Текст книги "Breakfast зимой в пять утра"

Автор книги: Илья Штемлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Мой приятель Яков

Юнцы скучали по Гитлеру, искали для себя войну… Моего приятеля Якова Липковича война нашла сама в том же возрасте, что и этих американских оболтусов. Яков был командиром танка гвардейского танкового батальона. Фотографии тех лет изображали стройного очкарика, сугубо домашнего мальчика, школьника-старшеклассника. Якову повезло – он остался жив, отделавшись ранением. Окончил журфак и в конце концов стал писателем и драматургом. Помню его сборник «Забытая дорога». О той самой войне, по которой скучают американские пацаны, постреливающие в сверстников. В его повестях и рассказах война была иная, нежели у других писателей-фронтовиков. Кровь и смерть в его книгах были заслонены простыми человеческими отношениями. И это впечатляло гораздо сильнее, чем обнаженные людские страдания. Неспроста выражение «душа болит» вбирает в себя понятие «высокого страдания».

Яков – писатель-интернационалист в самом высоком понимании этого слова. Россия – страна многонациональная, поэтому любой намек на ущемление национального достоинства в годы войны, когда все были равны перед смертью, воспринимался как тяжкое унижение. В рассказе «Аты-баты, шли солдаты» есть отрывок: «…был такой случай. По вашей нации. Один комбат обозвал своего офицера-еврея… ну сами понимаете как. А тот, недолго думая, за пистолет и в комбата то ли две, то ли три пули всадил. Что дальше? Похоронили этого придурка с почестями, а офицера – в штрафбат, откуда он вышел уже инвалидом, без двух ног…» Короткий отрывок, но весьма знаменательный – писатель щедр. Сюжет спрессован до критической массы. Иной автор развернул бы ситуацию в многостраничное повествование, Яков ограничился несколькими фразами. Но я сейчас о другом, о судьбе самого писателя.

Что привело российского писателя в далекий Кливленд? Не диссидент, не активный политический противник системы… Вообще жизнь человека интеллектуального труда в России всегда была непростой, а после августа девяносто первого года осложнилась еще более. Старые институты были сметены на гребне доселе незнакомых рыночных отношений, общество распалось на две неравные части: очень богатых и очень бедных. К последним примкнули представители самых незащищенных категорий – люди интеллектуального труда.

Справедливости ради надо заметить, что и за рубежом, в «благополучных» странах, многие писатели не в состоянии жить за счет чисто литературного труда. Кто-то из них преподает, кто-то занимается бизнесом, кто-то служит. Нельзя сказать, что в той, вчерашней России так не было, – было! Но в той России писатели были социально защищены. Одно звание члена Союза писателей предполагало вхожесть в определенный круг, некое подобие масонской ложи. Свои поликлиники, свои Дома творчества, дачи, пошивочные мастерские и прочее. Я бы не сказал, что «блага», представленные этими структурами, распределялись справедливо. Но все же была возможность… С приходом «нового времени» все порушилось. Да и сам Союз писателей распался на два (а то и больше) непримиримых лагеря, а члены Союза уподобились «кошке, которая гуляет сама по себе». Появилось бесчисленное количество издательств – после книжного голода тоталитарной системы книжный бизнес стал наиболее благодарным: печатай что хочешь. Наряду с прекрасными книгами рынок заполнила конфетная облегченная продукция, что всегда привлекала замордованных жизнью пассажиров общественного транспорта… Многие писатели растерялись, жизнь понесла их по кочкам. В эпоху тоталитарной системы, эпоху жесткой цензуры и телефонного права, писатели поднимали острейшие проблемы, и каждая такая публикация становилась общественным явлением. А в отсутствие цензуры писатели умолкли, хотя тем для осмысления не убавилось – напротив. Такое существование в большей или меньшей степени затронуло многих писателей. В то же время разжигала свои костры новая литературная жизнь. Как из рога изобилия посыпались литературные премии, присуждение которых сопровождалось «лукулловыми пирами» и многодневными гулянками. Учрежденные богатыми спонсорами, премии вручались нередко по узковкусовым соображениям, иногда они присуждались за произведения, которые, едва успев заявить о себе, пропадали бесследно. Такое «литературное шаманство» угнетающе действовало на старую писательскую гвардию… Яков долго крепился. Но подступили болезни, отъезд дочери со своим семейством. Не оставаться же им с женой под старость в одиночестве, с месячной пенсией, которой едва хватало на неделю скромного существования. Так он и попал в город Кливленд, надеясь найти себя хотя бы в первой своей профессии – журналистике. Стал писать об эмигрантском житье-бытье, раз родина повернулась к нему спиной…

День благодарения

Колеса вагона «простукивали» грудь, что прятала «сердце Америки» – штат Индиана. Почему так считают – не знаю. Серединным штатом, пожалуй, можно назвать Канзас или Небраску. Впрочем, сердце человека расположено асимметрично. Тогда – и вправду Индиана, неспроста девиз штата – «В центре Америки!».

Я пытался распознать границу, отделяющую штат от штата, но безуспешно: то ли проглядел пограничный столб, то ли продремал. Ровный, точно скатерть, «неподвижный» пейзаж Индианы когда-то служил декорацией драматических событий борьбы за независимость… Вообще, по данным археологов, индейцы появились на американском континенте за двадцать тысяч лет до Новой эры. Они прошли по перешейку, который некогда соединял Азию и Америку и где теперь раскинулся Берингов пролив. Своим названием индейцы обязаны недоразумению – американский континент был принят Колумбом за Индию, западный морской путь в которую он искал. Однако на земле штата Индиана индейцы появились всего лишь тысячу лет назад – апачи, делаверы, вычиты, ирокезы. Одно перечисление названий индейских племен захватывает дух, пробуждая в памяти упоительные часы, проведенные за чтением Майн Рида и Фенимора Купера. Стало быть, события происходили на той равнине, что расстилается за окном вагона. Местами выдувались холмы, скрывая в распадках пятна забытого предвесеннего снега. В былые времена холмы служили укрытием воинственным ирокезам. Казалось, я их сейчас увижу: в пышных головных уборах над ритуально размалеванными смуглыми лицами, скачущих на мустангах за своим вождем – Ястребиным Когтем или Соколиным Глазом…

Индейцы защищали свои земли вначале от французских колонизаторов, потом от англичан, и в итоге им достались небольшие территории-резервации. Законы Америки предполагают гарантии наибольшего благоприятствования для коренных народов во всех социальных областях. Однако традиционное религиозно-бытовое начало под приглядом вождей в индейских племенах – как считают американцы – подавляет намерение американского правительства сгладить барьер отчуждения. Мало кто из индейцев решается порвать с обычаями племени – так мне говорили сведущие люди. Но мне не очень верится во все эти социальные гарантии, мне кажется, аборигенам-индейцам многого недодали – само понятие резервации, гетто говорит о многом. Их сторонятся, с ними соблюдают дистанцию… Как-то я забрел в Вашингтон-сквер, где обычно тусуются студенты Нью-Йоркского университета. В центре толпы зевак молодой человек типично индейской наружности проделывал удивительные фокусы – пожирал огонь, протискивал в горло острую шпагу, протыкал щеки металлическим стержнем. В конце представления он обошел зрителей, собирая пожертвования. Зрители разошлись, разбились на компании – кто принялся играть в волейбол, кто уединился с пивными банками в руках, кто тасовал игральные карты… Артист-индеец сиротливо переходил от группы к группе, явно желая стать своим, ну хотя бы допущенным. Я был поражен: американские студенты – эталон демократических отношений, лишенные расовых и национальных предрассудков, хотя бы внешне, а тут… Помаявшись, бедолага-индеец скорбно удалился, закинув на спину рюкзак с реквизитом.

Так что славен сейчас штат Индиана не своими аборигенами, которых я даже на захолустных полустанках не встречал, а, скажем, Теодором Драйзером, писателем, жившем в этом штате, или композитором Колом Портером, чьи джазовые шедевры вгоняли меня в экстаз со школьной скамьи. Не говоря уж о братьях Райт, которые первыми в мире, в декабре 1903 года, подняли в воздух самолет с двигателем внутреннего сгорания на целых пятьдесят девять секунд, прихватив в кабину символ штата Индиана – пион, нежный и прекрасный цветок. И как патриоты штата, братья в этот исторический миг наверняка распевали гимн Индианы – песенку «Там далеко, на берегах Уобаша». Шутка. Конечно, неугомонных братьев тогда больше заботила мысль о том, как бы им в итоге не воротиться на землю в виде двух разбитых вдребезги тел, утешением которых станет другой символ родного штата – могучий тополь, что раскинет свою листву над могилой братьев.

Американский тополь ничуть не уступает российскому своей величественной кроной и обилием пуха. Именно это дерево удостоилось чести стать символом штата Индиана. Вообще флора на тех берегах пользуется особым расположением людей. Помню, с каким изумлением я взирал на гигантские секвойи Калифорнии, педантично пронумерованные латунными бирками, которые уважительно крепились на отдельном, стоящем рядом с деревом, столбике. В связи с такой заботливостью вспоминается случай. Владелец манхэттенской бакалейной лавки приковал свой велосипед цепью к дереву, что росло рядом с его заведением. На беду мимо проходил инспектор парковой полиции, который узрел в действиях бакалейщика угрозу жизни «зеленого друга» и стал выписывать штраф. Бакалейщик, кляня судьбу за такое невезение, готовил себя к штрафу долларов на пятьдесят и, надеясь умилостивить инспектора, бубнил, что, мол, был свидетелем посадки этого дерева двадцать четыре года назад и любит это дерево как родное. Инспектор закончил оформление квитанции и передал ее бакалейщику. У того потемнело в глазах. Штраф – тысяча долларов! В дело вмешался глава городского паркового хозяйства. Вникнув в суть конфликта, начальник постановил: если бакалейщик желает отделаться всего лишь пятьюдесятью долларами, то он обязан публично извиниться перед деревом, дружески его обнять и пообещать никогда его больше не обижать. «У меня такое впечатление, что я попал на другую планету, – сказал озадаченный бакалейщик. – Но если это сохранит мне девятьсот пятьдесят долларов, то почему бы и не обняться с деревом? В конце концов, я и вправду неплохо к нему отношусь. Однажды даже посадил рядом несколько тюльпанов. Так что если что и было между нами, то дерево мне простит». Такая вот типично американская историйка…

– Индианаполис, господа. Индианаполис. – Проводник Эдди Уайт шествует вдоль коридора, предупреждая пассажиров о недолгой передышке у платформы столицы штата Индиана. – Индианаполис, сэр. – Эдди остановился у моего кресла.

– Мне до Чикаго. – Я отложил газету.

– Знаю. Но если вы хотите размять ноги, в вашем распоряжении десять минут. – Эдди взглянул на заголовок газеты. – «Хобо»? Когда я еду на сабвее в Бронкс, то часто вижу людей с этой газетой в руках. Интересная газета «Хобо»?

В недоумении я перечитал знакомый заголовок газеты «Новое русское слово». Что за «Хобо»? И верно. «НОВОЕ» читается по-английски как «ХОБО». Ай да Эдди…

– Это, пожалуй, самая старая газета на русском языке в Америке, – пояснил я. – Мне доводилось даже печататься в этой газете.

– Вы что, писатель? – подозрительно сощурился Эдди. – А сказали, что проводник.

– Видишь ли, Эдди… Я писатель. Но чтобы написать книгу, я стараюсь как бы сам прочувствовать судьбу своих героев.

– Понятно, – кивнул Эдди. – Один мой знакомый спрыгнул с моста Вашингтона. Он давно мне говорил, что хочет испытать состояние птицы. И вероятно, рыбы тоже. Хотя он и не писатель.

– Ну и что?

– Разбился к чертовой матери. Потом я узнал, что его накануне выпустили из психушки на День благодарения.

– Бедняга, – посочувствовал я. – Конечно, нелегко познавать жизнь… Может быть, твой приятель не сумел купить хорошую индюшку и прыгнул с моста от досады?

– Купить индюшку на День благодарения – не проблема, сэр.

Эдди сделал несколько шагов по коридору вагона, повторяя: «Индианаполис, господа», – неожиданно остановился, обернулся и, улыбнувшись, погрозил мне пальцем – черным пальцем со светлой подушечкой, словно помахал зажженным фонариком. С чего это он, непонятно. Или решил, что я вожу его за нос: то коллега-проводник, то писатель. Если он парень из Бронкса, то можно обдуривать?

Я улыбнулся и тоже дружески повел пальцем.

– Индианаполис, господа, – уже издалека донесся простуженный голос Эдди Уайта.

А я вспомнил удивительную историю моей приятельницы Любы. «Знаешь, – рассказывала мне Люба, – когда я очутилась наконец в Америке, одна, с двумя маленькими сыновьями, нас пригласили в незнакомую семью, на День благодарения. За столом сидели дедушка, бабушка, отец с матерью и шестеро детей. Был осенний ноябрьский вечер. Я знала, что вся Америка сейчас сидит за таким столом… Горящие свечи. На столе – изумительная на вид, покрытая золотистой корочкой, огромная индюшка. Дедушка прочел молитву. Все дружно произнесли «Амэн!»… И тут я разрыдалась. Второй раз в жизни меня сразила такая истерика. В первый раз со мной случилось подобное, когда самолет оторвался от взлетной полосы в Пулково, в Ленинграде, в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году…»

История и вправду особенная – о Любе в то время писали многие газеты. Человек не знает, на что он способен в экстремальной ситуации, говорила мне Люба… Но по порядку.

Жила в Ленинграде молодая женщина. Среднего роста, худенькая, чуть сутуловатая, с каким-то диковатым лицом: зеленоглазая, с резко очерченными узкими губами большого рта под тонким острым носом. Маленькие веснушки придавали лицу детскость. И в голову не придет, что эта девочка-женщина – мать двоих малышей, мальчиков. И к тому же инженер-конструктор завода «Авангард»… Муж Любы инженерил на другом, жутко секретном, предприятии и весь был «упакован запретами» к нормальной человеческой жизни, словно первая атомная бомба… Таким специалистам жизнь представлялась глухой консервной банкой…

В один прекрасный день Любе все надоело – и мельтешня на экране телевизора вождей-пустобрехов, и пустые полки магазинов, и злые лица встречных-поперечных, и нередкое отсутствие в кране горячей и холодной воды, которую, как известно всем, выпили жиды, – все эти обстоятельства, которые в немалой степени отравляли жизнь с первого класса, а может быть и с детского сада, Любе надоели… Шел 1979 год. Мощный поток эмиграции все сильнее раскачивал утлую лодчонку Любиной семейной жизни, унося за «бугор» друзей и знакомых. Невский «опустел». И Петроградская сторона, и Васильевский остров. И Дом кино «опустел». И на премьерах Большого драматического театра в полупустом зале виделись незнакомые лица, точно Люба забрела в другой город… Пора вязать узлы, решила она и подала на развод – при муже-«атомной бомбе» ее не выпустят даже в Болгарию. И началась другая, полулегальная жизнь: днем муж жил холостой жизнью, а ночью прокрадывался в теплое знакомое гнездо. Люба днем стояла у кульмана конструкторского бюро завода «Авангард», а вечерами заполняла бесчисленные анкеты на себя и на сыновей, фотографировалась, обивала пороги всевозможных учреждений, добывая справки, пряча от постороннего глаза вызов великодушной Хаи-Лейбы, неизвестной тетки, проживающей в государстве Израиль, что так жаждала встретиться со своей «племянницей» Любой Э-й…

Наконец документы собраны, сданы в ОВИР. Наступило время Неожиданностей и Ожидания. Неожиданность проявила себя сразу – на следующий день после подачи документов ее уволили с завода, «выбросили» на улицу. Ожидание же растянулось на целых восемь лет. Каждый год в течение восьми лет она являлась на улицу Желябова, 29, в бывший Дом Французской реформаторской церкви Святого Павла, в котором разместился Отдел виз и регистраций. И каждый раз в течение восьми лет – при очередном посещении ОВИРа – инспектор, стоящий на страже интересов государства, объявлял трепещущей Любе отказ на ее заявление покинуть Родину-мать. Люба возвращалась домой, садилась за швейную машинку и шила на продажу джинсы, блузы, юбки собственного фасона, добывая деньги на пропитание детям и себе. Муж за восемь лет заметно охладел к своей полулегальной семейной жизни и отсиживался в своей холостяцкой квартире, а может быть, уже и не холостяцкой – Любе было безразлично. Но Люба не только шила джинсы – она строчила письма-запросы в разные высокие инстанции, теребила международные организации. Ответ приходил из ОВИРа: отказать из-за особой служебной секретности бывшего мужа…

И вдруг, в 1987 году, при очередном визите на улицу Желябова она получает разрешение на выезд.

А надо было так случиться, что родной брат злосчастного мужа-«атомной бомбы» женился на француженке, в полной уверенности, что его, согласно закону, выпустят к супруге в Париж, ибо брат за брата не ответчик. Не тут-то было! Ответчик!.. Я уже писал когда-то о том, что политическая культура России издавна зиждется на системе запретов. Что, в свою очередь, подчинило себе все общество и в конечном счете приучило сознание человека – российский человек не удивляется запретам, как снегу, он живет в этом климате. В России один из краеугольных камней существования – страх. Основа страха – незнание истины, основа незнания истины – запрет. Выходит, что запрет – основа основ. Система запретов доведена до абсурда. На заводе «Геологоразведка», где я проработал много лет, под строжайшим секретом от сотрудников хранили технологию изготовления некоторых блоков магнитометров, в то время как эта технология была взята разработчиками из открытых зарубежных источников. Бред! От кого секреты? От вахтера бабы Нюры? Хотя в этом случае некоторая логика присутствовала – запрет оберегал тайну воровства чужой технологии. Но нередко и собственные разработки, известные во всем мире, охранялись от своих же граждан. Например, в 60-е годы секретные инструкции по автомату Калашникова хранились в библиотеке Военной академии и требовали спецдопуска, в то время как сами автоматы расползались по миру, пополняя казну. Такое абсурдное положение было выгодно, в основном, многочисленной армии чиновников, сделавших себе из запретов отличную кормушку…

Но вернусь к истории Любы, ее мужа, брата ее мужа и жены брата мужа, льющей слезы в ожидании своего суженого на далеких берегах Сены. Узнав, что Люба получила разрешение на выезд, брат мужа отправился в ОВИР и поинтересовался: почему ему, брату «засекреченного брата», не дают разрешение на выезд к жене-француженке, а бывшей жене его «засекреченного брата» Любе Э-й такое разрешение дали?! Где логика?! Инспектор ОВИРа в испуге хлопнул себя по лбу! Как?! Неужели он, недавний сотрудник этой почтенной организации, дал маху, упустил какую-то бумаженцию, скрыл ее от комиссии?

Телефонный звонок из ОВИРа застал Любу за упаковкой шестого баула.

– Гражданка Любовь Э-а? – мягко вопросил инспектор. – Вам необходимо срочно зайти в ОВИР. Зачем? Мы вам скажем в ОВИРе. Сложности с вашими мальчиками, не на кого оставить? Возьмите их с собой. Нам необходимо кое-что уточнить. В ваших же интересах. Ждем.

Душа Любы заметалась. Она отлично знала, что «Родина-мать» имеет в виду под фразой «В ваших же интересах». Что-то стряслось! Но что?! Ведь уже назначен день «большого шмона» на таможне всего ее «дальнего багажа». Уже куплены авиабилеты до столицы Австрии, где замок Шенон в пригороде Вены собирал в те годы господ эмигрантов перед броском к «новым берегам».

Люба присела на полусобранный шестой тюк. «Не будь дурой, – говорила она сама себе. – В ОВИР – ни ногой, обманут. Все бумаги оформлены, надо как-то дотянуть до отъезда…»

– Почему вы не явились? – раздался на следующий день недоуменный голос инспектора – его клиенты обычно выполняли все приказы. – Я же сказал, возьмите с собой мальчиков. Придете завтра? Ладно, жду вас завтра. Без всякой очереди, прямо ко мне. Дело одной минуты… Впрочем, завтра суббота. Приходите в понедельник. И без всяких неожиданностей! Кстати, у вас таможня «дальнего багажа» в следующую субботу, а билеты на следующее воскресенье, так?

Люба повесила трубку. Ее охватило отчаяние. Она пнула ногой зеленую тушу тюка, похожего на спящего бегемота. Сознание обреченности сковало волю. Неужели вновь придется испытывать судьбу? Но теперь без крыши над головой – квартира уже передана городу, паспорт изъят, вместо паспорта – справка, дети оставили школу, продана кормилица – швейная машинка… А может быть, правду говорит инспектор – забыли проставить какую-то чепуху в документах? Люба не знала о визите брата мужа в ОВИР. А тот, испугавшись своего необдуманного поступка, затаился…

Еще родной отец – пожизненно преданный делу Ленина – Сталина беспартийный большевик – рвет душу: куда ты едешь? Посмотри на себя в зеркало! Цыпленок в сарафане! Была бы одна, а то с детьми!..

Наступил понедельник. Люба подошла к постылому подъезду на улице Желябова, толкнула тяжелую дверь и, минуя сонную рожу дежурного милиционера, медленно поднялась на второй этаж. Знакомая до мелочей приемная была заполнена тихими людьми…

– Инспектор отлучился на пять минут, подождите, – сказала секретарь в милицейской форме.

Люба присела на край скамьи. Стрелки настенных часов откинули одну минуту, вторую… Люба поднялась и направилась в коридор. «Только бы его не встретить, только бы не встретить», – молила она судьбу.

Очутившись на улице, Люба быстрым шагом вышла на Невский и свернула направо, к кассам «Аэрофлота».

В зеленых глазах Любы светилось нечто такое, что заставило девушку-кассира терпеливо выуживать информацию из банка данных. Люба ждала, переминаясь с ноги на ногу, боясь оглянуться, – и впрямь у страха глаза велики. Наконец кассир подняла голову и сообщила, что Любе повезло: есть три билета до Вены на послезавтра – какие-то туристы перенесли дату вылета; необходимо уплатить за перерегистрацию.

– Конечно, конечно, – лепетала Люба, едва веря в такую удачу. – Послезавтра, в среду, в одиннадцать утра…

Едва Люба переступила порог своей квартиры, как зазвенел телефонный звонок.

– Что же вы, гражданка Любовь Э-а? – сварливо прогундел знакомый голос инспектора. – Приходили? Когда? – Голос подобрел – стало быть, Люба «послушалась», раз приходила. – Ладно. Жду вас завтра, с документами. Завтра не можете? Пойду вам навстречу – приходите послезавтра, в среду. Но это последний срок. В среду, в одиннадцать часов. Хорошо? Ровно в одиннадцать. Я специально буду вас ждать. До свидания.

Люба положила трубку. Теперь надо вести себя осторожно. Никому ни слова. Ни отцу, ни брату, который тоже не одобрял Любину затею и мог проговориться отцу, ни бывшему мужу с его родственниками… Прожита целая жизнь, и не на кого положиться, только что позвонить старому студенческому приятелю. Она оглядела спящие на полу баулы «дальнего багажа», приготовленные для таможенного досмотра. Шесть зеленых баулов хранили в своем чреве все, что нажито за двадцать семь лет жизни, на что можно было бы опереться в чужой, пугающей своей незнакомостью стране. И все это необходимо… оставить. В самолет придется взять лишь ручную кладь – пять килограммов. Мальчикам ручная кладь не полагается, они вписаны в Любин билет, правда, с местами в салоне.

В аэропорт Пулково Люба приехала на такси. С детьми и пластиковой сумкой, набитой детским нательным бельем; из собственных вещей она взяла лишь маленькую косметичку. Тоненькая, стройная, юная, точно старшая сестра двух сероглазых мальчиков, не по возрасту серьезных и тихих…

Суровая таможенница с подозрением взглянула на Любу, перевела глаза на ребятишек, шмыгнула пупырчатым носом и остановила строгий взор на пластиковой сумке, помолчала и вновь обратилась к списку отбывающих на ПМЖ – постоянное место жительства.

– Что-то я вас здесь не нахожу, – с непонятной злостью произнесла таможенница.

– Мы не проходили досмотр «дальнего багажа». – Люба старалась выглядеть спокойной. – У меня состоятельная тетя в Израиле, нам не нужны лишние вещи.

– Это что? Одна ручная кладь на троих? И весь ваш багаж? – Голос таможенницы густел. – Что-то подозрительно. Первый раз вижу таких пассажиров, точно после пожара… Впрочем, от вас, предателей, всего можно ждать, – неожиданно заключила таможенница и базарно добавила: – Тетка в Израиле, видите ли, у нее! Знаем ваших теток, вранье одно.

– Послушайте… – Ярость Любы на мгновение подавила ее страх. – Вот мои документы, вот мои билеты, вот моя ручная кладь. А что касается предательства… – Люба умолкла. Она могла сказать этой службистке, кто предатель в этой стране: те, кто уезжает, или те, кто, присвоив себе страну, создал такую жизнь, при которой люди толпами бегут за рубеж, бросаются головой в омут, а те, кто остается, завидуют тем, кто уезжает. Да и ты сама, коза сторожевая, дай тебе волю – дунула б отсюда как ошпаренная…

К стойке приблизился мужчина в форме, молодой, курносый, с красным усердным лицом. Он тронул таможенницу за плечо и приказал сходить в спецотсек, где какую-то пассажирку досматривают «по женской части» и требуется присутствие женщины-таможенницы. «Коза сторожевая» зыркнула на Любу желтыми глазами, бросила на стойку авторучку и ушла.

Заменивший ее таможенник, разгоряченный экзекуцией в спецотсеке, брезгливо пробежал взглядом Любины документы и подписал декларацию…

Самолет вырулил на взлетную полосу и остановился, воя форсажем двигателей. Запутавшись в стременах ремней безопасности, мальчики тянулись к иллюминатору. Они впервые в жизни летели самолетом. Люба прикрыла глаза, откинулась на спинку кресла и стиснула пальцами подлокотники. Только сейчас Любу пронзила мысль о том, что она навсегда покидает страну, где прошло детство, юность, студенческая жизнь, замужество, рождение мальчиков, где находится могила мамы. Пронзила мысль, что не обняла на прощание отца-упрямца, брата, людей, которые ее любили. Они и не знают, что Люба уже не с ними. Люба покидала Родину. Практически без денег, со скудной ручной кладью, с мальчиками… Веки покалывали слезы, что медленно, остужая ноздри, крались к подбородку. В самые тяжкие минуты последних дней Люба не позволяла себе слез… Гу л двигателей набрал самую высокую ноту. Самолет дрожал от скованной до поры мощи. Наконец двинулся с места, стремительно набирая скорость. Мгновение, и под крылом провалились в пропасть кукольные башенки Пулковской обсерватории, по нитке Пулковского меридиана догоняли друг дружку жуки-автомобильчики, в тумане пряталась Средняя Рогатка с двумя пиками высотных домов и обелиском Победы в центре, прозванном народом «стамеской»… И Любу охватила истерика. Безудержная, громкая, с хрипом, что вырывался, размежая стиснутые губы, с надсадным бабьим воем и всхлипом. Истерика, вобравшая в себя все тревоги, все отчаяние последних дней и последних восьми лет… Мальчики теребили ремни безопасности, пытаясь дотянуться до Любы. «Мама, ну мама!» – Мальчикам было неловко перед незнакомыми людьми, которые старались разглядеть Любу поверх спинок кресел. Кто-то сочувствовал: плачь, плачь, у всех такое сейчас горе. А кто-то, наоборот, смеялся: если так убиваешься, зачем уезжаешь? – нам хорошо, мы покидаем прошлое с радостью…

Подбежала встревоженная стюардесса, в руке ее темнел пузырек с валерьянкой…

Пассажиры-эмигранты – особая семья. Это потом, на далеких землях, каждый из них уйдет в свою жизнь, проявит истинный характер, покажет зубы и когти или, наоборот, доброту и ум, а сейчас, оторопевшие от того, что наконец свершилось, объединенные общей судьбой, они испытывали симпатию друг к другу, точно выпускники на последнем школьном балу. Потребность поделиться историей своей эмиграции, раскрыться, облегчить душу стала почти физической необходимостью. Хотели еще раз убедиться – правильно ли мы поступили, не сделали ли рокового шага?! Благодаря долгому хождению на улицу Желябова многие знали друг друга лично, и почти все знали друг друга в лицо. Знали и Любу. Тревога, страх, унижение, испытанные при прохождении таможенного досмотра, сейчас волновали всех больше, чем память о многолетних хождениях на улицу Желябова, как боль свежей раны…

– Усадили мою Розу в гинекологическое кресло и начали искать бриллианты, – хохотал какой-то усач. – Идиоты. Если бы у Розы там были бриллианты, я добывал бы их всю ночь!

– Хулиган, босяк, – благодушно смеялась Роза. – Если бы там у меня были бриллианты, видел бы ты меня своей женой!

– А моего дядю Наума… Послушайте, послушайте, – рвался со своим сообщением молодой человек в черной бархатной ермолке. – Моего дядю Наума осматривал проктолог.

– И что он там нашел? Бриллианты? – пискнул кто-то от иллюминатора.

– Застарелый геморрой! – ответил молодой человек в ермолке. – Дядя даже об этом не знал.

– Новый метод добычи алмазов. Из наших задниц. Тема кандидатской диссертации сотрудника таможни, – ликовал усач. – Поэтому такая богатая страна!

– Скажите спасибо, что эти фашисты оставляют золотые коронки во рту, – буркнул сидящий поблизости старик. – У моего внука была гитара, отобрали. Говорят, изготовили до какого-то там года, холера им в бок!

– О! – не унимался усач. – Теперь на гитаре будет играть внук начальника таможни.

Женщина по имени Роза, тяжело опираясь на подлокотники, выбралась из своего кресла и шагнула к Любе.

– Вам уже лучше? – участливо спросила она. – Не переживайте. С вами ваши дети, что еще надо женщине?

Люба улыбнулась. Роза располагала к себе, мягкая, улыбчивая и, видимо, сердечная – почти родной человек… Слово за слово, Люба поведала свою историю побега. Услышанное разволновало Розу, и вскоре историю Любы знали все пассажиры лайнера. Взглянуть на Любу приходили даже из дальнего салона для курящих, а салон этот, как известно, занимали серьезные люди – курильщики и философы. Так как эмигранты все свое свободное от беготни по инстанциям время уделяли изучению английского языка, то историю Любы узнали и туристы-иностранцы, летящие этим рейсом. И вскоре весь мир, заключенный в брюхе могучего лайнера, оказался посвященным в историю Любы Э-й… И Любе понесли вещи. Кто свитер, кто блузку, кто юбку, кто носовые платки; особенные дары достались мальчикам, ведь многие летели с детьми…

– Послушайте! – озаренно воскликнул молодой человек в ермолке. – А вдруг в венском аэропорту Любу задержат? От КГБ можно ждать чего угодно.

Мысль эта могла показаться несуразной любому человеку, только не тем, кто жил в стране, из которой они сейчас выбрались…