Текст книги "Бугор"

Автор книги: Илья Рясной

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Объект начал движение.

– Вижу.

В толпе я с трудом разглядел, как Стружевский вышел из магазина.

– Возьми рацию, – сказал старший, открывая дверцу машины. Он нашарил в бардачке портативную многоканальную рацию и протянул мне. – Она на нашей волне. С шифратором. Особо не приближайся. Твои темные очки его не обманут. Ты ему примелькался. Сорвешь наблюдение.

– Знаю. Не дурной.

– Вот, садится в тачку, – кивнул старший и сел в машину на переднее сиденье рядом с шофером. – Двинули. Мы за ним – ты за нами.

– Понял.

Их «жигуль» с форсированным двигателем – такие делали раньше специально для правоохранительных органов, двинулся вперед.

Стружевский держал курс на назначенное место и вскоре добрался до района метро «Новослободская», свернул на Палиху. Вон и площадь Борьбы.

Он остановил машину рядом с длинным желтым сталинским домом, внизу которого был магазин запчастей. В этом доме жили какие-то шишки, поскольку двор был перекрыт цепью и его стерег цербер в комбинезоне.

Стружевский вылез из салона. Постоял минутку. Прислонился к крыше своей «Ауди».

– Ну, чего волнуешься? – прошептал я, припарковывая машину в отдалении, рядом с оградой сквера. – Давай.

Будто услышав меня, он оторвался от машины, с размаху захлопнул дверь и направился по улице.

С моей позиции я мог видеть остановившийся около ста-' реньких приземистых домишек «жигуль» наружки. Вторую их машину я не видел.

Ну, и кто же тебе, проводник международного поезда, назначил здесь встречу?

Стружевский запер машину, поставил нажатием кнопки на брелоке на сигнализацию и неторопливо пошел по улице.

Народу было немного. Редкие прохожие не заслоняли объект, так что я мог его видеть.

Он шел, не особо замечая, куда идет. Налетел на тетку, которая с готовностью облаяла его. Потом в задумчивости пнул ногой пакет из-под сока. И вдруг остановился.

Что-то было не в порядке. Я увидел, что навстречу Стружевскому идет парень в спортивном костюме, держащий руки под курткой, будто от холода, хотя на улице двадцать два градуса и ежиться смысла нет.

В этот миг что-то произошло между двумя приближающимися другу к другу людьми. Стружевский что-то понял. Сначала он сбавил шаг. Потом резко повернулся и побежал.

«Спортивный костюм» кинулся за ним, на ходу выдергивая руку из-под куртки. Рука эта мне показалась длиннее, чем у нормальных людей. И все потому, что в руке этой был пистолет.

Хлоп. Выстрел, как будто от лопнувшего баллона.

Стружевский упал, как подкошенный сноп. И даже не дернулся.

Киллер подскочил к нему. Прозвучали еще два хлопка. Он сунул пистолет на ходу за пояс и побежал по улице. Прямо в мою сторону.

Опер из наружки, который был ближе к нему, бросился следом.

– Стой, сука! – крикнул он, выдергивая из сумки на поясе пистолет.

Киллер обернулся и выстрелил навскидку. Опер схватился за ногу и присел на асфальт.

– Мать вашу, – прошептал я, передергивая затвор пистолета.

Я выскочил из машины. Весь мир поблек. Для меня сейчас, как для хорошей борзой, был объект и была задача догнать, схватить, если не получится, уничтожить. Страх того, что одна из пуль может достаться мне, возник лишь на миг, но я его нокаутировал, и он остался лежать где-то в глубине сознания. Его место заняли другие страхи. Главный – задеть в перестрелке кого-нибудь из посторонних. Второй – упустить объект.

До киллера было метров восемьдесят. Я видел, куда он бежал. Между нами стояла красная замызганная «Нива», водитель которой уже завел мотор и готовился сорваться с места.

Я бросился навстречу. Попасть в киллера с такого расстояния, да еще на бегу – не пройдет. Я выстрелил в воздух.

Тут случилось неожиданное. От красной «Нивы» киллера отделяло метров тридцать, когда у водителя не выдержали нервы. Я выстрелил второй раз, и красная машина сорвалась с места. Водитель отчаянно давил на газ и вертел руль. «Нива» развернулась. Ее занесло. На асфальте остался след от паленой резины шин и неприятный запах. По ушам ударил мерзкий скрежет колодок.

«Нива» устремилась в переулок.

«Жигуль» наружки тоже сорвался с места и мчался к нам. Опера прилично задело пулей. Он сидел, прислонившись к урне и держался за ногу.

Киллер выстрелил в меня. Промахнулся. И дернул через дорогу.

Я двинул за ним.

Визг тормозов. Стук! «Москвичек» – каблучок едва не сбил киллера и проскрежетал бортом о спокойно едущий микроавтобус. Киллер споткнулся, упал, поднялся и двинул дальше.

Я прилип к нему, как учат прилипать в московском милицейском отряде спецназа. И плевать на все. Я прыгнул на капот застывшего «Москвича». Рванулся вперед. Тишина. Даже никто не выматерился мне вслед.

Киллер дернул во двор сталинского дома. Ему попалась навстречу женщина – он снес ее, как игрок в регби. Парню было лет двадцать пять, двигался он легко.

Один дворик. Дети в песочнице. Только бы этот гад не вздумал взять заложника!..

Нет, бежит дальше…

Постепенно он начинал выдыхаться. Мы выскочили на улицу. Потом еще один двор. Я оглянулся на ходу и понял, что опера из наружки нас потеряли. И мы остались одни – ствол на ствол.

Мы очутились в небольшом дворике, окаймленном трехэтажными домами, к счастью, почти пустом, если не считать бомжа, пригревшегося у помойки, да какого-то бедолагу, валяющегося под ржавым четыреста двенадцатым «Москвичом». Нас разделяло уже метров пятнадцать, Когда киллер снова споткнулся и пропахал, коленом асфальт.

Приземлился киллер на асфальт так, что пистолет из рук не выпустил. Он перекатился на спину и с такого положения послал мне пулю.

Номер у него почти получился. Пуля прошла где-то рядом. Я явственно слышал ее смертельную песню. Но она не была назначена мне судьбой.

Я пригнулся, притормозил, вскинул руку, два раза нажал на спусковой крючок.

Тело киллера дернулось два раза.

Он так и не выпустил пистолета. Откинулся. Потом попытался поднять руку. Но я уже был рядом и наступил на нее, нагнулся, выдернул пистолет.

Я взял его за шею. Его била дрожь. Одна пуля угодила в плечо, другая в грудь. Он хрипел.

– Кто тебя послал? – Я ткнул ему в морду стволом.

– Уйди, – выдавил он, и из легких вылетел хрип. Кровь потекла изо рта струйкой.

– Кто тебя послал? – повторил я. – Дострелю, тварь!

– Волох… Падла… Он!.. – глаза его закатились. Он дернулся еще сильнее.

Я положил его на землю. Встал. Все мои руки в крови. И в груди сердце молотит молотом…

Через восемь минут приехала милиция. Еще минуты через четыре – «Скорая». Однако врачи зря только тратили время, бензин и лекарства…

В Калужском музее неделю назад открылась выставка – «Русский портрет».

Были выставлены изумительные образцы русского изобразительного искусства с семнадцатого по начало девятнадцатого века. Пласт малоизвестный.

На третий день экспозицию посетили ночные гости.

Технология была примерно такая же, как и в Питере. Работали двое. Один обернутым в ткань молотком расколотил окно, благо решеток на первом этаже не было. Второй рванулся внутрь.

Только получилось не так удачно. Когда первый кинулся к картинам, из-за угла здания появился старшина милиции. Он без разговоров выстрелил для приличия в воздух. А потом начал опустошать магазин по ворам.

Злоумышленник как ошпаренный выскочил из окна, и подельники побежали вдоль забора так, что пятки сверкали.

Милиционер прицелился и выстрелил еще пару раз по удаляющимся фигурам. Ему показалось, что одна из них после выстрела дернулась.

Воры ринулись в темный двор. Послышался шум отъезжающей машины.

Старшина, переведя дух и поправив фуражку, нажал на кнопку и произнес, стараясь, чтобы голос не дрожал:

– Ноль пятый вызывает «Волну».

– «Волна» на связи.

– Попытка проникновения в музей. Применение оружия.

Через несколько минут казалось сюда съехалась вся милиция области.

– Гордитесь, – недовольно сказал начальник областного розыска начальнику райотдела. – Теперь прогремим на весь мир.

– Хорошо, что картины на месте, – кисло улыбнувшись, заметил начальник райотдела.

– Да уж, – кивнул начальник розыска.

Картины остались нетронутыми. Но злоумышленников найти не удалось. Неизвестно даже было, на какой машине они скрылись.

Утром, читая телетайпограмму о нападении на Калужский музей, я сказал:

– Одна цепочка. Питер. Коллекционеры. Калуга.

– Почему? – спросил Железняков,

– Одна группа чудит, – я положил информашку в папку и кинул на стол Железнякову.

– Эх, не успел Фунтика спросить. Он бы тебе рассказал, – хмыкнул Железняков.

– Он не очень говорить хотел, – сказал я.

– Да, с двумя пулями в груди не поговоришь.

Итоги не слишком грели душу. Стружевский так и не ожил под руками врачей – киллер знал свое дело. Сам киллер скончался. Красную «Ниву», которая должна была его эвакуировать после дела, нашли через несколько кварталов брошенной.

Сюрпризы начались сразу же. Я, прикупив пару бутылок водки, насел на экспертов в пулегильзотеке, и они отстреляли пистолет, из которого грохнули Стружевского. Это был «вальтер-П-38» времен войны – штатное оружие гестапо, отличная машинка под мощный девятимиллиметровый патрон. Самое интересное, что из него убили и профессора Тарлаева. Только тогда на пистолете был глушитель.

Это означало, что мы шли по правильному пути. И что Стружевский имел какое-то отношение к убийству профессора Тарлаева.

Документов при киллере не было. Но личность мы установили без труда. Откатали пальцы трупа и дактилокарту направили в Главный информационный центр МВД. Тоже немножко пришлось побиться лбом о стену, но достаточно быстро выяснилось, что руки с таким дактилоузором принадлежали гражданину Фунтику. Фунтик – это кличка, приобретенная за три отсидки. А так его звали Фатеев Владимир Владиславович.

Было ему двадцать восемь лет, несмотря на нелегкую жизнь сохранился он вполне прилично, бегал и стрелял очень неплохо. Все три судимости имел за угоны и хищения автомашин.

На душе у меня скребли кошки. Хуже нет, как стрелять в человека, а потом он еще умирает на твоих руках. Но я достаточно повидал на своем веку, чтобы не делать из этого слишком большой трагедии. Спецназовский опыт даром не проходит. Меня несколько лет учили, что бывают ситуации, когда все, живущие в мире, делятся на нас, нормальных людей, и их, с пистолетом, финкой или обрезом, которые пришли для того, чтобы отнять твою или чью-то еще жизнь. А на войне как на войне. Так что я махнул после этого дела два стакана водки и распихал по дальним ящикам все свои переживания.

Я созвонился с операми из Северо-Западного округа, которые сажали в последний раз Фунтика за кражу грузовика с молочными продуктами.

– Фунтик? Здоровый, тупой, самостоятельно ни на что не способный, – сказал оперативник из отдела по автотранспорту. – На чеченов шестерил. Дело помнишь, больше сотни иномарок чечены с ингушами угнали в Волгоград и Ингушетию.

– Как не помнить.

Дело было крупное. Банда из трех десятков детей гор – ингушей и чеченов – забирала машины. Досталось от них гаражам администрации президента, войсковой части ФСБ, автобазе Министерства обороны, Федеральной службе налоговой полиции, автобазе Главного центра специальной связи правительства. Подсаживалась русская девка в машину, водитель которой решил подкалымить. Просила остановиться в глухом и темном местечке. И выходили мальчики, выкидывали водителя. Доходы были немалые, кормилась от них и милиция, через которую на угнанные машины выписывались документы. Недавно нескольких из этих бандитов обменяли на наших пленных в Чечне. Любопытно, что иерархия банды полностью повторяла иерархию в кавказских республиках. Чей тейп – родоплеменное образование – выше, тем выше должность в банде. Ну а несколько русских парней и девчонок там, в полном соответствии с пониманием горцев, вообще не считались за людей – так, рабы на подхвате для грязной работы или шлюхи. Так что в особой крутизне Фунтик не числился.

– Он при них ошивался, только сел раньше всех, раньше и вышел. Он может только на кого-то работать, – охарактеризовал Фунтика опер.

– В мокрых делах не завязан? – поинтересовался я.

– Информация была, что пару водителей они грохнули. Но доказательств не было.

– Значит, способен на мокруху.

– Он стрельбой увлекался. Мы когда его приехали брать, дома у него штук сто американских боевиков на кассетах. Он их смотрел с утра до вечера.

– Оружие нашли?

– У него не нашли. Но оружие в банде было. А что он натворил?

– Решил переквалифицироваться, – сказал я, прижимая плечом трубку телефона и делая отметки в блокноте. – Занялся стрельбой по живым мишеням.

– В киллеры пошел? – искренне поразился опер. – Если только шестерит на кого-то. Так у него на подобную работу ума не хватит.

– По его связям не проходил такой Волох?

– Не проходил. Кликуха видная. Я бы запомнил.

– Ладно. Счастливо, – я положил трубку.

Волох. Фунтик мог ведь перед смертью и соврать. Но вряд ли. Он был в том состоянии, когда ему хотелось сделать напоследок пакость тому, кто послал его на верную смерть.

Волох. И что делать нам с этой кликухой, спрашивается?

Перво-наперво я направил запросы в информцентры – пусть попытаются сделать выборку, хотя в эффективности я сильно сомневался. Учет по кличкам очень хилый. Также я направил запрос в Управление по борьбе с организованной преступностью. Уж они то должны все знать о бандюганах.

Будем ждать результата.

На моем столе зазвонил телефон.

– Слушаю, Тихомиров, – сказал я.

– Здорово, Леха, – послышался далекий голос. – Немчин из Питера.

– Во, северная столица. Чего у вас?

– Статую вашу бронзовую нашли.

– Какую?

– «Античный герой» Манизера.

– Где?

– Клиент привез в Питер на продажу.

– Клиент раскололся?

– Да. Записывай…

Я взял ручку. На меня накатила какая-то приятная волна. Вот так скидываются дела, которые уже и не рассчитывал раскрыть…

– Слышал, у вас опять проблемы, – Кандыба отхлебнул минеральной воды.

– По поводу? – спросил я.

– Калуга. По телевизору целая передача была.

– Это не наши проблемы. Это проблемы Калуги, – сказал я и запустил зубы в аппетитный кусок мяса.

На сей раз мы встретились в том же кабачке, только вечером. На ужин. Не отказываться же от предложения. Тем более у меня задание – укреплять контакт с источником. И теперь я лопал салат, мясо и запивал итальянским вином. Красиво жить не запретишь. Хорошо укреплять контакт в кабаке, а не, как обычно, где-нибудь в пропахшей хлоркой камере, предлагая закурить «беломорчику», или на ветру у помойки.

Тем более когда намаялся в усмерть. Целые сутки работали – задерживали шайку дворников. Они три месяца назад утащили с улицы 8 Марта две бронзовые скульптуры давно покойного академика Манизера – известного скульптора, лауреата всех Ленинских и Сталинских премий, автора памятника Зое Космодемьянской, а также бесчисленных гранитных фигур вождей. Местные дворники просто сдали стоявшие во дворе мастерской две бронзовые скульптуры на металлолом, заработав в общей сложности тридцать с хвостиком баксов, хотя стоят они где-то тысяч пятьдесят долларов. Хозяин пункта приема утиля долго думал, что делать со скульптурами, потом поехал продавать антикварам в Питер, на чем и попался. Весь вчерашний день мы вычисляли местонахождение тружеников метлы, задерживали их, кололи.

С этими цветными металлами вообще чертовщина творится: тащат все – телефонные кабели, памятники, детали с железных дорог. Утащили бы и памятник Пушкину, если бы он столько не весил, – и сердце б не дрогнуло. Наш бестолковый, спившийся, жадный до халявы народ с каждым днем все больше утрачивает всякие представления о цивилизованности. Так вели себя вандалы, захватившие Рим…

– А вы лично как полагаете, есть такая связь: Русский музей – Калуга? – спросил Кандыба.

– Я? Считаю, есть, – сказал я. – И упирается все опять в одно – кому выгодно? Кто заказчик? Сергей Федосович, должен же кто-то быть настолько зациклен, чтобы собирать именно эти вещи.

– Кто-то должен, – кивнул он.

– Сперли бы скрипку Страдивари – сразу лимон зеленых и где хочешь продать можно. Или импрессионистов.

– Вообще, стоимость произведений искусства – это по большей части просто конъюнктура, – махнул рукой Кандыба. – Есть группа людей, коммерческих структур, которые держат бизнес и раскручивают имена. Что в шоу-бизнесе, что в изобразительном искусстве – технология одинакова. Истинная и коммерческая ценность чаще не совпадают. Признаться, я ненавижу сам этот бизнес, в котором сама вещь не интересует никого. Интересуют имена, которые связаны с вещью. Интересует легенда вокруг этих вещей и имен. Интересует раскрутка. Почему Ван Гог на аукционе ушел за сорок миллионов долларов, а Левитан, художник не хуже, уходит за сотню тысяч?

– Раскрутка.

– Притом раскрутить художника гораздо легче, чем кинорежиссера или писателя. Тупую, никчемную книгу никто не будет покупать, и не помогут никакие критические статьи, никакие заверения, что это великолепно. Глупый, никчемный, скучный фильм никто не будет смотреть. С изобразительным искусством – другое дело. Главное – торгашам во всем мире договориться, что вещичка стоит миллион баксов. И она уже не будет стоить меньше. Цена на ту же живопись – это всемирный заговор торговцев.

– Если речь не идет о непререкаемых ценностях.

– Леонардо, Тициан – конечно… Ну тот же несравненный русский Рокотов. Тот же великий Иванов. Они великолепны, но не так дороги, как того заслуживают. Дорог «Черный квадрат» Малевича – продукт эпатажа скучающей публики. Одно время ведь был в Европе бум на русскую живопись.

– Был, хотя это лишь рябь по сравнению с цунами – теми же импрессионистами или кубистами. Был бум, когда по всему миру ходили хиппи в майках, на которых по-английски было выведено: «Перестройка». Россия с человеческим лицом. Милый Горби. Разрушение Берлинской стены. И тут – русское искусство. Цены взмыли вверх чисто по политике. По политике они рухнули сейчас вниз.

– Помню, с началом перестройки в Москве пошли первые международные аукционы, – сказал я.

– Да. Аукцион русских современных художников. Весь авангардистский хлам, накопившийся за десятилетия, вывалили туда. Поверьте, на девяносто девять процентов это был настоящий мусор. Эти картины писали художники не для себя, а для богатого немца, который скажет «карашо» и купит русский авангард. Там не было и намека на душу. Там было одно желание – не продешевить, дать западному обывателю по голове и убедить, что в нашей отсталой стране есть авангард, за: который можно платить неплохие деньги. Для этого немного надо – наклеить на холст комсомольский билет и талон на водку, нарисовать Генерального секретаря ЦК и бутылку с надписью «Водка»… Все это ничто. Пустота… А цены…

– Да, цены были.

– Не помню автора, но помню, что глядеть было не на что. Когда назвали цену в три сотни тысяч долларов, я понял, что мир сошел с ума… Но все прошло. За границей остался интерес только к русскому авангарду двадцатых годов. Он непреходящ, хотя тоже высосан из пальца. Правда, авангард двадцатых чем-то забавен и интересен, но не более. Это не то явление, которое приподнимает человека.

– Что отсюда следует?

– Если за всеми этими преступлениями стоит какой-то коллекционер, он из тех, кто видит истинную ценность вещей, а не коммерческую, – Кандыба сделал еще глоток минералки, чтобы промочить пересохшее от болтовни горло.

– И опять тот же вопрос – кто?

– Тот же ответ – затрудняюсь сказать… Но человек, явно близкий к преступному миру. Организовать такие преступления – это не каждому по плечу. Так что ищите личность.

– Ищу человека – как Диоген говорил, – улыбнулся я. – Когда долгие годы ищешь скотов, то человека поискать – одно удовольствие.

– Да. Ищите человека, – кивнул Кандыба.

Бывают такие периоды, когда натыкаешься на стену и не можешь сдвинуться.

Дело по убийству семьи профессора Тарлаева замерло на мертвой точке и отказывалось двигаться куда бы то ни было. Попытки связать воедино громкие нераскрытые дела, когда похищались картины русских художников, тоже не приносили успеха. Главное, не было никакой реальной информации, которую можно было бы отрабатывать. Отовсюду приходил один мусор. Пара человек призналась в убийстве Тарлаева. Человек десять взяли на себя нападение на Русский музей. И все они были или психами, или шутниками, или преследовали малопонятные шкурные интересы.

Мы пробили по всем информационным базам Волоха. Обладателей таких кличек в Москве было четверо. Троих в последние два года благополучно похоронили, третий уже год отдыхал далеко, куда не докричишься – в ИТУ особого режима, и представить, что он организовал все это, было невозможно.

И я, как заправский археолог, начал копать в глубь веков. И снимать слой земли и пыли с нераскрытых аналогичных дел.

Вот дело четырехгодичной давности. Разбой на квартире Амбарцумовых. Трое в масках залетели в квартиру. Хозяйку и ее дочь уложили лицом в ковер. Забрали картины старых мастеров – три штуки. Ясно, брали под заказ – ведь больше ничего не взяли, а вещи там были ценные.

Этим делом занимался в свое время Железняков. Сил он потратил немало, но дело так и не поднял.

А чем черт не шутит. Я набрал номер хозяйки квартиры.

Потерпевшая – Нина Васильевна Амбарцумова – директор одного из мемориальных музеев, была не то что просто интеллегентная женщина. У нее в третьем поколении никого ниже докторов наук не бывало.

– А нельзя с вами встретиться? Есть несколько вопросов, – сказал я.

– Да, я к вашим услугам до трех часов пополудни, – произнесла она.

– Я через час буду.

Дом тридцатых годов в районе трех вокзалов был прилично обшарпан.

– Подождите, пожалуйста, – сказала Амбарцумова, с многочисленными извинениями тщательно изучив мое удостоверение, а перед этим прозвонив в отдел Железнякову и убедившись, что майор Тихомиров не самозванец. – Вы нас извините. Но обжегшись на молоке… – Она прикрыла дверь, скинула цепочку и, распахнула дверь снова, пропуская меня. Эта седовласая пожилая женщина в строгом синем костюме, надетом наверняка в честь гостя, до сих пор сохранила следы былой красоты и величественности.

– Все правильно, – одобрил я эти меры самообороны. В квартире осталась большая коллекция графики и несколько полотен, которые воры не удосужились взять.

Я прошел в просторную квартиру, которая хотя и содержалась в идеальном порядке, но давно не ремонтировалась, что неудивительно, учитывая заработки докторов наук.

– Тяжело привыкать жить по-новому, – покачала головой Нина Васильевна, приглашая меня на большую кухню с урчащей газовой колонкой. – Железные двери. Всеобщее недоверие. И страшно, представьте… Ах, этот страх. Страшно жить стало, молодой человек. Я помню тридцать седьмой год. Я тогда была совсем еще юным созданием, но помню его хорошо. Помню Сталина, видела его на Мавзолее… Знаете, ведь тогда не было так страшно.

– А черные «воронки»? – усмехнулся я.

– Это больше потом понакручивали… Хотя были они. Мы жили в престижном доме. «Воронки» стали приезжать за крупными чиновниками. Но все равно – тогда не было так страшно. Сейчас мы боимся всех… Мне это не нравится.

– Мне тоже.

– Вам чаю? Кофе?

– Чай.

– Сейчас вскипит, – кивнула она на комфорку.

– Мне жаль, – сказал я. – Ничем не могу пока вас порадовать… Странно все это. За три года хоть какая-то из вещей должна была выплыть.

– Может, они ждут лучших времен, – мягко улыбнулась Нина Васильевна.

– Каких времен? – спросил я.

– Не знаю. Я ничего не знаю про лучшие времена, поэтому не могу вам сказать.

– Какая из похищенных картин была самая ценная?

– Пейзаж Шишкина «Дождь». Очаровательная была картина, – она улыбнулась, взгляд затуманился. – Шишкина упрекают в излишней фотографичности. Но в этой работе было настроение, была игра света, был воздух. И было истинное мастерство большого художника… Каждый мазок пел. Она не очень известна, но, пожалуй, одна из лучших его картин.

– Никто не заглядывался на нее?

– Кто понимал, все заглядывались. Предлагал обменяться или продать ее Святослав Рихтер.

– Пианист?

– Скажем так – великий музыкант Рихтер. Он был известный коллекционер. Вы знаете, что у него единственного в Москве был настоящий Рубенс?

– Не слышал.

– Еще несколько человек хотели ее приобрести. Помню, когда один из них увидел «Дождь», у него аж губы пересохли. Он был очень настойчив.

– И фамилии этих людей не припомните?

– Я их уже называла. Мне неудобно, если их опять потревожат.

– Мы никого не будем без особой надобности тревожить.

– Хорошо. На склероз я никогда не жаловалась. Записывайте.

Я тоже на склероз никогда не жаловался. И фамилии эти запомнил. Сердце у меня немножко екнуло, когда она называла фамилии. Ну что ж, тут есть над чем серьезно подумать. Есть над чем поработать. Может, тут и сдвинется что-то с места?

Поглядим…

На этот раз Кира заявилась в десять вечера, слегка навеселе. От нее пахло дорогим вином и дорогими духами. И она притащила початую бутылку «Кьянти» – настоящего, итальянского, с черным петухом на пробке.

– Выпьем? – предложила она.

– Опять что-то продали? – спросил я.

– Продали.

– И после каждой продажи тебе надо надираться?

– Надо, – кивнула она. – Допью «Кьянти» и брошу. Она взяла с кухни две увесистые чайные кружки и налила туда итальянское вино.

– За здоровье Пластова, – подняла она кружку.

– Художника?

– Ну не композитора же.

За прекрасного советского художника Пластова, писавшего солнечные, добрые полотна, выпить я согласен.

– Продали Пластова? – спросил я.

– Продали.

– Тоже скандинаву?

– Русскому.

– Новому.

– И новому, и старому. Твоему знакомому.

– Чего?

– Сергею Федосовичу Кандыбе. Он обожает Пластова. Ходил вокруг него полгода. Наконец сговорились о деньгах с моим хозяином. Хороший Пластов. Прекрасный Пластов.

– И дальше?

– Дальше немного выпили. Представляешь, Кандыба деньги за Пластова отдал, потом его шофер заходит с сумкой. Там три бутылки «Кьянти», бутылка коньяка и бутылка спирта.

– Спирта?

– Этот псих пьет чистый спирт. У него в тайге так положено.

– Да?

– Он же геолог был. Начальник партии. В дальних краях столько лет провел. Ты не представляешь, он такие ужасы рассказывал… Знаешь, заключенные, оказывается, когда раньше с Колымы бежали, брали с собой «гастронома» – того, которого сожрут в пути. Не, ну ты представляешь, гастронома!

– Представляю.

– Вот такие психи на Колыме сидят, а!..

– И чего тебе еще Кандыба рассказывал? .

– И в горах, говорит, он тоже чистый спирт пил. Он же этот… альпеншток.

– Кто?

– Тьфу, язык заплетается… Альпинист! В СССР по всем семисотграммовкам пролазил… Тьфу, по семитысячникам. Пик Коммунизма, да! Говорит, когда лазил по тайге, там спирт. И в горах – спирт. Вот на этом и застыли у него потребности. Спирт и огурчик. Психов сколько, а, Алексей, – она сделала два глотка из чашки.

– Полно.

– Ты – один из них.

– Почему? – полюбопытствовал я.

– А ты догадайся.

Догадываться я не стал. То, что казалось Кире очевидным, что должны видеть все, на самом деле не видел никто.

– Ладно, не догадывайся, – разрешила она и до конца опустошила чашку.

Я тоже пригубил «Кьянти». Вино было прекрасным, настоящим, а не каким-то азербайджанским суррогатом.

– Да, неплохо живете, – сказал я.

– Коммерция. Это не ментом работать.

Она отправилась в комнату, стянула с себя блузку, одарив притягательным зрелищем своих форм.

– Ты как хочешь, а я сегодня никакая, – она свернулась на диване.

Я накрыл ее одеялом. И она сладко заснула.

Проснулась она как всегда утром раненько, как ни в чем не бывало. Вчерашнее застолье особо на ней не сказалось. Вот что значит молодой растущий организм.

Утром полезла ко мне с нежностями.

– Чего дуешься? – спросила она.

– Ты так и не объяснила, почему я псих.

– А кто сказал, что ты псих?

– Ты.

– Я?

– Вчера, – я сделал оскорбленный вид, хотя ситуация меня забавляла.

– Ладно, ты не псих, – она впилась губами в мои губы.

В общем, я умудрился опоздать на работу и получил от начальника отдела головомойку.

– Может человек проспать? – наконец не выдержал я.

– Может, может, – вдруг смилостивился Буланов. После совещания мы с Железняковым и Женькой засели на военный совет.

Я вывалил им воз поднакопившихся за последнее время богатых идей и весьма немногочисленных фактов.

– Очень может быть, – произнес Железняков.

– Тогда распределяемся так. Ты, Женька, как самый зеленый, будешь бегать по московским учреждениям, не жалея своих итальянских туфель, и отрабатывать главную линию.

Бегать Женька был согласен, поскольку замаячили реальные перспективы. Самое противное бегать просто так, когда вся работа впустую и дело не движется ни на сантиметр.

– А мы с Железняковым засядем за телефоны, – закончил я.

Так и порешили.

Мороки оказалось немало. Женька появился к пяти часам с нужными сведениями – перечислением нескольких регионов, представляющих для нас интерес. По этой информации уже можно было работать.

– Если мы в тех краях найдем следы пребывания Волоха, значит, пасьянс начинает сходиться… Готовим шифровку, – сказал я. – Но завтра утром надо будет отзваниваться. Сколько у нас регионов?

– Пять, – сказал Железняков.

– И большинство у черта на рогах, в других временных поясах. И разница в несколько часов.

– То есть когда тут утро…

– Там поздний вечер и никто не работает, – сказал я.

– А когда там утро… – вздохнул Женька.

– Здесь ночь, – закончил Железняков.

– Кому-то завтра вставать очень рано, – сказал я. Женька напрягся, зная, что молодые не только бегают за всех, но и вставать должны как ваньки-встаньки по малейшему движению длани начальства.

– Я сам завтра приеду, – великодушно бросил я, и тут же раскаялся в своем порыве…

О моих чувствах, когда приходится вставать ранним утром, я уже рассказывал. И добавить тут нечего, кроме того, что вставать в полшестого куда хуже, чем в полседьмого.

Ворочаясь в кровати и не в силах разлепить веки, я вдруг подумал – а на фига мне это надо? Опять куда-то бежать, с кем-то разговаривать, что-то делать. Лежать бы так и лежать. Расслабиться, поплевать в потолок. Поесть. Выпить пивка. Красота.

Мне вдруг стал противен весь этот сброд, который я ищу, арестовываю. Мне стало наплевать на антиквариат, который я нахожу. Мне осточертели потерпевшие, которые наивно надеются на меня, такого сонного и беспомощного. Дремать бы и дремать так.

Потом я через силу открыл глаза. Устыдился своих мыслей. И как сомнамбула отправился в душ…

Пробки на дорогах ранним утром куда более тугие, чем утром поздним. Поэтому до конторы я доехал быстро и оставил машину около парка Эрмитаж.

Я уселся перед телефоном. Потер виски. И стал отзваниваться.

Начал я с самых крайних регионов – с Дальнего Востока. Я дозванивался до дежурных по розыску и озадачивал нашими проблемами.

На быстрый успех я не надеялся. Скорее всего придется слать шифротелеграммы, запрашивать информацию официально. Найти человека по кличке, притом если он обитал в тех краях достаточно давно, – задача не легкая.