Текст книги "Нариманов"

Автор книги: Илья Дубинский-Мухадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

13

Дней в запасе у Нариманова оказались немного – от пятницы до среды.

С утра в пятницу, 23 мая, доктор Нариманов начинает первый прием больных в только учрежденной «временной лечебнице» Черного города. «Черным, – объясняет бакинский старожил, талантливый прозаик Александр Ширванзаде, – это предместье называется потому, что здесь все черно, начиная с построек и улиц и кончая, людьми и животными. Достаточно побыть здесь два часа, чтобы копоть, вылетающая из заводских труб, покрыла вас с ног до головы»… В среду, 28-го, с рассветом долгие гудки низких густых тонов – призывные, властные – возвещают:

– Забастовка, забастовка!

Майская девятьсот четырнадцатого года. Общебакинская. Политическая. «Долой самодержавие! Да здравствует социализм, да здравствует демократическая республика!»

От пятницы до среды… Доктору Нариманову за это время надо оглядеться на новом месте, подыскать помощников, подготовить ко всяким неожиданностям лечебницу – три узкие темноватые комнаты с безнадежно отсыревшим потолком и вздыбленными половицами.

Как бы события ни обернулись, народ с промыслов, с перегонных заводов помощь должен, получать бесперебойно. Больные, да и не только больные. Лучшего прикрытия для подпольщиков не придумать. Следователь из жандармов обязан внести в протокол допроса подозреваемого: «Приходил за помощью к врачу. Не было сил дольше терпеть, мучиться… Надеялся, ученый человек какое ни есть лекарство приспособит к моим болячкам…»

К тому же в бакинской действительности прегрешение против правды самое малое. Болезней у добытчиков нефти, у умельцев, извлекающих из нее в ядовитом дыме и зловонном паре перегонных заводов бензин, керосин, смазочные масла, хоть отбавляй. Медико-санитарное бюро городской управы поместит в свои статистические таблицы: «Врач Нариман-бек Нариманов за полгода больных принял 11 765. Хирургическую помощь оказал в 2441 случае. Рецептов выписал 9418».

Бывают случаи, когда накопленных знаний и богатого астраханского опыта доктору недостаточно. Он охотно обращается тогда со своими сомнениями к коллегам, собирает консилиум авторитетов несомненных, с кем не один год сотрудничает в Исполнительном бюро «Гуммет» в бакинской организации большевиков. Советуется с Мешади Азизбековым, Мир Башир Касумовым, Бала Ами Дадашевым, Александром Стопани. С отбывшими ссылку Филиппом Махарадзе, Степаном Шаумяном. Степан Георгиевич подоспел донельзя вовремя, с первым пароходом по весенней навигации четырнадцатого года.

Результат усилий бакинских большевиков заметен всей России. По закону цепной реакции начальник бакинского губернского жандармского управления ошарашивает наместника Кавказа генерал-адъютанта графа Воронцова-Дашкова: на промыслах основы сотрясаются. А наместник в смятении шлет всеподданнейший доклад прямиком в Царское Село:

«В фирмах Нобеля, Ротшильда, Монташева, Лианозова, «Европейской нефтяной корпорации» прекратили работу не менее 50 тысяч… Настоящая промысловая забастовка обязана своим возникновением и течением работе уполномоченных, руководимых Бакинским комитетом РСДРП. Руководящая роль в местной социал-демократической организации перешла к большевикам. Противоборствующие течения меньшевиков и так называемых ликвидаторов утратили свое значение… В числе требований, предъявленных Совету съезда нефтепромышленников: 8-часовой рабочий день, коллективный договор, обязательное празднование 1-го мая, свобода печати, признание промыслово-заводских комиссий и профессиональных союзов, передача в их руки руководства культурно-просветительными учреждениями, а также больницами и амбулаториями, создание школ для рабочих на родных языках, строительство рабочих поселков…

…Татары, отправленные в Балаханы и Черный город под конвоем нижних чинов гренадерского Тифлисского полка, не приступая к работе, разбежались… На участках господ Гукасова и Асадуллаева женщины забросали камнями казаков и конную полицию… Из порта продолжают таинственно исчезать продовольственные грузы…»

Николай отправляет товарища министра внутренних дел – шефа отдельного корпуса жандармов генерала Джунковского в Баку с чрезвычайными полномочиями!

Джунковский захватывает с собой отряд особо вышколенных филеров, двадцать семь пехотных рот, шесть сотен казаков. Катят эшелоны, преодолевают леса, степи, горы. Покуда доберутся до раскаленных берегов Каспия, в Питере другой генерал – столичный полицеймейстер 3 июля в обед расстреливает митинг на дворе Путиловского завода. Падают мертвыми кузнецы, литейщики, токари, клепальщики, подручные. Все в полный голос призывали: «Поможем Баку! Откроем сбор средств для бастующих нефтяников!» Назавтра по всей Выборгской стороне стачка солидарности. В первый день – 90 тысяч, к концу недели – 200 тысяч участников.

– И мы с вами, братья и сестры наши! – обнадеживают Москва, Харьков, Пермь, Екатеринослав, Рига, Тифлис, Сормово, Ростов, Николаев, Батум.

На последней перед Баку железнодорожной станции Баладжары Джунковскому доставляют «Воззвание» забастовочного комитета:

«Рабочий народ! Татары, персы, армяне, русские, грузины! Сомкните теснее ряды разноязычной армии мазутных работников! Плечо к плечу! На вас с надеждой направлены взоры всей трудовой России. Вам она шлет свои приветствия!»

Достаточно перелистать номера «Правды» за эти июльские дни. «Битва между трудом и капиталом на Апшеронском полуострове стала в центре общественного внимания России…» «Баку представляет величественную картину братски спаянных пролетариев всех национальностей».

Да и раньше – до забастовки – всероссийская газета большевиков удовлетворенно писала:

«За последние годы культурный уровень пролетариата Кавказа значительно повысился, классовая солидарность окрепла, пролетарская идеология проникла в самые отсталые слои рабочего класса. Лучшим примером этого может служить Баку.

…Нефтепромышленники не приняли во внимание, что и среди мусульманских рабочих идея пролетарской солидарности взяла уже верх над идеями национальной и религиозной обособленности. Промышленники и власти пытались при помощи вопросов веры и национальности РАЗДЕЛИТЬ рабочих. Рабочие ответили, что для них выше вопросов национальности и т. п. стоят ИНТЕРЕСЫ ОБЩЕГО ПРОЛЕТАРСКОГО ДЕЛА, в котором нет ни христианина, ни мусульманина, ни эллина, ни иудея, а есть лишь товарищи по общей борьбе».

Привились, значит, окрепли, в рост ударились саженцы, что много лет культивируют, закаляют большевики-бакинцы, «Гуммет». Весомое доказательство политической зрелости их самих, правильности проложенного ими курса.

В разгар сражения не раскрывают стратегических замыслов, тем более не называют имен тех, кто втайне готовит победу, кому в первом по прибытии приказе генерал-каратель гарантирует приговоры «особого присутствия военного суда». Открыть, обнародовать имена – то забота поколений, счастливо пользующихся плодами победы. Тогда нефтяные промыслы на земной тверди и на зыбких просторах Каспийского моря, рабочие поселки, промышленные комбинаты, школы, институты, театры, колхозы и многие районы в сельской местности и столицах республик получат имена Нариманова, Шаумяна, Джапаридзе, Азизбекова, 26 бакинских комиссаров.

Пока в июле четырнадцатого за счастье тех будущих поколений, за единственно справедливое, во всех отношениях достойное государственное устройство бьется рабочий Баку. Горячий воздух обжигает. Расплавленный асфальт, как пластырь, липнет к ногам. Изнемогает природа. Люди держатся. Под пулями. В тисках голода.

Город, промыслы, весь Апшеронский полуостров объявлен на военном положении. «Дела подстрекателей и нарушителей спокойствия подлежат ускоренному судоговорению при закрытых дверях в Особом присутствии военного суда». Права у генерала Джунковского чрезвычайные, а стратегия обычная – жандармская. Пули и голод. Голод и пули! Он объявляет, что «за время забастовки никто из ее участников не получит ни копейки». Конфискует все деньги, присланные из других городов в пользу женщин и детей. Приказывает закрыть лавки, в которых семьи рабочих обыкновенно находили кредит. Запрещает домовладельцам сдавать углы всем, кто выброшен полицией из промышленных казарм и бараков. Неугодных людей – тысячи и тысячи – хватают, заталкивают в товарные вагоны, вывозят кого к персидской границе, кого «к месту постоянного жительства» – за Ростов, за Воронеж.

Пехотных рот и казачьих, сотен, всего воинского гарнизона не хватает. Не обойтись без подсобной силы. Из казенных арсеналов ящиками выдается оружие наемным бандам профессиональных убийц – кочи. Армейскими карабинами, маузерами, цинками с патронами наделяются армянские националисты – дашнакцаканы, духовные братья российских эсеров. Формирования дашнакцаканов, в обиходе просто дашнаков, преданно несут охрану владений «своих» армянских воротил – Монташева, Гукасова, иже с ними.

При всех ощутимых потерях, арестах, убийствах рабочих вожаков конца забастовки не видно. Карьеру шефа жандармов спасает вовремя ниспосланная всевышним мировая война. Баку сразу оказывается ближним тылом огромного Кавказского фронта, протянувшегося от Южного (Персидского) Азербайджана до побережья Черного моря. Девять с лишним тысяч промысловых рабочих, продолжающих бастовать, объявлены мобилизованными. После рукопашных схваток и многочисленных жертв с обеих сторон угнаны на позиции…

Вестей теперь долго не будет. Лишь на исходе октября окольным путем доходят в Баку тезисы Ленина «Задачи революционной социал-демократии в европейской войне». Первоначальный текст, переписанный от руки в Петербургском комитете – большевики наименования своего столичного комитета, но сути партийного центра для всей России, не меняют.

Тут же тонкая ниточка связи обрывается. Шестого ноября вопреки парламентским основам полицией забраны члены Государственной думы – большевики. Уготовлено им вечное поселение в Туруханском крае. Одновременно в Питере на Финляндском вокзале схвачен Алеша Джапаридзе, делегат от Баку и Тифлиса так и не открывшейся конференции партийных работников. В последующие годы…

Собственная оценка Наримана Нариманова: «До империалистической войны я был ярым социал-демократом, занимал левое крыло. Отношение к этой войне со стороны социал-демократов вызвало у меня сомнения и колебания. Я стал перед вопросом, что же дальше, где выход?

Призыв коммунистической партии к беспощадной борьбе со старым миром подсказал этот выход, и… вместе с «Гуммет» перешел в коммунистическую партию».

Не было бы слишком буквально понято слово «перешел». Оно сказано в феврале девятьсот двадцать пятого года на вечере в Мраморном зале Второго Дома Советов в Москве. По случаю тридцатилетия его общественно-политической и литературной деятельности.

Юбилей и дата достаточно круглые. Естественное желание оглянуться, оттенить самое дорогое. Верность знамени, идеям в разгул жесточайшей реакции, в угар шовинизма, темных страстей, омрачавших жизнь пестрого многоязычного прифронтового Кавказа. И чтобы ни у кого не мелькнула мысль даже о малом сходстве с эсдеками-меньшевиками, прибившимися к верноподданным «патриотам», Нариманов произносит категорическое «вместе с «Гуммет» перешел в коммунистическую партию».

Благо в его памяти цепко держится живой рассказ земляка – писателя Давида Сулиашвили, возвратившегося из эмиграции в Россию в одном вагоне, в одном купе с Лениным:

«Поезд прорезал ночную тьму. В нашем купе царили покой и тишина, нарушаемая лишь шелестом перелистываемых газет.

– Ах, каналья! Ах, изменник! – восклицал Ленин, подчеркивая карандашом газетные строчки.

Я улыбался, догадываясь, что эти эпитеты относятся либо к оппортунисту Чхеидзе, либо к его единомышленнику Церетели.

– Изменники, прихвостни! – возмущался Владимир Ильич. – Нет, «социал-демократ» стало настолько опошленным словом, что нам надо от него отказаться. Стыдно называться социал-демократами. Мы должны называться коммунистами и партия наша – коммунистической.

Это Ленин говорил, уже обращаясь к присутствующим в купе».

И в марте восемнадцатого года, на экстренном VII съезде большевики берут навечно старое название партии, провозглашенное Марксом и Энгельсом в «Манифесте». Название крылатое, зовущее, несравненно более точное. Цель борьбы, заветная вершина – коммунизм!

А сейчас стоит вернуться назад в Баку. Туда осенними днями 1915 года по одному, по два добираются как умеют большевики – делегаты кавказских губерний. Для обсуждения наболевшего: война, будущее государственное и национальное устройство, отношения между Нациями, испокон населяющими край. Заседания проходят на промыслах, в местах слишком рискованных для Филеров – чуть что, их бросят в яму с сырой нефтью. Но имени не спросят…

Но окончании конференции возникает забота – дать решениям наибольшую огласку.

По счастью, несколькими неделями раньше в деревушке Корюнапат в глубоком и прохладном погребе бакинцам удается собрать типографские машины, установить кассы со шрифтами. Для первой пробы сил тиражом в 20 тысяч экземпляров множат антивоенное воззвание Петербургского комитета «Товарищи рабочие и солдаты!». За обнадеживающей пробой следует главный заказ. Резолюции совещания, в сущности краевой партийной конференции.

Если передать их суть вкратце:

…Всенародной задачей в настоящее время является борьба за свержение монархии и замена ее демократической республикой… Нужно призывать рабочих и широкие массы населения Кавказа не поддаваться провокациям националистических партий и помнить, что только в единении демократий всех национальностей залог победы и освобождения. Наоборот, дальнейшее усиление национальной вражды неизбежно превратит Кавказ в арену кровавых столкновений.

…Наиболее распространенным заблуждением сейчас является требование национально-культурной автономии… Такое размежевание по национальностям полностью противоречит экономическому развитию народов. Свои классовые интересы пролетарии всех национальностей должны отстаивать сообща.

Как водится, помимо желанных авторам читателей, находятся и полностью враждебные. Они гневно требуют немедленного возмездия. Сенатор Белецкий, новый шеф департамента полиции, прочитав доставленные агентурой «Резолюции», тут же делится с помощником наместника Кавказа по особому отделу князем Орловым:

«Представленные на совещании, имевшем место в г. Баку, организации проводят взгляды их лидера Ленина-Ульянова, сводящиеся к пропаганде среди населения идей о необходимости поражения России, прекращения войны, для облегчения тем самым возможности скорейшего устройства революции и установления республиканского образа правления… В отношении сторонников этого течения, известных под именем «пораженцев», осмелюсь рекомендовать самые крайние меры пресечения и добиваться приговоров в ускоренном судопроизводстве» Что ж, сенатор, князь – они из другого враждебного лагеря. Но вот на инсинуации, доносы, разбой идут меньшевики, социал-демократы. Проведав, что бакинцы перевезли подпольную типографию на новое, сравнительно безопасное место, меньшевики решают захватить ее силой, передать как свидетельство своей благонадежности полиции. Потерпев поражение в рукопашной схватке с защитниками типографии, сжигают тысячи экземпляров «Резолюций». В довершение в своей газете «Танамедрови азри» – «Современная мысль» (чего уж стесняться!) измышляют:

«Имеются и единичные противники идеи культурной автономии, в том числе и группа ленинцев, которой принадлежит документ, объявленный, мы надеемся, по недоразумению плодом объединенного мышления кавказских социал-демократов. Вот именно эта незначительнейшая и лишенная влияния группа осудила категорически культурную автономию».

Не выдерживают даже националисты крайнего толка, в младшие компаньоны к которым набиваются меньшевики. Уличают их в речах и прессе:

«Однако мы должны заявить балагурам из «Танамедрови азри», что не так уж незначительны те люди, которым они хотят испортить репутацию. Мы имеем дело с документом, в составлении которого принимали участие русские, татары, армяне и грузины. Этой группе принадлежит гегемония в таком крупном промышленном центре, каковым является район Баку, она располагает большой силой в Тифлисе и других местах».

В феврале следующего девятьсот шестнадцатого года «Резолюции» и кавказские газеты попадают к Ленину. Возникают привычные по многолетним обязанностям редактора «Искры», «Пролетария», теперь «Социал-демократа» [42]42
  Своей газете большевики сохраняют ее давнее довоенное название, но теоретический журнал с первого номера в 1915 году подчеркнуто именуют «Коммунист».


[Закрыть]хлопоты. Заказать кавказцам, живущим в Женеве, переводы, подготовить текст, выкроить для него место в ближайшем номере. При том, что отклонений от плана газеты Владимир Ильич ох как не любит!

Двадцать девятого февраля – год високосный – необходимые строки напечатаны:

«Эта перебранка двух национал-«социалистических» лагерей между собой показывает только одно, что та «незначительная» организация интернационалистов-большевиков, которой так недовольны оба лагеря, хорошо и успешно защищает знамя революционного марксизма на Кавказе и в нынешние тяжелые дни».

Покуда почта оборачивается между Баку и Швейцарией, преодолевает препятствия, поставленные войной и цензурой, доктор Нариман Нариманов все больше увлекается «приемом на дому». Город переполнен беженцами, забит воинскими частями, продукты доставляются от случая к случаю, деревня разорена бесконечными реквизициями для фронта, цены все скачут вверх. Четырнадцатого-шестнадцатого февраля 1917 года несколько тысяч женщин принялись громить магазины, склады. К ним присоединились солдаты из «команд выздоравливающих» после ранений. На местный гарнизон надежды у властей не было, пришлось вызывать воинскую силу из соседнего Дагестана. В столкновениях около семидесяти человек было зарублено, убито…

Число пациентов, желающих получить помощь у доктора на дому, растет. Особенно после повальных обысков и арестов, последовавших вслед за посланием сенатора Белецкого помощнику наместника Кавказа. Тем, кто остается на свободе, считаться не приходится, по плечам ли тяжесть. Ну, доктор с виду сложения плотного, должен вытянуть. Он и тянет. Нариман-бек то неотложно требуется подпольщикам с промыслов, то своим «гумметистам», то приезжим из Тифлиса, Елизаветполя, Шуши, Нахичевани, Порт-Петровска.

Дом домом, а еще неограниченный прием в Балаханской «временной лечебнице» (третий год все «временная»!). По какому бы поводу ни возникала забастовка, в требованиях непременный пункт – сохранить этот единственный медицинский островок среди моря нефтяных «качалок»… Нариманов несет и обязанности доверенного врача страхового общества «Россия». Должность выборная, такая, что успевай только мотаться по рабочим казармам и пристройкам для семейных, коробочкам из досок и фанеры, больше похожих на собачьи конуры.

Перечень занятий долгий, но далеко не полный. Помимо того, что так или иначе связано с врачеванием: Нариманов – в Народном доме – член правления, в просветительном обществе – распорядитель-секретарь, в товариществе кооператоров «Канаэт» – «Экономия» – председатель.

Первое, с чего Нариманов начинает на новом для себя – кооперативном поприще, – собрания в промысловых районах пайщиков-рабочих: разъясняет на азербайджанском, русском, армянском языках причины бедствий, разрухи, разоблачает именитых виновников надвинувшейся катастрофы и полную неспособность правительства что-нибудь улучшить. В дополнение к лекциям раздают печатанный в типографии на азербайджанском листок – издание «Кооперативного союза».

«Ближайшая цель, – заключают эксперты из бакинского охранного отделения, – в том, что революционный элемент стремится создать в кооперативных организациях социал-демократическую подкладку и путем разрешаемых кооперативных собраний воспитывать народную массу и тем облегчить себе совершенно легальное насаждение революционных идей. В означенном направлении местные революционные деятели – «пораженцы» стараются осуществлять свою работу».

В означенном направлении… В пяти номерах газеты «Ачыг сёз» – «Открытое слово» печатается рассказ Нариманова «История одной деревни». То, о чем он повествует, можно наблюдать в любой населенной азербайджанцами деревне, в Бакинской, Елизаветпольской, Тифлисской губерниях. Всюду слышен тот же стон. «Видно, аллах создал нас в один час с горем…» Доведенные до полного разорения податями, вдвое-втрое возросшими за войну, «патриотическими пожертвованиями», «долей моллы», крестьяне в полной кабале у благодетеля бека-помещика. Имя его в рассказе просто Аму-Дядя. Чертами характера, ухватками, сладкоречивым лицемерием он удивительно напоминает достославного Гаджи Зейнал Абдин Тагиева.

Хлеб, семена, взятые «до урожая», деньги, выпрошенные под проценты, крестьянам вернуть нечем. И в свой час капкан срабатывает. Каждому врозь ни за что тиски не разжать. Только если навалиться всем миром таких же вечных должников! «Одну овцу и шальной ветер сбросит с тропы в пропасть, перед отарой и буря бессильна».

И еще одно произведение о жизни крестьян. «Каждое воскресенье глухие, слепые, хромые, калеки, чахоточные, малярики, лица, страдающие желудочными заболеваниями, бездетные женщины и женщины, не имевшие сыновей, вдовы и вдовцы на арбах, фаэтонах, просто пешком направлялись по проторенной дороге к Пиру. Одни везут барана, другие ягненка, одни тащат курицу, другие петуха, кто захватил с собой золотое кольцо, а кто зеркало в серебряной оправе, один несет свечу, другой подсвечник… Кто деньги везет, кто кошелек…»

«Пир» – «Святое место» – это и название повести Нариманова, по теме отдаленно напоминающей «Лурд» Золя.

К святому месту – полоске земли с одиноким ореховым деревом в постоянном ожидании чуда устремляется вся округа. Когда-то здесь молла Джафаркули будто бы по велению свыше пытался обесчестить молодую родственницу Гюльбадам. Женщина отбивалась, звала на помощь, потеряв сознание, упала. Увидев бегущего на крик чабана, молла не растерялся. Он поставил рядом с распростертой на земле Гюльбадам горящую свечу и начал молиться. На вопросы чабана он ничего не отвечал и заговорил, лишь окончив молитву.

«Поклонись, брат, поклонись! Это Пир. Мы шли по дороге и заметили, что тут горит свеча. Поравнялись и слышим, дерево говорит человеческим языком. Несчастная женщина не выдержала и упала без чувств».

Потрясенный чабан опускается на колени, целует землю. Гюльбадам приходит в себя, молла приказывает ей: «Поклянись Кораном, что будешь хранить тайну до самой смерти! Я сказал чабану, что это место Пир…»

На следующий день Джафаркули оповещает правоверных о ниспослании им святого места. Дальнейшее попечение о Пире он берет на себя, за все – приношения верующих. В разгар эпидемии холеры болезнь не пощадила и моллу. Его маленький сын много слышал от отца о чудесах Пира, и он принес больному землю Пира, смешав ее с водой. Молла отказался пить это лекарство. «Отец посмотрел на сына и отвернулся. Джафаркули было не до шуток. Он умирал… Язык почти не слушался его, а тут еще сын с дурацкой землей. Хотелось сказать мальчику: «Зови скорее врача… врача… От земли какой толк…»

Джафаркули похоронили под ореховым деревом. Его жена и сын заботятся ныне о святом месте. Посильную лепту в утверждении славы Пира вносит и молла соседней деревни.

Среди тех, кто робко уповает на великодушие божества, муж до сих пор остающейся в тени Гюльбадам. Пятидесятилетний «мешади [43]43
  Мешади – почтенная прибавка к имени человека, совершившего паломничество в иранский город Мешхед.


[Закрыть]Аллахверан ничего не знал, кроме страха. Он боялся солдата, городового… Он боялся законов, созданных человеком. Он боялся законов, посланных аллахом». Трепещет он и перед могуществом Пира. Задабривает приношениями, на свой счет обносит святое место новой высокой стеной.

Как-то Аллахверан увидел сон: они с женой оставили за стеной Пира своего немого уродца-сына. Стена рухнула, и мальчик сам прибежал домой – он выздоровел. Откладывать, конечно, нельзя! Тем более не стоит слушать, что говорит женщина о каком-то приехавшем в город враче…

Семья отправилась к Пиру. «Паломников собралось уже много… Хромые, калеки, слепые ползли к ореховому дереву со словами: «О люди, дайте нам приблизиться к Пиру».

Мешади Аллахверан объявил о своем намерении оставить сына в Пире до утра следующего дня. Эта весть еще больше воодушевила присутствующих. «Слава тебе, аллах!» – слышалось со всех сторон.

Внезапно сверкнула молния, загремел гром… Подойдя к жене, мешади Аллахверан взял из ее рук ребенка. Гюльбадам отдала Джаби, не проронив ни слова. И в этот момент Джаби как-то по-особенному взглянул на нее.

Во взгляде ребенка была какая-то тайна, какая-то непонятная магическая сила… Гюльбадам, со вчерашнего дня проявлявшая несвойственную ей покорность, превратилась в разъяренную львицу. Ее глаза блестели, тело била крупная дрожь.

– Я не жду спасения моему ребенку, – громко произнесла она, – от места, которое ненавижу.

Все остолбенели.

– Отрекись от своих слов! – раздались возгласы. – О аллах, пощади нас! Эта женщина сошла с ума!

– Нет, я не сошла с ума. Зато все вы по моей вине стали сумасшедшими…»

Гюльбадам решается, рассказывает людям историю святого места.

Последние минуты. Нету больше Пира моллы Джафаркули. Под раскидистыми ветвями орехового дерева – святое место Женщины. Матери по имени Гюльбадам. В тишине ее крик: «Отдайте моего ребенка!»

От глубины веков азербайджанская литература не знала такой женщины. Никто до Нариманова не пытался создать образ прозревшей, распрямившейся мусульманки, Перечеркнувшей перед толпой паломников-фанатиков свою клятву Кораном. Поступок, за который в умах правоверных ни прощения, ни пощады быть не может. Позже появятся Гюльбахар, Париджахан, Севиль, Алмас, также отвергающие догмы ислама, чадру, бесправие. Но это потом. Годы спустя. А сейчас, в девятьсот шестнадцатом, есть только Гюльбадам неукротимого Нариманова.

Редкая неделя обходится без того, чтобы на Кубинке, 13, в губернском жандармском управлении знатоки в голубых мундирах не укладывали в досье доктора Нариман-бека Нариманова новые сведения. Характера неблагоприятного. В разных городах Кавказского наместничества в театрах с шумным успехом проходят представления его пьесы «Бахадур и Сона». На протяжении всего спектакля герои рассуждают о пользе мирных отношений между национальностями, о свободном устройстве жизни, о любви мусульманина и армянки, якобы погубленной некими злыми силами. Угадывается даже не очень завуалированный расчет автора: заставить людей восстать против законов, по которым живет общество, засыпать то, что прозрачно названо «пропастью».

Другая пьеса. Название чего стоит – «Казнь»! На титуле обозначено: «Перевод Н. Нариманова с 4-го издания сочинений артиста императорских театров Ге». Ну, ну… Некое лицо произносит: «Все мы присутствуем при отвратительной казни, где убивают, хоронят самое святое – живую человеческую душу…» Единственного сострадательного молодого человека его власть имущие родственники упекают в сумасшедший дом ради того, чтобы завладеть миллионным наследством. Место действия – неуказанный город. Фамилии действующих лиц – русские. Один тип – не то француз, не то испанец. Пустое, не поможет. Публика поймет, что ей на осмеяние выставлены картинки из жизни бакинских промышленников, уездных ханов. Станут называть подлинные имена столпов общества. Всплывут с трудом приглушенные скандалы… Доктор тонко рассчитал.

Нариманов находится в гуще бакинской жизни. Он все замечает, ничего не упустит. Уже вмешался, выступил в пользу сочинителя пьесы «Мертвецы» Мамедкулизаде, издателя тифлисского журнала-пересмешника «Молла Насреддин». Благонамеренная часть мусульман – нефтепромышленники, владельцы пароходов, подрядчики военного ведомства, духовенство – требует лицедейство запретить, автора привлечь за богохульство и поношение господних слуг. Ведь во всеуслышание заявляет Мамедкулизаде, имея в виду главного героя своей пьесы Шейха Насруллу: «В Европе лица, ведущие разгульный образ жизни, получают в обществе клеймо «развратника», а у нас, т. е. среди отсталых фанатичных людей, они именуются «шейхами». Наши шейхи, не довольствуясь, так сказать, домашней женой, заводят еще нескольких в каждой деревне. Они «кандидаты в рай»… Непременным условием паломничества в Хорасан – вступление в «сийге» – временный, на срок брак, скрепленный шариатом».

Что же угодно по поводу пьесы напечатать доктору? Вот дословный перевод его заявления в газете «Ачыг сёз» за номером 173: «Драма «Мертвецы», написанная с исключительно большим мастерством, содержание которой взято из жизни и идея революционна, сыграет огромную роль в жизни мусульман. Она очистит мозги от ржавчины, воскресит усопшие души».

Вслед за тем Нариманов обращается к бакинскому градоначальнику, к полковнику Мартынову с просьбой разрешить издание под его собственной редакцией журнала «Фикир». В переводе «Мысль». Сразу возникает недоумение: «Какая мысль, чья? Для какой такой надобности?»

Тут без свидетельства о политической благонадежности просителя не обойтись. А в досье Нариманова уличающих документов все прибавляется. Приходится ему отказать. Городу Баку журнал «Мысль» не требуется.

Полковнику дописать бы только короткое слово – пока. На исходе-то январь семнадцатого года…