Текст книги "Breakfast зимой в пять утра"

Автор книги: Илья Штемлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Амиши и молокане

Проводник поезда Нью-Йорк – Чикаго, парень из Южного Бронкса, мистер Эдди Уайт смотрел на меня кошачьими зрачками, которые чернели в центре голубоватых, густо опутанных красными прожилками, выпученных глаз. Гордый своей татуировкой на ноге, гордый за своего брата, филадельфийского копа, гордый за свою Филадельфию, гордый за свою Америку.

– Скоро станция Ланкастер. Там подсядут амиши. Они часто садятся в Ланкастере и едут до Чикаго в это время года. А в России есть амиши?

Я покачал головой – нет, в России нет амишей. Но в России и без того хватает разных сект. К примеру – молокане. Но амишей нет… Я не стал распространяться на эту тему – Эдди все равно не возьмет в толк, кто такие молокане, хотя молокане и в Америке есть. А кого в Америке нет?

– Вы знаете, кто такие амиши? – допытывался Эдди.

Я уже знал кое-что об амишах, был в их деревне в штате Нью-Джерси. Мельком, проездом, вечером. Благо, небо было светлое – кое-что рассмотрел. Дело в том, что амиши не очень жалуют достижения цивилизации: электричество, радио, тем более – телевизор, дьявольское изобретение для передачи человеческого изображения. Рассказывали, что у них, у амишей, дома составлены без гвоздей, крепятся всякими деревянными клиньями и шпонками, пуговиц амиши тоже не признают: штаны держатся на петлях и крючках. Даже телеги – основной транспорт амишей – без металлических деталей. Вокруг носятся автомобили, летают самолеты, мерцают экраны компьютеров – амиши крепки в своей вере… Секта менонитов, во главе с Яковом Амоном, покинула Европу в конце семнадцатого века, когда в Старом Свете возникла тенденция единения церкви с государством, что шло вразрез с учением менонитов. Само же учение основано в начале пятнадцатого века голландским проповедником Мено Симонсом. Словом, рутинная история духовного протеста, подобная истории квакеров, тех же российских молокан да и десятка прочих сект, созданных, большей частью, благодаря честолюбию лидеров…

Городок Ланкастер плоской узбекской тюбетейкой лежал на пенсильванской равнине. Припомнилось имя голливудской кинозвезды Берта Ланкастера – возможно, он из этих мест…

Проем окна законопатило черными круглыми пятнами – мужчины в широких шляпах выстроились вдоль перрона. Позади, в белоснежных чепцах и в строгих, мышиного цвета, платьях стояли женщины, словно сошедшие с полотен «малых голландцев». Амиши! Поезд остановился. Мощно ухнула пневматическая дверь. В вагон вошли амиши. Точно тролли из знаменитых скандинавских саг. Впереди важно ступал низкорослый розовощекий старичок в черной шляпе, в черном сюртуке и с толстой черной палкой в руках. Пухлые гладкие щеки накатывались на широкую седую бороду. Следом шел «тролль» помоложе, но тоже с бородой под вислым лиловым носом… Вагон наполнился клекотом и суетой пассажиров, занимающих свои места. Невольно мне подумалось: если амиши такие ортодоксы в быту, то почему они пользуются железной дорогой, этим символом цивилизации, а не привычным своим транспортом – телегой, запряженной лошадьми? Правда, подобно автомобилю, снабженной при этом поворотными сигналами. И так они умудряются добираться аж в самый центр Нью-Йорка. На остров Рузвельта, что оазисом высится на Ист-ривер, бок о бок с Манхэттеном. Тихий остров напоминал уголок старого европейского городка. Возможно, поэтому его и облюбовали амиши, выходцы из Швейцарии. По субботним дням к небольшой площади на острове съезжались амиши со своим товаром. Масло, сыр, колбасы, домашний хлеб, фрукты – продукты, которые могли привлечь натуральной деревенской прелестью. Амиши, вероятно, не оставались внакладе. Точно так же, как и российские молокане.

С детских лет, помню, молокане ходили по бакинским дворам и предлагали свой товар. Ах эти рассветные летние дни, полные прохлады, с запахом свежеполитого асфальта улиц! И робкий цокот копыт ослика… По обе стороны спины ослика свисали бурдюки с товаром, подле которого достойно вышагивал хозяин, бородатый молоканин, выкрикивая: «Мацони-молоко! Кому мацони-молоко?!» До сих пор я помню вкус этих мацони, в пол-литровых банках, с желтой твердой корочкой спекшегося молока, приготовленного по особой старинной технологии… Как-то продавец-молоканин остановился в задумчивости у нашего двора, поджидая покупателей. К нему подошел старик-азербайджанец, наш сосед. Он тронул молоканина за плечо и проговорил дружески: «Ты не думий. Пускай ишак думает – ему голова болшой!» Эти воспоминания о доверчивой, даже детской нежности людей разных вероисповеданий в городе моего детства до сих пор щемят мне сердце…

А в период студенчества я проходил производственную практику в горах Кавказа. После долгих уговоров, с помощью чинов партийной администрации района, геофизическую экспедицию разместили в молоканской деревне Марьевке. Я был озадачен – среди послевоенных убогих поселений горцев Марьевка резко выделялась своей добротностью. Мощные рубленые избы, ухоженные деревья вдоль сельской улицы, чистые подворья. Козы, овцы, коровы, куры – каждая на своей территории, не так, как бывает в русских деревнях, – «смешались в кучу кони, люди». А ведь молокане, этнически, – русские люди. В приснопамятное время секту составили несогласные с официальной православной религией. Молоканами их нарекли потому, что члены секты в Великий пост употребляли молоко. Сами же молокане считают, что их учение – «словесное млеко», о котором говорится в Святом Писании. Подобно иудеям, члены некоторых молоканских общин не едят свинину и чтут субботу. Посему еще называются «жидовствующими». Они считают, что Христос не Сын Божий, а их брат, простой человек, в лучшем случае – пророк, просто «умный мужик». А в мирских делах даже уступает другому мужику – Моисею. В этом корень учения молокан – все люди равны между собой, все братья. Нет титулов и чинов. Нет богатых и бедных. Все общее, общинное. Ибо суета противна Духу Божьему. Примером для них были первые христиане, вчерашние иудеи, которые спаслись, ибо не подчинились Риму, его богопротивным идолам. И в этом безоглядном протесте молокане, казалось, дошли до чудачества. Так, в ряде молоканских общин после богослужения, во время исповеди, они… сопят. Стоят друг подле друга и отчаянно сопят, очищаются. И называют себя «сопунами». Другие, исповедуясь, подпрыгивают, очищаясь от грехов. И называют себя «прыгунами». Кстати, «прыгуны», несмотря на принцип учения о всеобщем равенстве, убеждены, что в грядущем тысячелетии первыми войдут в Царство Божье, «без очереди», что рьяно оспаривают «сопуны», предлагая Богу свое послушание. К примеру – воскрешение мнимоумершей. Чему я сам был свидетелем… После долгих уговоров парень-молоканин, подрядившийся заработать денежку в сейсмической партии, взялся привести меня в молельный дом – поглядеть на обряд воскрешения… Девица – кстати, весьма привлекательная, судя по части непокрытого лица, – лежала на полу, со свечой в руках, сложенных на груди. Священник истово читал над ней молитву, доводя до экстаза всех, кто находился в доме. Особенно вопили и убивались молодые женщины. Кульминацией представления явилось окропление мнимой покойной святой водой из глиняной кружки через полотенце. Покойная не оживала. Судя по растерянной тишине, подобное упорство явилось неожиданностью – может, она и впрямь померла? Священник суетливо приподнял бадью с водой и опрокинул на «усопшую». Та взвизгнула и подскочила с одра под облегченный вздох молящихся – уснула, бедолага… «Воскреснув», мнимая покойная деловито присоединилась ко всем, кто благодарил Бога за ее воскрешение. Вероятно, членам этой общины поднадоело пестовать иллюзию о всемогуществе деяний Божьих. Им хотелось воочию зреть Божью милость, не дожидаясь Страшного суда…

Возможно, и амиши своим образом жизни близки к молоканам, оберегая собственный мир от суеты.

Душ моего детства

Новые пассажиры расселись в вагоне и выставили напоказ билеты. Эдди принялся обходить ряды, щелкая компостером и вставляя билеты в отведенную щель.

Амиши ехали до Чикаго…

Эдди возвратился на место, вытер платком черный широкий лоб, напоминающий противень, вздохнул и сказал: «Все! Теперь можно отдыхать до самого Питтсбурга. Да и там вряд ли кто подсядет».

«Ах ты, брат, заработался», – подумал я. Попробовал бы ты, черно-белый мой проводничок, покрутиться в нашем, российском вагоне – ложки-стаканы пересчитывать да примечать, чтобы пассажир не слямзил. Простыни-наволочки-одеяла-подушки собрать-сдать. И тоже пересчитать, и не один раз, для верности. Лишнее ведро угля у раздатчика выцыганить или купить за свои кровные, а потом титан раскочегарить, иначе тебе пассажир голову открутит за стакан кипятка. Туалет убрать после пассажиров-ссыкунов. А то они все норовят струю мимо унитаза пустить, на пол, говорят: вагон на ходу качается. Что еще? Пассажиров-скандалистов утихомирить. Иной как примет стакан, так буянить начинает, евреев и власть проклинает. Точно скажу тебе, Эдди, работа опасная – того и гляди в ухо схлопочешь. А бандиты, ворюги, что шастают по вагону, – все норовят умыкнуть чемодан или еще что, а к проводнику претензии. Или взять аферистов из немых. Или тех, кто под них косит. Мыча, ходят по вагону, втюхивают пассажирам свой товарец – картишки всякие или просто открытки непристойные… Так скажи мне, разлюбезный Эдди Уайт, кто из вас НЕГР: ты или твой коллега российский, проводничок? То-то. Так что умолкни и сопи себе в две сопелки, как молокане на исповеди…

Я приклеил к лицу стандартную улыбку, поднялся и двинулся вдоль прохода, в туалет. Новые пассажиры оживленно переговаривались на немецком языке. Слух воспринимал резкое рубленое звучание точно команду. Привыкание к музыке чужого языка – процесс не простой, требует определенной адаптации – я имею в виду чисто звуковой ряд, восприятие на слух. Даже если язык более или менее знаком, скажем тот же английский. Когда говорят американцы – это одно. То же самое произносят афроамериканцы или пуэрториканцы – надрывно, грубо, точно скандалят. Если говорят корейцы или вьетнамцы – звуки шелестят, словно шорох гальки у ручья. Речь японцев и китайцев – словно частые-частые всплески воды от капель дождя.

Внутренние двери вагона открываются с легкостью необыкновенной – стоит прижать ступней широкую планку. Куда удобнее, чем в российских вагонах, когда всем телом налегаешь на неподатливую ручку. В «бытовой отсек» вагона смотрят три двери – две от туалетов, третья скрывает душевую «комнату». Душевая мне не нужна, и дома, признаться, душ принимаю не каждый день. Сказывается опыт далекого детства… В моем белом-белом городе Баку проблемы, связанные с водой, считались рутинными, привычными, вызывающими незлобивый ропот населения. Особенно в годы войны, той, с Германией…

Прослушав по радио звенящий голос диктора Левитана об очередном победном салюте из двухсот двадцати четырех орудий, мама и бабушка ловили меня во дворе, чтобы искупать, – ими было подмечено, что каждое мое купание предшествовало какой-нибудь крупной победе советских войск над немецко-фашистскими оккупантами. Единственный дворовый кран, как правило, был занят: мадам Берман – жена торговца рыбой Исаака Бермана – чистила под краном рыбу, к зависти всех соседей. Если бы Гитлер захватил Баку, ему бы не надо было расправляться с Берманшей – соседи бы сами придушили ее из-за этой крупной, толстой, как поросенок, рыбы под названием «жерех». Кстати, я нигде никогда не встречал эту породу рыб, только что в энциклопедии. Маленький, тщедушный торговец рыбой Исаак Берман слыл ужасным ловеласом и пьяницей. Мадам Берман не раз устраивала «процесс» над своим мужем, который собирал жителей близлежащих дворов. Соседи приходили сюда, как на концерт, со складными стульчиками… Но однажды дворовый кран оказался занят не Берманшей – серебристую чешую и розовые внутренности рыбы жерех разбрасывала вокруг крана девица Марьям, что проживала на одной галерее с Берманами. Двор замер в предвкушении грандиозного процесса. И процесс начался. Ровно в десять утра, когда из своей квартиры вышла мадам Берман. В синем халате с красными цветами. Взглянув на разбросанные вокруг крана рыбьи потроха, на торчащий у раковины чемоданный зад девицы Марьям, прозванный взрослыми мальчишками «станок», мадам Берман все поняла. Она воротилась в квартиру, откуда вскоре раздался вопль, способный привести в содрогание самое закаленное сердце, – это орал Исаак. Было даже странно – как тщедушный мужчина, весом не более двух-трех батонов, может издать крик такой мощи. Соседи были удовлетворены процессом, хотя, признаться, и не вполне. Соседи чувствовали, что процесс не завершен, что чего-то не хватает…

Утром следующего дня из колодца во дворе, где соседи обычно хранили подвешенные на веревке скоропортящиеся продукты – холодильников в те годы еще не было, – донеслось жуткое завывание. Двор оцепенел.

Неужто хулиганы бросили в колодец кошку?! Но все дворовые кошки вроде были на месте. Они бродили вокруг раковины и долизывали следы от потрохов рыбы жерех, которую накануне чистила девица Марьям. Соседи боялись приблизиться к колодцу, они боялись даже покинуть порог своих квартир. А мужчин, в этот утренний час, на весь двор было двое – я и мой шестилетний приятель Сурик, сын армянки Джульетты, муж которой погиб в финскую войну. Правда, у соседей было свое мнение – где это видано, чтобы армянин погиб? Никогда! Просто он сбежал от Джульетты и живет где-то с русской…

Мы с Суриком, умирая от страха, приблизились к колодцу. «Кто там?» – спросил я. И Сурик повторил: «Кто… э-э… там? Кошка?» – «Какая кошка?! Фашисты! Это я, Исаак. Жену-заразу имею. А-а-а…»

– Это Исаак! – радостно заорали мы с Суриком.

Соседи всполошились. Подбежали к колодцу. Кто-то помчался за участковым и дворником…

Нет ничего тайного, что не стало бы явным. На морском бульваре, в ожидании очереди на пароход, чтобы уплыть в Красноводск, жили беженцы. Ждали месяцами, подрабатывая как могли. Один из беженцев, молдаванин Коля, стал жертвой мадам Берман. Она уговорила Колю посадить вусмерть пьяного Исаака в люльку для арбузов и опустить ночью в колодец. Пусть повисит над водой. Если сорвется – колодец мелкий, воды там по колено, утонуть нельзя… Коля задание выполнил.

– Подожди! Я тебе еще и яйца оторву! – обещала мадам Берман, глядя на синего от холода мужа.

Что же касалось Марьям, то не было таких проклятий, которых мадам Берман не призвала бы на ее голову. Попутно она вспомнила недобрым словом хромоногую Басю, которая свела ее, чистую девушку из семьи жилеточника, с этим щипаным воробьем и алкоголиком. Мадам Берман проклинала войну, что отобрала приличных мальчиков, оставив такого хмыря, как Исаак, которого даже бакинский военкомат забраковал…

Исаак сидел у колодца, подставив скулу жаркому солнечному накату. По его заросшему щетиной гуттаперчевому лицу текла улыбка идиота…

Так вот, в те самые годы я и понятия не имел, что такое душ. Обычно мама набирала в таз воды из колодца. Выносила на солнце, минут на тридцать. Ставила меня в таз, натирала мою голову черным мылом, которым можно было забивать гвозди, и смывала водой темные мыльные узоры, похожие на нефтяные пятна. Я стоически терпел. Рядом, в тазу, Джульетта терла Сурика таким же мылом. Сурик орал и сучил ногами, расплескивая воду. Потом мама обтирала меня полотенцем, усохшим на солнце до состояния наждака, и я опять терпел. Сурика Джульетта не обтирала, полагаясь на солнце. И Сурик бегал голый по двору, вызывая осуждение соседей. «Слушай, – укоряли они Джульетту, – такой большой мальчик. И голый! Не стыдно?» – «Ладно, ладно! – отвечала Джульетта соседям. – Голый! Кто голый? Сурен, иди сюда! – Она сжимала сына своими могучими коленями, натягивала на его стриженую голову панаму и отпускала. – Иди гуляй, мой мальчик…»

Да, никто не назовет моего приятеля Сурика франтом.

Таков был душ моего детства…

Кстати, и туалет моего детства был не лучше. Один на весь двор. В те времена старые бакинские дворы, как правило, имели один или два туалета, общественных туалета. Отсюда множество забавных историй. Но – все!

Пора вернуться в вагон поезда компании «Амтрак», что мчал меня из Нью-Йорка, и заглянуть если не в душевую, то хотя бы в его туалетную комнату. Что меня там обескуражило более всего? Живые цветы в изящном кувшине, которые стояли подле хрустально-чистого зеркала? Нет. Два сорта туалетной бумаги, розовой и голубой? Нет! Подобное я уже видел в полевом сортире боевой части Армии обороны Израиля в 1991 году на границе с Ливаном, куда забросило меня неугомонное любопытство… Так что же? Горячая и холодная вода? Подумаешь, во многих российских поездах есть горячая вода в туалете, хотя это и вызывает недоумение пассажиров, но только до поры, к хорошему привыкают быстро… Тогда, может быть, мощный пневматический слив в унитазе, что мгновенно очищает хромированную поверхность от нечистот? Нет, нет и нет! Так что же?! Почему в туалете вагона поезда Нью-Йорк – Чикаго я вдруг подумал: «Не запросить ли мне ЗДЕСЬ политического убежища?» Что послужило причиной? А вот что! Из стального контейнера выглядывал кончик тонкой бумаги. Кончик индивидуальной стерильной салфетки для сиденья унитаза! Подложи ее под задницу и усаживайся – никакой опаски, что подхватишь какую-либо неприятность. А сделал свое дело – нажми на педаль, и салфетка с пневматическим воем провалится в тартарары. Вот чего мое воображение долго не могло принять…

Человеку так мало надо

Вечер загнал солнышко к вагонному потолку. Переползая лимонной ящерицей с чемоданов на узлы амишей, солнышко как бы заманивало сумерки в чрево вагона. И сумерки, осваиваясь, обволакивали вагон серой кисеей, в которой, точно в паутине, увязали жучки и мушки – пассажиры поезда компании «Амтрак». Мои – ныне покойные – литературные наставники Леонид Николаевич Рахманов и Геннадий Самойлович Го р неустанно повторяли: не старайтесь писать красиво, это графоманство и, наконец, смешно. А мне вдруг захотелось быть смешным… Железная дорога пласталась в одном направлении и что удивительно – одноколейная, нет параллельных путей. Стало быть, нет и встречных поездов. Вероятно, где-то проходит другая нитка. Чем вызвано подобное «разгильдяйство» – известно лишь проектировщикам. Мне же кажется, что в стародавние времена надобность в параллельной дороге отпадала – поезда ходили редко и, достигнув определенного пункта, возвращались обратно, по той же колее, без помех. А реконструировать старый путь при развитии авиации и автомобильного транспорта, вероятно, смысла не было. Впрочем, Нью-Йорк и Чикаго соединяют еще несколько ниток и наверняка многоколейных…

За окном, в сизом мареве, завершал свой встречный бег штат Пенсильвания, на краю которого раскинулся город Питтсбург. Я пытаюсь разглядеть в вечерних сумерках контуры знаменитых промышленных предприятий. Но ничего особенного. После внедрения новых технологий здесь, в столице черной металлургии Америки, пейзаж, казалось, сгладился. Лишь кое-где пробивались ввысь трубы, помечая собой непонятные «марсианские» конструкции. Прогромыхал мост через вполне приличную речку Аллегейну, а может, Мононбахиль – город Питтсбург стоит у слияния двух этих рек с такими неуклюжими для слуха индейскими названиями. Сливаясь, они дают начало полноводной Огайо. Залежи отличного угля, нефти, других полезных ископаемых, удобно лежащих близ трех судоходных рек, создали уникальные условия для развития здесь металлургии, тяжелого и транспортного машиностроения. Да и для развития самого города с его тремя университетами, технологическим институтом Карнеги и планетарием Булля, который, кстати, требует чистой атмосферы, не затуманенной смогом, для демонстрации «открытого неба». Стало быть, такая атмосфера есть в этом «промышленном раю»… А еще знаменит Питтсбург своим симфоническим оркестром, звучание которого ублажало слушателей Москвы и Ленинграда еще в застойные времена…

В середине восемнадцатого века в этих местах разодрались французы и англичане. Победив, англичане переименовали французский форт Дюкен в английский Питт. Однако до сих пор в Питтсбурге проживает довольно много людей, корни которых уходят в Страну белой лилии… Те же корни отчасти унаследовал и человек, о котором я хочу поведать. Он наполовину француз, точнее – французский еврей. Его мать одиннадцатилетней девочкой приехала из Франции в Одессу со своим отцом-чудаком, который решил примкнуть к большевикам, строить светлое будущее. Но его не так поняли и расстреляли, причислив к французским шпионам. Мать по малолетству избежала той же участи и спустя годы вышла замуж за простого рабочего парня. В результате этого брака и родился герой моего повествования – Сэм Кислин, озадачивший со временем питтсбургских сталелитейных королей. Но об этом чуть позже. А вначале мальчик Сема закончил одесскую школу и решил поступить в институт. Приехал в Москву, остановился у родственников и начал испытывать судьбу. В те годы поступить в престижный вуз молодому человеку с определенной «группой крови» практически было невозможно. Разве что в экономический, на заочное отделение. «Как-никак, а основоположник всей этой бузы тоже был экономистом», – решил Семен и двинул в «Плехановку»… Спустя срок, преодолев многие жизненные передряги, женившись и родив сына, он осел в директорском кабинете крупного гастронома в самом центре веселого приморского города.

В давнем своем романе «Универмаг» я пытался влезть в шкуру директора гастронома по имени Сысой, который с утра и до вечера ломал голову над тем, как ублажить знакомых, и особенно начальство, дефицитными продуктами, иначе и в кутузку можно было загреметь лет на пять. Вот и заворачивал мой Сысой весь день пакеты нужным людям, соображая, как объегорить систему, чтобы и на свободе жить, и внакладе не остаться. Мудреная работа, не для дураков.

И вот в один прекрасный день семьдесят второго года навалилась на Семена тоска, надоело «сысойничать». Тут-то и пригодились «торговые связи» и знание теневых законов страны победившего социализма: Семен быстро оформил документы и через все эмигрантские пороги прибыл в город Бостон. С женой Милой, маленьким сыном Димой и с восьмьюдесятью долларами в кармане. С них и началось… Каждое утро упаковщик овощного магазина – Сэм – отправлялся на работу, где развешивал в пакеты овощи и фрукты. Исправно применяя опыт оставленной родины, он вкладывал в пакет свежую капусту вместе с жухлыми листьями, стараясь уменьшить количество отходов, ожидая похвалы начальства за торговую сметку и, естественно, повышения зарплаты. Надежды не оправдались. Пришлось искать другую работу…

Ничто не предвещало перемен в этот обычный рабочий день на бензоколонке. Подъехал очередной клиент, пожилой господин, и попросил заполнить бак под завязку. Сэм выполнил заказ и прилежно обтер тряпкой бензиновый следок у патрубка бензобака. Хозяин автомобиля оказался разговорчивым. Узнав, что Сэм приехал из Одессы, господин оживился, он был рад встретить земляка своего дедушки. Расспросив о том о сем, господин укатил. А спустя несколько дней на бензоколонке раздался телефонный звонок. «Коллеги» Сэма – черная шантрапа в майках и штанах в гармошку – сразу и не поняли, кого домогаются по телефону из Нью-Йорка…

И Сэм перебрался в Нью-Йорк. Его ждала работа в магазине, владельцем которого был тот случайный пожилой автомобилист. Недельный заработок в двести пятьдесят долларов показался ему неслыханным богатством. Человек сметливый, прошедший школу социалистической торговли, Сэм быстро сообразил, что к чему. Вскоре любой вопрос касательно товарного шифра, размера, технических данных аппаратуры, которой торговал магазин, не мог застать его врасплох. Усердие молодого продавца было вознаграждено, ему предложили четыреста долларов в неделю…

В центре Манхэттена, на Пятой авеню, между Двадцать третьей и Двадцать четвертой улицами, в первом этаже громадного дома размещался магазин радиоаппаратуры с трафаретом у входа: «Говорим по-русски». Кто только не заходил сюда, чтобы сторговать по сходной цене телевизор или видеомагнитофон! Наряду с американцами в конце семидесятых сюда заглядывали дипломатические работники, журналисты, спортсмены. Горячее было местечко. Владельца магазина Сэма Кислина американцы считали советским шпионом, а Советы – американским. Как в анекдоте: «Ни у жены, ни у любовницы, а сам по себе, с газетой на пляже». Впоследствии Сэм даже получил извещение федерального судьи о том, что в те годы, с ведома властей, его телефон прослушивался. Что можно подумать о хозяине магазина, если у его прилавка встречались советский посол Трояновский с израильским представителем при ООН в то время, когда дипломатические отношения между этими странами были разорваны? И не просто встречались «здрасьте-до свидания», а беседовали, и довольно долго. Что там послы?! Однажды в магазин заглянул сам министр иностранных дел Советов, член Политбюро Андрей Громыко, в сопровождении толпы дипломатов. Андреичу понадобился большой двухкамерный холодильник, жена поручила «достать», иначе на лежанку не впустит. Купил министр, расплатился наличными, кредитных карточек тогда у россиян не было. А на прощание сказал Сэму: «Что же вы уехали, мы бы вас министром торговли назначили». На что Сэм ответил косорылому, что он уже был в Союзе завмагом, спасибо. Многие газеты об этом писали, о такой рекламе можно было только мечтать…

Мне тоже довелось быть в том магазине на Пятой авеню, но значительно позже, во времена, когда под приподнятый «железный занавес» хлынули другие покупатели – приглашенные в гости родственники и друзья эмигрантов. С полок сметалось все: телевизоры, холодильники, компьютеры, видики – неспроста эту волну покупателей назвали «пылесосы».

Продавцы магазина на Пятой авеню – бравые молодые люди – разговаривали между собой по-грузински. А сам хозяин магазина Тимур – некогда житель Сухуми – наследовал бизнес от Кислина по праву бывшего делового партнера. Так магазин и вошел в будни третьей волны эмиграции как «магазин Тимура»…

А Сэм Кислин в то время уже арендовал офис не где-нибудь, а в Эмпайр-стейт-билдинге, символе Нью-Йорка. Сэм точно знал, чего он хочет.

Впервые я познакомился с Сэмом в 1987 году. Нас свел мой сосед Борис Супер – помощник и порученец Кислина с первых его «коммерческих шагов». И вот я сижу в кабинете человека из России, недавнего эмигранта… на шестьдесят пятом этаже Эмпайр-стейт-билдинга. А этот человек – моего возраста, крепко сколоченный, с ранними мелкими морщинками на простоватом энергичном лице – смотрит на меня серыми глазами и терпеливо объясняет, чем он тут занимается. А занимался он торговлей «коммодитес» – любыми товарами в крупнооптовых партиях: металл, пшеница, сахар, колготки, телевизоры… В одном месте купил, в другом – продал. Купил в Мексике, продал в Сингапуре. Чтобы продать с прибылью, надо иметь специальные знания, деловую хватку, а главное – интуицию, которой научиться нельзя, это дается с рождением. Рисковый бизнес… Интуиция – половина успеха. Без нее не почувствуешь рынок, не угадаешь, когда можно скупать «коммодитес», когда придержать, когда продать с наибольшей выгодой. Ведь на рынок влияет все: от погоды до чемпионата мира по футболу… Продолжая разговор, мы спустились в скоростном лифте на шумную Тридцать четвертую улицу, сели в автомобиль и поехали в спортклуб, где его малолетний сын Дима занимался баскетболом. Не думал я тогда, что через двенадцать лет этот мальчик Дима станет вице-президентом, а его отец Сэм – председателем совета директоров компании «Транс-коммодитес» с оборотом в ОДИН МИЛЛИАРД ДВЕСТИ МИЛЛИОНОВ долларов…

Довольно курьезно, однако и я, человек весьма далекий от сложных коммерческих ходов, был едва не втянут в этот лабиринт. Дело уже давнее… Как-то раздался телефонный звонок. Голос Сэма Кислина звучал свежо и энергично, точно он звонил не с Гавайских островов, а по обычной петербургской городской линии. Но он звонил именно с Гавайев, куда прилетел на отдых. «Слушай, – сказал мне Сэм, – чиновники из железнодорожного ведомства строят мне козни, нарушают законный договор, подлецы… У тебя, я знаю, добрые отношения с министром. Устрой мне встречу с ним. Сообщи, я прилечу в Москву…» Я и вправду был знаком с Геннадием Фадеевым, тогдашним министром путей сообщения. Еще с тех времен, когда он занимал должность начальника Октябрьской железной дороги. Я собирал материал для романа «Поезд», и Фадеев протежировал мне. Но с тех пор утекло немало воды… К сожалению, мне так и не удалось выполнить просьбу Сэма – Фадеева освободили от должности. Одни говорят, что он был против строительства скоростной магистрали Петербург – Москва, другие – что министр стал в оппозицию к президенту Ельцину.

Задумав эту книгу, я решил встретиться с Сэмом. Созвонился. И вот я сижу в его гигантской квартире в самом центре Манхэттена, на двадцать восьмом этаже. Из одних окон виден мой любимый Центральный парк, из других, как на ладони, – Линкольн-центр со зданием Метрополитен-опера… Сэм, в сером спортивном костюме, настроен благодушно, он рад гостю, да и огорчаться нет причин. Сегодня выходной день, можно расслабиться. За двенадцать лет, что мы не виделись, он мало изменился. Только прибавилось морщин и седины…

– В бизнесе, – говорит он, – важнее всего жена. Мне повезло. Половина моих успехов – это удачная женитьба. Это она вытащила меня из Одессы. – Он прислушался к стуку посуды в столовой – по случаю воскресенья вся обслуга отпущена. – Больше всего я люблю, когда жена возится по хозяйству. Теплые воспоминания нашей молодости. Сейчас мы с тобой отлично посидим. Выпьем, закусим. Что ты пьешь?

– А вторая половина успеха? – Мне не хотелось менять тему разговора, хотя, признаться, любопытно было: что же ест миллионер у себя дома? – Вторая половина успеха – перестройка в России? – повторил я.

– Не совсем. В обороте моей компании на Россию падает не более двадцати процентов. В России размещается часть нашей производственной базы, мы купили в Туле два металлургических комбината. Есть у нас и акции Магнитогорского комбината, заводов в Сибири. Наша компания обеспечивает работой и зарплатой больше полумиллиона россиян. Недавно в Москве вышла книга «Сто ведущих российских бизнесменов». На первом месте Константин Боровой, на втором – я. Почему-то меня отнесли к деловым людям России. Впрочем, могу подчеркнуть, что в одно время моя компания спасла металлургическую промышленность России. В девяносто втором году она находилась на грани краха – ни денег, ни законов. Я наладил систему: «финансы – сырье – товар». Моя фирма финансирует, производит закупку сырья, получает готовую продукцию и продает на внешнем рынке через мою систему маркетинга. Вначале эта практика по российским меркам была незаконной. Пришлось пробивать ее в Совмине, потом лоббировать в Верховном Совете. Теперь ее в России неофициально называют «закон Кислина». И не только в России. Я предоставил кредит на пятьдесят миллионов долларов Башкирии. Меня даже наградили башкирским орденом…