Текст книги "Мои воспоминания"

Автор книги: Илья Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

   * мания исправления мира (нем.).

   ** величайшая необузданность (лат.) торопыги.

   123

   нее всего требуют и она никак не может успеть все сделать. Признаки: разрешение задач, которые не заданы; отвечание на вопросы, прежде чем они поставлены; оправдание себя в обвинениях, которые не деланы, и удовлетворение потребностей, которые не заявлены. Больная страдает манией блохино-банковской. Лечение: напряженная работа. Диета: разобщение с легкомысленными и светскими людьми. Хорошо тоже действуют в этом случае в умеренном приеме воды кузькиной матери.

   N 3. [Александр Михайлович Кузминский]. Больной страдал прежде заматорелым mania Senatorialis ambitiosa magna^*, усложненной mania emolumentum pecuniorum^**, и находится в процессе излечения. Страдания больного в настоящую минуту выражаются желанием соединить должность своего собственного дворника с званием председателя. Общие признаки: тишина, недоверие к себе. Частные признаки: бесполезное копание земли и столь же бесполезное чтение производств в газетах и изредка мрачное настроение, выражающееся взрывами. Лечение: большее вникновение в вопросы жизни, большее сообразование с нею жизни, большая кротость и больше доверия к себе во имя тех начал, которые он считает истинными.

   N 4. (M-me Seuron]. Больная страдает манией "comilfotis simplex"^***, усложненной остатками «sacracordia catholica»^****. Признаки болезни общие: неясность взгляда на жизнь и твердость и непоколебимость приемов. Поступки лучше слов. Признаки частные: разговоры легкие, жизнь строгая. Больная в сильной степени заражена общей манией блохино-банковской (см. ниже). Лечение: нравственность и любовь сына. Предсказания благоприятные.

   N 5. [Екатерина Николаевна Кашевская] [?]. Мания "seuronofilia maxima"^*****. Болезнь весьма опасная. Лечение радикальное – выйти замуж.

   N 6. [Татьяна Андреевна Кузминская]. Больная одержима манией, называемой "mania demoniaca complica-

   * сильнейшая мания сенаторского величия (лат,).

   ** мания наживы (лат.).

   *** обыкновенной добропорядочности (искаж. лат,).

   **** католического ханжества (искаж. лат.).

   ***** острое сейронелюбие (лат.).

   124

   ta"^*, встречающейся довольно редко и представляющей мало вероятности исцеления. Больная принадлежит к отделению опасных. Происхождение болезни: незаслуженный успех в молодости и привычка удовлетворенного тщеславия без нравственных основ жизни. Признаки болезни: страх перед мнимыми, личными чертями и особенное пристрастие к делам их, ко всякого рода искушениям: праздности, к роскоши, к злости. Забота о той жизни, которой нет, и равнодушие к той, которая есть. Больная чувствует себя постоянно в сетях дьявола, любит быть в его сетях и вместе с тем бояться его. Больная в высшей степени страдает повальной манией блохинизма (см. ниже). Исход болезни сомнительный, потому что исцеление от страха дьявола и будущей жизни возможно только при отречении от дел его. Дела же его занимают всю жизнь больной. Лечение двоякое: или совершенное предание себя дьяволу и делам его, с тем чтобы больная изведала горечь их, или совершенное отчуждение больной от дел дьявола. В первом случае хороши бы были раньше два большие приема компрометирующего кокетства, два миллиона денег, два месяца полной праздности и привлечение к мировому судье за оскорбление. Во втором случае: три или четыре ребенка с кормлением их, полная занятий жизнь и умственное развитие. Диета – в первом случае: трюфели и шампанское, платье все из кружев, три новых в день. И во втором – щи, каша, по воскресеньям сладкие ватрушки и платье одного цвета и покроя на всю жизнь.

   N 7. [Брат Сережа]. Больной одержим манией, называемой "пустобрех universitelis libertatis"^**. Больной принадлежит к отделению не вполне смирных. Признаки общие: желание знать то, что знают другие люди и чего ему самому не нужно знать, и нежелание знать то, что ему нужно знать. Признаки частные: гордость, самоуверенность и раздражительность. Больной не вполне еще исследован, но подвержен, кроне того, в сильнейшей степени мании князя Блохина (см. ниже). Лечение: вынужденная работа, а главное –служба или любовь или то и другое. Диета: меньше доверия к знанию и больше исследования приобретенных знаний.

   * тяжелой манией одержимости бесом (лат.).

   ** университетской свободы (искаж. лат.).

   125

   N 8 [Илья]. Mania Prochoris egoistika complicata^*. Больной принадлежит к разряду небезопасных. Пункт помешательства в том, что весь мир сосредоточивается в нем и что, чем ниже и бессмысленнее те занятия, которыми он занят, тем озабоченнее весь мир этими занятиями. Признаки общие: больной не может ничем заниматься, если не присутствует удивляющийся Прохор. Но так как удивляющихся Прохоров тем меньше, чем выше разряд занятий, то больной постоянно спускается на низшую степень занятий. Признаки частные: больной возбуждается до самозабвения всяким одобрением и падает до апатии без одобрения. Больной в сильнейшей степени заражен блохинской эпидемией. Болезнь опасная, исход двоякий: первый – или больной привыкнет подчиняться суду низшего сорта – Прохоров, постоянно понижаясь по мере легкости их одобрения, второй же – это может отвратить больного, и он попытается найти интерес в деятельности самоудовлетворяющей и независимой от Прохоров. Лечение невозможно. Диета: воздержание от общества людей, стоящих ниже по образованию. N 9. [Князь Л. Д. Урусов]. Больной одержим сложной болезнью, называемой mania metaphisica^**, усложненной гипертрофией разложившегося честолюбия vanitas diplomatica highlifica^***. Больной страдает постоянно несоответствием своих привычек с представлением о законах мира. Признаки общие: уныние и желание казаться веселым и бодрым, любовь к уединению. Признаки частные: впадение в старые привычки и недовольство собой. Излишнее раздражение и возбуждение при передаче своих мыслей. Лечение одно и, несомненно, действительное: оставление службы, соединение с семьей.

   N 10. [Сестра Таня]. Больная одержима манией, называемой "Капнисто-Мещериана simplex"^****, состоящая в совершенном прекращении всякой умственной и духовной деятельности и в страстном ожидании звонков у дверей или под дугой для возбуждения жизни посредством тщеславия. Признаки общие: сонливость, невнимание ко всему окружающему или сверхъестественное

   * тяжелая мания прохоровского эгоизма (лат.).

   ** метафизическая мания (лат.).

   *** великосветское дипломатическое тщеславие (искаж. лат.),

   **** простая (лат.).

   126

   возбуждение. Подчинение своей воли воле других людей, по летам и развитию стоящих ниже себя. Признаки частные: порывистые и судорожные движения ног при звуках музыки, причем особенное искривление плеч и стана. Больная подвержена сильно князь-блохинской эпидемии. Лечение: раннее вставание, физический труд, ежедневно до сильного пота; правильное распределение дня для умственного, художественного и физического труда и подчинение себя руководителю. Диета: отсутствие халата и зеркала и угощения. При исполнении этого режима исход болезни благоприятный.

   N 11. [Маша Кузминская] [?]. Больная поступила недавно в Ясную Поляну, потому еще мало исследована, но данные диагноза следующие: mania Капнисто-Мещериана Петерсбуржиана, усложненная гипертрофией modesticae^*. Признаки общие: безжизненность, вялость и мечтания о кавалерах. Те же судорожные движения ног при звуках музыки, хотя и без искривления тела. В сильной степени подвержена блохинскому simplex (см. ниже). Лечение радикальное. Воды кузькиной матери, сильная любовь к хорошему человеку.

   N 12. [Брат Лева]. Больной находится на испытании. До сих пор в больном очень выразились признаки мании, называемой русскими психиатрами "ерностифихотность", то есть пункт его помешательства состоит в том, что нужно не самое дело, не самое чувство, не самое знание, а что-то такое, что было бы похоже на дело, на чувство, на знание. Признаки частные: желание казаться всезнающим и быть замеченным всеми. Болезнь не очень опасная. Лечение, к которому и приступлено: унижение.

   N 13. [Вера Шидловская] [?]. Больная находится на испытании. Принадлежит к разряду вполне смирных. Признаки, заставляющие держать больную в госпитале, только следующие: пристрастие к лампадкам, узким носкам, ленточкам, турнюрам и т. д., заражена эпидемией князя Блохина. Лечение не нужно, только диета: разобщение с поврежденными и больная может быть совершенно выписана.

   N 14. [Вера Кузминская]. Опасная. Больная страдает манией, называемой португальскими психиатрами

   * скромности (лат.).

   127

   «mania grubiana honesta maxima»^*. Пункт помешательства: наружность и мысль, что все заняты этой наружностью. Признаки: робость, тишина и взрыв грубости. Эпидемия князя Блохина в сильной степени. Лечение: нежность и любовь. Предсказания благоприятные.

   N 15. [Сестра Маша] [?]. Больная страдает манией, называемой английскими психиатрами "mania anglica as you like-ность"^**.

   Пункт помешательства: что надо делать не то. что самой хочется, а что хочется другим. Эпидемия князя Блохина в малой степени. Лечение: доверие к тому, что в глубине души совесть считает хорошим, и недоверие к тому, что считается таковым другими.

   N 16. [Миша Кузминский]. Больной находится на испытании. Пункт помешательства: рубли и дядя Ляля. Принадлежит к разряду вполне безопасных. Отчасти только заражен блохинизмом. Исцеление возможно.

   N 17^***. На испытании. Пункт: застегивание пуговиц. Заражение блохинизмом.

   NN 18, 19, 20. На испытании, только слабо заражены блохинизмом.

   N 21. [Грудная сестра Саша]. Находится у кормилицы. Вполне здорова и может быть безопасно выписана. В случае же пребывания в Ясной Поляне тоже подлежит несомненному заражению, так как скоро узнает, что молоко, употребляемое ею, куплено от ребенка, рожденного от ее кормилицы.

   N 22. [Сумасшедший Блохин]. Князь Блохин. Военный князь, всех чинов окончил, кавалер орденов Блохина. Пункт помешательства один: что другие люди должны работать для него, а он – получать деньги, открытый банк, экипажи, дома, одежду и всякую сладкую жизнь и жить только для разгулки времени. Больной не опасный и вместе с N 21 может быть выписан.

   Что жизнь его, князя Блохина, "для разгулки времени", а всех других трудовая, объясняет князь Блохин весьма последовательно тем, что он окончил всех чинов, жизнь же праздная других ничем и никак не объясняется.

   * сильнейшая мания откровенной грубости (дат.).

   ** английская мания (лат.) каквамугодности (искаж. англ.).

   *** 17, 18, 19, 20 –маленькие дети. (Прим. автора.)

   128

   N 23. [Дядя Сергей Николаевич]. Больной исследован уже прежде и вновь поступил в Яснополянский госпиталь. Больной не безопасен. Больной страдает манией, называемой испанскими психиатрами «mania katkoviana antica nobtlis Russica»^* и застарелой бетховенофобией.

   Признаки общие: больной после принятия пищи испытывает непреодолимое желание слушать "Московские ведомости" и не безопасен в том отношении, что при требовании чтения "Московских ведомостей" может употреблять насилие. После же вечернего принятия пищи при звуках "Пряхи"^** становится тоже не безопасен, топая ногами, махая руками и испуская дикие звуки. Признаки частные: не может брать карт все вместе, а берет каждую порознь. Каждый месяц, неизвестно для чего, ездит в местечко, называемое Крапивна^*** и там проводит время в самых несвойственных ему странных занятиях. Озабочен красотой женщин. Лечение: дружба с мужиками и общение с нигилистами. Диета: не курить, не пить вино и не ездить в цирк.

   Л. Толстой".

   СТИХОТВОРЕНИЕ ОТЦА, ПОСВЯЩЕННОЕ СЕСТРЕ ТАНЕ

   Поутру была как баба,

   А к обеду цвету краба.

   Отчего метаморфоза?

   Что из бабы стала роза.

   Дело, кажется, нечисто:

   Есть участие Капниста^****

   СТИХОТВОРЕНИЕ В. В. ТРЕСКИНА

   Смело на ящик Почтовый критику стал я писать.

   Мало пришлось мне хвалить, ругать же пришлося довольно.

   В яд постоянно макал я перо, никого не жалея,

   * Катковская мания древлероссийского дворянского благородства (лат.),

   ** Русская песня. (Прим. автора.)

   *** Сергей Николаевич был уездным предводителем дворянства. (Прим. автора.)

   **** Таня в это время выезжала и часто бывала в доме графа Капниста. (Прим. автора.)

   129

   Но отчего же тайная робость объемлет меня?

   Страшно под мышкой тошнит, и коленка вздохнуть не дает мне.

   Боги, откройте причину тоски моей томной!

   Чу, отозвалися боги, и рек мне Зевес-громовержец:

   "Жалкий ты критик! Иль ты не знаешь, что ныне

   Страхов в Ясной живет, Николай Николаевич, критик:

   Быстро к тебе устремясь, он мгновенно тебя изничтожит

   И на могиле твоей эпитафию злую напишет,

   Дабы пример твой несчастный иным послужил бы наукой..."

   Зевс уж давно замолчал. Ночи тень одевала природу,

   Я ж все сидел, трепетал. Наконец, успокоясь, решился

   Все, что случилось со мной, вам поведать плохими стихами.

ГЛАВА XV

Сергей Николаевич Толстой

   Я помню дядю Сережу с раннего моего детства.

   Он жил в Пирогове и бывал у нас довольно часто.

   Черты его лица были те же, что и у моего отца, но весь он был тоньше и породистее. Тот же овал лица, тот же нос, те же выразительные глаза и те же густые, нависшие брови, но разница между его лицом и лицом моего отца была только та, что отец в те далекие времена, когда он занимался своей внешностью, всегда мучился своим безобразием, а дядя Сережа считался и действительно был красавцем.

   Вот как отец говорит о дяде Сереже в своих отрывочных воспоминаниях: "Николеньку я уважал, с Митенькой я был товарищем, но Сережей я восхищался и подражал ему, любил его, хотел быть им. Я восхищался его красивой наружностью, его пением, – он всегда пел, – его рисованием, его веселием и в особенности, как ни странно это сказать, непосредственностью, его эгоизмом.

   Я всегда себя помнил, себя сознавал, всегда чуял, ошибочно или нет то, что думают обо мне и чувствуют ко мне другие, и это портило мне радости жизни. От этого, вероятно, я особенно любил в других противоположное этому – непосредственность, эгоизм. И за это особенно любил Сережу – слово любил неверно.

   130

   Николеньку я любил, а Сережей восхищался, как чем-то совсем мне чуждым, непонятным. Это была жизнь человеческая, очень красивая, но совершенно непонятная для меня, таинственная и потому особенно привлекательная.

   На днях он умер, и в предсмертной болезни и умирая, он был так же непостижим мне и так же дорог, как и в давнишние времена детства.

   В старости, в последнее время, он больше любил меня, дорожил моей привязанностью, гордился мной, желал быть со мной согласен, но не мог, и оставался таким, каким был, совсем особенным, самим собою, красивым, породистым, гордым и, главное, до такой степени правдивым и искренним человеком, какого я никогда не встречал. Он был, что был, ничего не скрывал и ничем не хотел казаться. С Николенькой мне хотелось быть, говорить, думать; с Сережей мне хотелось только подражать ему. С первого детства началось это подражание..."¹

   Мы очень любили, когда подкатывала к дому тройка, чудесная, в наборной сбруе с бубенчиками, запряженная в коляску, и выходил из нее дядя Сережа, в черной широкополой фетровой шляпе и длинном черном пальто, барственный и красивый.

   Папа выходил к нему из своего кабинета и здоровался с ним за руку, а мама, радостная, выбегала в переднюю и расспрашивала его о здоровье Марьи Михайловны и детей и бежала в кухню заказать повару лишнее блюдо "для гостей".

   Дядя Сережа никогда не был нежен с детьми; казалось, скорее, что он нас только терпит, а не любит, но мы относились к нему всегда с особенным подобострастием, которое, как я теперь понимаю, происходило отчасти от его аристократической внешности, а главное, от того, что он называл папа Левочкой и относился к нему так, как папа относился к нам.

   Он не только не боялся его совсем, но он всегда поддразнивал его и спорил, как старший с младшим.

   И мы это чувствовали.

   Ведь всем известно было, что резвее черно-пегой Милки и ее дочери Крылатки нет на свете собак. От них ни один заяц не уходит.

   131

   А дядя Сережа говорил, что у нас русак тупой, а вот степной русак – это дело другое, и ни Милка, ни Крылатка степного русака не достанет.

   Мы слушали и не знали, кому верить, – дяде Сереже или папа.

   Один раз дядя Сережа поехал с нами на охоту. Затравили несколько русаков – ни один не ушел, – и дядя Сережа совсем этому не удивился, и все-таки спорил, что это только потому, что у нас зайцы плохие.

   И так мы не узнали, прав он или нет.

   А может быть, и прав, потому что он был охотник, больше чем папа, и затравил много волков, а папа при нас не затравил ни одного.

   А теперь папа держит собак, потому что у него есть Агафья Михайловна, а дядя Сережа совсем бросил охоту, потому что нельзя держать собак.

   "После освобожденья крестьян нельзя охотиться, людей нет, мужики с кольями сгоняют охотников с зеленей, разве можно что-нибудь теперь делать? Жить нельзя в деревне".

   Иногда летом мы всей семьей ездили к дяде Сереже в гости.

   До Пирогова надо было ехать полями тридцать пять верст.

   По дороге мы проезжали мимо Ясенков и Колпны...

   Там где-то, по рассказам мама, папа защищал на суде солдата, который оскорбил офицера².

   Его осудили и тут же на поле расстреляли. И было жутко об этом думать.

   Может быть, это и было по закону, но нам, детям, это было непонятно.

   Дальше дорога шла мимо Озерок, мимо таинственного бездонного озера, провала, потом через Коровьи Хвосты, Сорочинку и, наконец, у одиноко стоящей в поле часовни сворот с большой дороги влево, и вдали, за Упой, виднеется красивая церковь, усадьба и в глубине ее интересный, какой-то особенной архитектуры, двойной каменный дом.

   Подъезжаешь, и чувствуется совсем особенный, непривычный для нас оттенок строгого барства, не такого, как в Ясной, а какого-то особенного, пироговского. Это барство уже чувствуется, когда едешь по селу и мужики подобострастно останавливаются и кланяются, и по

   132

   взглядам баб и ребятишек, провожающих нас глазами, и по тому, как увидавший нас издали поваренок стремительно бежит к дому доложить, что едут гости, и по всему виду усадьбы с свежеподстриженными кустами и чисто выметенным и посыпанным свежим песком подъездом.

   Из передней входишь в зимний сад, в котором растут в огромных кадках лимонные деревья, в зале стоит чучело матерого волка, а за диваном, на каком-то возвышении, спит свернувшаяся клубком, совсем как живая, лисица.

   Нас встречают милая, вечно ласковая Марья Михайловна, ее дочери: Вера, ровесница Тани, и две маленькие, Варя и Маша.

   Услыхав движение, выходит из своей комнаты дядя Сережа.

   Комната его особенная, около залы.

   Он в ней и спит и сидит целый день за счетами, высчитывая доходы имения и сводя бухгалтерию, сложную, трудную и понятную только ему одному.

   В эту комнату надо входить быстро, скорей, скорей захлопывая за собой дверь, чтобы не влетела в это время муха. Из-за мух в этой комнате никогда не выставляются зимние рамы, и никто, кроме самого дяди Сережи, ее не убирает.

   Хозяева рады гостям, встречают нас приветливо, и дядя Сережа всегда почти сейчас же начинает рассказывать Левочке о своих хозяйственных неудачах.

   – Хорошо тебе, как птице небесной, ни сеять, ни жать, написал роман и покупаешь себе в Самаре новые имения, а ты похозяйничал бы тут. Ведь я опять прогнал приказчика, обворовал меня кругом. Теперь опять Василий управляет, а мы без кучера.

   Папа улыбается, переводит разговор на другое, а мы, дети, чувствуем, что все это так и должно быть, потому что Василий, живший у дяди Сережи кучером много лет, редко сидел на козлах и почти всегда заменял того или другого проворовавшегося приказчика.

   Удивительно, до чего дядя Сережа во многих чертах своего характера напоминал старика князя Болконского.

   Нет сомнения в том, что этот тип не списан с него. Ведь в то время, когда писалась "Война и мир", дядя Сережа был еще молодым человеком.

   133

   Мне приходилось говорить об этом с его старшей дочерью Верой Сергеевной, и мы оба удивлялись пророческому ясновидению моего отца, который в мельчайших подробностях нарисовал отношения князя к своей любимой дочери княжне Марье, дяди Сережи к Вере.

   Те же уроки математики, та же застенчивая, нежная любовь, скрытая под личиной равнодушия и часто внешней жестокости, то же глубокое понимание ее души и та же несокрушимая барская гордость, отграничивающая себя и ее неприступной стеной от всего остального мира.

   Более яркого воплощения типа старика Болконского я никогда не мог себе представить.

   При исключительной порядочности и честности, дядя Сережа скрывал только одно свое качество: он до застенчивости скрывал свое чуткое сердце, и если иногда оно вырывалось наружу, то только в исключительных случаях и то помимо его воли.

   В нем особенно ярко проявлялась семейная черта, свойственная отчасти и моему отцу, – это страшная сдержанность в выражении сердечной нежности, скрываемой часто под личиной равнодушия, а иногда даже неожиданной резкости.

   Зато в смысле сарказма и остроумия он был необычайно самобытен.

   Одно время он в течение нескольких зим жил с семьей в Москве.

   Как-то, после исторического концерта Антона Рубинштейна³, на котором дядя Сережа был с дочерьми, он приехал к нам в Хамовники пить чай.

   Отец стал расспрашивать его, понравился ли ему концерт.

   – Помнишь ты, Левочка, поручика Гимбута, который был лесничим около Ясной? Я как-то спросил его, какая самая счастливая минута его жизни. И знаешь, что он мне ответил? "Когда я был кадетом, бывало, положат меня на лавку, спустят штаны и начнут сечь. Секут, секут, – как перестанут – вот это и есть самая счастливая минута".

   Вот в антрактах, когда Рубинштейн переставал играть, тогда только я и чувствовал себя хорошо.

   Не щадил он иногда и отца.

   134

   Как-то, охотясь с легавой около Пирогова, я заехал к дяде Сереже переночевать.

   За чаем зашел разговор об отце.

   Не помню по какому поводу, дядя Сережа начал говорить, что Левочка гордый.

   – Ведь это он так проповедует про смирение да непротивление, а сам он гордый.

   Был у Машеньки-сестры лакей Фома.

   Бывало, напьется, пойдет под лестницу, задерет ног" кверху и лежит. Приходят к нему: "Фома, тебя графиня зовет".

   А он: "Пущай сама придет, коль нужно".

   Так же и Левочка...

   Когда Долгорукий послал к нему своего чиновника Истомина попросить его, чтоб он пришел к нему поговорить о сектанте Сютаеве ты знаешь, как он ему ответил? "Пусть сам придет". Ну разве это не Фома?

   Нет, Левочка очень гордый, он ни за что не пойдет, да так и надо, тут ни при чем смиренье.

   В последние годы жизни Сергея Николаевича отец был с ним особенно дружен и любил делиться с ним своими мыслями.

   Как-то он дал ему одну из своих философских статей и просил его прочесть и сказать свое мнение.

   Дядя Сережа добросовестно прочел всю книгу и, возвращая ее, сказал:

   – Помнишь, Левочка, как мы, бывало, езжали на перекладных? Осень, грязь замерзла колчами, сидишь я тарантасе, на жестких дрожинах, бьет тебя то о спинку, то о бока, сиденье из-под тебя выскакивает, мочи нет – и вдруг выезжаешь на гладкое шоссе, и подают тебе чудную венскую коляску, запряженную четвериком хороших лошадей... Так вот, читая тебя, только в одном месте я почувствовал, что пересел в коляску. Это место– страничка из Герцена, которую ты приводишь, а все остальное – твое, – это колчи и тарантас⁵.

   Говоря такие вещи, дядя Сережа, конечно, знал, что отец за это не обидится и будет вместе с ним от души хохотать.

   Ведь действительно трудно было сделать вывод более неожиданный, и, конечно, кроме дяди Сережи, никто не решился бы сказать отцу что-нибудь подобное.

   135

   Рассказывал дядя Сережа, как он встретил где-то на железной дороге незнакомую даму, из сорта навязчивых вагонных собеседниц.

   Узнав, что с ней едет граф Толстой, брат знаменитого писателя, она пристала к нему с расспросами о том, что теперь пишет Лев Николаевич и пишет ли что-нибудь сам Сергей Николаевич.

   – Что пишет брат – не знаю, а я, сударыня, кроме телеграмм, ничего не пишу, – коротко ответил дядя Сережа, чтобы как-нибудь отвязаться.

   – Ах, как жаль! Да, бывает же в жизни, что одному брату дано все, а другому ничего, – сочувственно заметила дама и замолчала.

   Вопрос, поставленный Сергею Николаевичу вагонной дамой, невольно возникает у людей, хорошо знавших этого необычайно умного и своеобразного человека.

   Ведь действительно, если бы он писал, он мог бы дать очень многое.

   У него было что писать.

   Сидя в своей комнатке годами, он все время думал и жил своей, замкнутой в себе жизнью.

   Часто вдруг ни с того ни с сего он начинал громко ахать и кричать: "Ай, ай, ай, ай, ай... ай..."

   И домашние его за несколько комнат слышали эти стоны и знали, что это "ничего" – значит, он что-то подумал.

   И только редко, редко, когда приезжал кто-нибудь из близких ему людей, он увлекался и в ярком, образном разговоре развивал свои мысли и наблюдения, всегда оригинальные, меткие и продуманные.

   Дядя Сережа думал только для себя, и как "непосредственный эгоист" (как характеризует его мой отец в приведенном выше отрывке его воспоминаний) он не чувствовал потребности делиться своими переживаниями с другими.

   И в этом было его несчастье.

   Он лишен был того чувства удовлетворения, которое испытывает писатель, выливая избыток себя на бумагу, и без этого предохранительного клапана он перегрузил себя и сделался умственным аскетом.

   В своих воспоминаниях Афанасий Афанасьевич Фет необычайно метко характеризует тип всех трех братьев Толстых:

   "Я убежден, что основной тип всех трех братьев Толстых тождествен, как тождествен тип кленовых листьев, невзирая на все разнообразие их очертаний. И если бы я задался развить эту мысль, то показал бы, в какой степени у всех трех братьев присуще то страстное увлечение, без которого в одном из них не мог бы проявиться поэт Л. Толстой. Разница их отношений к жизни состоит в том, с чем каждый из них отходил от неудавшейся мечты. Николай охлаждал свои порывы скептической насмешкой, Лев уходил от несбывшейся мечты с безмолвным укором, а Сергей – с болезненной мизантропией.

   Чем более у подобных характеров первоначальной любви, тем сильнее, хотя на время, сходство с Тимоном Афинским"⁶.

   Зимой 1901 –1902 года мой отец был в Крыму и там долго лежал больной между жизнью и смертью.

   Дядя Сережа, чувствовавший себя уже слабым, не решился выехать из Пирогова и, сидя дома, с тревогой следил за ходом болезни по письмам, которые ему писали некоторые члены нашей семьи, и по газетным бюллетеням.

   Когда отец начал поправляться, я уехал домой и по пути из Крыма заехал в Пирогово, чтобы лично рассказать дяде Сереже о ходе болезни и о тогдашнем состоянии отца.

   Я помню, с какой радостью и благодарностью он меня встретил.

   – Ах, как хорошо, что ты заехал. Ну рассказывай, рассказывай. Кто при нем? Все? А кто за ним больше ходит? Дежурите по очереди? И по ночам тоже? Он не может вставать? Да, да, вот это хуже всего.

   Ведь и мне скоро придется умирать, годом раньше, годом позже, это не важно, а вот лежать беспомощным, всем в тягость, всё за тебя делают, подымают, сажают – это ужасно.

   Ну, как же он это выносит? Ты говоришь, привык? Нет, я не могу себе представить, чтобы Вера меняла на мне белье, мыла бы меня. Она, конечно, скажет, что ей это ничего, а для меня это ужасно.

   А что, он боится смерти? Говорит, что нет? Может быть – ведь он сильный, он может в себе победить этот страх, да, да... пожалуй, он не боится, а все-таки...

   137

   Ты говоришь, что он борется с этим чувством?.. Ну, конечно, как же не бороться!..

   Я хотел поехать к нему, а потом думаю: где мне? сам еще свихнусь, вместо одного больного два будет.

   Да, ты мне много рассказал, тут всякая мелочь ингересна.

   – Страшна не смерть, а страшна болезнь, беспомощность и, главное, боязнь, что ты в тягость другим.

   Это ужасно, ужасно.

   Дядя Сережа умер в 1904 году от рака лица.

   Вот как рассказывала мне о его кончине моя тетка Мария Николаевна.

   Почти до последнего дня он был на ногах и никому не позволял за собой ухаживать.

   Он был в полной памяти и сознательно готовился к смерти.

   Кроме домашних, старушки Марии Михайловны и дочерей, при нем была его сестра, монахиня Мария Николаевна, и с часу на час ждали приезда моего отца, за которым послали в Ясную нарочного.

   Пред всеми стоял тяжелый вопрос, пожелает ли умирающий перед смертью причаститься святых тайн.

   Зная безверие Сергея Николаевича, никто не решался с ним об этом заговорить, и несчастная Мария Михайловна ходила около его комнаты, мучилась и молилась.

   Моего отца ждали с нетерпением, но втайне боялись его влияния и мечтали о том, чтобы Сергей Николаевич пригласил священника до его приезда.

   – И каково же было наше изумление и радость, – рассказывала мне Мария Николаевна, – когда Левочка, выйдя из его комнаты, передал Марии Михайловне, что Сережа просит послать за священником.

   Не знаю, что они говорили до этого, но когда Сережа сказал, что он хочет приобщиться, Левочка ответил ему, что это очень хорошо, и сейчас же пришел к нам и передал его просьбу^*.

   Отец пробыл в Пирогове около недели и уехал за два дня до кончины дяди.

   * Я не думаю, чтоб Сергей Николаевич перед смертью изменил свое отношение к обрядам. Мне кажется, что, как с его стороны, так и со стороны моего отца, не отговаривавшего его, это было уступкой, сделанной только для успокоения тех, кому это было так дорого. (Прим. автора.)

   138

   Когда он получил телеграмму об ухудшении его состояния, он поехал к нему опять, но не застал его в живых.

   Он вынес его тело из дома на своих руках и сам нес его в церковь.

   Вернувшись в Ясную, он с трогательной нежностью рассказывал о своей разлуке с этим "непостижимым и дорогим ему братом, совсем чуждым и вместе с тем бесконечно близким и родным".

ГЛАВА XVI

Фет. Страхов. Ге

   – Что это за полусабля? – спросил молодой гвардейский поручик Афанасий Афанасьевич Фет у лакея, входя в переднюю к Ивану Сергеевичу Тургеневу в Петербурге в середине пятидесятых годов.

   – Это полусабля графа Толстого, и они у нас в гостиной ночуют. А Иван Сергеевич в кабинете чай кушают,– ответил Захар.

   – В продолжение часа, проведенного мною у Тургенева,– рассказывает Фет в своих воспоминаниях, – мы говорили вполголоса из боязни разбудить спящего за дверью графа.