Текст книги "Бугор"

Автор книги: Илья Рясной

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Второй проводник деланно захихикал.

С таможенниками мы осмотрели места, где обычно прячут контрабанду.

– Ничего, – с таким видом, будто наелся лимонов, заявил старший оперативной группы ФСБ.

– Надо отправлять поезд, – сказал таможенник Михалыч. – Время на таможенный досмотр вышло.

– Мы не можем выпускать поезд. Не можем – сказал я. – Вещи здесь.

– Где? – нервно осведомился фээсбэшник.

– Здесь! – Я постучал кулаком по стене поезда. – Или там! – Я махнул рукой.

В Москве служба наружного наблюдения проводила Стружевского до вагона. Тот был со своим приятелем – с тем самым, с которым говорили о «первом верблюде». На горб этого железного «верблюда» они и взгромоздили три объемистые сумки. Когда этот приятель Стружевского выходил из вагона сумка у него была только одна, набитая чем-то мягким – там скорее всего были две другие сумки.

– Тут столько закутков. Можем год искать, – сказал московский таможенник.

– Значит, будем искать год, – зло кинул я.

– А поезд тут будет год стоять? – спросил Михалыч.

– Будем решать, – сказал я. – А сейчас перекур… Мы с Васиным, московским таможенником и фээсбэшником вышли перевести дух около вагона. Тут на нас набросились начальник поезда и железнодорожное начальство. Какой-то шишкарь в форменном кителе – в железнодорожных знаках различия я разбираюсь туго, но, кажется, чин немаленький, толковал что-то о том, что мы ответим.

– Вы представляете, что вы делаете? – орал он на меня.

– Потише, уважаемый. От вашего крика птицы дохнут, – гаркнул я на него в ответ.

Он разинул рот. Хотел что-то сказать. Но я улыбнулся ему с предельной наглостью, на которую способен (а тут способен я на многое), и произнес с угрозой

– Тише… Пожалуйста…

Он отскочил от меня как от прокаженного, покосился боязливо и ушел в сторону, прикрикивая на своих подчиненных и разоряясь насчет того, что так не оставит и позвонит сейчас Голубеву, и тогда всем…

– Кто такой Голубев? – спросил я.

– Замминистра путей сообщения. Он сейчас в Питере, пояснил московский таможенник. – Ну, что делать-то?

– А ничего, – сказал я. – Вагон отцеплять. Людей в другой пересаживать.

– Это серьезно, – покачал головой таможенник.

– А мы люди серьезные, – сказал Васин.

– И по шапке нам дадут тоже со всей серьезностью, – неожиданно весело произнес фээсбэшник. – Отцепляем…

Думать о том, что будет, если мы ничего не найдем, не хотелось. Наша оперативная комбинация и так уже влетала железной дороге в копеечку…

После горячего скандала с железнодорожниками, обильно подпорченного угрозами и матюгами, мы все-таки добились, что вагон отцепили и отогнали в депо. Поезд уехал. А проводники остались.

Стружевский постепенно утрачивал свое спокойствие. Он стоял и курил сигареты одну за другой, пряча руки в карманах, чтобы не видели, как они трясутся.

– Что вы так нервничаете? – спросил я, подходя к нему. – Все будет нормально.

– Я не нервничаю, – с вызовом произнес он., – Рейс вы мне сорвали. Ни за что.

– Бывает, – сказал я.

Передохнули мы малость. И начади обыскивать ненавистный вагон заново.

Еще два часа ничего не могли найти. А потом, уже в третий раз обшаривая туалет, я встал на какую-то трубу, зло рванул за решетку на потолке, сорвал ее. Просунул руку на всю длину в межпотолочное пространство. Там было грязно, склизко, пыльно.

– Ну? – спросил фээсбэшник из коридорчика.

– Ничего, – сказал я. – Хотя…

Я просунул всю руку еще дальше, хотя это было тяжеловато. И сообщил:

– Что-то есть… Дай чем подцепить. Фээсбэшник принес кочергу. Я зацепил какой-то предмет, притянул его. И произнес довольно:

– Ого.

Добычу я протянул вниз фээсбэшнику.

– Иконка. Восемнадцатый век, – оценил он.

– А ты откуда знаешь? – спросил я сверху с подозрением.

– Написано – «1761 годъ».

Я спрыгнул бниз, перевел дыхание. И сказал удовлетворенно:

– Э!

– С почином.

– Пошла карта, – кивнул он.

– Ну-ка, орлы, навались, – прикрикнул я…

Когда к вечеру к нам прибыл замминистра путей сообщения Голубев, сухощавый, строгий мужичонка лет шестидесяти, и добрался до злополучного вагона, то застыл как вкопанный.

Действительно, зрелище было непривычное. Бригада работяг заканчивала разбирать вагон.

– Это что? – сдвинул он брови.

– Вон, – я указал на лежащую на брезенте около остатков вагона добычу.

Из межпотолочного пространства, ниш в рабочем тамбуре, а также из воздушных фильтров извлекли сорок пять икон и три тубуса с картинами.

– Контрабанда? – спросил деловито замминистра.

– Она, мерзкая, – кивнул я.

– Работайте, товарищи, – с энтузиазмом произнес замминистра. – Если что нужно, вам будет оказана любая помощь.

И удалился со своей свитой.

Найдя первую икону, мы теперь имели право разобрать по винтику весь поезд. Такова практика. В Англии однажды, проверяя оперативную информацию о наркотиках, таможенники разрезали целый пароход.

К находкам нас не подпускали два фээсбэшных эксперта. Они раскладывали добычу в своем фургоне, как больного в реанимобиле. Искали следы рук, микрочастицы. Работали на редкость профессионально – загляденье, не сравнить с нашими косорукими технарями из отделения милиции, которые ни о чем, кроме отпечатков пальцев, не слыхивали и по своему невежеству запороли не один десяток тысяч уголовных дел. Техническая сторона работы у ФСБ всегда была на высоте. Возможности тут у них были куда выше, чем у МВД, так как вели они бой с лучшими разведками мира, а не с обычными уголовниками. Я верил, что они докажут – эти вещи прошли через руки Стружевского и его напарника.

Я ждал, когда эксперты дойдут до тубусов. Мне хотелось верить, что они сейчас развернут полотна из Русского музея. Или из квартиры Тарлаева.

– Так, – сказал эксперт, руками в перчатках аккуратно открывая тубус и вытаскивая свернутое полотно.

– Лагорио, – произнес я.

Морской пейзаж Лагорио украли три года назад из коллекции в Туле. Я прекрасно помнил ориентировки… Второе полотно – вообще неизвестное. Незнамо кто. Третье – похоже на Малевича…

Не то. Все не то…

Доставили мы Стружевского в Москву не на так нелюбимом им поезде, а на моей служебной машине.

Держался он молодцом. Признаваться отказался с самого начала.

– Я ничего не делал, – заявил он, сидя на заднем сиденье между фээсбэшником и Васиным.

– Пальчики, следы, все твое, – сказал я.

– О чем разговор? – пожал он плечами. – Доказывайте. Я сдержал такое родное душе бывшего милицейского спецназовца желание съездить ему по уху и пожал плечами.

– Докажем, придурок.

– И не надо меня оскорблять. Не таких видали, – он, кажется, наглел.

– Был один недавно такой, – сказал я. – Сейчас жалобы пишет на незаконные действия.

– Я тоже писать умею.

– Урод, – пожал я плечами и вдарил по газам. Ненавижу уродов. Пусть я сентиментальный человек, пусть я устарел, но я до сих пор считаю, что нехорошо брать чужое, неприлично заниматься контрабандой. А красть и заниматься контрабандой святых ликов, в каждом из которых – частичка души наших предков, – это уж совсем недопустимо. Стружевский думал по-другому. Он хотел одного – устроиться в жизни получше, и его не интересовали средства. Поэтому я считал его уродом и сильно не любил. И поэтому у меня было жгучее, на мой взгляд, совершенно законное желание съездить ему по уху.

По уху я ему не съездил. Но по хребту угостил кувалдометром, так что он едва не рухнул прямо перед входом в изолятор.

– Заходи, – сказал я. – Привыкай к тяготам воровской жизни…

– Ответишь за это, – прошипел он.

– Если только перед господом, – я врезал ему еще раз и уронил его в поджидавшие руки. – Принимайте.

– К стене! Руки за спину! – заорал на вновь прибывшего контролер.

Заперев его в тесную камеру на много мест, мы отправились за его подельником – который, по сообщению наружки, сейчас сидел дома.

Тот смотрел по видику «Терминатора», рев разносился на весь дом, и, я думаю, соседи сказали нам спасибо, когда мы его увезли. В отличие от проводника, раскололся он моментом.

– Да, да, – потряс он руками, сидя на стуле напротив меня в моем кабинете. – Точно. Отправили мы иконы.

Расписал он цепочку такую. У него в Хельсинки сидит знакомый, занимающийся сбытом икон, которые там стоят, дороже раз в тридцать, чем в Москве. Ему и возит Стружевский контрабанду где-то раз в месяц.

– Хельсинки завалены русскими иконами, – говорил подельник проводника. – Притом висит икона – девятнадцатый век. А они пишут нагло – семнадцатый, восемнадцатый. Все старят лет на сто. И капуста, понятно, уже другая!

– Вся Европа завалена иконами, – кивнул я. – В одному Стокгольме полсотни магазинов, торгующих нашими антиками.

– Во-во. Цены в Европе на наши деревяшки в последнее время сильно падают – очень много навезли. Но все равно еще нормальные.

– А вещи откуда берете?

– Иногда я достаю, – сказал он. – Иногда Витек.

– Последняя партия икон откуда? – спросили.

– Половина – мои. Половина – Витьки.

– А картины?

– Картинами я мало занимался. Но у Витька образовался запасец. Так что следующим рейсом мы хотели скинуть живопись. Мой человек в Финляндии обещал узнать к тому времени, как они будут продаваться.

– И где та живопись сейчас?

– У Витька где-то.

– Дома?

– Дома есть. Но дома он не все хранит. Где-то у него заначка.

– Где?

– Я не знаю! Не знаю я!!! А что будет-то? Что будет? – Он умоляюще посмотрел на меня.

– Как вести себя будешь.

– Я чем могу, тем помогу… Я готов.

– Ну тогда помогай, – сказал я и начал терзать его вопросами.

Я пытался вытащить информацию о висяках – по Русскому музею, по налетам на коллекционеров, но с таким же успехом я мог расспрашивать первого встречного на улице. Ни черта он ни о чем, кроме икон и церковной утвари, не знал. Правда, сдал мне бригаду, которая шарит по церквам в Тульской и Калужской областях – они якобы два года назад прирезали священнослужителя в сельской церкви.

– Ну что ж, спасибо, – кивнул я.

– А мне так и сидеть? – Он хлюпнул носом, и вид у него , стал жалкий.

– Трое суток посидишь. Там поглядим, – сказал я. в Тем временем наши с ребятами из ФСБ обыскали квартиру и гараж Стружевского. Изъяли несколько икон, небольшую коллекцию монет, несколько орденов девятнадцатого века и орден Суворова без соответствующих документов.

– Где у него склад? – спросил меня полковник Буланов, выслушав мой подробный доклад.

– Кто ж знает, – пожал я плечами.

– Ты не жми плечами-то, – сказал Буланов раздраженно.

– Могу и не жать. Все равно не знаю.

– Надо узнавать.

– Из Стружевского ничего не выдавить. Это издержки масскультуры. Все сейчас требуют адвоката и зачитывания им их прав. И никто не спешит раскаиваться.

– Зубы не заговаривай, – Буланов нахмурился. – Как искать будем, где у него клад зарыт?

– Отпустим.

– Верно. Отпускаем. И наружку ему прикрепляем. Пускай сам нас приведет.

Выпускать Стружевского мне не хотелось до боли. Но никуда не денешься.

– Пускай приведет, – согласился я.

Когда следователь на следующий день отпускал Стружевского на свободу, тот был искренне уверен, что оставил ментов в дураках. Он, видимо, считал, как некоторые, даже умудренные опытом уголовники, что кто не колется – тот не сидит. Еще как сидят!

Куда ж ты нас приведешь, проводник?

С утра пораньше меня разбудил телефонный звонок.

– Привет, Алексей, – услышал я знакомый голос. Сто лет бы его не слышать.

– Здравствуй, Надя, – сказал я в ответ. – Какого лешего тебе надо от меня в семь утра?

– У меня сегодня переговоры. Да и тебя не застанешь.

– Тогда бы уж ночью звонила. Чтоб наверняка.

– Ты опять злишься. От злости бывает язва желудка.

– Язвы желудка бывают от жен.

– Правильно. Я виновата. Опять я во всем виновата, – с профессиональным надрывом произнесла она.

– Ладно. Вопрос «кто виноват» – в сторону. Что делать? – спросил я.

– Котенок тебе посылку прислала.

– Какую посылку?

– Запечатано. Там письмо, кажется. Приедешь?

– Обязательно. Завтра попытаюсь подъехать.

– Вот ты такой. Ребенок письмо прислал. Лететь на крыльях должен. А у тебя даже намека на интерес нет… Ох, Алексей.

– Я приеду, как только смогу. Привет спекулянту передавай.

– Обязательно. От мента.

– Вот именно. Роже спекулянтской от рожи ментовской, – хмыкнул я. – Целую, ласточка. Порхай себе на здоровье, – я повесил трубку.

Классический треугольник. Было три человека – я, мой соратник по боксу, добрый приятель Володька, и моя жена Надя. Когда времена стали меняться, Володька плюнул на работу, принципы и устои – на все, и стал правдами и не правдами делать бабки. Надя тоже плюнула на все и стала делать бабки. А опер Алексей Тихомиров ни на что не может плюнуть до сих пор, поскольку по неистребимой наивности считает, что служебный долг чего-то стоит, что он обязан кого-то ловить, кого-то спасать.

Дальше расклад обычный. Опер Тихомиров вечно в безденежье, дома почти не бывает, все в трудах праведных. И пока он сидит в засадах, два новорусских делателя денег тем временем прекрасно находят общий язык. Деньги к деньгам, сердце к сердцу. И вот все меняется – они уже вдвоем, а я за бортом.

Я что, сильно убивался? Не слишком сильно. Поскольку понимал, что роскошной брюнетке Надежде я не пара. А мой приятель Володя – пара. Вот только в центре этого треугольника была одна точка, на которой сошелся для всех клином белый свет. Это Котенок мой драгоценный, дочка ненаглядная. Папа ловит бандитов, мама – рекламная львица, с утра до вечера носится по радио и телевидениям, по конторам и фирмам, делая рекламные бабки. Дядя Володя тоже весь в делах. А Котенок сначала обучалась в элитной гимназии, вместе с детьми крупных ворюг и известных бандитов. А потом ее сослали, как члена РСДРП при царизме, за границу. В Англию. В закрытую и дорогую школу. Мне не нравится, что она там. А Наде и Володьке нравится. Не потому, что они ее не любят и хотят услать подальше – любят они ее. Вот только считают, что из нее там выйдет леди и у нее там, в этой задрипанной Англии, в которой нынче живут одни голубые да всякая «чернота», будут перспективы… Да ну их всех!

У меня сегодня дел по горло. Стружевский на свободу с нечистой совестью выходит. И его наружка начинает пасти. А я буду сидеть у телефона и ждать сообщений.

Так все и получилось. Я приехал на работу и стал ждать весточек. И события неожиданно стали разворачиваться очень быстро.

Стружевский пришел домой. С женой он развелся три месяца назад, дома его никто не ждал. Наверное, плотно поел – пайка в изоляторах нравится далеко не всем. Принял душ. я Потом спустился, открыл гараж и вывел свою новенькую машину. Протер с любовью тряпкой стекло. Опробовал двигатель. И дернул на всех парах.

По Ярославскому шоссе он шел на предельной скорости. За городом бригада службы наружного наблюдения вышла из зоны связи, и где они шатались – никто не знал.

– Неужели упустили, – покачал я головой. – Умеют же портить настроение.

– Не упустят, – успокоил меня Железняков. – Спокойнее надо быть. Сядь, в преферанс с компьютером поиграй.

– Издеваешься?

– Нет. Успокаиваю.

Оперативник из наружки вышел на связь через два часа. Он сообщил, что звонит из какой-то дыры – дачного поселка далеко за Пушкино. И Стружевский недавно зашел в домик.

– Хороший дом? – спросил я.

– Хибара щитовая, – сообщил опер. – Ничего особенного.

– Откуда звонишь?

– С почты в поселке.

– Понятно… Присматривайте дальше.

– Обязательно. Ждите писем…

Мы ждали. А тем времени на даче разворачивались любопытные события.

Оперативники из наружки с трудом нашли подходящую позицию для наблюдения. И вовремя. Они успели увидеть сцену, как Стружевский вышел из дома, покачиваясь, как пьяный. В порыве дикарской ярости он отпихал ногой березу. Потом влепил с разбегу по пустому ведру, так что оно с грохотом улетело и врезалось в металлическую бочку для дождевой воды. Человек был вне себя.

Опера слышали, как он крикнул своей соседке, корячившейся над грядкой в огороде:

– Кто здесь был, Марья Антоновна?

– Здрасьте, – она оторвалась от грядки и подошла к забору. – Не заметила тебя… Да не знаю. Днем не было. Может, ночью. Я сплю.

– Спать все горазды! – зло бросил он.

Соседка обиженно фыркнула и отошла. До через некоторое время вернулась.

Они о чем-то переговорили. Это уже слышно не было. Зато было видно, что Стружевский стал мерять шагами все шесть соток своего участка.

Получили мы об этом доклад к вечеру. В кабинете сидели я, Железняков и Женька.

– Итак, что получается, – сказал Железняков. – Клиент выходит из каталажки. Бреется, лопает и тут же дует за город. Отдыхать, да?

– Вряд ли, – кинул я.

– Вот именно. Вряд ли.

– Ему что-то нужно в этой хижине, – сказал я. – Он заходит в дом. Выходит как помешанный и принимается трясти деревья и бросаться ведрами… Что-то там было…

– И что-то пропало, – подытожил Женька.

– Юнга соображает, – усмехнулся Железняков.

– Его напарник же говорил, что у Стружевского есть складик. Там он хранит картины, иконы и прочую безделицу.

– Их и стянули, – Женька потер руки.

– Надо наружке задание дать, чтобы пошарили там, выяснили, не терся ли кто в последние дни у той дачи, – сказал я.

Я заехал к Наде в офис на Неглинке. У входа стоял охранник в белой рубашке с короткими рукавами и в темных очках – тоже мне, техасский рейнджер, черти его дери. А на груди надпись на английском: «Секьюрити». Не люблю охранников. Холуи поганые.

– Вы к кому? – с вежливым высокомерием спросил он. По его мнению, судя по одежде я не мог относиться к числу уважаемых клиентов, а потому занимал в мире недостойное место.

– К Надежде Евгеньевне.

– На вас пропуск не заказан, – сообщил «секыорити», поглядев в книгу, лежащую на тумбочке.

Я сунул ему в нос удостоверение.

– Я не могу пропустить, – он несколько растерялся, но решил оборонять свой пост.

– Не бузи, вахтер, – сказала, и у «секьюрити» от такого кощунства – вахтером назвали! – аж дыхание сперло. – Обязан пропустить. По закону.

– Но начальник…

– А в лоб? – осведомился я.

Он уставился на меня зло. Ему тоже хотелось дать мне в лоб, но я был больше по габаритам и злее.

– Расслабься, – посоветовал я.

Он было попытался зацепить меня за локоть. Я цыкнул на него и пошел по лестнице. И тут заметил, что сверху, как барыня в усадьбе, величаво спускается Надя. На ней было длинное, похожее на вечернее, платье. И выглядела она отлично – как на рекламной картинке.

– Надежда Евгеньевна, – обиженно заголосил охранник. – Пропуск…

– Это ко мне, Мишенька, – царственно произнесла она, и холоп заткнулся.

– Как в Совете министров, – заворчал я. – Понаставили церберов. Людей кусают.

– Чтобы не шлялись все, кому не лень.

– Интересно, кому не лень шляться по таким забегаловкам?

Мы прошли через приемную. За двумя столами, заставленными факсами и компьютерами, сидели две секретарши и что-то настукивали на клавиатуре. Ну, Надюха раскрутилась.

– Все рекламу куешь, светская львица? – спросил я, усаживаясь на мягкий кожаный диванчик в просторном кабинете.

– Кую.

– «Сникерс» и «марс» – сладкая парочка… Мерзость!

– Ты поздно родился, Лешенька, – она уселась на диванчик напротив и закурила.

– Почему?

– Тебе надо в инквизиции работать. И жечь всех. Жечь, – она приблизилась ко мне и провела меня ласково ладонью по щеке, тронула бороду. В этом жесте было не столько заигрывание, сколько какая-то ностальгия. Сейчас взор ее затуманится, она начнет поминать прошлое. А потом обвинять меня в бесчувственности. Все пройдено не раз. Это как пластинка, заевшая на одной дорожке.

– Хватит телячьих нежностей, – оборвал я ее порыв. – Давай пакет.

Она встала, положила длинную черную сигарету в бронзовую пепельницу, открыла ящик стола и вытащила упакованную в золотую бумагу коробочку.

Письма мне Котенок присылала постоянно. Но посылку – это что-то новое.

Я сорвал бумагу, открыл коробочку. В ней был пушистый серый котенок – игрушка. На ее шее повязан вполне приличный галстук – это для папы. И было письмо.

Письмо, понятно, вскрытое и плохо запечатанное. «Дорогому папочке» называлось. Ах ты, родной мой Котенок…

Я вскрыл конверт. Прочитал аккуратно, почти без грамматических ошибок написанное письмо. Конечно, содержание было не такое пессимистическое, как у Ваньки Жукова на деревню дедушке. В Москву папе Танюшка писала, что в частной школе в Англии ей не нравится. Во-первых, учат тому, что в Москве на два года раньше проходят. Во-вторых, поговорить не с кем, потому что там все противные спесивые англичане, кроме пары негров и индуса. Молодец, Котенок. У нее врожденное классовое и национальное чутье. Вся в папу.

– Читала? – спросил я.

– Нет, – поспешно произнесла Надя.

– Ладно тебе.

– Ну, взглянула:

– И что?

– Там нормальное воспитание. А детям никогда ничего не нравится.

– Не фиг ей там делать, понимаешь? Тебе что, охота перед своими новорусскими овцами в женском клубе повыпендриваться – у меня дочка в Англии учится?.. Жить хорошо хочешь, а она мешает?

– Я не хочу, чтобы она жила здесь! Тут из дома выходишь и не знаешь, вернешься ли обратно, спасибо вашей милиции! Я боюсь за нее здесь!

– А что она у черта на рогах – не боишься?

– Она закончит школу. Пристроится в цивилизованной| стране, а не в этом кошмаре! Выйдет там замуж.

Я пожал плечами. Может, оно и хорошо, чтобы Котенок вышла замуж и поселилась в «цивилизованной» стране. Но мне как-то от этого становилось слякотно на душе. Это будет уже не мой Котенок. Это будет какой-то благополучный экспонат, как из Надиных реклам, созданный для хорошей ихней жизни. Танюшка станет чужая, она научится жить среди стандартных, как пластиковые куклы, людей, которые не знают, что такое беспокойная, мечущаяся душа.

– Ребенку там плохо, – вздохнул я.

– Ребенок капризничает… Кроме того, чего ты ею не занимаешься? Забирай. Своди в школу. Приведи из школы. Купи ей новые мультики для видика. Почитай книжку. Одень. Обуй… Ну, чего молчишь?

– А тебя только радио переговорит.

– Ладно ерничать, Алексей. Признайся, что тебе твои жулики дороже. И не говори мне ничего! – воскликнула она. – После каждого разговора с тобой у меня истерика!

– Пей валерьянку стаканами, – сказал я, поднимаясь. – Поможет. Привет спекулянту. Пока.

Я вышел. Настроение испортили. Права она ведь. Нет ни на кого у меня времени. Только на жуликов. Сколько я их вывел, а их только больше становится… С другой стороны, если бы я и мои друзья их не выводили, они бы вообще расплодились, как кролики в Австралии…

В машине я еще раз открыл коробочку. Посмотрел на пушистого котенка. Прислонил его к щеке – шерсть была мягкая, почти как настоящая.

– Котенок от Котенка, – я улыбнулся и повернул ключ в замке зажигания. Пора возвращаться к моим баранам…

На работе все были в сборе. В том числе и двое ребят из наружки. Старший группы пожал мне руку.

– Легендированный опросик сделали, – сказал он.

– Результат? – спросил я резко.

Он удивленно посмотрел на меня, мол, чего ты сегодня такой… Пожал плечами и проинформировал сжато:

– Приезжала несколько дней назад ночью какая-то тачка. И кто-то вертелся у дачи Стружевского.

– Обчистили дачку у Стружевского, – хлопнул я в ладоши. Все неприятности отступали на второй план. Я почуял след.

– И что взяли? – полюбопытствовал старший группы наружки.

– Это нам тоже интересно бы знать. И мы узнаем, – кивнул я.

– А нам что? Дальше его водить? – спросил старший.

– А как же. Будем водить, – кивнул я. – Мы его, гада, подсечем, – произнес я с уверенностью в голосе. Я действительно был уверен, что Стружевскому от меня никуда не деться.

Эх, если бы я только мог предположить, как все обернется.

– Ну как? – с порога осведомилась Кира.

– Что как? – спросил я ее.

– Куртка как?

– Как влитая, – сказал я.

И не покривил против истины. Мою ветровку, в которую Кира могла обернуться два раза, она успела ушить, и та действительно шла ей. Вкус у девушки отличный.

– Сейчас будем пьянствовать, – сказал она, сбрасывая туфли и извлекая из сумки бутылку «мартини».

– В честь чего? – поинтересовался я.

– Сегодня загнали одному шведу двух Налбандянов. Хозяин выписал премию.

Налбандян – придворный художник сталинской поры, прославившийся картинами типа «Нарком на прогулке», сегодня резко вырос в цене, и интерес к нему на Западе почему-то начал подниматься. Впрочем, не зря. Художник он действительно прекрасный.

– Хорошая хоть премия?

– Сгодится, – она сунула бутылку в морозильник, чтобы быстрее охлаждалась, оценила наметанным взглядом содержимое холодильника, тут же сунула в зубы себе кусок ветчины и плюхнулась на диван.

– Значит, налаживается торговля? – спросил я.

– Иностранцы как покупали, так и покупают. Как дефолтнулось, наши, конечно, берут куда хуже. Но берут. Нашему человеку нужен Фаберже. Или часы бронзовые, чтобы со львами и перезвоном. А знаешь, почему?

– Презент, – сказал я.

– Правильно. Лучшее подношение – антиквариат. Картину же не потащишь – не каждый чиновник в ней разберется. А вот Фаберже или часы – тут маешь вещь. Чтобы завитушки, чтобы золотом отливало, чтобы в глаза било. Им какой-нибудь карандашный этюдик не интересен, пусть он и руки Рубенса…

– Да, времена золотые у вас прошли.

– Да уж. Года два назад – как юбилей у первых лиц правительства, так все антикварные магазины в Москве выметали. Вот, оперативник, знаешь, какой цены антик должен быть первым лицам в правительстве на день рождения от благодарного банкира или товарища по партии?

– Пятнадцать тысяч зеленых.

– Двадцать. Ниже – неприлично. А какому-нибудь порядочному губернатору?

– Пять, – сказал я.

– В точку. Пять тысяч долларов. Или кровная обида. А когда подряд берешь на десять миллионов долларов, что такое пять тысяч?

– Ничто.

– Именно… Кстати, как цены на нефть подскакивают, сразу у нас продажи вверх идут. Появляются шальные деньги. Появляются интересы в экономике. Надо делать подарки. Надо идти к антикварам.

– Кстати, ты такого Кандыбу не знаешь?

– Сергея Федосовича?

– Его.

– Знаю. Солидный покупатель. В этом мире давно.. Продает иногда живопись. Чаще покупает. Денег полно. Не на антиках живет – это сразу видно.

С Кандыбой мы встретились сегодня утром. Он пригласил в тот же подвальчик. Все было примерно так же. Его дежурная стопка с огурчиком. Моя чашка кофе с каплей коньяка.

Я поизливался в благодарностях за его драгоценную помощь правоохранительным органам. Он принял их снисходительно. Пообещал впредь помогать советом, делом или по-спонсорски, если это нужно для службы, а то и для майора Тихомирова лично. Майору последние слова не особо понравились. Нет, я не против того, чтобы мне оказали посильную спонсорскую помощь. Это, наверное, приятно – принимать такую помощь. Вот только еще не было случая, чтобы я на нее позарился. Я один из тех ментов, к рукам которых за все годы службы ни копейки левой не прилипло. Многие смотрят на таких как на общественно опасных психов. И пускай.

Руководство дало добро на продолжение контакта с Кандыбой. Как-никак за короткое время, по информации от одного источника, поднять два таких дела по нашей линии – это случай уникальный. Два раза он скинул информацию, два попадания в десятку. Я закинул на него спецпроверки в наши информбазы. Получил портрет идеального, правопослушного гражданина. Не судим. Компрматериалов нет. К административной ответственности не привлекался. В уголовных и оперативных делах не проходил.

С час он посвящал меня в таинства антикварного бизнеса, а также давал характеристики на наиболее интересных людей в нем, и, надо сказать, выложил несколько интересных фактов, над которыми можно поразмыслить на досуге. Расстались мы с заверениями дружить и дальше. То, что нам от него надо, было изложено достаточно определенно. Возникал вопрос – чего надо ему от меня.

В руководящих документах по оперативно-розыскной деятельности ясно записано, что оперативники обязаны защищать людей, оказывающих содействие правоохранительным органам на конфиденциальной основе. Дружить с нашей конторой – это значит иметь «крышу», которая выручит в определенной ситуации…

– Дорогой, мое мартини. Твои – свинячьи отбивные, – проинформировала меня Кира, потягиваясь. – У тебя завалялась вырезка.

– Да? – спросил я.

– Сама видела ее в холодильнике.

– Я должен ее жарить?

– Ну не я же, – возмутилась она. – Я в гостях.

– М-да…

– Хотя можно и подождать, – она протянула ко мне руки…

Когда все закончилось, «мартини» в морозилке превратилось в лед…

Стружевский два дня просидел на даче. Опера из наружки сообщали, что он отмокает в водке. На третий день он двинул на Москву.

Бригада наружки вышла со мной на связь.

– Сейчас он на Главпочтамте, – сообщил опер по телефону.

– Что делает?

– Телеграмму посылает. Кажется, международную.

– Надо б разузнать, что, куда.

– Не маленькие. Знаем…

Потом объект направился в Клуб нумизматов. О чем-то беседовал с председателем клуба с глазу на глаз. Оттуда отчалил злой и уставший.

На улице он приклеился к телефону-автомату и начал делать звонки. Номера оперативники срисовать не могли. Слышали только обрывки разговоров, преимущественно типа:

– Где он? Я сколько жду уже! Я ему покажу кузькину мать!.. Завтра, да? Хорошо! Последний раз!

Едва не расколотив телефонную трубку о рычаг, он отправился в магазин. Вышел оттуда с двумя бутылками джина и поехал к себе на квартиру.

Там он засел накрепко и вылезать, кажется, никуда не собирался. Две бутылки джина – на вечерочек ему хватит.

– Запил мужик, – сказал я.

– Видать, хорошо его обули, – Железняков отвлекся от изучения изъятой вчера в Измайлово ворованной иконы. – Жалко даже бедолагу.

– Интересно только, кто ж его так, – задумчиво произнес я. – Завтра ясно станет. Он с кем-то очень хочет встретиться… Я, пожалуй, его с полудня с наружкой потаскаю. У тебя какие планы на завтра?

– Буду бумаги отписывать.

– Тогда с Женькой будь на проводе. Можете понадобиться…

Следующее утро я провел на заслушивании у заместителя

Начальника МУРа по раскрытию убийства Тарлаева. Прошло уже достаточно времени, но шум вокруг дела не утихал.

К группе наружного наблюдения удалось присоединиться только во втором часу. Я словил их около метро «Бауманская». Оперативная машина стояла за трамвайной остановкой.

– Привет, – сказал я старшему.

– Здорово, – он пожал мне руку.

– Как клиент?

– Вон, – старший показал на продовольственный магазин. – Там.

– Затоваривается водкой?

– Пивом. Две бутылки уже выхлебал.

– Звонил куда?

– Полчаса назад.

– По какому телефону?

– Рассмотрели немного. Первые две цифры неизвестны. Потом две тройки, четверка, единица. Последняя – неизвестна.

– Негусто.

– Хоть что-то… Он встречу назначил.

– Гдe?

– Около площади Борьбы. Вход в сквер. Знаешь?

– Представляю примерно. Метро «Новослободская». На сколько?

– Не знаю, – пожал старший плечами. – Ну, где он… – он взял рацию – Четвертый, ответь…

Шуршание, голос;