Текст книги "Карта мира"

Автор книги: Илья Носырев

«А как это у меня получится, да еще в доспехах?» – подумал Рональд, берясь за лестницу.

В этот момент слух его был привлечен странным звуком, доносившимся из помещения совсем неподалеку. Звук был равномерным: падающие капли, стук чьего-то пальца по дереву ствола, чириканье механической птицы.

Рональд задумался. Звук не давал ему покоя.

– Ну, что ты там? – крикнул Иегуда.

– Сейчас, – ответил Рональд и неожиданно для себя сделал несколько шагов обратно в сумрак коридора.

Там была дверь в маленькую комнатку – обычная, ничем не примечательная деревянная дверь. Неудивительно, что они прошли мимо нее. Рональд даже разочаровался и шагнул было к свету колодца.

И остановился.

Там, за дверью.

Это чувство убило его наповал.

Протяни руку, открой и увидишь.

«Не стану!» – крикнул он бессловесно – но рука его сама собой сдвинулась с места и отворила дверцу.

Это был платяной шкаф, платяной шкаф, пропахший молью и нафталином. В детстве Рональд, играя в прятки, забирался в мамин шкаф, кутаясь в душные шубы и платья.

Но это был только запах – одно лишь чувство, которое его обмануло. Зрение спорило с обонянием.

В шкафу и правда было насекомое-правда, молью его назвать было нельзя: скорее уж человеком. Мертвое, иссиня-бледное лицо трупа, скрещенные на груди руки, числом четыре, неестественно выгнутые ноги, прозрачные крылья, в которые было спеленуто существо. Спящие огромные глаза и улыбка на подобии лица.

Вот оно – спящая материя, которая рано или поздно проснется – но сейчас она мертвее камня, из которого сделаны стены лабиринта. Состояние между смертью и жизнью – тихий, спокойный сон существа, которому, может быть, грезится что-нибудь сладкое, лишенное страданий: яркое солнце, голоса родителей, цветы и небо. И улыбка на лице, улыбка.

Рональд вспомнил те книги, посвященные энтомологии (так, кажется, называлась эта наука), на страницах которых вот такие же куколки муравьев с лицами покойников и скрещенными на груди конечностями улыбались в своем полусне.

А шкаф был вовсе не платяной, а часы – обыкновенные большие часы с маятником: над головой существа был циферблат; маятник, свисавший от него, застыл в странном положении: качнулся, а назад вдруг не пошел, да так и висел, манкируя земным тяготением. Стрелки, как показалось Рональду, тоже двигались, хотя этого заметно не было. Он вдруг понял, что каждое деление на этих часах соответствует миллиону лет – стрелки вращаются, но так медленно, словно движения и вовсе не существует в природе. И этот образ явно связан с проклятой куколкой: мертвая материя – камни, земля, железо, сам космос – все они живы, но превращения в их телах происходят так медленно, что для нас, живущих быстро, ярко и недолго, их жизнь кажется смертью. И разгадка воскресения мертвецов тоже как-то связана со всем этим, стало ясно ему, и он пошатнулся.

Запах нафталина задушил его: Рональд понял, что он сейчас упадет и навсегда останется в этом шкафу.

Любовь – это чувство, знакомое не только людям, но и кошкам, например. Причем не только таким, как Розалинда, но и всем вообще. Можно презирать человека, считая его животным, но можно сделать и другое открытие – любовь не создана человеком, ее знают все млекопитающие, а также птицы, а может быть, и рептилии. Точно так же и все остальные светлые чувства – ибо все они собрались вокруг любви, как дети вокруг мамы – есть и у животных. И самый свет разума имеется и у животных;

А значит, эволюция привела бы к возникновению добра, красоты и любви – неизбежно. Со дна темного болота, наполненного музыкой перетекающих в клетках химических веществ, по липким стенам колодца, ведущего из тьмы безжизненной каменной пустыни, какой бывает всякая планета в начале своего срока, к дневным лучам поднимается Она, Любовь, и ничто не в силах остановить ее полет к небесам.

Любовь, что движет солнце и светила.

И это открытие заставило Рональда сделать шаг назад и закрыть дверцу.

Тут он услышал голоса, раздающиеся с поверхности.

– Иду, иду, – крикнул Рональд, – и вмиг взлетел по лестнице на самый верх.

– А я уж думал, ты там так и останешься, – сухо сказал правитель Эбернгард.

Могучий дуб, словно гигантская водоросль, шумел на ветру, переливаясь тысячей серебряных монет-листьев.

ГЛАВА 20
Гнидарь и Полифем

Впервые за долгое время Рональд не чувствовал себя иждивенцем, лишним ртом, лентяем и бездельником – миссию он выполнил с блеском: Муравейник отыскал, короля Эбернгарда спас. Однако вместо радости он чувствовал лишь страшную усталость – масса нерешенных загадок появилась на месте решенных, точно дюжина голов вместо срубленной одной у легендарной гидры.

– Я очень хочу спать, хочу спать, – бормотал рыцарь совсем по-детски, пытаясь убаюкать себя. Только тонкий плащ отделял его от мокрой земли, с нависшего над головой куста падали вниз крупные капли, подаренные растению недавно прошедшим дождем.

Граф искренне завидовал королю Эбернагарду: тот спал в шатре, специально для этого случая сооруженном из бархатной материи, похищенной разбойниками, наверное, у какого-нибудь несчастного купца. Странно: к королю все, кроме Полифема, относились с глубоким почтением – даже самые отъявленные воры и убийцы. Они старались поскорее испариться из его поля зрения, считая себя, видимо, недостойными столь большой чести, как даже быть увиденными им, остаться в его памяти как зрительный образ без имени, характера и жизненной истории.

Вновь обретенный отец, как назло, недолго с ним пробыл: ускакал в Рим вымаливать прощение для восставших – благо с Арьесом был на короткой ноге. Иегуда где-то бродил, казалось, снедаемый сомнениями. После того, как они выбрались из Муравейника, он сделался молчалив, словно оставил там что-то дорогое сердцу. Вот Полифем, напротив, был весел, пугал своих товарищей, и особенно крестьян, скабрезностями, отпускаемыми в адрес короля.

Над отрядом тяготело нечто вроде проклятия: бывалые разбойники, привыкшие к лесу, как иной горожанин привыкает к своей меблированной квартире, свежеиспеченные тезеи – Рональд и Иегуда, прошедшие самый сложный на свете лабиринт почти без единой царапины, – все они вдруг заблудились в этой непроходимой чаще. На лес обрушивались то дожди, то град, а то вдруг начинали желтеть и падать листья, словно на дворе был не май, а октябрь. Рональду казалось, что это Муравейник выпускает под землей свои хищные щупальца, и там, где они протянулись, природа чахнет и умирает.

Впрочем, умирала не только природа: позавчера трое крестьян захлебнулись в болоте, непонятно как оказавшемся на пути отряда, а сегодня двое разбойников, ушедших на охоту, были найдены на дереве, с которого они, очевидно свалились: если бы они просто упали, то, разумеется, не разбились бы, но каждому из них случилось напороться на острые и толстые ветки дерева – да так и остаться там навсегда.

– Ничего, ничего, – бормотал Полифем. – Мертвячкам подкрепление будет, повидаемся с вами, ребята…

И запевал во все горло песню:

 
– Бывали дни веселые:
Неделями не ел!
Не то, чтоб денег не было,
А просто не хотел…
 

Но видно было, что он только пытается взбодриться и не дать отряду совсем уж упасть духом.

Кап! кап! – капли били, словно в бубен, в большой лист над головой у Рональда. Рыцарь приподнялся на локтях и осоловелыми глазами уставился на режущихся в самодельные карты двух бородатых мужиков.

– Не спится, барин? – добродушно спросил тот, что постарше. – Иди с нами в картишки!…

Рональд не ответил.

– Мотри! – крикнул мужик, вскакивая. – Лиса!

Между кустов мелькнула бурая тень. Оба крестьянина, радостно улюлюкая, помчались за ней.

– Жене на воротник! – кричал первый.

– Детям на подгузники! – орал второй.

– Справа, справа забирай! – азартно вопил первый.

– Одерживай! Одерживай! – надрывал глотку второй.

– Не вижу ее! – первый.

– Потерял из виду! – второй.

Возбужденные вилланы промчались мимо и исчезли в кустах.

Рональд медленно проводил их взглядом и поднял глаза.

Прямо перед ним на толстом суку дерева стоял маркиз, стоял на всех четырех ногах, кроваво-красной своей окраской изображая ту лисицу, за которой погнались крестьяне. Череп его скалился, карие глаза, страшные в этих лишенных век глазницах, тоже улыбались. Манера была та же самая и даже мышцы вокруг глаз собрались в некое подобие «гусиных лапок».

А затем он прыгнул – столь стремительно, что Рональд не успел и меча обнажить; красная тварь сбила рыцаря с ног и прижала к земле, забирая в толстые кольца кишок. Умереть от отвращения – в ту долю секунды, когда наш бедный герой осознал, что происходит, это показалось ему единственным выходом.

– Эй! – крикнул крестьянин, с ходу кидаясь и тыча вилами в спину маркизу. Его сгубило вот что: он соображал, как бы ткнуть, чтобы не попасть в Рональда. Но пока он думал, маркиз ударил его ногой в грудь с такой силой, что виллан отлетел и шваркнулся о дерево. И больше не встал – Рональд этого не увидел, но надобности в том не было. На крик бежали еще два крестьянина: один махнул в воздухе топором, но маркиз извился в воздухе и подставил под удар Рональда. Лезвие скользнуло по наплечнику, оставив вмятину. В следующий миг маркиз уже душил несчастного своим тонким кишечником, бил по щекам лепестками розовых легких.

Омерзение: в это слово можно уместить все чувства Рональда в то время, как он лежал на липкой траве, придавленный грудой маркизова тела. Он даже сопротивляться не мог: настолько велико было его отвращение. Наверное, то же самое чувствует насилуемая разбойником барышня из хорошей семьи, всю жизнь читавшая романы.

Но это он подумал уже в следующий момент, когда вдруг увидел синее небо. Маркиза на нем уже не было: он куда-то исчез. Рональд вскочил на ноги, пошатываясь, и выхватил меч. Но необходимости в том не было: маркиз уже прыгал вверх по веткам дерева, как самая настоящая белка или рысь.

– Стой, тварь! – раздался голос. Рональд обернулся и увидел Гнидаря, бежавшего к дереву. Вмиг он поднял арбалет и стал прицеливаться.

Маркизу не повезло: дерево, на которое он взобрался, стояло довольно далеко от других и уйти по веткам в лес он не мог. Гнидарь выстрелил и сшиб листья совсем рядом с тем местом, где сидел его отец. Он принялся спешно заряжать арбалет следующей стрелой.

– Прощайте, дурачье! – захихикал маркиз и вдруг раздул свои легкие, превратив их в подобие воздушного шара. Вслед за этим он взмыл над деревом и медленно полетел.

Рональд не к месту вспомнил, что если легочные пузырьки растянуть, можно покрыть ими целый ипподром. А потом понял, что за летательный аппарат наблюдал он над замком Сквайра в ночь битвы с кентаврами.

– Тварь, – спокойно сказал Гнидарь и дернул крючок.

Маркиза бросило в сторону, перевернуло. Из его пробитых легких выходила, завывая человеческим голосом, реактивная струя. Едва успел уцепиться злосчастный чародей за дерево и кое-как повиснуть.

Гнидарь меж тем вновь заряжал арбалет.

– Эй! – сипло проорал маркиз. – Я спускаюсь!

– Давно бы так! – крикнул в ответ Гнидарь. – И смотри, без глупых шуток: стрелы у меня острые.

– Какие уж тут шутки! – досадливо сказал маркиз и действительно стал спускаться. Гнидарь ждал его с мечом в руке. Рональд – тоже.

– Я прыгаю и отдаюсь в ваши руки, – предупредил маркиз на последней ветке и действительно прыгнул. Гнидарь обхватил отца, задержав дыхание, чтобы не вдыхать отвратительного запаха скотобойни. Выражение черепа – да позволят нам так изъясняться – было, как Рональду показалось, печальным.

Но лишь одно мгновение; в следующее рыцарь увидел, как блеснул в его глазах яростный огонь.

Маркиз взлетел, обнимая сына. Оказалось, что прыгая, он цеплялся кишками за дерево; и теперь тугие натянутые струны влекли его вверх. Он уносил сына, как коршун лебедя!

Однако то был полет вовсе не в небеса – не хватило бы упругости кишок, чтобы забросить обоих сколько-нибудь далеко. Маркиз и его сын промчались по наикрасивейшей траектории над деревом и рухнули на соседней поляне. Так, вероятно, падал в баснословные времена Люцифер. Рональд сразу же кинулся туда, сзывая крестьян. Странная деталь – маркиз выбил в земле некое подобие кратера. Приземление его не было столь же легким, как для других смертных, не было таким же безвредным, как для остальных людей. Рональд мигом смекнул, что маркиз, наверное, и не совсем живой: падая, он выбивает в почве такие же дыры, как, например, метательный снаряд, пущенный из катапульты. Словесные законы падения, о которых некогда рассуждал Иегуда, на него явно не распространялись. Теоретически маркиз мог бы даже разбиться о землю – если бы не его невероятная живучесть.

Оба – и Гнидарь, и его отец – тут же вскочили и бросились друг на друга. Гнидарь на ходу выхватил меч взамен утерянного при падении арбалета и вращал его перед собой; маркиз атаковал сына выпадами кишок, словно кобры, раскачивающихся и делающими вдруг стремительный бросок.

Рональд тоже обнажил меч и резким движением рубанул по одной из кишок; та упала на землю, словно голова Змея Горыныча. Маркиз взвыл и шибанул Рональда своим толстым кишечником; рыцарь едва успел уклониться. Они вновь кидались на чудовище, стоявшее на двух кроваво-красных ногах, а выше пояса превращавшееся в клубок мерзких трубок, пузырей и костей. Маркиз отступал, уворачиваясь от напора двух разящих мечей с немыслимой скоростью.

В какой-то момент они оба потеряли бдительность, увлеченные собственной атакой: маркиз извернулся, словно воздушный лев, длинная тряпичная кукла на палках, которую таскают китайцы на праздниках, и зубами страшного черепа схватил рональдов меч; рыцарь от неожиданности выпустил Исмигуль, боясь ее сломать, а хитрая тварь швырнула его клинок в соседнее болото, из которого теперь видна была только рукоять.

Рыцарь бросился спасать Исмигуль, а когда вернулся, увидел, что Гнидарь сидит на земле и отбивается уже ногами. От арбалета остались только щепки.

К месту страшной битвы сбежался почти весь отряд.

– Меня подождите, меня! – кричал Полифем, как вихрь, летя с дальней поляны.

Рот твари раскрылся широко, как Черное море, словно был резиновым. Маркиз явно примеривался: что бы отхватить сыну – руку, голову или сразу полтуловища.

Гнидарь повернулся к Рональду.

– Прощайте! – кратко сказал он и прыгнул маркизу прямо в глотку.

Рональд, держащий меч обеими руками, занесенными над головой, и готовящийся нанести удар, опешил.

Гнидарь дал себя проглотить.

Теперь рубить маркиза было нельзя – слишком опасно это оказалось бы для его сына.

Чудовище стояло на прежнем месте и смотрело на окружившую его толпу удивленными глазами.

Это продолжалось одно мгновение – а затем маркиза стало пучить; он повалился на землю и принялся по ней кататься. Сквозь его оболочку проступали контуры человеческих рук, коленей, яростных кулаков, колотящих изнутри. Маркиз – вернее, та его ипостась, что напоминала кровавый мешок или рогатую багровую гусеницу, вертелся, как обезумевший вихрь. Явственно слышался треск ломающихся ребер – но чьих?

В ужасе отбежали крестьяне от места схватки; а мертвецы стояли отстраненно, вовсе и не думая помогать. Рональд бросился к месту схватки, но не мог изыскать никаких методов спасения Гнидаря, который был проглочен чудищем.

И вдруг вихрь, оставлявший на земле пятна крови, утих, причем так мгновенно, словно костер загасили водой. Тогда все подошли к лежащим на земле людям, вставленным друг в друга, как матрешки, и рассмотрели их.

Гнидарь разорвал маркиза изнутри; его руки вылезли сквозь маркизовы ребра – и т.д., я бы продолжал описывать, если бы не был уверен, что читателя стошнит. Сын пробился сквозь сизые внутренности отца, как трава пробивается сквозь асфальт. Правда, в отличие от травы, он уже был мертв.

– Не вливайте вина молодого в мехи старые, – сказал Иегуда, глядя на это безобразие.

Маркиза – густую сеть кровавых кружев – разрезали и извлекли из него тело Гнидаря.

Есть в послеполуденном воздухе ощущение и знак: все проходит, до заката еще далеко, но он будет, и вот прими его первый привет. Таких приветов будет еще много, лишь помни, человек, и ты умрешь в один спокойный вечер.

Они собрались возле засыпанной землей одинокой могилы на лесной поляне и стояли: усталые люди в окровавленной одежде и доспехах. Шрамы скорбели на их лицах, морщины задумались в уголках их губ, седина и грязь давно не мытых и не стриженных волос были печальными.

Полифем вышел вперед, поднял руку и, нелепо ею махая, стал читать на память:

 
Про Гнидаря базар сейчас пойдет:
Он был крутой, реальнейший пацан,
Богам подобен, фраерам гроза;
Умел ответить за свои слова,
Когда другие хвост поджали, сявки.
И финку ловко под ребро вдевал,
Когда, забивши стрелку, мужики
Сходились и базарили премудро.
Иные же позорные волки
Сдавали корешей, сумняшеся ничтоже,
Таких он бил, мочил и опускал.
Он был вором; таких уж нам не встретить.
 

Аминь, аминь и триста раз аминь.

Батько Полифем дочитал, ударил себя кулаком в грудь и заплакал.

«Это ж все неправда», – подумал Рональд. – «Не опускал Гнидарь никого и не мочил – да и вором уж тем более не был – сын дворянина!»

Но чувства Полифема, вылившиеся в столь привычную ему терминологию, были столь искренни, что он не стал говорить этого вслух.

Ветер ронял с деревьев листья.

Ветер ронял с деревьев листья.

Ветер ронял с деревьев листья.

Ронял их гораздо чаще и больше, чем мог бы обычный весенний ветер. Что-то тут было не так.

Он поднял голову и увидел сидящих на деревьях лучников.

– Стойте! Остановитесь! – закричал Рональд. – Что вы делаете?

Стрелы сыпались, как плоды с деревьев, только не случайно, а целеустремленно. Крестьяне падали, пытались бежать – но поляна была окружена со всех сторон. Мало кто успел даже оружие достать.

– Сдавайтесь! – крикнул голос из лесной чащи, неестественно громкий для человека.

– Сдохнем, но не сдадимся! – проорал в ответ Полифем, и в тот же миг сразу две стрелы вонзились почти в одно и то же место на его бедре. Батько упал на колено, а сам заряжал пищаль. Но тут с ним произошло нечто странное – он накренился набок, выронил оружие и захрапел, растянувшись на земле, только время от времени подрагивая раненой ногой.

Это был даже не яд, а неожиданно гуманное снотворное. Впрочем, о гуманности говорить было рано – Рональд тут же понял, что лучше бы крестьянам умереть сейчас.

Однако они уже спали – да и он засыпал, пораженный стрелой в ключицу.

В сумраке пещеры лица монахов плыли, принимая совершенно фантастические формы. Или это и были фантастические лица? Боже, что за страшные морды! Губы в полфизиономии, пустые глазницы, гипертрофированные головы, лишние конечности… Все окружавшие его страшилища были в черных балахонах, и только у дальней стены стояли обычные люди, тоже в монашеских одеяниях – а самым заметным и нарядным среди всей толпы был, разумеется, Каликст.

Ключица ныла противною болью – хоть рана была и пустяковая, но настроение, и без того упадочническое, портила совершенно.

Каликст торжествовал: в плен попал весь ударный отряд восставших – а самое важное, что сам главарь, целый и невредимый, был теперь у него в руках! Немного омрачало его радость то обстоятельство, что одна из снотворных стрел ранила самого короля Эбернгарда – по лицу папы время от времени пробегала тень страха и сомнения; но зато короля уже переправили в Рим, и подвиг его освобождения из мрачных застенков Муравейника Каликст был готов разделить с Рональдом и Иегудой.

– Чудо! Дети мои, случилось чудо! – радостно тявкал Каликст. – Мы обрели истинного короля! Правление Арьеса закончено, все будет по-старому, я надеюсь.

В папской свите был замечен капитан Александр; после того, как он спас Каликста, тот сделал его главой своей охраны. За две недели капитан успел заметно поправиться: не то, чтобы растолстел, но стал более крепким, раздался в плечах и вообще стал похож на столичного жителя – в интонациях все чаще проскальзывали презрительные нотки, улыбался он все реже, смотрел больше исподлобья.

Только увидев Рональда, он как-то оживился и тут же подошел к нему.

– А вы, оказывается, из первых дворян империи будете, – произнес он подобострастно.

– Так и есть, – хрипло согласился Рональд. – Я тут не на положении пленного, надеюсь? Я не совсем проснулся и еще не знаю всей правды…

– Нет-нет, вы что! – замахал руками капитан. – Чтобы вы, таких благородных кровей, да в кандалы? На такое только маркиз сподобился… Вы ведь в толпе стояли – а там кто разбирал из лучников, куда палит!

– Что сейчас в Новых Убитых? – поинтересовался граф.

– Я там теперь нечасто бываю, – важно пояснил капитан. – Приблизил меня к себе его святейшество, внимание оказал и милость. Однако вчера как раз заезжали мы в эти тоскливые края… Разительная, я вам скажу, перемена произошла за десять дней. Маркизов замок в упадок пришел: не было у сэра Альфонса наследников. Даже единственный родич, Лукас, ничего не получил – не племянник никакой оказался, а простой прохиндей из разорившихся дворянчиков, как столичная комиссия установила. Эх, жаль барона: он теперь попал в приют для инвалидов… И рука у него сломана, и нога, и обе срослись неправильно, и зубы он понемногу порастерял, и причинного места вы, сударь, его лишили. Эх, земная круговерть… Вчера-с барон, а нынче-с кровью обагрен. Мечтал жизнью жуировать, а она по нему самому продефилировала… Через великую силу на свете живет!

«Да уж, жизнь через силу» – невесело подумал Рональд.

– А это что за уроды в монашеских одеяниях стоят? – шепотом спросил он.

– Это монахи из монастыря Св. Картезия, оттуда же, откуда ваш Иегуда. Видите, они все, так сказать, паранормальные, – капитан явно понемногу овладевал модными среди столичного плебса словечками. – У них способности еще почудней будут, чем у Слепца: мысли читают, в воздухе свободно парят, голосом стены разрушают…

– Дорогой мой Полифем! – прозвучал на весь зал фальцет папы, и капитан поспешно покинул Рональда и перешел на свое место поближе к Каликсту. – Заблудшая овца, растерявшая всю белую овечью шерсть и одолжившая у Вельзевула черную и терпкую козлиную! Будешь ли ты оправдываться, усугубляя свою вину, или раскаешься и примешь из моих рук мучительнейшую смерть, которой когда-либо умирал человек?

– А что будет с остальными? – поинтересовался Полифем.

– Ох, как бы я хотел сказать тебе, сын мой: «мы и их запытаем» – но, увы, не могу этого сделать, и видит Небо, как лотом сожалею! Нет, Арьес приказал всех крестьян вернуть в родную деревню – в целости и сохранности. Правда – и вот тут-то загвоздка – скоро на престоле окажется настоящий король – что он-то решит по этому поводу?

И Каликст мерзко захихикал, дрожа всем телом.

Разбойник рванулся вперед – и вся пещера ахнула: руки Полифема были свободны от кандалов. Как удалось ему освободиться от оков, никто никогда так и не узнал; воровских талантов и трюков у батьки, впрочем, было предостаточно.

– А вот тебе! – крикнул Полифем и ударил Каликста ножом. Однако папу успел прикрыть собой капитан Александр; нож скользнул по его стальному нагруднику и даже ему не принес вреда. Тут только Рональд понял, насколько усталой была рука Полифема, нанесшая этот бесполезный удар. А вот рука капитана была полной сил, наевшейся недавно за столом, нанежившейся накануне в теплой постели, возможно, с девицами – и рука эта аккуратно, почти нежно провела по горлу Полифема кистью – и как в страшном фокусе, из ниоткуда на этом горле явилась красная полоса, которая, словно по волшебству, начала шириться.

Подбежавшие стражники отбросили батьку на пол и принялась наносить по его спине удары мечами. Полифем словно не чувствовал всего этого – он поднял голову и стал искать глазами Рональда, а когда нашел, подмигнул ему единственным глазом – и прохрипел:

– Увидимся, братишка! Совсем скоро…

И уронил эту благородную и светлую голову на сизый от крови пол.

Рональд стоял, как статуя, и даже не дышал. «Сволочью ты стал все-таки, капитан», – думал он.

– Итак, – произнес Каликст несколько нервным голосом. – Плохо все идет, плохо. Эти ваши дубоголовые солдаты, капитан, ранили самого короля! Вы представляете, о чем я говорю? Боюсь, что нет. Ладно, Бог нас сохранит, я надеюсь, – тут он пробормотал что-то себе под нос. – Вы, Иегуда, славно потрудились, но… нет ли на вас какого греха?

– Peccavi, peccavi[28]28
  Согрешил (лат.)


[Закрыть], – ответил монах на редкость беспредметно, но папа, видно, другого и не ждал.

– Это хорошо, что понимаете, – одобрил он. – А рыцарь в еретики не подался случайно? – спросил он как об отсутствующем.

– Отнюдь, молился достойно и много не рассуждал, – ответил Иегуда спокойным голосом. – Он настоящий солдат: выполняет приказы, не спрашивая и не задумываясь.

– Это очень хорошо. Словом, если я прикажу ему броситься из окна сейчас, он бросится? Вся хитрость только в том, что я не прикажу. Ибо такими разбрасываться… . хм, из окон нельзя. Какую альтернативу безделью вам обоим предложить, о Иегуда?

Иегуда расправил плечи и выпрямился. Голос его прозвучал глухо и одновременно мощно:

– Я могу добраться до Муравейника вторично и уничтожить его.

А почему вы раньше этого не сделали? – почти ехидно спросил папа.

– Тогда пришлось бы рисковать жизнью короля, а этого я никак не мог позволить.

– Тоже правильно. Ну что ж, вы это в одиночку можете сделать?

– Ни в коем случае. Мертвецы мне это едва ли позволят. Нужно, чтобы войско отвлекло их. Мне нужно оказаться в самом центре Муравейника, чтобы справиться.

– Будет вам войско, – кивнул головою Каликст. – Что там такое?

Двое стражников с перекошенными от страха лицами докладывали:

– Поймали… тут нескольких м-мертвецов, они явно шли туда. Заковали и п-привели. Они н-не сопротивлялись…

– Так чего же вы дрожите? Славненькую гвардию мне подсунули: дрожат при виде мертвецов.

– Это не п-простые мертвецы… – подавился собственной дрожью один из стражников.

– А что, золотые, что ли? – скривился Каликст. – Да приведите же их! Чего стоите?

Раздался звон цепей, и стражники ввели в пещеру… Полифема.

– Т-ТЫ?!! – закричал Каликст, отшатнувшись.

– Я, – с вызовом ответил батько.

Это действительно был Полифем, но мертвый Полифем.

У него теперь были оба глаза, кожа лица, хоть и желтая, как у всех оживших мертвецов, была чиста от шрамов, а выглядел он каким-то возвышенно печальным.

– Я, собственно говоря, пришел вас предупредить, – сказал он.

– Хватайте его! – крикнул Каликст.

Стражники бросились на батьку и скрутили его вмиг. И только потом вспомнили, что уже скован он, и нет в нем никакой угрозы.

– А это кто, на полу? – упавшим голосом спросил Каликст, указывая на изрубленное тело батьки, которое так там и лежало.

– Это мое прежнее тело, – ответил батько и, поскольку тело было распростерто совсем рядом, присел прямо в кандалах и ласково взял его за руку.

– Уберите! – взвизгнул Каликст. – Не позволяйте ему дотрагиваться!

– Уже и это признали собственностью Церкви, – мрачно пошутил Полифем. – Уж и к собственному телу не прикоснись…

Стражники оттащили его от тела, брезгливо и суеверно стараясь его не касаться. Это их нежелание было настолько сильным, что они даже на колени его не поставили, а просто держали на натянутых цепях. За его спиной стояли еще четверо мертвецов, со своей обычно-бесстрастной манерой наблюдая происходящее.

– Я пришел вас предупредить, – терпеливо повторил Полифем. – Не надо посылать к Муравейнику своих легионов. Это приведет к бессмысленному кровопролитию. Муравейник нельзя уничтожить силой оружия.

Он говорил на вполне литературном языке, хотя хитрые интонации прежнего батьки Полифема, несомненно, проглядывали. Так человек из провинции, выучившись в столице, нет-нет, да и ввернет деревенскую прибаутку…

– Да что он такое говорит! – закричало сонмище иерархов. – Убейте еретика!

– Убейте! Убейте! – захихикал Полифем. – Ну, попробуйте!

– Как убить того, кто мертв? – сухо спросил Каликст. Шум голосов тотчас смолк.

– Может быть, ты сам об этом поведаешь? – повернулся Каликст к Полифему.

– Нашли дурака, – ехидно отвечал тот.

– Ударьте его, – вновь бесстрастным голосом велел Каликст.

Капитан стражи кованой перчаткой ударил Полифема в лицо и сломал ему нос.

– Собственно говоря, я могу тебя сжечь дотла, – пояснил папа. – Но даст ли это что-нибудь? Скорее всего, ты снова вернешься.

– Совершенно верно. – спокойно сказал Полифем. Лицо его со свернутым набок носом казалось просто печальным, но вовсе не странным и не отвратительным.

– Тогда мы заберем тебя в Рим и будем искать средства упокоить твою душу, – провозгласил Каликст. – Над этим будут работать наши ученейшие монахи. И, уверяю тебя, они найдут способ.

– Одобряю. При жизни Рим мне увидеть не удалось – так увижу его после смерти. Заодно и полюбуюсь на бессилие вашей науки перед тем, чего вы понять не в силах.

Каликст задумчиво замолчал, скрестив руки на животе. И вдруг крикнул визгливо:

– Каменный мешок ты увидишь, а не Рим! Мерзость!

Голос его прозвучал как-то пусто под сводом пещеры. Все окружение папы молчало.

– Постойте! – сказал Иегуда и сделал шаг навстречу Полифему. Глаза его, правда, смотрели мимо батьки; Рональд заметил, как левой рукой Иегуда подкручивает язычок своей лампы, и понял, что Полифема он не видит и теперь пытается услышать его облик.

– Так ты знаешь, что я собираюсь сделать с Муравейником и как это сделать?

– Знаю, – ответил Полифем. – Мне даже будущее ведомо… отчасти. Мне открыли его в том радужном мире – помнишь?

– Слышал о нем… А мне удастся сделать то, что я замышляю?

– Да. В каком-то смысле, впрочем…

– Так войск туда не надо посылать?

– Ни в коем случае – ты и один справишься. Видишь ли, мертвецы в массе своей – люди такие же простые и бесхитростные, как и живые. Если туда подойдет войско, они выйдет на битву с ним, и тогда войску не поздоровится. А если ты проникнешь туда один – справишься без лишней крови.

– Это правда, я думаю, ваше святейшество, – повернулся Иегуда к папе.

– С чего ты взял?

– Ему незачем лгать.

– Как это незачем? Разве ты не видишь, что он заманивает нас в западню?

– Мы сами туда попадем, если пошлем к Муравейнику войска.

– Совершенно справедливо, – поддакнул Полифем.

– Это ловушка? – обратился к мертвецу Каликст. – Скажи мне, ловушка?

– Нет, – досадливо отвечал тот.

– Я заставлю тебя говорить правду! Заставлю! – закричал Каликст. «М-да, мертвецов допрашивать да от драконов бегать – это тебе не штаны в Риме просиживать», – подумал Рональд с удовлетворением.

– Каким же, интересно, образом? – прищурил свой вновь обретенный глаз Полифем.

– Самыми лютыми пытками!

– Мы не боимся боли, – сказал мертвец. – дайте мне факел!

Он вырвал у опешившего от неожиданности стражника факел и сунул в него руку. Огонь затрещал, желтая кожа пошла пузырями и стала облезать, словно луковичная кожура. Святые инквизиторы склонились, наблюдая картину с искренним любопытством. Лишившийся факела стражник охнул и упал в обморок.