Текст книги "Мои воспоминания"
Автор книги: Илья Толстой
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
ГЛАВА X
Игры, шутки отца, чтение, учение
С тех пор как я себя помню, наша детская компания разделялась на две группы – больших и маленьких– big ones и little ones.
Большие были – Сережа, Таня и я. Маленькие – брат Леля и сестра little Маша, которая называлась так в отличие от моей двоюродной сестры big Маши Кузминской.
Мы, старшие, держались всегда отдельно и никогда не принимали в свою компанию младших, которые ничего не понимали и только мешали нашим играм.
Из-за маленьких надо было раньше уходить домой, маленькие могут простудиться, маленькие мешают нам шуметь, потому что они днем спят, а когда кто-нибудь из маленьких из-за нас заплачет и пойдет к мама жаловаться, большие всегда оказываются виноваты, и нас из-за них бранят и наказывают.
Ближе всего и по возрасту и по духу я сходился с сестрой Таней. Она на полтора года старше меня,
89
черноглазая, бойкая и выдумчивая. С ней всегда весело, и мы понимаем друг друга с полуслова.
Мы знаем с ней такие вещи, которых, кроме нас, никто понять не может.
Мы любили бегать по зале вокруг обеденного стола. Ударишь ее по плечу и бежишь от нее изо всех сил в другую сторону.
– Я последний, я последний.
Она догоняет, шлепает меня и убегает опять.
– Я последняя, я последняя.
Раз я ее догнал, только размахнулся, чтобы стукнуть– она остановилась сразу лицом ко мне, замахала ручонками перед собой, стала подпрыгивать на одном месте и приговаривать: "А это сова, а это сова".
Я, конечно, понял, что если "это сова", то ее трогать уж нельзя, с тех пор это так и осталось навсегда. Когда говорят: "А это сова", – значит, трогать нельзя.
Сережа, конечно, этого не мог бы понять. Он начал бы долго расспрашивать и рассуждать, почему нельзя трогать сову, и решил бы, что это совсем неостроумно. А я понял сразу, что это даже очень умно, и Таня знала, что я ее пойму. Поэтому только она так и сделала.
Нас с Таней понимал как следует только один папа, и то не всегда. У него были свои очень хорошие штуки, и кое-чему он нас научил.
Была, например, у него "Нумидийская конница".
Бывало, сидим мы все в зале, только что уехали скучные гости –все притихли,–вдруг папа соскакивает со стула, подымает кверху одну руку и стремглав бежит галопом вприпрыжку вокруг стола. Мы все летим за ним и так же, как он, подпрыгиваем и машем руками.
Обежим вокруг комнаты несколько раз и, запыхавшись, садимся опять на свои места совсем в другом настроении, оживленные и веселые. Во многих случаях Нумидийская конница действовала очень хорошо. После нее забывались всякие ссоры и обиды и страшно скоро высыхали слезы.
Хороши были тоже некоторые шуточные стихи, которые мы в детстве слышали от отца.
Не знаю, откуда он их взял, но помню только, что нас они забавляли страшно.
90
Вот они;
Die angenehme Winterzeit*
Ist очень карашо,
Beiweilen wird's ein wenig kalt**,
Небось будет тепло.
Auch wenn man noch nach Hause kommt,
Da steht der Punsch bereit;
Ist das nicht очень карашо
An kalter Winterzeit!***
Другое стихотворение, произносимое тоже на ломаном немецком языке, читалось так:
"Тохтор, тохтор Huppenthal,
Как тэбэ менэ не жаль.
Ты мнэ с голоду морришь,
Трубку курить не велишь".
"Паастой, паастой, паастой..."
Эти стихи пускались в ход в разных случаях жизни и отлично действовали, когда иногда, ни с того ни с сего у кого-нибудь из нас бывали «глаза на мокром месте».
В этот же период нашего детства мы увлекались чтением Жюля Верна.
Папа привозил эти книги из Москвы, и каждый вечер мы собирались, и он читал нам вслух "Детей капитана Гранта", "80 000 верст под водою", "Путешествие на луну", "Три русских и три англичанина" и, наконец, "Путешествие вокруг света в 80 дней".
Этот последний роман был без иллюстраций. Тогда папа начал нам иллюстрировать его сам.
Каждый день он приготовлял к вечеру подходящие рисунки пером, и они были настолько интересны, что нравились нам гораздо больше, чем те иллюстрации, которые были в остальных книгах.
Я как сейчас помню один из рисунков, где изображена какая-то буддийская богиня с несколькими головами, украшенными змеями, фантастичная и страшная.
Отец совсем не умел рисовать, а все-таки выходило хорошо, и мы все были страшно довольны.
* Приятное зимнее время.
** порой становится немного холодновато.
*** Когда приходишь домой, уж пунш стоит готовый; разве это не ... в холодную зимнюю пору! (нем.)
Мы с нетерпением ждали вечера и все кучей лезли к нему через круглый стол, когда, дойдя до места, которое он иллюстрировал, он прерывал чтение и вытаскивал из-под книги свою картинку1. После Жюля Верна, уже при французе Nief'e, нам читали «Les trois Mousquetaires» Дюма, и папа сам вычеркивал те места, которые нельзя было слушать детям.
Нас интересовали эти запретные страницы, в которых говорилось о любовных интригах героев, нам хотелось их прочесть тайком, но мы этого делать не решались.
–
Выше я упомянул про нашу любимую англичанку Ханну.
После нее у нас жила краснощекая молоденькая Дора, потом Emily, Carry, и последняя англичанка ушла уже тогда, когда выросли мои младшие братья, Андрей и Михаил.
При нас, мальчиках, когда мы стали подрастать, первое время, как я говорил выше, жил немец, дядька Федор Федорович Кауфман.
Не могу сказать, чтобы мы его любили.
Единственная его хорошая черта была разве та, что он был страстный охотник.
По утрам он резко сдергивал с нас одеяло и кричал: "Auf, Kinder, auf"*,– а днем мучил немецкой каллиграфией.
У него были гладко причесанные густые темные волосы.
Раз ночью я проснулся и увидал сквозь сон, что Федор Федорович сидит с голой, как арбуз, головой и бреется. Я испугался, а он сердито велел мне отвернуться и спать.
Утром я не знал, видел ли я сон, или это было на яву.
Оказалось, что Федор Федорович носил парик и тщательно это скрывал.
После Федора Федоровича к нам поступил на несколько лет швейцарец m-r Rey, и уже после него
* Вставайте, дети, вставайте (нем.),
92
француз-коммунар, m-r Nief, тот самый, который приносил в кухню жарить белку и козюлю.
По-русски m-r Rey и m-r Nief назывались просто "Посерев" и "Посинев", и эти названия очень подходили к обоим, потому что первый ходил всегда в сером, а второй в синем.
Когда во Франции вышла амнистия, m-r Nief уехал в Алжир, и только тогда мы узнали, что его настоящая фамилия была vicomte de Montels.
Вспомнив о m-r Nief'e, я хочу рассказать об одном забавном случае, отчасти его характеризующем.
Как-то мы сидели за вечерним чаем, и папа просматривал полученные с почты "Московские ведомости".
Сообщалось о покушении на жизнь покойного императора Александра II2,
Так как в числе других с нами сидел и m-r Nief, папа стал читать, переводя статью с русского языка на французский.
Дойдя до того места, где говорилось – "но господь сохранил своего помазанника", папа, прочтя: "Maislebon Dieu a conserve son, son..." – замялся, очевидно ища фрацузское слово "помазанник". "Son sang froid"*,– подсказал m-r Nief совершенно серьезно.
Все расхохотались, и чтение газеты на этом кончилось.
Выше я рассказал о том, как в раннем детстве папа учил меня арифметике. После, кажется, лет с тринадцати, я стал учиться с ним по-гречески.
Он сам научился греческому языку на моей памяти. Я помню, с каким увлечением и настойчивостью он за это принялся, и в шесть недель он добился того, что свободно читал и переводил Геродота и Ксенофонта.
С этого-то Ксенофонта мы с ним и начали.
Он объяснил мне азбуку и сразу заставил читать Анабазиз. Сначала было трудно. Я сидел с стеклянными глазами, иногда принимался реветь, но кончилось тем, что я все-таки понял, что надо, и научился.
Так же я научился и латыни.
Когда в 1881 году я держал вступительный экзамен в классической гимназии Поливанова, я удивил всех учителей тем, что, не зная совсем грамматики, я читал
* Свое хладнокровие (франц.).
93
и переводил классиков гораздо лучше, чем требовалось.
В этом я вижу доказательство того, что своеобразная система преподавания отца была правильна.
Ведь так же точно, позднее, он научился древнееврейскому языку и знал его настолько хорошо, что свободно разбирался в нужных местах Ветхого завета и иногда предлагал своему учителю, раввину Минору, собственные объяснения некоторых текстов.
ГЛАВА XI
Верховая езда, зеленая палочка, коньки
Первая моя детская страсть была верховая езда.
Я помню то время, о котором пишет мой отец в письме, приведенном в начале этих записок, когда он сажал меня в седло впереди себя и когда мы ездили с ним купаться на Воронку.
Я помню, как я трясся на рыси, помню, как в лесу падала с меня шляпа и Сережа или Степа слезал с лошади и подымал ее, и особенно помню запах лошади, когда я подходил к ней и лакей Сергей Петрович брал меня за ногу и вскидывал на седло.
Я хватался тогда за спасительную холку и обеими руками держался крепко, крепко.
Потом мы подъезжали к купальне, привязывали лошадей к березкам и рысью бежали по мосткам.
Папа и Степа бросались вниз головой прямо в реку, а мы барахтались в купальне и разглядывали маленьких рыбок и длинноногих резвых пауков, которые бегали по воде и почему-то не тонули.
Папа научил нас плавать, и, когда мы начали "выплывать" из купальни, мы хвалились этим всем, и нам казалось, что это большая храбрость.
Первые наши верховые лошади были "Колпик" и "Каширский". Федор Федорович их назвал "der Kolpinka und der Kassaschirski".
На белом "Колпике" я первый раз поехал один, и с тех пор я стал уже ездить самостоятельно.
Иногда папа брал нас с собой кататься, и тогда мы ездили далеко.
94
Я не могу забыть, как один раз он меня измучил.
Узнав, что он едет кататься, я упросил его взять меня с собой. Под ним была крупная английская кобыла, и мне подседлали одним потником, без стремян, самарского гнедого, того, который взял на скачках второй приз.
Он был очень приятен в езде, но спина у него была худая и вострая.
И вот мы поехали.
Как только место ровное, папа пускает лошадь крупной рысью, а я трясусь за ним.
Едем все дальше, дальше, заехали верст за пять от дома. Я устал, мочи нет, а он все дальше, дальше. Оглянется на меня, спросит: "Ты не устал?"– я, конечно, говорю, что нет, и опять дальше.
Объехали всю засеку, заехали за Грумонт, по каким-то тропинкам, оврагам – и когда я наконец приехал домой, я еле слез с лошади и после того дня три ходил совершенно разбитый, и все наши смеялись надо мной и называли меня "John Gilpin".
John Gilpin был герой одного смешного английского рассказа1. Его понесла лошадь, и он никак не мог ее остановить и скакал что-то ужасно долго, и были с ним разные приключения. Когда его сняли с лошади, он ходил раскорякой. Мы любили картинки к этой книге, из которых я помню одну, изображавшую John Gilpin'a скачущим, с слетаюшим с него париком, а другую – когда он с лысой головой и с согнутыми коленками слез с лошади.
–
С поездками на купальню у меня связано несколько интересных воспоминаний.
Прежде всего сказка о "зеленой палочке". С правой стороны "купальной дороги", в вершине оврага, есть место с насыпной почвой и тропинкой между дубами. Это место описано мною выше.
Вот тут-то, по рассказам папа, его брат Николенька закопал таинственную зеленую палочку, с которой он связал свою наивно-детскую легенду: "Если кто-нибудь из муравейных братьев найдет эту палочку, тот будет счастлив сам и силою любви осчастливит всех людей"2.
Проезжая по этому месту, папа любил нам рассказывать эту сказку, которую он рассказывал с особой
95
нежностью, и мне помнится даже, что один раз я стал расспрашивать его, какая это палочка на вид, и собрался было идти с лопатой ее искать.
Другое воспоминание вот какое.
Едем мы купаться.
Папа обращается ко мне и говорит:
– Знаешь, Илюша, я нынче очень доволен собой. Три дня я с нею мучился и никак не мог заставить ее войти в дом. Не могу, да и только. Все выходит как-то не то.
А нынче я вспомнил, что во всякой передней есть зеркало, а на каждой даме есть шляпка.
Как только я это вспомнил, так она у меня пошла и пошла и сделала все как надо. Кажется, пустяки – шляпка, а в этой-то шляпке, оказывается, все.
Восстанавливая в памяти этот разговор, я думаю, что отец мне говорил о той сцене из "Анны Карениной", когда Анна приходила на свидание с сыном.
Хотя в окончательной редакции романа в этой сцене ничего не говорится ни о шляпе, ни о зеркале (упомянута только густая черная вуаль), но я предполагаю, что в первоначальном виде, работая над этим местом, отец мог подвести Анну к зеркалу и заставить ее поправить или снять шляпу.
Я помню, с каким увлечением папа мне это рассказывал, и мне теперь странно, что он делился такими тонкими художественными переживаниями с семилетним мальчиком, который в то время едва ли мог ему сочувствовать.
Впрочем, такие вещи бывали с ним не раз.
Как-то я слышал от него очень интересное определение того, что нужно писателю для его работы:
– Ты не можешь себе представить, что значит настроение, – говорил он. – Иногда бывает так, что встанешь утром бодрый, свежий – голова ясная, – начинаешь писать, выходит умно, последовательно, – на другой день перечтешь и приходится все выкинуть, потому что все хорошо, а главного-то и нет. Нет воображения, нет талантливости, нет того "чего-то", того "чуть-чуть", без чего весь твой ум ничего не стоит3. В другой раз встанешь, не выспавшись, нервы натянуты – ну, думаешь, нынче буду писать хорошо. И действительно, пишешь красиво, образно, воображения сколько хочешь, –
96
пересмотришь – и опять никуда не годится, потому что написано глупо. Краски есть, а ума не хватило.
Только тогда может выйти хорошо, когда ум и воображение в равновесии. Как только одно из двух пересилило – так все пропало, – бросай и начинай сызнова.
И действительно, в работах отца не было конца переделкам. И его трудоспобность в этом отношении была удивительна.
Кроме поездок верхом и охоты, мы страшно увлекались катанием на коньках и крокетом.
Как только замерзал пруд, мы надевали коньки и все свободное от уроков время проводили на льду.
За уроками не сидится, смотришь поминутно в заиндевевшие окна. На них мороз разрисовал какие-то папоротниковые ветки, какие-то кружева, полоски и звездочки. С утра из-за этих узоров солнце кажется ярко-красным. В комнатах горят и трещат печи. На дворе холодно. Истопник Семен приносит лишнюю вязанку мерзлых березовых дров и с шумом сбрасывает ее на пол.
Наконец завтрак. "Lavez vos mains"*, и мы бежим наверх. Мама у самовара пьет кофе. Она никогда не завтракает. Рассаживаемся, едим торопясь и пулей бежим вниз одеваться. Полушубки, валенки, шапки с наушниками, берем коньки в руки и – под гору к пруду.
Monsieur Nief, в коротеньком черном полушубке, жмется от мороза, потирает руки и приговаривает: "Oh que les russes sont frileux"**. Почему он, замерзая сам, винит в зябкости русских, непонятно, но это и не интересно. Надеваем коньки, и начинается беготня. Дорожки на пруду расчищены большим кругом, но мы сами поделали лабиринты, переулочки и тупички и по ним вертимся. Приходят папа и мама и тоже надевают коньки. Ноги зябнут, пальцы онемели, но я молчу, потому что боюсь, что пошлют домой греться. Увлекаются все. Давно пора идти домой, но мы выпрашиваем еще несколько минут, еще немножечко. С деревни прибежали ребятишки и дивуются на нашу ловкость. Щекочет самолюбие, и начинаешь выкидывать всякие фокусы, пока не упадешь и не расшибешь себе нос.
* Мойте ваши руки (франц.).
** О, как зябки русские (франц.).
97
– Домой пора!
Дома оказывается, что, несмотря на наушники, побелело ухо. Папа берет снег и безжалостно его трет. Ох, как больно! Но надо терпеть, реветь нельзя, а то завтра оставят меня дома.
В начале зимы, когда лед был еще не прочен, нам не позволяли кататься по "большому" пруду, и мы отправлялись на "нижний", который был меньше и, главное, мельче.
По поводу этого "нижнего" пруда папа рассказывал такой случай.
Когда он был маленький, к ним в Ясную приезжал гостить их знакомый, Володенька Огарев.
Это был мальчик самонадеянный, полный важности и презрения ко всему, что не он.
Когда дети Толстые повели его показывать парк, он, подойдя к "нижнему" пруду, с важностью спросил:
– Это что?
– Пруд.
– Как пруд? Это – лужа, я сейчас ее перепрыгну.
Дети подзадорили его:
– А ну-ка, прыгни.
Володенька разбежался с бугра и прыгнул,
Конечно, он попал в самую середину и, вероятно, утонул бы, если бы бывшие тут покосницы не вытащили его граблями.
После этого спесь с Володеньки была уже сбита.
На этом же пруду я раз устроил преподленькую штуку, за которую мне сильно досталось.
Мы пришли кататься на коньках, и с нами вместе прибежало человек пять деревенских ребят, моих ровесников. Лед был тонок, и все время то тут, то там слышались раскатистые, металлические потрескивания. Мне вздумалось испытать его прочность, я собрал всех ребят в кучу и велел им по команде "раз, два, три" изо всех сил подпрыгнуть.
Сам я отошел в сторону.
Мальчики подпрыгнули, лед под ними обломился, и они всей кучей пошли ко дну.
К счастью, это было на мелком месте, около хвоста, и все кончилось благополучно.
Ребят отвели к нам в дом, высушили, дали им горячего чая, а меня наказали.
98
На большом пруду у нас была устроена деревянная гора и всю зиму расчищались дорожки.
Самый резвый наш бегун был брат Сережа.
Один раз на перекрестке Сережа не успел увернуться, и мы с Таней на страшном ходу столкнулись и упали. Сережа внизу, а мы сверху. Встаем – видим, Сережа лежит весь синий и дрыгает ногами. Сейчас же его подняли и повели домой.
Он шел бодро, сам нес свои коньки, но ничего не помнил и не соображал. Спросили: какой нынче день?
– Не знаю...
Он даже забыл, что было воскресенье и что мы поэтому не учились. Сейчас же послали в Тулу за доктором, поставили ему к ушам пиявки, и он заснул на целые сутки. Через день он встал совсем здоровым.
А в другой раз восьмилетний брат Леля увидал расчищенную большую прорубь, подернутую тонким свежим льдом, и покатился по ней на коньках. К счастью, лед проломился только на другом конце, где он мог ухватиться за край ручонками. Бабы, полоскавшие белье около другой проруби, увидали, что он тонет, и вынули его.
Сейчас понесли его в мокром полушубочке домой, растерли спиртом, и сколько же тут было аханий и оханий!.. Чуть-чуть не утонул!
Там ведь место глубокое.
ГЛАВА XII
Охота
С самого раннего детства мы увлекались охотой.
Любимую собаку отца, ирландского сеттера Дору, я помню с тех пор, как помню себя.
Помню, как подавали к дому тележку, запряженную какой-нибудь смирной лошадью, и мы ехали на болото, на "Дегатну" или в Малахово.
На сиденье садился папа, иногда мама или кучер, а я с Дорой усаживался в ногах.
Подъезжая к болоту, папа слезал, ставил свое ружье на землю и, держа его левой рукой, начинал его заряжать.
99
Сначала он сыпал в оба ствола порох, потом вклады-вал войлочные пыжи и заколачивал их шомполом. Шомпол ударялся о пыж и упруго, с каким-то металлическим звоном, подскакивал кверху.
И папа бил им до тех пор, пока он не выскочит совсем из дула.
Тогда он сыпал дробь и также запыживал и ее. Дора в это время вертелась около нас и, широко размахивая пушистым хвостом, нетерпеливо визжала.
Когда папа шел по болоту, мы ехали по берегу, немного сзади него, и я с замиранием сердца следил за поиском собаки, за взлетом бекасов и за выстрелами.
Иногда папа стрелял недурно, хотя часто горячился и тогда пуделял отчаянно.
Весной мы любили ходить с ним на тягу.
Часто мы стояли в "Заказе", близко от "зеленой палочки", но любимым нашим местом был "пчельник" за Воронкой.
Там в старину стояли наши пчелы, и в низенькой, закопченной избушке жил кривой пчеляк Семен.
Осенью, во время пролета вальдшнепов, папа увлекался охотой за ними, и между ним и нашим учителем-немцем, Федором Федоровичем, возникало соревнование.
Федор Федорович большей частью ходил "zur Eisenbahn"* к тому месту, где казенную засеку пересекает железная дорога, а папа любил больше места за Воронкой.
К обеду оба возвращались, хвалились добычей и делились впечатлениями.
Когда Федор Федорович убивал меньше, чем папа, то он оправдывался тем, что папа ходит с собакой, а он без собаки.
Один раз вышло наоборот.
Папа решил в этот день не ходить на охоту и позволил Федору Федоровичу взять с собой Дору.
Когда Федор Федорович уже ушел, папа не вытерпел, взял ружье и, никому ничего не говоря, пошел в засеку.
К обеду оба вернулись, и папа принес на два вальдшнепа больше, чем Федор Федорович.
* к железной дороге (нем.).
100
Оказалось, по его словам, что без собаки вальдшнепы вылетают ближе и стрелять их гораздо легче.
Таким образом, Федор Федорович был развенчан и мы, дети, торжествовали.
Недолгое время, года два или три, я, уже юношей, ходил на ружейную охоту вместе с папа.
У него тогда была черно-пегая Булька, а у меня необычайно умный и самостоятельный маркловский Малыш.
Когда папа уже бросил охоту, Малыш всегда сопровождал его в прогулках, и папа очень его любил и никогда без него не выходил.
Он рассказывал нам, как Малыш приходил к нему в комнату и приглашал его на прогулку.
В обычный для прогулки час дверь кабинета открывалась, и Малыш тихо входил в комнату.
Если он видел, что папа сидит за столом и занимается, он конфузливо косился и крался неслышными шагами, приподымая ногти и ступая на одни пятки. Когда папа на него взглядывал, он отвечал незаметным движеньем прута (хвоста) и ложился под стол.
– Точно он знает, что я занят и нельзя мне мешать,– говорил папа, удивляясь его деликатности.
–
Но любимая наша охота была с борзыми в наездку.
Какое это было счастье, когда утром лакей Сергей Петрович будил нас рано-рано пред рассветом, со свечкой в руках!
Мы вскакивали бодрые и счастливые, дрожа всем телом от утреннего озноба, наскоро одевались и выбегали в залу, где кипел самовар и уже ждал нас папа.
Иногда мама выходила в халате и надевала на нас лишние пары шерстяных чулок, фуфайки и варежки.
– Левочка, ты в чем поедешь? – обращалась она к папа.– Смотри, нынче холодно, ветер. Опять в одном кузминском пальто?* Поддень хоть что-нибудь, ну для меня, пожалуйста.
* Это было любимое отцовское пальто. Когда-то было куплено у А. М. Кузминского. Оно было светло-серое и отличалось тем, что было впору каждому человеку. На моей памяти его вывертывали наизнанку два раза. (Прим. автора.)
101
Папа делает недовольное лицо, но наконец подчиняется, подпоясывает серое короткое пальто и выходит.
Начинает светать, к дому подводят верховых лошадей, мы садимся и едем к "тому дому" или на дворню за собаками.
Агафья Михайловна уже волнуется и ждет нас на крыльце.
Несмотря на утренний холод, она ходит простоволосая, раздетая, в распахнутой черной кофте, из-под которой виднеется иссохшая, засыпанная нюхательным табаком грязная грудь, и костлявыми узловатыми руками выносит ошейники.
– Опять накормила? –строго спрашивает папа, глядя на вздутые животы собак.
– Ничего не кормила, по корочке хлеба только дала.
– А отчего же они облизываются?
– Вчерашней овсяночки немного оставалось.
– Ну вот, опять будет протравливать русаков, – это невозможно с тобой! Что ты, назло мне это делаешь?
– Нельзя же, Лев Николаевич, целый день собаке не евши пробегать, право, – огрызается Агафья Михайловна и сердито идет надевать на собак ошейники.
– Этот на Крылатку, этот на Султана, на Милку...
В углу, под одеялом, лежит дымчатый Туман, и когда к нему подходят, он махает правилом (хвостом) и рычит.
Я глажу его по шелковистой короткой шерсти, а он весь напруживается и рычит как-то ласково и шутливо.
– Тумашка, Тумашка.
– Ррр... ррр... ррр...
– Тумашка, Тумашка..,
– Ррр... ррр...
Как кошка, которая мурлычет.
Наконец собаки собраны, некоторые на сворах, другие бегут так, и мы крупным шагом выезжаем через Кислый Колодезь, мимо Рощи в поле.
Папа командует: "Разравнивайся",–указывает направление, и мы все рассыпаемся по жнивам и зеленям, посвистывая, вертясь по крутым подветренным межам, прохлопывая арапниками кусты и зорко всматриваясь в каждую точку, в каждое пятнышко на земле.
102
Впереди что-то белеется. Начинаешь присматриваться, подбираешь поводья, осматриваешь сворку, не веришь своему счастью, что наконец-то наехал зайца.
Подъезжаешь все ближе, ближе, всматриваешься – оказывается, что это не заяц, а лошадиный череп.
Досадно!
Оглядываешься на папа и на Сережу.
"Видели ли они, что я принял эту кость за русака?"
Папа бодро сидит на своем английском седле с деревянными стременами и курит папиросу, а Сережа запутал сворку и никак не может ее выправить.
"Нет, слава богу, никто не видел, а то было бы стыдно!"
Едем дальше.
Мерный шаг лошади начинает закачивать; дремлется, становится скучно, что ничего не выскакивает, и вдруг, обыкновенно в ту же минуту, когда меньше всего этого ждешь, впереди тебя, шагах в двадцати, как из земли, выскакивает русак.
Собаки увидали его раньше меня, рванулись и уже скачут.
Начинаешь неистово орать: "Ату его, ату его", – и, не помня себя, изо всех сил колотишь лошадь и летишь.
Собаки спеют, угонка, другая, молодые, азартные Султан и Милка проносятся, догоняют опять, опять, проносятся, и наконец старая мастерица Крылатка, скачущая всегда сбоку, улавливает момент, – бросок – и заяц беспомощно кричит, как ребенок, а собаки, впившись в него звездой, начинают растягивать его в разные стороны.
– Отрыш, отрыш.
Мы подскакиваем, прикалываем зайца, раздаем собакам "пазанки"*, разрывая их по пальцам и бросая нашим любимцам, которые ловят их на лету, и папа учит нас «торочить» русака в седло.
Едем дальше.
После травли стало веселей, подъезжаем к лучшим местам около Ясенок, около Ретипки.
Русаки вскакивают чаще, у каждого из нас есть уже торока1, и мы начинаем мечтать о лисице.
* Пазанки – последний сустав задней ноги зайца. (Прим. автора.)
103
Лисицы попадаются редко.
Тогда, большей частью, отличается Тумашка, который стар и важен.
Зайцы ему надоели, и за ними скакать он не старается.
Зато за лисицей он скачет изо всех сил, и почти всегда ловит ее он.
Домой мы возвращаемся поздно, часто в темноте.
Выторачиваем зайцев и раскладываем их в передней на полу.
Мама спускается с лестницы с маленькими детьми и ворчит на то, что мы опять окровенили пол, но папа на нашей стороне, и мы на пол не обращаем внимания.
"Что нам какие-то пятна, когда мы затравили восемь русаков и одну лисицу! И устали".
Один раз на охоте папа поссорился с Степой.
Это было около Ягодного, верстах в двадцати от дома.
Степа ехал по редкому березняку.
Из-под него выскочил русак, Степа спустил собак, и мы русака затравили.
Подскакивает папа и начинает горячо упрекать Степу за то, что он травил в лесу.
– Ведь этак всех собак перебьешь о деревья, разве можно такие вещи делать!
Степа стал возражать, оба загорячились, наговорили друг другу колкостей, и Степа, обидевшись, передал своих собак Сереже, а сам молча поехал домой.
Мы разравнялись по полю и поехали в другую сторону.
Вдруг видим, из-под Степы вскочил русак.
Он вздрогнул, пришпорил лошадь, крикнул: "Ату его", – хотел было поскакать, но, очевидно вспомнив, что он с Левочкой в ссоре, сдержал свою лошадь (скаковая Фру-Фру) и, не оглядываясь, молча, тихим шагом поехал дальше.
Русак повернул к нам, мы спустили собак и затравили его.
Когда заяц был второчен, папа вспомнил о Степе, и ему стало совестно за свою резкость.
– Ах, как нехорошо это вышло, ах, как неприятно,– говорил он, глядя на удаляющуюся в поле точку, надо его догнать. Сережа, догони его и скажи, что я прошу
104
его не сердиться и вернуться, а что русака мы затравили! – крикнул он вдогонку, когда Сережа, обрадованный за Степу, пришпорил лошадь и уже поскакал.
Скоро Степа вернулся, и охота продолжалась до вечера весело и без всяких других приключений.
–
Еще интереснее были охоты по пороше. Волнения начинались еще с вечера.
Утихнет ли погода? Перестанет ли за ночь падать снег? Не подымется ли метель?
Рано утром мы, полуодетые, выбегали в залу и всматривались в горизонт.
Если линия горизонта очерчена ясно – значит тихо и ехать можно; если горизонт сливается с небом – значит в поле заметь и ночные следы занесены.
Ждем папа, иногда решаемся послать его будить и наконец собираемся и едем.
Эта охота особенно интересна тем, что по следу русака видишь всю его ночную жизнь.
Видишь его след, когда он с вечера встал и, голодный, спешил на кормежку.
Видишь, как он разрывал занесенные снегом зеленя, срывал попутные полынки, садился, играл и, наконец наевшись и набегавшись, решительно повернул на дневную лежку.
Тут начинаются его хитрости. Он двоит, сметывает, опять двоит или даже троит, опять сметывает, и, наконец убедившись, что он достаточно напутал и скрал след, он выкапывает себе под теплой подветреной межой ямку и ложится.
Наехав на след, надо поднять руку с арапником и таинственно, протяжно засвистеть.
Тогда подъезжают остальные охотники, папа едет впереди по следу и разбирает его, а мы, затаив дыханье и волнуясь, крадемся сзади.
Один раз мы затравили по пороше в один день двенадцать русаков и двух лисиц.
Не помню точно, когда папа бросил охоту. Кажется, что это было в середине восьмидесятых годов, тогда же, когда он сделался вегетарианцем2.
105
Двадцать восьмого октября 1884 года он пишет моей матери из Ясной Поляны: «...поехал верхом, собаки увязались со мной, Агафья Михайловна сказала, что без своры бросятся на скотину, и послала со мной Ваську. Я хотел попробовать свое чувство охоты. Ездить, искать по сорокалетней привычке очень приятно. Но вскочил заяц, и я желал ему успеха. А главное, совестно».
Но и после охотничья страсть в нем не угасала.
Когда, во время прогулки, весной он слышал свист и хорканье вальдшнепа, он прерывал начатый разговор, подымал голову кверху и, с волнением хватая своего собеседника за руку, говорил: "Слушайте, слушайте,– вальдшнеп, вот он"3.
