляне построили каменную дамбу, которая должна была перекрыть все выходы из Карфагена в открытое море [Апп., Лив., 121].

Успешное завершение этой работы должно было полностью блокировать осажденный город, и пунийцы начали спешно и в глубокой тайне рыть новый канал, который должен был связать карфагенские гавани со Средиземным морем. Тогда же они приступили к постройке новых кораблей, и в один прекрасный день, к немалому изумлению римлян, из портов вышел флот из 50 триер и множества мелких судов [там же]. На третий день после этого события произошло морское сражение.

Бой продолжался до заката; ни одна из сторон не получила сколько-нибудь ощутимого преимущества, и карфагеняне решили отступить. Однако у входа в гавань, где мелкие пунийские корабли перегородили дорогу своим же крупным судам, сражение возобновилось. На этот раз римляне таранными ударами вывели из строя и уничтожили большую часть карфагенского флота [Апп., Лив., 122 – 123]. Таким образом, отчаянная попытка карфагенян прорвать морскую блокаду закончилась неудачей.

Одержав эту важную победу, Эмилиан решил овладеть насыпью, откуда он мог бы создать прямую угрозу гаваням. Ночью карфагеняне обошли насыпь со стороны моря и подожгли римские осадные машины. Римляне в панике бежали, и карфагеняне получили возможность восстановить укрепление, разрушенное неприятелем, и даже построить новые башни. Однако в конце концов и здесь Эмилиан оттеснил противника, защитил насыпь рвом и построил на ней стену вровень со стеной Карфагена и на небольшом от нее расстоянии [Апп., Лив., 125].

Подошла зима, время, когда в боях обычно наступало затишье. Эмилиан решил использовать это время для уничтожения пунийских армий на Африканском материке и прежде всего, правда, после ожесточенных боев захватил Неферис. Решающую роль в этой операции сыграл Гулусса. После этого все ливийские города или перешли на сторону римлян, или без труда были ими захвачены [Апп., Лив., 126; Ливий, Сод., 51].

С наступлением весны 146 г. Эмилиан приступил к осаде Котона (одной из гаваней Карфагена) и Бирсы. Ночью Гасдрубал сжег четырехугольную часть Котона, однако это не помешало Гаю Лэлию Сапиенсу, одному из ближайших помощников Эмилиана, захватить круглую часть гавани. Овладев стеной вокруг Котона, Эмилиан занял и прилегающую к нему рыночную площадь. Первое, что римляне сделали, ворвавшись в город, они бросились грабить храм бога огня Решефа, которого греки отождествляли с Аполлоном. Их особое внимание привлекла позолоченная статуя божества и ниша, покрытая золотыми пластинами. Пока солдаты не поделили между собой золото (1 000 талантов), никакие приказы не могли заставить их двинуться дальше [Апп., Лив., 127].

Основным центром сопротивления карфагенян и, разумеется, основною целью Эмилиана была Бирса, куда со всех сторон бежали люди. Со стороны рыночной площади к Бирсе поднимались три улицы, застроенные множеством шестиэтажных домов. Каждый дом римляне должны были брать штурмом. Захватив один, они по бревнам и доскам перебегали на крышу другого, и там резня возобновлялась. Внизу на улицах города, шла яростная сеча. И атакующие, и защитники города гибли в рукопашных схватках, падали еще живыми с крыш, иногда прямо на копья врагов. Наконец римляне пробились к стенам Бирсы, и Эмилиан приказал поджечь город и разрушать дома, чтобы расчистить проходы [Апп., Лив., 123]. «Следствием этого, – пишет Аппиан [Лив., 129], – было другое зрелище иных бедствий, так как огонь сжигал все и перекидывался с дома на дом, а люди не постепенно разбирали здания, но, навалившись все разом, обрушивали их. От этого грохот еще более усиливался, и вместе с камнями вываливались на середину улиц вперемежку и мертвые и живые, в большинстве старики, и женщины, и дети, которые прятались в укромных местах домов; одни раненные, другие полуобожженные, они испускали жуткие вопли. Другие же, сбрасываемые и падавшие с такой высоты вместе с камнями и горящими балками, испытывали огромные страдания, ломая кости и разбиваясь насмерть. Но этим их мучения не кончались; сборщики камней, которые топорами, секирами и крючьями оттаскивали упавшее и расчищали дорогу для пробегавших солдат, одни – топорами и секирами, другие – остриями крючьев выбрасывали и мертвых, и еще живых в ямы, таща их и переворачивая железом, как бревна и камни. Люди, точно мусор, заполняли рвы. Одни из выбрасываемых падали на голову, и их ноги, торчавшие из земли, еще долго содрогались; другие падали вниз ногами, и их головы высовывались над землей. Лошади на скаку разбивали им лица и черепа, не потому что всадники этого хотели, но из-за спешки. По этой же причине так делали и сборщики камней; трудность войны, уверенность в близкой победе, быстрое передвижение войск, глашатаи и трубные сигналы, возбуждавшие всех, военные центурионы, пробегавшие мимо со своими отрядами, сменяя друг друга, – все это делало всех из-за спешки безумными и равнодушными к тому, что они видели».

Кровавая оргия продолжалась шесть дней. Наконец из Бирсы к Эмилиану пришли жрецы храма Эшмуна,^[193] прося сохранить жизнь тем, кто пожелает выйти из Бирсы. Эмилиан согласился. Более 50 000 мужчин и женщин (по Орозию [4, 23, З], 25 000 женщин и 30 000 мужчин) покинули крепость и тут же были взяты под стражу. Их ожидало безысходное рабство.^[194] Лишь 900 перебежчиков-римлян бежали в храм Эшмуна и оттуда продолжали борьбу; с ними укрылись Гасдрубал, его жена и двое его маленьких детей [Апп., Лив., 130]. Однако последнего испытания Гасдрубал не выдержал. Тайком от жены и защитников храма Эшмуна он бежал к Эмилиану; в позорнейшем положении, сидящим у ног победителя и вымаливающим себе жизнь, запомнили его современники и потомки. Перебежчики, которых ожидала неминуемая расправа, подожгли храм. В его пламени погибла жена Гасдрубала, зарезавшая на глазах у потрясенного Эмилиана своих детей [Апп., Лив., 131; Полибий, 39, 4; Ливий, Сод., 51; Диодор, 32, 23; Зонара, 9, 30, Орозий, 4, 23, 1 – 5].^[195]

Эмилиан долго смотрел на пылающий город. Рядом с ним стоял Полибий – когда-то один из руководителей Ахейского союза, а теперь, после 167 г., один из 1 000 заложников, близкий к семейству Сципионов, величайший историограф своего времени. Внезапно Полибий услышал, что его покровитель и ученик вспоминает греческие стихи – Гомера:

Будет некогда день, и погибнет священная Троя;

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

(«Илиада», VI, 448. Перевод Н. И Гнедича)

«Что ты хочешь этим сказать?», – спросил Полибий. «Хорошо, – ответил Эмилиан, – но я боюсь, что когда-нибудь такую же весть принесут и о Риме» [Полибий, 39, 5, 1; Апп., Лив., 132] (ср. у Диодора [32, 24], где этот эпизод рассказан несколько иначе).

Мрачные мысли недолго беспокоили победителя. Захватив Карфаген, Эмилиан разрешил своим солдатам в течение нескольких дней грабить город. Им было запрещено касаться только золота, серебра и посвящений в храмах. С вестью о победе он послал самый быстроходный корабль, нагруженный богатой добычей. Взрывом восторга встретили римляне эту новость. Всю ночь никто не ложился спать, а наутро принесли благодарственные жертвы, устроили процессии и игры [Апп., Лив, 133 – 135].

Для устройства новых земель сенат послал к Эмилиану комиссию из десяти «отцов». Союзникам Рима, прежде всего Утике, они предоставили обширную территорию на побережье, часть карфагенских земель отдали Нумидии, а остальное превратили в римскую провинцию, которою должен был управлять специальный магистрат в ранге претора. Римляне уничтожили города, помогавшие Карфагену, а развалины самого Карфагена буквально стерли с лица земли. Место, на котором он стоял, было запахано, проклято и никогда больше не заселялось [Апп., Лив., 135; Орозий, 4, 23, б]. Римскую колонию Карфаген, основанную Августом по завещанию Юлия Цезаря примерно через полтора века, построили по соседству.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Отчаянная оборона Карфагена, его последняя попытка сохранить себя на карте тогдашнего средиземноморского мира, которую именуют III Пунической войной, окончательно подвела итоги всей политической и военной деятельности, всей жизни Ганнибала. Карфаген был разрушен, потому что Ганнибал упрямо стремился привести Рим на край гибели, потому что в сенате опасались новых Канн, появления нового Ганнибала у ворот «вечного города». Всякие попытки доказать, будто Ганнибал не стремился к войне против Рима,^[196] будто его действия носили чисто оборонительный характер,^[197] находятся в вопиющем противоречии со всеми имеющимися в нашем распоряжении материалами. Разорение и обезлюдение Южной Италии, несомненно, также в значительной степени были следствием войны, которую Ганнибал вел на Апеннинском полуострове.^[198]

Само собой разумеется, осуществляя именно такую политику, Ганнибал выполнял социальный заказ вполне определенных социальных группировок Карфагена – тех торгово-ремесленных кругов, которые были кровно заинтересованы в установлении карфагенского господства в Средиземноморском бассейне. Однако личность Ганнибала, несомненно, наложила свой отпечаток на ход событий; в ряде случаев его действия определили их направление.

Само собой разумеется и другое: не только Карфаген но и его противник, Рим, вели несправедливую, агрессивную, захватническую войну. В годы первой мировой войны, размышляя о природе и характере этой кровавой бойни, В. И. Ленин не раз обращался мыслями к эпохе Пунических войн. В одном из писем к Инессе Арманд он заметил: «Борьба за колонии, за рынки и т. п. (Рим и Карфаген)… По общему правилу, война такого рода с обеих сторон есть грабеж».^[199] В своей работе «К пересмотру партийной программы» В. И. Ленин писал: «Империалистские войны тоже бывали и на почве рабства (война Рима с Карфагеном была с обеих сторон империалистской войной)»—и пояснял далее: «Всякую войну, в которой обе воюющие стороны угнетают чужие страны или народности, воюя из-за раздела добычи, из-за того, кому больше угнетать и грабить, нельзя не назвать империалистской».^[200] Эти очень точные констатации окончательно и безусловно решают вопрос и о природе римско-карфагенского конфликта, и об его виновниках. Они делают излишним само обсуждение проблемы, кто выступал в роли агрессора во II Пунической войне. Обе стороны явно вели дело к вооруженной борьбе, и в этой ситуации не так уж и важно, кто нанес первый удар, хотя само по себе это и не лишено интереса.

Вопрос об общих причинах поражения Ганнибала (и вообще Карфагена), об истоках римской победы также представляется, в общем, решенным. Рим победил, как бы парадоксально это ни звучало, вследствие своей отсталости. Крестьянское гражданское ополчение обнаружило более высокие боевые качества, нежели профессиональная армия наемников. Римские солдаты боролись за свою родину, за интересы своего государства, то есть в конечном счете за свои собственные интересы, как они их понимали. Пунийские наемники только отрабатывали свое жалованье и лично к исходу войны были безучастны. Победила римская государственная и военная организация, позволившая Риму более эффективно, чем это сделал Карфаген, мобилизовать свои ресурсы.

Эти соображения, однако, не исчерпывают всей проблемы. Они не объясняют, например, почему Рим в период от Тицина до Канн терпел страшные поражения одно за другим и оказался на краю гибели. Они не объясняют и другого: почему именно после Канн наступил явный перелом в пользу Рима. Недостаток предложенных объяснений, очевидно, в том, что они не учитывают действия, образа мыслей, способности, характера тех людей, которые, будучи у власти, влияли на исторический процесс. Конечно, их личные качества определяются в немалой степени воспитанием и, следовательно, средой, эпохой и т. д. Но ведь одна и та же эпоха воспитывает разных людей, и далеко не безразлично, кто именно стоит у власти или командует армией. Победное шествие Ганнибала до Канн свидетельствует о том, что Ганнибал обнаружил более высокие полководческие качества, чем его противники. Победа Рима, бесспорно, свидетельствует о том, что военачальники, которых после Канн выдвинуло римское правительство, оказались на голову выше Ганнибала, парализовали его действия и привели Карфаген к катастрофе.

Можно полагать вероятным, что, вторгнувшись в Италию, Ганнибал рассчитывал, разгромив римскую армию и подняв против Рима всех италиков, уничтожить его или по крайней мере принудить к капитуляции. Осуществляя этот план, Ганнибал одержал несколько блестящих побед, в которых проявил себя выдающимся тактиком. Его основной прием – фланговый удар, удар с тыла, заманивание и окружение противника. Правда, битва при Заме показала, что к концу войны тактический талант Ганнибала увял, характерно, что он не смог отказаться от использования боевых слонов, хотя уже было ясно. что римляне научились обращать это оружие против него самого. Однако стратегический замысел Ганнибала провалился. Уничтожив одну за другой огромные римские армии, подняв значительную часть Италии на борьбу против Рима, он не добился капитуляции и не решился на штурм или осаду города. К такому повороту событий Ганнибал явно не был готов и полностью утратил инициативу. Между тем его противниками были талантливые стратеги, в том числе Фабий Максим, Марцелл, Сципион. Все они вели планомерное наступление, навязывали Ганнибалу свою концепцию войны и победили.

Этот просчет Ганнибала, конечно, вполне закономерен. Пунийский полководец не принял во внимание римский народ, его упорную решимость сражаться до последнего и победить, не принял именно потому, что по воспитанию, образу мыслей, по всему был типичным предводителем ландскнехтов и вполне хорошо он понимал только своего наемного солдата. Он, видимо, просто не мог представить, как можно продолжать войну после гибели армии, и именно этим объясняется его поведение после Канн и после Замы.

Репутация Ганнибала как великого полководца основывается, разумеется, на результатах его блестящих побед, среди которых исключительное впечатление как на его современников, так и на далеких потомков произвели и производят сражения при Тразименском озере и при Каннах. Это и не удивительно: прежде всего здесь Ганнибал выступил в роли новатора, смело ломающего устаревшие каноны военного искусства, создающего новые методы ведения боя и достижения победы. Они заслонили собой все его последующие просчеты и неудачи. Не случайно Наполеон давал высокую оценку полководческому искусству Ганнибала,^[201] советовал вести, подобно Ганнибалу, наступательную войну, «читать и перечитывать» историю его походов, формировать себя по его образцу.^[202] Для известного немецкого военного теоретика А. фон Шлиффена Канны были высшим достижением военного искусства. Совершенными Каннами он считал операцию под Седаном во время франко-прусской войны.^[203] С его точки зрения, для достижения столь «великой цели» необходимо, чтобы, с одной стороны, армией командовал полководец типа Ганнибала, а с другой – типа Варрона. Советский военный историк Е. А. Разин^[204] подверг резкой и обоснованной критике концепцию А. фон Шлиффена, который, канонизируя битву при Каннах, отрицал возможности развития военного искусства и ставил действия одной стороны в зависимость от противостоящего ей противника. Возражая против отождествления Канн, Седана и Сталинградской битвы, Е. А. Разин подчеркивал, что Канны – тактическое окружение, Седан – оперативное, Сталинград – стратегическое, что во всех этих случаях различны средства окружения, формы и методы действий. И то, и другое, и третье обусловлено усложнением военной техники, средств борьбы, военной организации, всего военного искусства в целом.

Как бы то ни было, первым из таких замечательных образцов воинского искусства, какими считают Седан и Сталинградскую битву, явилось сражение при Каннах, и это обстоятельство, разумеется, нельзя не иметь в виду, говоря о Ганнибале как о полководце.

Если говорить о целях карфагенского военачальника и методах их осуществления, то нельзя не признать, что Ганнибал стоит, несомненно, в одном ряду с Аттилами, Чингисханами и другими завоевателями, огнем и мечом утверждавшими свое господство на костях побежденных народов. Тем не менее он привлекал к себе симпатии людей; в античной литературе можно найти немало апологетических страниц, посвященных восхвалению добродетелей Ганнибала, всего того, что в конце концов составило своего рода легенду об этом полководце. Более того. Дельфийский оракул, предрекая победу римлян, не удержался от выражения своего сочувствия именно к Ганнибалу: «И худшие люди… победят лучшего» [Плут., Пиф., II]. Впрочем, его позиция объясняется, может быть, тем, что оракул был дан Филиппу V и речь в нем шла о возможных перспективах римско-македонской войны. Сочувствуя Ганнибалу, оракул стремится удержать Филиппа от вмешательства.

Если отвлечься от понятного стремления римской историографии превознесением Ганнибала увеличить славу римского оружия, исключительную популярность полководца, в частности в греческой среде, можно объяснить последовательной и бескомпромиссной его борьбой против Рима. В условиях когда утверждалось римское господство, эта борьба, принимая облик освободительного движения, вызывала общее сочувствие. Как-то забывалось при этом, что сам Ганнибал стремился утвердить карфагенское господство…

Воображение современников Ганнибал поражал тем, что, подобно Александру Македонскому, казался им средоточием воинских доблестей. В эпоху становления индивидуализма он с наибольшей полнотой проявил себя как личность, в высшей степени независимая от гражданского коллектива: он один, так по крайней мере казалось, противостоял всей римской военно-политической машине и не раз добивался успеха. Ганнибал проявил себя и как литератор, и как мыслитель. Правда, преклонение перед греческими философами не помешало ему безжалостно охарактеризовать в Эфесе умственное убожество перипатетика Формиона, который решился в присутствии знаменитого полководца рассуждать об обязанностях военачальника и военном искусстве [Циц., Орат., 2, 13].