Текст книги "Мои воспоминания"

Автор книги: Илья Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

   Илья Львович ТОЛСТОЙ

Мои воспоминания

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

ГЛАВА I

Предания

   Ясная Поляна! Кто дал тебе твое красивое имя? Кто первый облюбовал этот дивный уголок и кто первый любовно освятил его своим трудом? И когда это было?

   Да, ты действительно ясная – лучезарная. Окаймленная с востока, севера и заката дремучими лесами Козловой засеки, ты целыми днями смотришься на солнце и упиваешься им.

   Вот оно всходит на самом краю засеки, летом немножко левее, зимой ближе к опушке, и целый день, до вечера, бродит оно над своей излюбленной Поляной, пока не дойдет опять до другого угла засеки и не закатится.

   Пусть бывали дни, когда солнца не было видно, пусть бывали туманы, грозы и бури, но в моем представлении ты останешься навсегда ясной, солнечной и даже сказочной.

   И пусть этот луч солнца, который я вижу на Ясной Поляне, любовно позолотит эту книгу моих воспоминаний.

   Когда-то Ясная Поляна была одним из сторожевых пунктов, охранявших Тулу от нашествия татар. Когда надвигались их конные полчища, лес "засекали", то есть рубили и клали макушками навстречу врагу. Это образовывало непроходимую чащу, через которую никакая конница пробраться не могла. На перемычках, где леса не было, выкапывали огромные рвы и насыпали валы.

   27

   Остатки такого вала еще до сих пор видны между Ясной Поляной и Тулой.

   Прошли века. Татарские набеги давно уже забыты. Засека переходит во владение казны, а на Ясной Поляне вырастает деревня и усадьба князей Волконских¹. При замужестве княжны Марии Николаевны Волконской Ясная Поляна переходит в род графов Толстых, и 28 августа 1828 года в Ясной Поляне рождается младший сын семьи Толстых, – Левочка – впоследствии один из величайших писателей – Лев Николаевич Толстой.

   Прежде чем говорить о своих личных воспоминаниях, приведу несколько семейных преданий, собранных мною частью со слов отца, частью из других источников.

   В двадцати верстах от Ясной Поляны, в селе Соло-совке, жил милейший человек, недавно умерший, Александр Павлович Офросимов. Об этом типичном "форменном русском барине" я мог бы написать целую книгу. Изредка он "по соседству" наезжал навестить Льва Николаевича, которого он глубоко уважал, но больше всего я с ним сблизился уже в зрелом возрасте, постоянно встречаясь с ним в Туле. Его, как любителя цыган, описал отец в "Живом трупе", и ему принадлежит название "Похоронная", которое он дал одной из известных разухабистых цыганских песен². Как-то я из Тулы ехал в Ясную. Офросимов останавливает меня на лестнице гостиницы.

   – Илюша, к отцу едешь?

   – Да.

   – Поезжай, поезжай. Да скажи ему: Лев Николаевич форменный поэт, Офросимов сказал, понимаешь, – форменный поэт.

   – Хорошо, дядя Саша, скажу.

   Вот этого дядю Сашу, как его звали все мои братья, я как-то спросил, как познакомился мой отец с Берсами.

   – Это дружба старинная. Не с Берсами он сначала познакомился, и познакомился не твой отец, а твой дедушка, покойный Николай Ильич, с дедушкой твоей матушки, с покойным Александром Михайловичем Исленьевым. А как это было – я тебе расскажу.

   Дядя Саша говорил с некоторой нарочитой хрипотой в голосе, как любили говорить многие старинные бары.

   – Мой покойный батюшка, Павел Александрович Офросимов, подарил твоему дедушке, Николаю Ильичу

   28

   Толстому, черно-пегого выжлеца^*. Николай Ильич поехал в засеку на выводок волков. Помкнули^** по-матерому. Он, конечно, дал прямика верст на двадцать. Выжлец за ним и увязался и отбился от дому, а на другой день выжлец этот прибился к усадьбе Александра Михайловича Исленьева в Красном, под Сергиевским. Вон куда махнул! Александр Михайлович видит – собака офросимовская, и послал выжлеца с письмом в Солосовку к моему покойному отцу. Батюшка, Павел Александрович, посмотрел и пишет Александру Михайловичу: этот выжлец не мой, а подарил я его графу Николаю Ильичу. Вот с тех пор граф Николай Ильич и познакомился с Исленьевым. Через этого черно-пегого выжлеца – офросимовского.

   Моего прадеда Исленьева, о котором рассказывал Офросимов, я помню. Он жил больше восьмидесяти лет, и я еще помню, как он стариком, в ермолке, ездил с папа верхом с борзыми.

   О нем рассказывали, что это был необычайный карточный игрок. Он проигрывал и выигрывал целые состояния и страсть к картам сохранил до конца своей жизни.

   Все его дети были незаконно прижиты им от княгини Козловской и поэтому носили вымышленную фамилию Иславиных.

   Есть предание, что как-то, играя в карты с Исленьевым, князь Козловский предложил ему поставить на карту узаконение всех его детей:

   – Побей карту – и все твои дети будут законными князьями Козловскими.

   Александр Михайлович побил эту карту, но от узаконения своих детей благородно отказался.

   О родителях отца осталось очень мало преданий. О Николае Ильиче я знаю только, что он был когда-то офицером, в 1813 или 1814 году был взят в плен французами и в Париже разговаривал лично с Наполеоном³. Он умер скоропостижно, когда моему отцу было девять лет.

   О бабушке, Марии Николаевне, рожденной княжне Волконской, известно еще меньше. Она умерла, когда

   * гончего кобеля, (Прим. автора.)

   ** Погнали. (Прим. автора.)

   29

   отцу было только два года, и он знал о ней только из рассказов своих родных.

   Говорят, что она была небольшого роста, некрасива, но необычайно добра и талантлива, с большими ясными и лучистыми глазами.

   Сохранилось предание, что она умела рассказывать сказки, как никто, и папа говорил, что от нее его старший брат Николай унаследовал свою талантливость⁴.

   Ни о ком папа не говорил с такой любовью и почтением как о своей "маменьке". В нем пробуждалось какое-то особенное настроение, мягкое и нежное. В его словах слышалось такое уважение к ее памяти, что она казалась нам святой.

   Самые интересные предания – это были предания о так называемом "американце" Толстом⁵.

   Он приходился моему отцу двоюродным дядей. Многое из того, что о нем рассказывали, вероятно, несколько преувеличено, может быть, кое-что и вымышлено, но я расскажу все, что я о нем знаю, так, как слышал сам.

   Когда-то он предпринял путешествие вокруг света и поехал в Америку. Плыли, конечно, на парусах. Дорогой Толстой устроил бунт против капитана корабля и был высажен на какой-то необитаемый остров. Там он прожил больше года и познакомился и сдружился с крупной обезьяной. Говорят даже, что эта обезьяна служила ему женой.

   Наконец корабль вернулся, и за ним выслана была шлюпка. Обезьяна, успевшая за это время к нему привязаться, видя, что он уезжает, кинулась в воду и поплыла за лодкой. Тогда Толстой спокойно взял ружье, прицелился и застрелил свою верную подругу. Предание еще добавляет, что он ее, мертвую, вытащил из воды, взял на корабль, велел зажарить и съел.

   Когда в детстве я учил историю Иловайского, меня всегда раздражало, что, рассказывая о разных мифических преданиях старины, он в конце главы добавлял: "А впрочем, все это должно отнести к области баснословных преданий". Боюсь, что и это предание баснословное. Толстой был высажен с корабля где-то на Алеутских островах, где обезьян нет. Грибоедов в "Горе от ума" упоминает о нем: "Вернулся алеутом".

   Но вот еще о нем же. Когда он вернулся из своего путешествия в Россию, он привез с собой огромного

   30

   крокодила. Крокодил этот ел только живую рыбу и предпочитал осетров и стерлядей. Толстой ходил тогда по всем друзьям и знакомым занимать деньги на покупку этой рыбы.

   – Да ты убей крокодила, – посоветовал ему кто-то.

   Однако такого простого разрешения этого вопроса Толстой принять не мог, и, вероятно, он разорился бы на этом крокодиле окончательно, если бы крокодил в конце концов не околел сам.

   Он был очень талантлив, был прекрасным музыкантом и силачом. Когда он дирижировал оркестром и приходил в пафос, он хватал огромную бронзовую канделябру и ею, как палочкой, продолжал дирижировать.

   Как-то на балу подходит к нему какой-то из его приятелей, отводит его в сторону и просит его быть его секундантом в дуэли. Толстой, конечно, соглашается, и дуэль назначается в восемь часов утра следующего дня. Условлено было, что ровно в семь его приятель заедет к нему с пистолетами и они вместе поедут за город.

   Так и сделали. В семь часов приятель заезжает к Толстому и к ужасу своему видит, что Толстой еще спит в кровати.

   – Вставай скорей, одевайся.

   – Что? Куда?

   – Разве ты забыл, что в восемь часов я дерусь, а ты обещал быть моим секундантом?

   – Ты дерешься? С кем?

   Приятель назвал фамилию.

   – С NN? Ах да, впрочем, успокойся, я его уже давно убил.

   Оказалось, что Толстой ночью поехал к этому человеку, вызвал его, убил его на заре, вернулся домой и спокойно лег спать.

   Дочь "американца" Толстого, Прасковья Федоровна, была замужем за московским губернатором Перфильевым. С ней мой отец был когда-то очень дружен, и брат отца Сергей Николаевич был даже в нее влюблен настолько, что он на руке своей выжег ее инициалы: французские буквы Р. Т. Вышло рискованное на французском языке созвучие. (Honni soit qui mal y pense^*.)

   * Стыдно тому, кто плохо подумает.

   31

   По странной игре случайности Прасковья Федоровна имела у себя в доме обезьянку Яшку, которую она, говорят, любила больше всего на свете. Об этом Яшке рассказывал нам папа.

   Отнести ли к области преданий то, что я в детстве слышал о детстве и молодости папа и дяди Сережи? (Сергее Николаевиче Толстом).

   Эти предания уже ближе по времени, и поэтому в них уже "баснословного" ничего нет.

   В "Книге вопросов", которая была у сестры Тани, на вопрос: "Где вы родились?" – отец ответил: "В Ясной Поляне, на кожаном диване"⁶.

   Этот заветный кожаный диван орехового дерева, на котором родились и мы, трое старших детей, всегда стоял и сейчас стоит в комнате отца.

   Дома, в котором отец родился и провел свое детство, я, к сожалению, никогда вблизи не видал. Он стоял между двумя флигелями и был продан на снос за пять тысяч рублей ассигнациями родственником отца, Валерианом Петровичем Толстым, в то время как отец был на военной службе на Кавказе. Истории продажи старого дома я точно не знаю⁷.

   Отец говорил об этом неохотно, и поэтому я никогда не решался подробно расспросить его, как это случилось. Говорили, что это было сделано для покрытия его карточных проигрышей. Отец сам рассказывал мне, что одно время он сильно играл в карты, помногу проигрывал и что его имущественные дела были очень запутаны.

   На месте, где стоял этот дом, отец насажал деревьев, кленов и лиственниц. Когда кто-то спросил отца, где была спальня его матери, в которой он родился, он, подняв голову, указал на макушку сорокалетней лиственницы.

   – Вот там, около самой макушки этого дерева, я и родился, – сказал он.

   Дом этот был перенесен целиком верст за двадцать от Ясной, и я видел его только раз, и то мельком, проезжая мимо него на охоте. В нем было тридцать шесть комнат. Теперешний ясненский дом вырос из одного из двух каменных двухэтажных флигелей, который постепенно, по мере роста семьи, пристраивался.

   Папа редко рассказывал о своем детстве. Иногда вспо минал он о своей бабушке, Пелагее Николаевне. Она,

   32

   по-видимому, была старуха с причудами, и он, кажется, не очень ее любил. Он вспоминал, что она любила засыпать под рассказы сказок и для этого купила себе слепого сказочника. Ей это было удобно, потому что при нем, слепом, она не стеснялась раздеваться и ложиться в кровать. А сказочник, как Шехерезада, рассказывал монотонным, певучим голосом одну сказку за другой и только прислушивался к ее дыханию. Когда она засыпала, он бесшумно уходил и на другой вечер продолжал свою сказку как раз с того места, где она заснула вчера. «И взял Аладин свою волшебную лампу, и пошел он...» – и т. д. опять, пока графиня не уснет.

   У мама преданий было меньше, и все ее предания были моложе.

   Она была дочь дворцового врача Берса и родилась в Москве в Кремле. Ее предания скорее сводились к практическим жизненным устоям, которые она внесла в Ясную Поляну и которых держалась твердо и до конца.

   Надо каждый день "заказывать" обед. Надо носить башмаки с французскими каблуками. Летом надо варить варенье и мариновать грибы. Для того чтобы моль не ела одежду, надо перекладывать ее табаком и пересыпать камфарой. Когда чьи-нибудь именины или рожденье, надо чтобы был традиционный сладкий пирог, а к чаю – крендель. Когда приезжают гости, надо к закуске подавать селедку и сыр. Когда прольется на скатерть вино, надо засыпать это место солью. К рождеству должна быть елка и т. д. Этим устоям охотно подчинялась вся семья. Тем более охотно, что вся тяжесть их ложилась главным образом на самое мама, а остальным они доставляли только приятность.

ГЛАВА II

Характеристика детей. Впечатления раннего детства. Мама, папа, бабушка, Ханна, три Дуняши, начало учения, школа

   Воспоминания детства – это звездное небо. Вот они блестят, эти бесчисленные золотые точки, – одни ярче, другие тусклее, одни кажутся ближе, другие дальше – но все они недостижимы, и все они одинаково ласково мигают и манят. В детских воспоминаниях нет последо-

   33

   вательности. Что было раньше, что после – не все ли равно? Это – было. И звездочка эта блестит, и она уже далеко.

   Вот как отец описывает нашу семью в одном из писем к своей двоюродной тетке, Александре Андреевне Толстой.

   "Старший [Сергей] белокурый, – не дурен. Есть что-то слабое и терпеливое в выражении и очень кроткое. Когда он смеется, он не заражает, но когда он плачет, я с трудом удерживаюсь, чтобы не плакать. Все говорят, что он похож на моего старшего брата. Я боюсь верить. Это слишком бы было хорошо. Главная черта брата была не эгоизм и не самоотвержение, а строгая середина. Он не жертвовал собой никому, но никогда никому не только не повредил, но не помешал. Он и радовался и страдал в себе одном. Сережа умен – математический ум и чуток к искусству, учится прекрасно, ловок прыгать, гимнастика, но gauche^* и рассеян. Самобытного в нем мало. Он зависит от физического. Когда он здоров и нездоров, это два различные мальчика.

   Илья, третий. Никогда не был болен. Ширококост, бел, румян, сияющ. Учится дурно.

   Всегда думает о том, о чем ему не велят думать. Игры выдумывает сам. Аккуратен, бережлив: "мое" для него очень важно. Горяч и violent^**, сейчас драться; но и нежен и чувствителен очень. Чувствен – любит поесть и полежать покойно. Когда он ест желе смородинное и гречневую кашу, у него губы щекотит. Самобытен во всем. И когда плачет, то вместе злится и неприятен, а когда смеется, то и все смеются. Все непозволенное имеет для него прелесть, и он сразу узнает. Еще крошкой, он подслушал, что беременная жена чувствовала движенье ребенка. Долго его любимая игра была то, чтоб подложить себе что-нибудь круглое под курточку и гладить напряженной рукой и шептать, улыбаясь: «Это бебичка». Он гладил также все бугры в изломанной пружинной мебели, приговаривая: «Бебичка».

   Недавно, когда я писал истории в "Азбуку", он выдумал свою: "Один мальчик спросил: "Бог ходит ли...? Бог наказал его, и мальчик всю жизнь ходил..." Если я

   * неловок (франц.).

   ** вспыльчив (франц.).

   34

   умру... Илья погибнет, если у него не будет строгого и любимого им руководителя.

   Летом мы ездили купаться; Сережа верхом, а Илью я сажал к себе за седло. Выхожу утром, оба ждут. Илья в шляпе, с простыней, аккуратно, сияет, Сережа откуда-то прибежал, запыхавшись, без шляпы. "Найди шляпу, а то я не возьму". Сережа бежит туда, сюда. Нет шляпы. "Нечего делать, без шляпы я не возьму тебя. – Тебе урок, – у тебя всегда все потеряно". Он готов плакать. Я уезжаю с Ильей и жду, будет ли от него выражено сожаление. Никакого. Он сияет и рассуждает об лошади. Жена застает Сережу в слезах. Ищет шляпу – нет. Она догадывается, что ее брат¹, который пошел рано утром ловить рыбу, надел Сережину шляпу. Она пишет мне записку, что Сережа, вероятно, не виноват в пропаже шляпы, и присылает его ко мне в картузе. (Она угадала.) Слышу по мосту купальни стремительные шаги, Сережа вбегает. (Дорогой он потерял записку.) И начинает рыдать. Тут и Илья тоже, и я немножко.

   Таня – восемь лет. Все говорят, что она похожа на Соню, и я верю этому, хотя это также хорошо, но верю потому, что это очевидно. Если бы она была Адамова старшая дочь и не было бы детей меньше ее, она бы была несчастная девочка. Лучшее удовольствие ее возиться с маленькими. Очевидно, что она находит физическое наслаждение в том, чтобы держать, трогать маленькое тело. Ее мечта, теперь сознательная, – иметь детей. На днях мы ездили с ней в Тулу снимать ее портрет. Она стала просить меня купить Сереже ножик, тому другое, тому третье. И она знает все, что доставит кому наибольшее наслаждение. Ей я ничего не покупал, и она ни на минуту не подумала о себе. Мы едем домой. "Таня, спишь?" –"Нет". – "О чем ты думаешь?" – "Я думаю, как мы приедем – я спрошу у мама, был ли Леля хорош, и как я ему дам, и тому дам, и как Сережа притворится, что он не рад, а будет очень рад". Она не очень умна, она не любит работать умом, но механизм головы хороший. Она будет женщина прекрасная, если бог даст мужа. И вот готов дать премию огромную тому, кто из нее сделает новую женщину.

   Четвертый – Лев. Хорошенький, ловкий, памятливый, грациозный. Всякое платье на нем сидит, как по нем

   35

   сшито. Все, что другие делают, то и он, и все очень ловко и хорошо. Еще хорошенько не понимаю.

   Пятая – Маша, два года, та, с которой Соня была при смерти.

   Слабый, болезненный ребенок. Как молоко, белое тело, курчавые белые волосики; большие, странные голубые глаза; странные по глубокому, серьезному выражению. Очень умна и некрасива. Это будет одна из загадок. Будет страдать, будет искать, ничего не найдет; но будет вечно искать самое недоступное.

   Шестой – Петр^* – великан. Огромный, прелестный беби, в чепце, вывертывает локти, куда-то стремится. И жена приходит в восторженное волнение и торопливость, когда его держит; но я ничего не понимаю. Знаю, что физический запас есть большой. А есть ли еще то, для чего нужен запас – не знаю. От этого я не люблю детей до двух, трех лет – не понимаю"².

   Письмо это написано в 1872 году. В то время мне было шесть лет. Приблизительно с этого времени начинаются мои воспоминания. Кое-что помню и раньше.

   Когда мне было четыре года, нас было четверо детей: Сережа, Таня, я и Лева. Я помню, как Леве (мы его называли Лелей) прививали оспу. Помню, что это было наверху в угловой комнате, помню, что ему делали больно и что он неистово орал.

   Потом я помню, как в балконной комнате у старинного столика красного дерева стоял папа и с кем-то спорил о франко-прусской войне³. Он был на стороне французов и верил, что они победят. В то время мне было около четырех лет.

   Еще помню я, как мы с Сережей достали оловянных колпачков от винных бутылок и внизу, рядом с комнатой со сводами, вырезали из этих колпачков монетки. Сережа, который был старше меня на три года, уже умел писать и выцарапывал на них 1870.

   Мы, дети, жили сначала наверху в угловой комнате. Мама с папа в своей спальне. Кабинет папа был внизу под большой террасой, а рядом с ним, внизу же, была комната, где жила Татьяна Александровна с Натальей Петровной⁴.

   * Умер в 1873 году. (Прим. автора.)

   36

   У мама не было своей комнаты. В гостиной в углу стоял маленький письменный столик, где она заказывала обед, записывала покупки и «переписывала». Что она «переписывала», я долго не знал. Я знал только, что это было что-то очень нужное и важное.

   Папа днем уходил в свой кабинет и "занимался", и тогда мы не должны были шуметь и никто не смел к нему входить. Чем он там "занимался", мы, конечно, не знали, но с самого раннего детства мы привыкли его уважать и бояться.

   Мама – это другое дело. Она –наша, и она тоже боится папа. Она должна все для нас делать. Она следит за нашей едой, она шьет нам рубашки, лифчики и штопает наши чулки, она бранит нас, когда мы по росе намочим башмаки, она "переписывает", она – все. Что бы ни случилось: "Я пойду к мама". "Мама, меня Таня дразнит". – "Позови ее сюда". "Таня, не дразни Илюшу, он маленький". "Где мама?" На кухне, или шьет, или в детской, или переписывает. Ее легкие частые шаги то и дело раздаются по всем комнатам дома, и везде она успевает все сделать и обо всех позаботиться. Я не знал тогда, что мама часто просиживала за "переписыванием" до трех-четырех часов утра и что она восемь раз переписывала своей рукой всю "Войну и мир"⁵ и, вероятно, еще больше раз переписала составленные отцом «Азбуки», «Книги для чтения» и роман «Анну Каренину»⁶.

   Никому из нас в голову не могло прийти, чтобы мама могла когда-нибудь устать, или быть не в духе, или чтобы мама что-нибудь захотела для себя. Мама живет для меня, для Сережи, для Тани, для Лели, для всех нас, и другой жизни у нее и не может и не должно быть.

   Вспоминая о мама теперь, когда мне уже за шестьдесят лет, я часто думаю: какая это была удивительно хорошая женщина, удивительная мать и удивительная жена. Не ее вина, что из ее мужа впоследствии вырос великан, который поднялся на высоты, для обыкновенного смертного недостижимые. Не ее вина, что он шагнул так, что она невольно осталась далеко позади него, и не ее вина, что, когда он, в середине восьмидесятых годов, захотел переменить свою жизнь и уйти от нее, она не могла перенести разлуки с ним и уговорила его остаться. Не ее вина также и та, что у нее в то время

   37

   было на руках восемь человек детей, и в том числе грудной ребенок.

   Отец женился на моей матери, когда ему было уже тридцать пять лет, а ей восемнадцать. Для него она тогда была почти ребенок, Сонечкой Берс. И Сонечкой она для него и осталась надолго. Разница лет никогда не сглаживается. Когда мне было пятьдесят лет, а моей матери семьдесят – я все же был для нее тем же Илюшей, каким я был и в детстве. Также и в отношениях моего отца и матери. Ее молодость, ее экспансивность, женственность и необычайное самоотречение дали ему двадцать лет безоблачного семейного счастья. Лучшей жены он не желал и не мог желать. Он ее воспитал на свой лад и внушил ей те понятия, которые в то время казались ему правильными. Он идеализировал ее в образах своих романов, отчасти в Наташе и в Долли. Знал ли он, что придет время, когда он от прежних своих идеалов отречется и вызовет к жизни другие, более высокие и бесплотные.

   И женился ли бы он на ней, и был ли бы он счастлив в те первые двадцать лет женатой жизни, если бы Сонечка Берс из Наташи Ростовой вдруг преобразилась в проповедницу чистого христианства, опрощения и платонического брака, он, который мечтал тогда об увеличении своего состояния, скупал дешевые земли у самарских башкир и заставил ее родить тринадцать человек детей.

   Как это далеко от того, к чему впоследствии пришел отец!

   Помню я, как папа иногда ездил по делам в Москву. В те времена он еще носил в Москве сюртук, сшитый у лучшего в то время французского портного Айе. Помню я, как он, вернувшись из Москвы, с восторгом рассказывал мама, как он был у генерал-губернатора, князя Владимира Андреевича Долгорукова, и как князь сказал ему, что, когда Таня (которой было в то время лет семь-восемь) вырастет, он устроит для нее бал. Как странно это кажется теперь! И странно то, что Долгорукий свое слово действительно сдержал и Таня была у него на балу, но это было уже в то время, когда отец пережил свой духовный переворот и от светской жизни и балов ушел безвозвратно.

   33

   Говорю это не в осуждение кого-либо, а лишь для того, чтобы опровергнуть всякие осуждения как отца, так и матери. «Tout comprendre c'est tout pardonner»^*.

   Как часто я слышал эти слова из уст отца!

   С самого раннего моего детства и до переезда нашей семьи в Москву, то есть до 1881 года, вся моя жизнь протекла почти безвыездно в Ясной Поляне.

   Росли мы так.

   Главный человек в доме – мама. От нее зависит все. Она заказывает Николаю-повару обед, она отпускает нас гулять, она всегда кормит грудью какого-нибудь маленького, и она целый день торопливыми шагами бегает по дому. С ней можно капризничать, хотя иногда она бывает сердита и наказывает.

   Она все знает лучше всех людей. Знает, что надо каждый день умываться, за обедом надо есть суп, надо говорить по-французски, учиться надо, не ползать на коленках, не класть локти на стол, и если она сказала, что нельзя идти гулять, потому что сейчас пойдет дождь, то это уж наверное так будет и надо ее слушаться. Когда я кашляю, она дает мне лакрицу или капли "Датского короля", и я поэтому очень люблю кашлять. Когда мама уложит меня в постель и уйдет наверх играть с папа в четыре руки, я долго-долго не могу заснуть, и мне делается обидно, что меня оставили одного, и я начинаю кашлять и не успокоюсь до тех пор, пока няня не сходит за мама, и я сержусь, что она долго не идет,

   И я ни за что не засну, пока она не прибежит и пока не накапает в рюмку ровно десять капель и не даст их мне.

   Папа умнее всех людей на свете. Он тоже все знает, но с ним капризничать нельзя.

   Позднее, когда я уже умел читать, я узнал, что папа "писатель". Это было так: мне как-то понравились какие-то стихи. Я спросил у мама: "Кто написал эти стихи?" Она мне сказала, что их написал Пушкин и что Пушкин был великий писатель. Мне стало обидно, что мой отец не такой. Тогда мне мама сказала, что и мой отец известный писатель, и я был этому очень рад.

   За обедом папа сидит против мама, и у него своя круглая серебряная ложка. Когда старушка Наталья Пе-

   * Все понять – все простить (франц.),

   39

   троена, которая жмла при Татьяне Александровне внизу, нальет себе в стакан квас, он берет его и выпивает сразу, а потом скажет: «Извините, Наталия Петровна, я нечаянно»,– и мы все очень довольны и смеемся, и нам странно, что папа совсем не боится Натальи Петровны. А когда бывает «пирожное», кисель, то папа говорит, что из него хорошо клеить коробочки, и мы бежим за бумагой, и папа делает из нее коробочки.

   Мама за это сердится, а он ее тоже не боится.

   Иногда с ним бывает очень весело.

   Он лучше всех ездит верхом, бегает скорее всех, и сильнее его никого нет.

   Он почти никогда нас не наказывает, а когда он смотрит в глаза, то он знает все, что я думаю, и мне делается страшно.

   Я могу солгать перед мама, а перед папа не могу, потому что он все равно сразу узнает. И ему никто никогда не лжет.

   И все наши секреты он тоже знает. Когда мы играли в домики под кустами сирени, у нас было три больших секрета, и никто, кроме Сережи, Тани и меня, этих секретов не знал. Вдруг папа пришел и сказал, что он знает все три наши секрета и что все они начинаются на букву "б", и это была правда. Первый секрет был, что у мама скоро будет "бебичка", второй, что Сережа влюблен в "баронессу", а третий я теперь не помню.

   Кроме папа и мама, у нас была тетенька Татьяна Александровна Ергольская. Она жила с Натальей Петровной внизу, в угловой комнате, и там был большой образ в серебряной ризе.

   Тетенька всегда лежала, и, когда мы приходили к ней, она угощала нас вареньем из зеленой вазочки.

   Она была крестной матерью Сережи и любила его больше всех.

   Потом она умерла, и нас повели к ней в комнату, когда она лежала в гробу, вся восковая. Около нее и около черного образа горели восковые свечи, и было очень, очень страшно. Мама говорила, что не надо бояться, и она и папа не боялись, а мы жались в кучку и стояли около самой мама.

   Тетенькина комната была низенькая, и против окна был колодезь, глубокий, глубокий, и он тоже страшный. Мама говорила, что к нему не надо подходить, потому

   40

   что можно в него упасть и утонуть. Раз туда упало ведро, и его было трудно достать.

   Когда приехала к нам англичанка Hannah Tarsey, я точно не знаю⁷. Я, вероятно, был тогда еще очень мал.

   Она была полугувернанткой, полубонной и долго жила у нас. Вероятно, лет десять. Из рук няни Марии Афанасьевны я прямо попал к ней. Всегда ровная, добрая и веселая, Hannah осталась в моей памяти светлым воспоминанием. Мы ее любили и слушались. Как я научился английскому языку, я не помню. Кажется, что я начал говорить по-английски одновременно с русским. "Wash your hands, the breakfast is ready"^* и другие слова детского обихода пришли ко мне сами, и я их никогда не выучивал.

   На рождестве, к елке, она делала нам plum pudding^**. Он подавался к столу, облитый ромом и зажженный, весь в огне. Когда мы с ней гуляли по саду, мы вели себя хорошо и не пачкались в траве, а когда раз послали с нами Дуняшу, мы убежали от нее в кусты. Она нам кричала: «Дети, по дорожкам, по дорожкам»,– и мы с тех пор прозвали ее «Дуняша по дорожкам». Другая Дуняша, горничная, все забывала и называлась «Дуняша позабылась», а третья Дуняша, жена приказчика Алексея Степаныча, называлась «Дуняша, мама пришла за делом».

   Она жила во флигеле внизу и всегда запиралась на замок. Когда мы с мама приходили к ней, мы стучали в дверь и кричали: "Дуняша, мама пришла за делом".

   Тогда она отпирала клеенчатую дверь и впускала нас. Мы любили пить у нее чай с вареньем. Она давала варенье на блюдечке, и у нее была только одна серебряная ложечка, маленькая и тоненькая, вся изжеванная. Мы знали, почему ложка такая: свинья нашла в лоханке и изжевала.

   Раньше я был маленький, а потом, когда мне стало пять лет, я начал учиться с мама читать и писать.

   Сначала я научился по-русски, а потом уже по-французски и по-английски.

   Арифметике меня учил сам папа.

   Я слышал раньше, как он учил Сережу и Таню, и

   * Мойте руки, завтрак готов.

   ** сливовый пудинг (англ.).

   41

   я очень боялся этих уроков, потому что иногда Сережа не понимал чего-нибудь и папа говорил ему, что он нарочно не хочет понять. Тогда у Сережи делались странные глаза, и он плакал. Иногда я тоже чего-нибудь не понимал, и папа сердился и на меня. С начала урока он всегда бывал добрый и даже шутил, а потом, когда делалось трудно, он начинал объяснять, а мне становилось страшно, и я ничего не понимал.

   Когда мне было шесть лет, я помню, как папа учил деревенских ребят⁸.

   Их учили в "том доме"^*, где жил Алексей Степаныч, а иногда и в нашем доме, внизу.

   Деревенские ребята приходили к нам, и их. было очень много. Когда они приходили, в передней пахло полушубками, и учили их всех вместе и папа, и Сережа, и Таня, и дядя Костя⁹. Во время уроков бывало очень весело и оживленно.