Текст книги "Рассказы о товарище Сталине и других товарищах"

Автор книги: Илья Суслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

НА СТАДИОНЕ

На стадионе я любил бывать с моими друзьями. И они любили со мной ходить. Им нравилось, что я ничего не понимаю в футболе и хоккее, и они могут меня учить премудростям игры.

Мы садились обычно в ложе прессы, куда у нас был постоянный пропуск и попасть куда для простых смертных было самой заветной мечтой.

Мой друг поэт Юрий Ряшенцев всегда просил меня до матча:

– Не заводись. Там же сидят интеллигентные люди. Они могут тебя неправильно понять, и ты мне испортишь репутацию. Сиди тихо, как все спортивные журналисты, и смотри. Что будет непонятно, я объясню.

Ложа прессы на стадионе – мир профессионалов. Здесь знают все: от мельчайших подробностей в жизни игроков до темных закулисных дел, в которых завязаны тренеры, их жены, начальство, спортивные меценаты и партийные тузы. Поэтому, когда трибуны хлопают, свистят и орут «на мыло», ложа прессы сохраняет невозмутимость и благонравие.

Стадион – это очень богатое место. Я всегда мечтал устроиться туда уборщиком. Чтобы стать уборщиком на стадионе, нужно заплатить большие деньги, потому что эта должность очень прибыльная. Почему? Бутылки. Если на матч пришло 60 000 болельщиков, это минимум 30 000 бутылок: ну кто же не хочет выпить на стадионе? Бутылки остаются под скамейками. После матча уборщики собирают урожай. 30 000 по 12 копеек... Посчитали? Пошли в уборщики?

На стадионе «Динамо» шел матч между «Спартаком» и «Динамо». Мы сидели с Юрой Ряшенцевым, и я болел за «Динамо». Юра говорил:

– Удивительно! Вот ты – антисоветчик, а болеешь за милиционеров. Как это можно совместить в своем сознании? Что у тебя общего с «Динамо»?

– Хомич! – ответил я. – Хомич еще в детстве поразил меня умением бросаться под ноги врагу. Я не предаю идеалов юности.

– А ты погляди на нашего Хусаинова, – говорил Юра. – Вот это класс!

Игра шла вяло. И вдруг по стадиону пронесся шум, и на правительственной трибуне показалось правительство. Рядом с Хрущевым стоял Кастро.

Стадион поднялся и устроил вождю овацию.

– Смотри, кто к нам зашел, – сказал я, – Фиделюшко!

– Заткнись, – сказал Юра.

Неподалеку от нас стояла девушка. Она так хлопала, что я даже заглянул ей в глаза: я никогда не видел такого искреннего энтузиазма. И я увидел в ее глазах обожание. И даже сексуальное желание. Ее глаза говорили: «Хочу ребенка от Кастро!» И это показалось мне таким странным, даже диким, что я заорал что было сил:

– Хочу ребенка от Хусаинова!

Я орал и смотрел на эту девушку. Я хотел, чтобы она поняла, как это смешно и дико чувствовать то, что она чувствовала. Но она ничего не видела и не слышала. Она самозабвенно хлопала в ладоши и обращала пылающее лицо к Фиделю Кастро, который махал рукой и, улыбаясь, переговаривался с Хрущевым.

А я думал об этих обманутых романтикой революционных фраз, о невинных существах, тянущихся всем сердцем к циничным властолюбцам. О молоденьких народницах и безусых социалистах, о юных интеллигентах, проносящих бомбы в футлярах из-под скрипок, о строчке «весь мир насилья мы разрушим до основанья», о миллионах людей во всем мире, страстно, как эта девушка, отдающих себя всепожирающему пожару, безумию, борьбе за неправое дело.

– Хочу ребенка от Хусаинова! – орал я, и все недоуменно оглядывались на меня и пожимали плечами, и отворачивались.

А Хусаинов, наверное, подбодренный моим криком, забил гол в ворота «Динамо».

– Скушал? – спросил Юра. – Это тебе в назидание. Чтобы не приставал к девочкам на стадионе.

А я и не приставал. Я ее просто жалел. Жалеть, по-русски, значит любить.

Однажды Юра привел меня на хоккей. Он был из тех интеллигентов, которым немного стыдно, что они такие умные и талантливые, и им очень хочется быть поближе к народу. Но поскольку они не пьют, не матюкаются и не воруют, то выход у них один – спорт. Придумываются легенды о том, как еще в институтские годы они играли в сборных командах на первенство, присовокупляются знакомства со знаменитыми спортсменами, шпарятся наизусть результаты встречи «ВВС – ЦДКА» в 1945 году, прогнозируются игры будущего. В общем, когда разговариваешь с человеком вроде Юры Ряшенцева, и в голову не придет, что это тонкий эстет, поэт, знаток Пастернака и Гумилева. Спорт – защитная реакция от мира. Многие талантливые писатели, испугавшись России, ушли в спортивные журналисты. Вот почему в ложе прессы так много интеллигентых лиц и разговоров об Ахматовой, Мандельштаме и Пикассо.

Мы сидели во дворце спорта в Лужниках неподалеку от площадки. Я занимал Юру вопросами:

– А что должен делать вон тот длинный игрок с палкой?

Юра, увлеченный хоккеем, огрызнулся:

– Не валяй дурака, мешаешь.

– А почему вон тот товарищ толкнул своего друга-соперника? – приставал я.

Старожилы ложи прессы немного косились на меня, но я уже не мог остановиться:

– Послушайте, товарищ, – я встал и показал пальцем на игрока, только что применившего силовой прием, – Как его фамилия?

– Это Фома, – сказал обомлевший Юра.

– Товарищ Фома! Это я вам говорю, – сказал я.

Фома остановился и посмотрел на меня.

– Зачем вы уронили того товарища? – строго спросил я. – Как вам не стыдно? Ему наверное больно! Очень неспортивно так себя вести!

Фома, как завороженный, слушал мою речь. Подъехал судья.

– Что происходит? – спросил он.

– Не знаю, – сказал Фома. – Вон тот чего-то пристал.

– Сядь, псих! – обморочно сказал Юра. – Перед людьми же стыдно.

Ложа прессы смотрела на меня скорбно и брезгливо.

– Ну невозможно же смотреть, как здоровый, цветущий мужчина обижает своего товарища, – сказал я.

– Какого товарища? – зашипел Юрка. – Он же из другой команды!

– О! Это совсем другое дело! Продолжайте, товарищ Фома. Примите мои извинения.

И Фома бросился на половину противника.

Юра вытянул меня из зала и со слезами в голосе сказал:

– Ты совсем уже дошел! Это невиданно! Ты же остановил игру, кретин!

– Ну а так бы она себе шла и шла, – сказал я. – А теперь ты сможешь всем рассказывать, какой урод твой друг. Но посмотри на этого Фому! Он-то почему остановился? Уж, видно, очень начальственный у меня был голос. Когда пойдем на стадион в следующий раз, старик?

«СЛУШАЙ, ПОМОГИ!»

Натан поехал на Олимпиаду в Лейк-Плесид. Фирма, где он работал, послала его сделать фоторепортаж об Олимпийских играх. Натан еще в Москве был спортивным фоторепортером и здесь тоже работал фотомастером.

В советской делегации было много знакомых. Все только удивлялись, что не видели его в самолете и в гостинице. Когда Натан объяснял, что он довольно давно эмигрировал, все скисали и, опустив глаза и бормоча что-то под нос, исчезали. Натан не обижался: ну что ж тут поделаешь? Им не положено.

Однажды на улице к нему подошел здоровенный казах и попросил показать дорогу. Путая казахские, русские и английские слова, он на пальцах пытался объяснить, что заблудился.

– Ну чего там, – сказал Натан, – ты валяй по-русски. Я понимаю.

– Так ты наш! – обрадовался казах. – Что-то я тебя в гостинице не видел.

– А я не в вашей гостинице живу, – сказал Натан. – Я в другой.

– Как в другой? – изумился казах. – Кто ж тебе разрешил? Ты из какой газеты?

– Понимаешь, – сказал Натан, – я здесь живу. Я от американской газеты.

– Да ты что! – сказал казах. – Разве американцы умеют так по-русски...

– Понимаешь, я бывший русский, я сюда навсегда переехал два года назад. Понял? А сюда на машине приехал.

– На машине? На своей машине?

– А ты кто такой?

– А я министр физкультуры Казахстана, – сказал казах. – Вот оказали доверие, включили в состав делегации... Так на машине, говоришь?..

– На машине...

– Хорошая машина?

– Хорошая.

– Не казенная, своя?

– Своя.

Министр физкультуры поглядел на Натана, посверкал узкими своими глазками по сторонам и сказал:

– Слушай, помоги, а?..

Натан похолодел. Он подумал, куда он денет этого здоровенного казаха, если тот вдруг попросит политического убежища? Полиция... Потом надо везти его домой, пока не кончится процедура... Казах будет задавать дурацкие вопросы, на которые надо будет отвечать. И зачем я ему сказал про машину? Он на машину клюнул, сучий сын...

– Слушай, помоги, – сказал казах. – У меня есть коньячок. Армянский. Купи, а? Будь другом, а? Четыре бутылки.

– На черта мне твой коньяк? – с облегчением сказал Натан. – Вон там за углом «Наполеоном» хоть залейся. По пять долларов бутыль.

– А у меня еще и икра есть, – с надеждой сказал казах. – Четыре баночки.

– Почему это у тебя всего по четыре? Четыре-четыре, как счет в хоккее.

– Больше нельзя, – сказал казах. – Больше не положено. Мне же доверие оказали, в состав делегации включили. Не могу же я рисковать.

– Икра черная?

– Красная.

– Почему не черная?

– Черную не завезли. Красную завезли.

– Ну и сколько ты хочешь?

– Тридцать долларов дашь?

– Двадцать.

– А двадцать пять? – жалобно сказал министр.

– Двадцать! – жестко сказал Натан.

Казах открыл портфель и стал совать в руки Натана бутылки и банки.

– В гостинице неудобно, сам понимаешь, замести могут, – сказал он. – А так, выручил ты меня. Не везти же обратно. Джинсы, шминсы, то, се... Так говоришь, своя машина?

– Своя.

– Лучше наших?

– Лучше.

– Лучше..., – задумчиво сказал казах. – Насовсем, значит, переехал. А по березке не скучаешь?

– А ты скучаешь?

– Нет, я не скучаю.

– И я не скучаю.

– Ну бывай. Выпей за наше здоровье, чтоб мы пропали! – сказал казах и печально побрел прочь.

А икра оказалась тухлой.

Зато коньяк был хороший. Я его пил у Натана.

За здоровье того физкультурного казаха.

СОН В РУКУ

И приснился мне, братцы, сон. Сны, как известно, возникают сами собой. Нельзя заказать сон на ночь: мол, будьте любезны, приснитесь мне сегодня, молодая Лоллобриджида в соответствующем виде и заливная осетрина под майонезом. И – наоборот: в эту ночь будет сниться твой босс, давно имеющий на тебя зуб, и какой-то тип в сабвее, лезущий на тебя с ножом.

Но мне приснился такой сон, что я утром вскочил и поскорее записал его на бумажку. Мне приснилось, братцы, что я попал в Москву.

Как это вам нравится? Наверное, подсознательно мой мозг все еще не забыл тихих Мещанских улиц. Цветного бульвара с шахматистами на скамейках, старых товарищей, теперь уже по-настоящему старых, родных, тетю Маню и дядю Нусю, девочку с факультета журналистики, запахов, грязного московского снега... Короче, взял я во сне билет на самолет и полетел в Москву.

Во сне я был с бородой и в больших роговых очках. Наверное, для того, чтобы меня не сразу узнали. Стюардесса сказала:

– Наш самолет прибывает в столицу Советского Союза – Москву. Прошу пристегнуть ремни.

По радио раздалась песня «Кипучая, могучая, никем не победимая...».

Мы приземлились и нас отвели к таможенникам. Молодой парень, даже не взглянув на меня, стал рыться в моем чемодане.

– Литература есть?

– Нет.

– Ценности какие-нибудь везете?

– Нет.

– Американец?

– Да.

– Какая цель поездки?

Тут я задумался. А какая цель? Повидать друзей и родственников? Пройтись по знакомым местам? Тряхнуть стариной? Вспомнить молодость?

– Деловая поездка, – сказал я.

– Надолго в нашу страну?

– В вашу? Ненадолго.

Он внимательно на меня посмотрел. Разговор у нас шел по-английски, но он что-то понял. Да и фамилия у меня...

– Что ж, – сказал он, – идите, мистер. Счастливого пребывания в нашей столице.

И я поехал в город. Все было знакомо и незнакомо. Вот этих домов тогда не было. И автобус другой марки. Смотрите, троллейбус! А я уже отвык. А люди? А люди те же. А вот и очередь в магазин. А я уже отвык.

Я снял номер в гостинице и вышел на улицу Горького. Я решил немного прогуляться, а потом позвонить некоторым своим друзьям. А к другим я решил свалиться, как снег на голову. Хотел посмотреть на их лица.

Я шел мимо театра Ермоловой, мимо Центрального телеграфа, мимо здоровенного полукруглого дома сталинской архитектуры и смотрел на людей. И будто не было этих семи лет эмиграции, будто вернулся из отпуска в Крыму, куда слетал на недельку пожариться на солнышке.

(Для тех, кто пропустил начало, напомню, что это я рассказываю свой сон. Это все мне во сне приснилось, братцы.)

И тут я увидел своего старого товарища. Мы с ним частенько сидели в кафе «Националь», на первом этаже. Он посмотрел на меня и не узнал. Ну, конечно же, борода, очки. Я подошел к нему и сказал:

– Здравствуй, Витя. Не узнаешь старых друзей?

– Здорово, Илья, – сказал он. – Ты из «Националя»? А я только иду.

Я немного удивился. Ведь он же знает, что я в Америке. По крайней мере, должен там быть. А я здесь, на улице Горького. Может, это я сплю? Фу ты, черт, я же вправду сплю. Это он мне снится. А может, это я ему снюсь?

– Вот, – сказал я, – приехал посмотреть, как вы тут без меня живете.

– А как живем? – сказал Витя, – нормально живем. Ты на Олимпиаде-то был? Видал, как наши отличились?

– О чем ты, Витя? – сказал я. – Какая, к черту. Олимпиада? Ты мне скажи, как вы тут? Что нового?

– Вот я и говорю, – сказал он. – Олимпиада была летом. До сих пор переживаем. А ты как?

– А я работаю. Дом купил.

– Машина есть?

– Есть. Две.

– У меня тоже скоро будет. Очередь подходит. Ну и как живешь?

– Хорошо. Сын растет. В школу уже пошел.

– А мой уже кончает, лоботряс. Все на гитаре бренчит.

– Так как же ты живешь?

– Слушай, мы же говорили, что Бескова давно пора снимать, потому мы и не взяли футбол.

– Ясно. Ну бывай. Привет ребятам.

– Будь здоров. А ты не изменился.

И пошел дальше.

Тогда я взял такси и поехал к моему лучшему другу. Я знал, что он купил новую квартиру, я сам был там записан десять лет тому назад. Но дом этот теперь уже, наверное, построили. И друг мой должен там жить. У метро «Аэропорт».

Я позвонил. Я очень волновался, потому что любил моего друга. И он меня любил, я знаю. Он открыл дверь, и я сказал:

– Привет вам от вашего друга. Он меня просил передать привет из Америки.

Он сухо сказал:

– Входите.

Он поседел. И морщин прибавилось. И потолстел. Только очки те же. С гедеэровской оправой.

Я вошел, снял плащ, прошел в гостиную. Красиво. Европейская мебель. Эстампы на стенах. Балкон.

– Здравствуй, – сказал я. – Не ждал? Наливай по первой. После первой не закусываем.

Он смотрел грустно и настороженно.

– Ну что ты, – сказал я, – мы же не виделись столько лет! Новая квартира. Как жена, дочка? Как вы тут? С кем коньяк пьете? Слыхал, что в Польше творится?

– Да мы помаленьку, – сказал он. – Дочка институт кончает. Про Польшу не надо. Квартира хорошая, сам видишь. «Жигуленок» бегает. А ты как?

– Все, вроде, хорошо. Работаю. Дом купил. Мортгидж, знаешь какой? Пятнадцать процентов, чтоб они сгорели! Но приходится. Надо же что-то с налога списывать...

– О чем ты? – сказал он. – Ты что-то не то говоришь...

– Прости, – сказал я. – Это я забылся на минуточку. Так как работается?

– Все по-старому. Был на Олимпиаде? Ты Олимпиаду смотрел по телеку?

– Нет.

– Ты с ума сошел! – оживился он. – Это было что-то невероятное! Особенно у гимнасток. Я, как ты помнишь, всегда любил гимнастику...

– Толя, – сказал я. – Гимнастика – это чудно. А ты-то сам как?

– Я? А что я? Я как все. На работу, с работы, тиви, концерты. Генку Хазанова помнишь? Мастер! Обхохочешься. Ну как Райкин!

(Это сон, братцы, это сон. Во сне я все это видел).

– Ну давай по второй. После второй не закусываем.

– Ты здесь... это... легально?

– Ну да. Взял билет и приехал. Тебя посмотреть.

– Мне теперь докладывать, что ты заходил...

– Куда докладывать?

– Ты что, маленький? Или все забыл? Ты же из Америки! Не доложи я...

– Ох ты, Господи! Я и забыл.

– Ну бывай.

– Давай по третьей. После третьей не закусываем.

Я вышел из дома моего друга и побрел по Ленинградскому проспекту. Вот это да! Мне ведь так много хотелось ему рассказать. И расспросить. И ничего не получилось. Почему? Ведь он умный, свой человек, мы с ним были, как иголка с ниткой, куда он, туда и я. И наоборот.

Я сел в такси и поехал к своей тете. К Выставке. Шофер сказал:

– Ты где такой плащик отхватил?

– Какой плащик?

– Ну этот плащик, что на тебе...

– А этот... В Америке.

– Продай, – сказал шофер, – я хорошо заплачу. А джинсы есть?

– Есть.

– Почем?

– А ни почем. Я их сам ношу.

– Ну ты как неродной, – сказал шофер. – Ты что, маленький? Или тронутый?

– Я не фарцовщик, – сказал я. – Я турист. Вот приехал посмотреть столицу вашей родины.

– Смотри, смотри, – сказал шофер, – зенки только поширше раскрывай, а то не все увидишь. А то, может, отдашь плащик-то?

– Нет, не отдам, – сказал я. – Без плаща холодно тут у вас.

...Когда в квартире тети Мани улеглись все крики, связанные с моим приходом, и были в тысячный раз рассказаны истории про всех членов нашей семьи, от мала до велика, эмигрировавших в Америку, дядя Нуся сказал:

– Ну и что ваш президент, он все еще хочет войны?

– Почему это он хочет войны?

– Что ты мне рассказываешь? Он хочет войны! Ты что, не мог ему объяснить, что наш народ не хочет войны? Он что, забыл, сколько наших полегло в ту войну? Ему мало?

– Дядя Нуся, – сказал я, – не морочьте мне голову. Никто у нас не хочет войны. И президент не хочет. Мы только боимся, что вы на нас нападете, как на Афганистан, и нам придется дать вам по зубам.

– Знаешь, – сказал дядя Нуся, – эта Америка таки вычистила тебе все мозги. На кого это мы нападаем? И что ты морочишь нам голову с этим Афганистаном? Это же дикие люди, и мы пришли им помочь строить светлую жизнь!

– Нуся, – сказала тетя Маня, – оставь его в покое, ты не на партсобрании. И это твой племянник. Ты его хорошо знаешь, он всегда был против. Не трогай его, не для того он к нам приехал.

– И скажи своему президенту, – продолжал дядя Нуся, – что мы не потерпим у себя всяких твоих диссидентов-шмиссидентов, чтобы они снова вернули нам царя и помещиков-капиталистов. Нам и без них хорошо.

– Передам, – сказал я. – Непременно передам. Вы не волнуйтесь, дядя.

– И пришли дубленку и джинсы Фимочке, – сказал дядя Нуся. – Родственники называется. Обжираются в своей Америке, а Фимочка должен ходить босый и голый.

– Пришлю, – сказал я. – Не будет Фимочка голый и босый.

Я проголодался. (Во сне можно проголодаться даже после тетиманиного обеда. Вы не забыли, это я сплю, это сон такой идет, братцы). И снова очутился на улице Горького, у ресторана «Арагви». Стояла очередь, как семь лет назад. Толстомордый швейцар из бывших бериевских полковников никого не пускал. Я подошел к нему и сказал по-английски:

– Простите, я очень голоден и хотел бы посетить ресторан, о котором слышал много хорошего.

Очередь заворчала:

– Опять эти иностранцы, житья от них нет, всюду лезут без очереди, суки...

Швейцар цыкнул на очередь, и она тут же успокоилась. Он открыл передо мной дверь. Улыбка, похожая на оскал, осветила его мужественное палаческое лицо. Я дал ему доллар. Он проворно сунул его в карман.

Любезный метр посадил меня за пустой столик, и я на ломаном русском объяснил официанту, что... как это... румка водка энд тоник... нет тоник?., джаст водка... энд... селодка вис онион... как это по-русски? – лучок!., энд... помидорчик... нет помидорчик? – огурчик... Нет огурчик?.. Итс о'кей... суп... сациви... нет сациви? – беф-строганофф... Иес. кофе... бренди... Бьютифол... Вери найс...

С соседнего столика внимательный белокурый юноша не спускал с меня глаз. Я его заметил еще возле тетиманиного дома. Славный ты мой, в красненькой рубашечке, хорошенький такой... Единственный, кому я здесь нужен. Спасибо за внимание.

– Хорошая погода, – сказал я ему. – А вы что думаете?

– Хорошая, – сказал он. – К вечеру будут осадки. Ветер слабый до умеренного. Температура в Тбилиси 15 градусов, в Москве 16.

– Замечательно, – сказал я. – Где я вас видел, не припомните?

– Везде, – сказал он. – Нас везде можно увидеть.

И улыбнулся.

Зубы были белые, волосы желтые, глаза холодные.

Я расплатился. И решил пойти в театр. В «Правде» было написано, где что идет. В Большом – балет «Зори здесь тихие», во Мхате – «Сталевары», в Вахтангове – «Человек с ружьем», в ЦТСА – «Давным-давно», в «Современнике» – «Вечно живые», в Малом – «Любовь Яровая», во Дворце съездов – ансамбль Александрова... Я все это видел семь, десять, пятнадцать, двадцать лет назад. Пробежал заголовки: «Талант – народу», «Вехи прогресса», «Курсом мира и прогресса», «Против опасных планов»... Это я читал всю мою жизнь... Как им самим не скучно это читать? А может, они и не читают?

Блондин тоже расплатился.

– Куда дальше пойдем? – спросил я.

– А куда хотите, – любезно ответил он.

Пошел в магазин. Тетка ссыпала грязную сморщенную картошку в газетный кулек. Лицо у нее было усталое и злое. И женщины по эту сторону прилавка тоже были усталые и сердитые. Никто не улыбался. Все было как всегда.

И ничто не изменилось. И зря я сюда приехал. Нельзя возвращаться в прошлое. Поезд ушел вперед, а они остались на перроне.

Я взял такси и поехал на аэродром. И взлетел.

И тут я проснулся. Я зажег лампу, закурил, посмотрел на спящую жену, заглянул в комнату сына, пошел в свой кабинет и записал эту историю. Я хотел освободить мое подсознание от этой мысли, которая, я знаю, часто приходит в голову людям, покинувшим родину. Я хотел проверить себя. И писал этот рассказ, точно следуя перепитиям моего сна. Конечно, его можно было записать в более сюрреалистической, даже кафкианской манере, но мы такие заземленные реалисты, что даже сны нам снятся реалистические, даже с примесью социалистического реализма. Ведь прошлое имеет способность приукрашать себя, делаться от времени все розовее и розовее. И вот мы уже забыли все плохое, и помним лишь хорошее и очень хорошее. А иногда и совершенно прекрасное. «Разве это картошка? – говорим мы в супермаркете. – Вот в России была картошка, так это картошка!» «И это хлеб? – говорим мы, покупая французскую или итальянскую душистую булку, – Вот в России был хлеб – так это хлеб!»

Горек хлеб наш. Но был горше.

Вот такой сон мне приснился, братцы.