Текст книги "Ганнибал"

Автор книги: Илья Кораблев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Нам представляется неправильным видеть в этой борьбе отражение неодинаковой экономической основы и ориентации соперничавших групп, из которых одна вела натуральное хозяйство и опиралась на свои земельные владения в Италии и толпы клиентов (Сципионы), а другая – крупные землевладельцы, тесно связанные с рынком и широко применявшие рабский труд, откупщики, торговцы и т. п. Данных, которые позволили бы утверждать, что Сципионы вели свое хозяйство не так, как Катон, нет; в своем староримском консерватизме Насика, признанный самым лучшим, образцовым гражданином [Знам., 44], не уступал Катону: достаточно вспомнить, что по его инициативе был разрушен первый в Риме театр, охарактеризованный им как учреждение бесполезное и наносящее вред добрым нравам [Ливий, Сод., 48; Орозий, 4, 21, 4]. Более того, между соперниками не было принципиальных расхождений в том, что касалось основных направлений и целей римской внешней политики; речь шла исключительно о методах ее осуществления, о путях их достижения. Сципионы полагали возможным применить к Карфагену старый, испытанный метод включения в римскую орбиту, превратить Карфаген в союзника Рима, тогда как Катон, опасавшийся чрезмерного могущества Карфагена, требовал стереть его с лица земли. На позиции Насики сказались и обстоятельства внутриполитической борьбы в Риме: Насика думал, что существование Карфагена и постоянная опасность с его стороны будут способствовать укреплению единства римского общества и его стабильности, приведут к ликвидации конфликтов и противоречий (эта концепция вообще характерна для политической мысли эпохи, так что Насика отнюдь не был оригинален в своих суждениях). Кроме того, для Насики, по-видимому, было существенно важно придать войне с Карфагеном «законный» характер, чтобы Рим не предстал в глазах окружающего мира в роли агрессора, ведущего несправедливую войну.^[183] И тем не менее не случайно именно Сципион Эмилиан (Сципион по усыновлению, Эмилий по рождению) нанес Карфагену последний смертельный удар, а Катон одобрительно оценил его действия, правда, еще в роли подчиненного, а не командующего [ср. у Плут., Кат., 27].

К сожалению, мы слишком мало и плохо осведомлены о событиях, предшествовавших известному римскому посольству 153 года, в котором наряду с другими участвовал и Катон. Известно только, что уже в 157 г. очередное римское посольство снова разбирало спор о земельных владениях между Карфагеном и Массанассой, однако на этот раз послы возвратились с потрясающим известием: они обнаружили в Карфагене огромные запасы материала, необходимого для строительства кораблей [Ливий, Сод., 47]. Иначе говоря, Карфаген мог в любой момент восстановить свое могущество и превратиться в опасного врага. Мы не знаем, действительно ли карфагеняне собирались строить военный флот, или же речь шла о постройке торговых судов. Как бы то ни было, сведения, доставленные послами сенату, позволили Катону и его партии снова перейти в наступление.

К тому же в Риме стали распространяться слухи, будто на карфагенской территории находится огромная нумидийская армия, которой командует Ариобарзан внук Сифакса. Катон, используя эту информацию, выступил с настойчивым предложением объявить Карфагену войну, так как армия Ариобарзана не столько против Массанассы – это только предлог, – сколько против Рима. Ему возражал Насика (содержание его речи неизвестно), и сенат решил направить в Африку посольство, чтобы разобраться во всем на месте.

По-видимому, именно это и было то знаменитое посольство 153 года, в котором участвовал Катон. Аппиан [Лив., 68 – 69], вероятно, слишком сближает события, когда он ставит миссию Катона в непосредственную связь со спором из-за Великих Равнин и Туски. В действительности, как показывает ливианская традиция, посольства этого периода были вызваны имевшими место или предполагаемыми тайными приготовлениями карфагенян к новой войне с Нумидией, а может быть, и с Римом. Интересно в этой связи заметить, что эпитома Ливия все же не упоминает Катона в качестве посла, может быть, вследствие своей краткости.

Судя по описанию Аппиана [Лив., 69], его действия целиком соответствовали его разведывательным целям, как они указаны ливианской традицией. Прибыв в Африку с целью разобраться в территориальном конфликте и потребовав, чтобы обе стороны подчинились их решению, послы не желали тем не менее произнести свой приговор, но отправились осматривать страну и сам Карфаген, чье могущество и многолюдство произвели на них устрашающее впечатление. Плутарх [Плут., Кат., 26] примерно так же изображает впечатления Катона: найдя, что Карфаген, вопреки мнению римлян, не терпит бедствий и не находится в тяжелых обстоятельствах (не совсем ясно, как могло сложиться в Риме такое мнение при наличии постоянных торговых и дипломатических контактов; видимо, в данном случае Плутарх прибегает к риторическому противопоставлению, чтобы наиболее рельефно выявить истоки той позиции, которую занял Катон), но обильно населен, переполнен огромным богатством, буквально набит разного рода оружием и боевым снаряжением, Катон пришел к мысли, что, если город не будет захвачен, римлянам придется столкнуться с теми же бедствиями, что и прежде.

Однако при всем этом остается неясным, как обстояло дело с тем дипломатическим заданием или прикрытием, которое получили римские послы. У Аппиана и Плутарха миссия фактически не завершена; содержание переговоров не интересует ни того, ни другого автора. Иначе обстоит дело в эпитоме Ливия [Сод., 48]. Здесь рассказывается следующее.

Выразив порицание карфагенскому совету за то, что вопреки соглашению о союзе пунийцы имеют и армию (имеются в виду, несомненно, войска Ариобарзана), и материалы для строительства флота, послы выразили пожелание установить мир между Карфагеном и Массанассой, причем на Массанассу возлагалось обязательство отступиться от земли, бывшей предметом спора. По Аппиану [Лив., 69], Массанасса выразил готовность подчиниться решению римских послов, тогда как пунийцы, подозревая римлян в том, что те, как и раньше, примут нумидийскую сторону, заявили о ненужности каких-либо новых решений. Достаточно строго соблюдать договор, заключенный в свое время Сципионом. По Ливию [Сод., 48], карфагенский совет высказался за то, чтобы подчиниться решению послов. Это было тем более легко, что решение было благоприятным. Однако тогдашний суффет Гисгон сын Гамилькара (может быть, Гамилькара сына Гисгона, о котором говорилось выше?), «бунтарь», как он назван в источнике, выступил, настаивая на войне с Римом. Нам представляется, что Аппиан и Ливий в данном случае взаимно дополняют друг друга; видимо, Аппиан излагает содержание речей Гисгона сына Гамилькара.

В связи со всем изложенным возникают по крайней мере два вопроса. Почему римское посольство явно пренебрегло интересами и претензиями Массанассы в пользу Карфагена? И почему карфагенские демократические круги, несмотря на это, пошли фактически на разрыв с Римом?

Позиция римского посольства могла диктоваться нежеланием в данный момент осложнять положение Рима войною в Африке, которая обещала быть трудной и длительной, в условиях когда шла война в Испании и назревали волнения на Балканском полуострове. Не исключено также, что римское посольство, несомненно осведомленное о настроениях карфагенских демократов, ничем не рисковало, будучи заранее уверенным, что они не согласятся с какими бы то ни было предложениями римлян. Тогда Рим мог сохранить положение миролюбивого и благожелательного посредника, в то время как карфагеняне предстали бы в роли агрессивно настроенных людей, которые к тому же сами не знают, чего хотят.

Если римские послы рассуждали таким образом, то не ошиблись в прогнозах. Позиция карфагенских демократов определялась, несомненно, тем, что они вообще не хотели римского посредничества. Вот почему Гисгон сын Гамилькара с порога отвергал любое, даже благоприятное, решение, раз оно исходило от римлян и, следовательно, обозначало римское верховенство над Карфагеном, обоснованно полагая к тому же, что римляне найдут способ так или иначе ублаготворить своего союзника. Замечания послов по поводу армии и строительных материалов были ясным предупреждением, что Рим не допустит усиления Карфагена, не позволит ему сопротивляться Массанассе, не потерпит его самостоятельности. Гисгон и стоявшая за ним группировка предпочитали воевать. Победоносная война против Рима решила бы раз навсегда и все споры с Нумидией.

Легко представить себе настроение, с которым послы возвратились на родину. Фактически полностью оправдались их самые худшие предположения. Карфаген достаточно силен, чтобы воевать; более того, решающую роль в Карфагене играют люди, открыто призывающие к войне с Римом, идущие на прямой разрыв. В этих условиях рассказы послов об устрашающем могуществе Карфагена приобретали особое звучание. Катон говорил, что Рим не сможет чувствовать себя уверенным и не опасаться за свою свободу, пока существует Карфаген [Апп., Лив., 69]. Рассказывали, что в сенате он высыпал оливки, привезенные из Африки; когда все стали изумляться их величине и красоте, Катон сказал, что земля, выращивающая такие плоды, лежит в трех днях плавания от Рима [Плут., Кат., 27; ср. у Плиния, 15, 75]. В этой демонстрации нетрудно, конечно, разглядеть призыв к римским крестьянам овладеть плодородными африканскими землями, а для этого – уничтожить Карфаген. До нас дошел фрагмент речи Катона, где обосновывается законность и неизбежность войны Рима с Карфагеном [Катон, фрагм., 185]: «Карфагеняне уже наши враги, ибо тот, кто все готовит против меня, чтобы, когда захочет, быть в состоянии начать войну, – уже мой враг, даже если еще не пустил в ход оружия».^[184] «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен» – этой формулой Катон заканчивал каждое свое выступление в сенате [Велл. Пат., 1, 13, 1; Плиний, 15, 74; Флор., 1, 31, 4; Знам., 47; Циц., Кат., 18]. Возражения Насики, в условиях когда пунийские власти сознательно пошли на прямое обострение отношений с Римом, звучали весьма неубедительно.

Массанасса со своей стороны делал все, чтобы закрепить антикарфагенские настроения сената. В 152 г. в Рим снова прибыл его сын Гулусса с доносом на карфагенян, которые набирают войска, строят флот и, без сомнения, готовят войну. В сенате по этому поводу опять произошло столкновение; Катон требовал объявить войну, тогда как Насика призывал к осторожности: ничего не следует делать второпях, не подумав. Было. решено еще раз отправить в Карфаген десять послов, чтобы разобраться на месте [Ливий, Сод., 48]. Возвратившись из Африки, послы, вместе с которыми прибыли карфагенская миссия и Гулусса, сообщили, что они действительно обнаружили в Карфагене армию и флот. Теперь Катон и его сторонники – другие первоприсутствующие в сенате, как говорит наш источник, с еще большей настойчивостью, чем прежде, предлагали немедленно переправить войска в Африку. Насика тем не менее продолжал повторять, что он не видит законного повода к войне. Сенат решил воздержаться от войны, если карфагеняне сожгут корабли и распустят армию; в противном случае будущие консулы должны были формально поставить вопрос о новой войне с Карфагеном.

Тем временем события в Африке развивались своим чередом. Отказавшись от посредничества и доведя дело до прямого разрыва с Римом, карфагенские демократы сделали вполне логичный шаг – изгнали из Карфагена сторонников Массанассы; народное собрание поклялось никогда не принимать их обратно и не позволять вносить предложения об их возвращении. Изгнанники бежали к Массанассе и принялись убеждать царя начать войну с Карфагеном. Собственно, Массанассу не нужно было особенно подталкивать, тем более в условиях, когда пунийские власти открыто пренебрегли римской поддержкой, однако нумидийский владыка желал соблюдать приличия. Он отправил в Карфаген своих сыновей Гулуссу и Микипсу с требованием вернуть изгнанников, но боэтарх запер перед ними ворота. Он не желал, чтобы Гулусса и Микипса обратились к народу и чтобы родственники осужденных могли побудить народ изменить свое решение. Когда Гулусса возвращался, на него напал Гамилькар Самнит. Массанасса использовал все эти события как предлог для вторжения. Он вторгся на пунийскую территорию и принялся осаждать г. Гороскопу. Туда же повел свои войска и Гасдрубал, командовавший в тот момент пунийской армией. Массанасса начал медленно отступать, пока не заманил Гасдрубала на пустынную равнину, окруженную со всех сторон холмами [Апп., Лив., 70]. Там в ожесточенном сражении карфагеняне были разбиты; обратившись к Сципиону Эмилиану, который случайно находился в этот момент в лагере Массанассы, они просили его о посредничестве. Теперь пунийское командование соглашалось уступить Нумидии спорные территории в Эмпориях (то есть, очевидно, признать юридически ту власть, которую Массанасса фактически уже осуществлял) и уплатить контрибуцию – 200 талантов серебра сразу и 800 с течением времени. Однако переговоры сорвались из-за того, пишет Аппиан [Лив., 71 – 72], что карфагеняне отказались выдать перебежчиков. Массанасса окружил лагерь Гасдрубала. Очередная попытка римлян примирить врагов успеха не имела. Гасдрубал вызывающе заявил, что, если у Массанассы дела идут хуже, тогда пусть римляне разрешают конфликт, а если лучше, пусть подстрекают его [Апп., Лив., 72]. Голод и болезни истребили почти всю армию Гасдрубала. Лишь немногие из его 58 000 воинов, в том числе и командующий, сумели пробиться в Карфаген [Апп., Лив., 73]. Очевидно, именно эти события 150 г. имеет в виду Тит Ливий [Сод., 48], говоря о войне, которую карфагеняне вопреки договору объявили Массанассе и проиграли. По всей видимости, именно это столкновение Массанассы с Карфагеном имелось в виду и во фрагменте так называемых оксиринхских эпитом Ливия, от которого, однако, сохранились только заключительные слова: «против карфагенян».^[185]

II

Разрушение Карфагена

Поражение в войне с Массанассой поставило Карфаген в исключительно трудное положение. Потеряв огромную армию и оказавшись беззащитным перед лицом коварного и неумолимого врага, Карфаген явился к тому же и нарушителем римско-пунийского договора. Он не только готовил армию и флот, он без разрешения сената начал войну с Массанассой, союзником римского народа. Все это давало Риму достаточные юридические основания объявить Карфагену войну. И в Риме действительно приступили к мобилизации [Апп., Лив., 74]. Ошибиться в значении подобной меры было невозможно. У карфагенского правительства в таких условиях было только два выхода: либо готовиться к войне, либо сдаться на милость римлян, желавших так или иначе привести Карфаген к окончательному порабощению или даже к гибели. Аристократическая проримская «партия», которую поражение Гасдрубала снова привело к власти, избрала второй путь. Словно в каком-то паническом ослеплении, в пароксизме слепого страха она, покорно выполняя одно за другим все требования сената и римского командования, поставила Карфаген на край гибели.

Прежде всего карфагенские правители решительно отмежевались от всех защитников и участников войны с Массанассой. Руководители демократического движения – Гасдрубал, Карталон и другие видные деятели были приговорены к смертной казни. Затем, полагая, что они уже достаточно сделали, дабы представить злополучную кампанию как авантюру частных лиц, за которую государство не может отвечать, карфагеняне отправили в Рим очередное посольство. Оно обличало Массанассу и обрушилось с упреками на тех людей, которые, защищаясь слишком энергично и решительно, подвергли город опасности быть обвиненным в ведении войны. Однако все разговоры были уже напрасными. В сенате окончательно победила точка зрения Катона. И если Карфагену немедленно не объявили войны, то по одной причине: желали накопить как можно больше сил. Подготовка в Риме шла полным ходом. На заседании сената, где послы произносили речи, им был задан единственный вопрос: как могло случиться, что карфагеняне приговорили виновных к смерти не в начале войны, а после поражения, и явились в Рим не прежде, а лишь теперь. Пунийцы не знали, что отвечать. Ответ карфагенскому правительству был дан предельно неопределенный: оно недостаточно оправдалось перед римлянами. Из этих слов, однако, было ясно, что сенат не желает ничего больше слушать ни о Массанассе и его претензиях, ни о спорах из-за африканских земель. Послам, естественно, оставалось только осведомиться о том наказании, какому карфагеняне должны подвергнуться, чтобы снять с себя вину, если римляне считают их виновными. «Удовлетворить римлян» – так сформулировал сенат свои требования [Апп., Лив., 74; Диодор, 32, З].

Но что же могло удовлетворить римлян? Карфагенское правительство, готовое буквально на все, не знало, что предпринять. Одни думали, что римляне хотят еще денег, другие – чтобы Массанассе были отданы спорные земли. Снова запросили римлян и снова услышали: карфагеняне сами хорошо знают, что они должны делать [Апп., Лив., 74; ср. у Диодора, 32, 1] Судя по дошедшим до нас отрывкам из повествования Полибия [36, 3, 2 – З], получив столь «исчерпывающее» указание и не видя никакого выхода, карфагенское правительство начало обсуждать вопрос о сдаче города римлянам. Речь шла не только о признании их господства: рассматривая сдающихся как добычу, римское государство становилось собственником всей принадлежащей им земли, имущества (в том числе недвижимого), а также личности сдающихся. Именно так объясняет положение вещей Полибий [36, 4, 1 – 4] применительно к данному случаю Иначе говоря, речь шла о рабстве в прямом и точном смысле этого слова. В свою очередь, римляне обычно «возвращали» сдающимся в большем или меньшем объеме их суверенные и имущественные права, оставляя за собой верховную власть Такое решение давало пунийцам некоторую надежду сохранить свой город, в какой-то мере самоуправление и возможность по-прежнему обогащаться эксплуатацией крупных землевладений, ремеслом и торговлей.

Смятение и тревога, царившие в Карфагене ввиду крайней неопределенности положения и явно надвигавшейся беды, еще больше усилились, когда стало известно, что Утика, одна из древнейших колоний Тира в Северной Африке, старинная и, казалось, самая надежная союзница, на которую можно было положиться в любых испытаниях, пользовавшаяся в Карфагенской державе особенно привилегированным положением, – эта самая Утика сдалась римлянам [Полибий, 31, 3, 1; Апп., Лив., 75; Ливий, Сод., 49] и, по-видимому, даже предложила им свою помощь.^[186] Дело было, конечно, не только в том, что Утика опередила карфагенян и тем лишила их некоторых преимуществ, на которые пунийцы рассчитывали [Полибий, 36, 3, 4]. Решение Утики показало римскому правительству, что Карфаген не может больше полагаться на своих африканских подданных и союзников, в том числе и на самых близких. Оно подстрекнуло сенат ускорить формальное [Апп., Лив., 75] объявление войны (ср., однако, у Ливия [Сод., 49], где послы из Утики являются в Рим сразу же после сенатского решения), и в Карфагене, хотя там, естественно, лишь через некоторое время узнали об этом обстоятельстве, хорошо понимали, что действия Утики развязывают римлянам руки. Именно поэтому после длительного и тяжелого обсуждения совет решил придерживаться прежней линии поведения и отправил в Рим посольство с неограниченными полномочиями; послы должны были самостоятельно принимать на месте решения, исходя из обстановки и учитывая положение и интересы своей родины. Однако в Рим послы прибыли слишком поздно (по Аппиану [Лив., 76] и Диодору [32, б], посольство было отправлено в Рим уже после того, как в Карфагене узнали об объявлении войны).

Насколько мы можем судить по ливианской традиции [Ливий, Сод., 49], вопрос об отношении к Карфагену и о его судьбе до самого последнего момента оставался объектом острой политической дискуссии между Катоном и Насикой. Катон, основываясь теперь, конечно, на событиях 150 г., еще более настойчиво требовал начать боевые операции, разрушить и уничтожить Карфаген. Насика по-прежнему возражал, но его уже не слушали. Карфагено-нумидийское столкновение, поведение карфагенских демократических магистратов по отношению к римским посольствам и их отказ от посредничества при решении территориальных споров подтвердили в глазах сенаторов правоту Катона. Сенат постановил: за то, что Карфаген вопреки договору содержал флот, вывел войска за границу, поднял оружие против Массанассы – союзника и друга римского народа, не допустил в город его сына Гулуссу, который прибыл туда вместе с римскими послами, – за все это объявить Карфагену войну. Она была поручена консулам Манию Манилию (командование пехотой) и Луцию Марцию Ценсорину (начальствование над флотом). Тайные инструкции, полученные Манилием и Ценсорином при отъезде, заранее отвергали любую возможность мирного урегулирования: они должны были стереть Карфаген с лица земли и только после этого имели право считать свое задание выполненным. Какое-либо другое решение исключалось [Апп., Лив., 75].

Карфагенские послы, явившиеся в Рим уже после этих событий, конечно, не знали о секретных указаниях, которыми окончательно и бесповоротно решалась судьба города. Однако они видели, что, в условиях когда война уже начата, им совещаться не о чем. Все еще надеясь мирным путем удовлетворить сенат, посольство объявило о полной и безусловной сдаче Карфагена [Полибий, 36, 3, 8; Ливий, Сод., 49; Диодор, 32, 6, I]. Сделать и потребовать что-либо еще сверх этого, казалось, было уже невозможно. Послы жестоко просчитались.. Правда, доводя до сведения пунийской миссии ответ римского правительства, претор, имени которого источники не называют, объявил, что сенаторы, принимая во внимание прекрасное решение карфагенян, предоставляют им свободу, законы, всю страну, а также обладание всем имуществом, как общественным, так и частным. Но, добавил претор, все это карфагеняне получат, если в течение 30 дней доставят в Лилибей 300 заложников, сыновей членов совета и коллегии 30-ти, а также выполнят другие требования консулов [Полибий, 36, 4, 5 – 6; Диодор, 32, 6, 1; Апп, Лив., 76].

Получив такой ответ, карфагенское правительство могло испытывать некоторое облегчение. Конечно, неопределенность сохранялась, так как не было известно, чего потребуют консулы; очень беспокоило и умолчание о самом городе. Но главное – заверения в том, что карфагеняне сохранят свою жизнь, свободу, имущество, – было получено. Пунийцы не знали, что сенат по настоянию Катона тайно подтвердил консулам свое прежнее решение – вести дело к войне и к уничтожению Карфагена [Апп., Лив., 76; Ливий, Сод., 49; Диодор, 32, 6, I].

Карфагенские власти поспешили отправить заложников в Лилибей. На улицах и в гавани матери с воплями цеплялись за детей, пытались задержать моряков, хватались за корабли, разрывали паруса; некоторые плыли за судами, увозившими их сыновей, далеко в открытое море [Апп., Лив., 77; Полибий, 36, 5,7; Диодор,32, 6,2].

Однако совету еще нужно было узнать, каковы дополнительные требования консулов, и в Утику, куда уже прибыли римские войска, явилось очередное карфагенское посольство. На сей раз консулы предложили выдать все оружие, которое хранилось в пунийских арсеналах. Нерешительные возражения карфагенян (вокруг города рыщет Гасдрубал, предводитель демократов, главный виновник войны с Массанассой, и от него нужно защищаться) были категорически отвергнуты (римское командование само обеспечит безопасность Карфагена); римляне получили 200 000 комплектов пехотного вооружения и 2 000 (по Страбону, 3 000) катапульт [Полибий, 36, 6; Страбон, 17, 3, 15; Диодор, 32, 6, 2; Апп., Лив., 79; Орозий, 4, 22, 2]; согласно Зонаре [9, 26], часть оружия карфагеняне припрятали.

И только теперь, когда Карфаген добровольно разоружился, Манилий и Ценсорин решились предъявить главное требование. Пригласив в свой лагерь герусиастов, они объявили, что карфагеняне должны покинуть город и поселиться на принадлежащей им территории в любом другом месте, но не ближе 80 стадий (то есть около 15 км; по Ливию, 10 миль) от моря [Апп., Лив., 81; Диодор, 32, 6, 3; Ливий, Сод., 49; Зонара, 9, 26].^[187]

Карфагенские герусиасты надеялись смирением и покорностью задобрить беспощадного врага. И вот им предстояло объявить согражданам смертный приговор. Не имея выходов к морю, в стороне от важнейших судоходных путей, карфагеняне, жившие морской торговлей, работавшие на мировой рынок, были обречены на неминуемую гибель. Все попытки объясниться или хотя бы разжалобить консулов ни к чему не привели. Приказание сената должно быть исполнено без проволочек. Оно не подлежит обсуждению и не может быть изменено. Единственное, чего добилась эта дипломатическая миссия: Ценсорин поставил у входа в карфагенские гавани свои корабли, чтобы устрашенный народ легче покорился своей участи…

На улицах, у ворот, на городских стенах послов ожидали огромные толпы народа. Многие выбежали послам навстречу, их чуть было не задушили в воротах, однако герусиасты молча продолжали свой путь. Они должны прежде всего сообщить совету о требованиях римлян [Апп. Лив., 91; ср. у Диодора, 32, 6, 5].

По мрачным лицам герусиастов, по тому, как они воздевали руки к богам и били себя кулаками по голове, люди догадывались, что произошло нечто ужасное. Перед зданием совета в нетерпеливом ожидании толпился народ. Внезапно услышали страшный вопль, ворвались внутрь, и… началась поистине безумная оргия отчаяния. Одни бросались на вестников несчастья, другие убивали тех, кто предлагал выдать заложников и дать оружие, третьи рассыпались по улицам и истребляли италиков, случайно оказавшихся в городе. Кто-то побежал в храмы, кто-то – к опустошенным арсеналам, кто-то – к верфям и гаваням [Полибий, 36, 7, 3 – 5; Апп., Лив., 92; Зонара, 9, 26]. И лишь немногие, сохранившие способность трезво рассуждать, заперли ворота и начали сносить на стены камни.

Совет, где на этот раз окончательно возобладали демократы, решил воевать. Первой его мерой было освобождение рабов, которых, таким образом, можно было включить в армию [ср. также у Зонары, 9, 26]. Командующим вооруженными силами, действовавшими за городскими стенами, совет избрал Гасдрубала, совсем недавно приговоренного к смертной казни. Его просили не помнить зла, когда отечество находится в крайней опасности. Гасдрубал уже имел в своем распоряжении 20 000 воинов; организацию другой армии, предназначенной для защиты городских стен, поручили Гасдрубалу внуку (по дочери) Массанассы. Одновременно совет обратился к римскому командованию с просьбой о перемирии на 30 дней, чтобы иметь возможность отправить в Рим новое посольство, но получил отказ [Апп., Лив., 93].

Карфагеняне, полные решимости претерпеть что угодно, лишь бы не покидать родины, готовились к борьбе. Все государственные и храмовые участки, все вместительные и удобные помещения они превратили в ремесленные мастерские, где беспрерывно днем и ночью работали мужчины и женщины; они изготовляли каждый день по 100 (по Страбону, по 140) щитов, 300 мечей, 1 000 стрел для катапульт, 500 дротиков и копий, а также катапульты – сколько удастся. Канаты плели из женских волос. Для строительства кораблей переливали медные статуи и брали деревянные балки общественных и частных зданий. Никто не уклонялся от этой работы [Апп., Лив.. 93; Страбон, 17, 3, 15; Дион Касс., фрагм., 71; Орозий, 4, 23, 4]. Женщины отдавали все свои золотые украшения на покупку вооружения и продовольствия [Диодор, 32, 9].

Между тем консулы медлили. Они рассчитывали, по-видимому, что в любой момент без особого труда смогут овладеть безоружным городом, а может быть, и не решались как-то сразу подвести своих солдат к его стенам. Не исключено, что они рассчитывали на сдачу Карфагена. К тому же у римлян вышли неприятности с Массанассой, который без всякого энтузиазма наблюдал, как союзники уводят у него из-под носа богатейшую добычу. Он, правда, в конце концов предложил свою помощь, но консулы ответили, что обратятся к нему в случае надобности [Апп., Лив., 94]. Лишь через несколько дней, которые они провели в переговорах с Массанассой и в хлопотах о доставке продовольствия, консулы подошли наконец к Карфагену и попытались взять его штурмом.

Манилий двигался по перешейку, соединявшему Карфаген с материком, рассчитывая, что сможет засыпать там ров и овладеть сначала небольшим передним укреплением, а потом и стенами. Ценсорин с суши и с моря продвигал лестницы к слабо укрепленному углу стены. Однако, натолкнувшись на сопротивление, которого они не ожидали, римляне отступили. Пока шел бой, с тыла подошел Гасдрубал и расположился за болотом; опасаясь внезапного нападения, консулы принялись укреплять собственные лагеря [Апп., Лив., 97]. По завершении этой работы Ценсорин переправился через болото за лесом для постройки осадных машин; там на него напал во главе отряда пунийской конницы Гамилькар (у Аппиана, Гимилькон) Фамея. Римляне потеряли в ожесточенной схватке 500 человек, однако лес Ценсорин все-таки добыл, и по его приказанию в римском лагере изготовили новые лестницы и осадные машины. Снова римляне пошли на штурм города и снова отступили. Манилий отчаялся взять город со стороны перешейка [Апп., Лив., 97]. Римское командование разработало другой план.

Засыпав землею часть болота вдоль косы, выдающейся глубоко в море, Ценсорин придвинул к стене два больших тарана. В результате их работы часть стены упала, и уже можно было видеть дома и улицы города. Но карфагеняне бросились к пролому и, оттеснив противника, принялись ночью спешно заделывать стену; часть их – вооруженные и безоружные, с одними только факелами в руках, вышли за городскую стену и сожгли или привели в негодность машины. Утром у пролома завязалось новое сражение. Римляне пытались прорваться в город. Карфагеняне противопоставили им шеренги вооруженных воинов, за которыми толпился народ с кольями и камнями в руках. Многие пунийцы ожидали неприятеля на крышах. Карфагенянам удалось вытеснить римлян за городскую стену; от преследования их спас Сципион Эмилиан, тогда военный трибун [Апп., Лив., 98; Ливий, Сод., 49; Орозий. 4, 22, 7; Зонара, 9, 21].^[188]

Ко времени летнего солнцестояния в лагере Ценсорина из-за ядовитых испарений начались болезни, и он счел за благо перебраться к морю. Между тем пунийцы, используя затишье, решили нанести удар по римскому флоту. С этой целью они хворостом и паклей нагружали небольшие парусные лодки, подтаскивали их канатами вдоль стен к тому месту, откуда ветер гнал бы их к римскому флоту, потом насыпали серу, заливали смолу, поджигали и пускали. В результате римляне потеряли почти все свои корабли. Осенью 149 г. Ценсорин уехал в Рим проводить очередные выборы магистратов. Руководство осадой целиком перешло к Манилию. На его лагерь карфагеняне предприняли еще одну вылазку. Глухою ночью они подошли к оборонительному валу и принялись его разрушать. Им помешал Сципион Эмилиан, ударивший по карфагенянам с тыла и заставивший их отступить [Апп., Лив., 99]. После этого события Манилий построил вокруг лагеря стену [Апп., Лив., 100].