Текст книги "Семь футов под килем"

Автор книги: Илья Миксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Входили и выходили люди. Никто по-прежнему не обращал внимания на Лёшку, но он ощущал теперь, что вокруг него не незнакомые, а чужие, совсем чужие люди, другой мир.

Надо было что-то предпринять. Бежать вслед за ребятами? В какую сторону? Спросить, как проехать к «Ваганову»? Он не запомнил номер причала, а их в порту десятки, если не сотни. И название станции метро не вспомнить.

Бисмарк! Вот кто может выручить. Монумент каждый гамбуржец знает, а от Бисмарка рукой подать до пристани. Там «Сибирь», свои…

Свои… А может быть, они и не покинули его? Ждут, волнуются, ищут по всем этажам.

Лёшка кинулся к эскалатору, но кто-то грубо схватил за плечо и дёрнул назад.

– Хватит, Смирнов, – процедил сквозь зубы боцман.

У Лёшки мгновенно отошли все страхи. Он так обрадовался, что чуть не бросился Зозуле на шею.

– Улыбочки ещё строишь, – процедил боцман и потащил Лёшку за собой.

– Да я…

– Оправдываться потом будешь.

Теперь ничего не страшно, никакие угрозы и наказания. Нашлись, свои нашлись!

Зозуля вывел Лёшку на улицу. Он пошли вокруг здания. Миновали ещё два вестибюля. И там продавали кофе, булочки, жевательную резинку. Как же Лёшка не додумался, что в таком огромном универмаге не один, а много выходов! Растерялся, как таёжный парень, впервые очутившийся в большом городе. Но куда Паша делся?

Паша и ещё двое матросов стояли у того входа. Остальные, очевидно, искали Лёшку.

– Скажу, что нашёлся! – скороговоркой выпалил Паша и хотел юркнуть в универмаг.

– Куда? – сверкнул глазами Зозуля. – Не расходиться, а то и до вечера не соберёмся. Сказано быть здесь – значит, быть.

Последнее относилось к Лёшке.

– Я… – виновато начал он. – Я думал, что вы ушли…

Чёрные брови Зозули полезли на лоб.

– Как это «ушли»? Кинули тебя, значит, одного? Эх, ты! – Боцман огорчился и оскорбился. – Плохо же ты о моряках думаешь, Смирнов, если посмел допустить такое в мыслях. Разве моряки бросают товарищей? В море, на берегу – всё едино.

Лёшка густо покраснел.

– Совесть иметь надо, если голову потерял.

– Извините, – промямлил Лёшка.

– Почему от напарника отбился?

Это уже было несправедливостью. Разве Лёшка отбился? Паша его бросил. Лёшка выразительно посмотрел на Пашу, но оправдываться не стал.

Паша спешно оборвал невыгодный для него разговор:

– Чего купил?

– Ничего.

– Ну да, ничего! Покажи.

– Отстань ты! – в сердцах отмахнулся Лёшка.

Зозуля тяжело посмотрел на одного, на другого.

– Что, что? – смешавшись, робко спросил Паша.

Боцман не удостоил его ответом.

Один за другим подошли остальные; последним – штурман Кудров. Он ни о чём не стал расспрашивать, с ходу объявил приговор:

– В жизни со мной на берег не ступишь, Смирнов!

– Заблудился он, Геннадий Нилыч, – заступился боцман. – С кем не бывает!

Лёшка уже не раз подмечал: Зозуля мог распекать подчинённых как угодно, но при начальстве всегда вставал на защиту.

Кудров сменил гнев на милость:

– Перетрусил, салажонок?

«Салага» – презрительная кличка молодых, «желторотых» матросов. Но штурман не издевался, он посмеивался, и не было сейчас у Лёшки права обижаться. Не его оскорбили, а он оскорбил. Оскорбил недоверием своих товарищей. Они тоже улыбались, но сдержанно. Лучше бы его отругали!

Он шагал понурив голову.

Ничего не было мило, всё потеряло интерес для него: зеркальные витрины, средневековые готические храмы с цветными витражами стрельчатых окон и позеленевшими фигурами бронзовых святых, дома из красного кирпича, армированного тёмными деревянными балками и откосами, ухоженные скверы, даже знаменитый на весь мир зоопарк Хагенбека.

Глава вторая
ТРАМПОВОЕ СУДНО

СВАЙКА

Лёшку разбудили без четверти двенадцать. Полусонный, он натянул на себя робу и отправился на вахту.

В коридорах горело дежурное освещение. Лёшка с полузакрытыми глазами брёл вперевалку к выходу.

Матросы и мотористы умывались перед сном: в каютах журчала вода.

В глубокой шахте машинного отделения тонко звенели вспомогательные электрические генераторы. Главный двигатель отдыхал после многосуточной непрерывной работы.

На открытой палубе было прохладно, и Лёшку сразу зазнобило.

– Телогрейку надень, – сказал Зозуля, он ждал у трапа.

Пришлось возвращаться в каюту за ватником.

Инструктировал боцман недолго.

– Значит, без разрешения – ни единой души. Вахтенного помощника этой вот кнопкой вызывать. Или по чёрному телефону. Второй аппарат, цветной, немцы поставили, городской. Тут и справочник есть, можешь родственникам и знакомым звонить.

– У меня никого нет в Гамбурге, – объяснил Лёшка.

Чёрные глаза Зозули заискрились.

– Проснись, Смирнов. Шуток не понимаешь… Дальше. Эти две кнопки – от лебёдки трапа. «Верх», «Низ» – не спутаешь. Вирать и майнать значит. Уровень воды меняется; прозеваешь – зависнет трап или, наоборот, съедет куда-нибудь. И за щитками от крыс посматривай, заваливаются они.

– Какие, где?

– Забыл, с кем дело имею, – пробурчал Зозуля. – Вон на швартовых кружочки такие, чтоб крысы не лазали. Утром подъём объявишь, меня первым подними.

Как объявлять подъём, Лёшка знал. Заглядывает в каюту вахтенный, кричит во всё горло: «Доброе утро!» После такого приветствия и мёртвый встанет.

– Ну, счастливой вахты. – Зозуля шагнул к двери, но задержался: – Выспался?

– Да я…

– Отстоять с ноля до восьми иметь привычку надо. Паша через раз в сон впадает. Лады ещё, только себя подводил, выговоры хватал.

– Разве что-нибудь должно случиться?

– Не должно, но может. Не у себя дома, за границей. А случай на то и случай, чтоб случаться.

Судно ошвартовалось левым бортом в неширокой прямоугольной гавани. Пакгаузы с оранжевыми светильниками и множество океанских судов загораживали вид на город.

Вдоль стенки выстроились тесной шеренгой двуногие портовые краны. Стальные руки грузовых стрел выброшены под углом над тихим, безлюдным причалом.

Замерло всё и на судне. Лёшка потоптался у трапа с полчасика и присел на широкий комингс в дверях надстройки. Скрестил руки, ладони – под мышки, привалился плечом к косяку, пригрелся и заскучал. Вскоре он ощутил под собой холод и подложил толстую телефонную книгу Гамбурга. Стало совсем тепло и уютно. Убаюкивающе пели генераторы, мерно поскрипывали толстые деревянные сваи под натиском стального борта.

Задремал Лёшка на минуту. Или чуть больше: время остановилось. Когда он открыл глаза, над портом висел густой туман. Оранжевые фонари едва угадывались по расплывчатым пятнам. Краны придвинулись к судну вплотную, над головой призрачно нависли громадные стальные руки.

Лёшка тряхнул тяжёлой головой и вскочил на ноги. Уснул! Уснул на вахте в чужой стране!

Он прошёл быстрым шагом в сторону кормы, потом на главную палубу. Нигде никого, всё спокойно.

Лёшка с облегчением вздохнул и зорко оглядел причал, сжатый туманом до маленького пятачка у трапа.

Ничего не случилось. А что могло случиться? Он стал припоминать разные истории, всё, что читал или слышал. Как чанкайшистские пираты угнали советский танкер и взяли в плен экипаж, как в южноамериканском порту на борт «Мичуринска» нагрянули солдаты и полиция, как на палубу мирного грузового судна посыпались напалмовые бомбы…

«На то они и случаи, чтобы случаться», – вспомнились слова Зозули. Хорошо ещё, что боцман не застал его спящим на вахте!

Вдруг Лёшке почудилось, что кто-то ходит у самого борта. Он напряг слух и зрение. Шаги совсем близко.

– Кто? – сдавленно выкрикнул Лёшка и сжал кулаки.

– Кофейку не желаешь? – раздалось за спиной.

Лёшка вздрогнул и оглянулся. Перед ним стоял моторист. В лицо Лёшка знал его, но фамилии не помнил.

Моторист подал горячую фаянсовую чашку. Пахнуло кофейным ароматом.

– Спасибо, – с трудом выговорил Лёшка.

– Погрейся, – сказал моторист и стал закуривать. Даже в тумане было видно, что он потный и в следах мазута. – Не мало сахару?

Кофе прилипал к губам, как патока.

– Нет, спасибо… Дежуришь?

– Ага.

– Скучно, наверное, там, внизу? – из вежливости спросил Лёшка, поддерживая разговор.

– Да не очень. Работы много.

В бортовую обшивку тяжело бухнуло. Моторист перегнулся через планшир, высмотрел что-то и протяжно свистнул.

– Трап завис.

Забыл Лёшка наставления боцмана!

– Давай вниз, – распорядился моторист. – Оттянешь, а я смайнаю.

Через несколько минут запыхавшийся Лёшка – дюралевый трап оказался не таким уж лёгким – опять был наверху.

– Вот спасибо тебе! – с чувством признался он. – Попало бы мне на «полный максум»!

Мотористу такое высказывание не понравилось.

– Ты не для боцмана старайся, для себя.

Пристыжённый Лёшка не нашёлся что ответить.

– Который час? – спросил моторист, докурив сигарету. – О, надо поднажать! Пока, счастливой вахты.

– Счастливо, – эхом отозвался Лёшка и вернулся к трапу.

Спешить некуда, боцмана и команду будить рано.

Боцман явился к нему сам.

– Как дела, Смирнов?

– Нормально. – Лёшка с сожалением сменил удобную позу.

– Нормально, значит, – многозначительно произнёс Зозуля и неожиданно спросил: – Отыскались знакомые? – Зозуля показал носком ботинка на телефонную книгу. Она так и осталась с ночи на комингсе. Лёшка поспешно убрал её на место.

– Извините…

– Может, и извиню, – сумрачно пробасил Зозуля. – Не люблю, когда книжки не там, где надо, читают. Вахтенному сидеть не положено! Ясно?

– Ясно, – виновато пробормотал Лёшка.

– Спал?

– Задремал чуть…

Откровенное признание охладило боцманский гнев.

– Добро, что не отпираешься. И не поверил бы. А так… – он выдержал долгую, мучительную для Лёшки паузу, – прощаю. В первый и наипоследний раз. Знаешь, что за это полагается? – Опять долгая пауза. – Должен знать, не малое дитё, в матросы записался. А матрос на вахте – что солдат на боевом посту. Тем более в загранпорту. Ясно?

– Ясно, товарищ боцман! – с облегчением выпалил Лёшка.

– Положим, не очень тебе ясно, но прояснишься ещё, дойдёт до тебя, что есть матрос! Иди, поднимай народ.

Заглянув во все матросские каюты, Лёшка весело прокричал «доброе утро». Он радовался, что кончилась бесконечная вахтная ночь, что всё обошлось и боцман проявил к нему «максумальное» снисхождение. За минутную слабость на вахте – Лёшка это отлично понимал – Зозуля имел полное право наказать по всей строгости Устава морской службы.

«Нет, – окончательно заключил Лёшка, – наш дракон – человек!»

Лёшка, наверное, больше и не вспомнил бы о своей первой стояночной вахте у трапа, если бы не собака.

Её обнаружили сразу, как вышли в открытое море. Боцман отправил Лёшку на корму брезент подтянуть на рабочей шлюпке. «Подует сильнее – сразу захлопает. А нам такие аплодисменты ни к чему».

Под шлюпкой Лёшка её и увидел. Маленькую, заморённую, грязную, неопределённой породы и масти собачонку. Она свернулась калачиком и старалась стать ещё меньше, а выпуклые блестящие глаза были наполнены, как слезами, голодной тоской и мольбой о милосердии.

– Соба-ака! – удивлённо протянул Лёшка. – Ты чья? Откуда?

Через несколько минут на корму сбежалась половина команды.

Собачка сидела в центре толпы и мелко дрожала всем телом.

Боцман Зозуля допытывался, откуда она взялась на судне. Никто ничего толком не знал. Одни считали, что её пронёс шутник докер, другие – кто-то из своих, третьи – что собака сама сиганула на палубу, когда, в отлив, фальшборт почти сравнялся с пирсом.

– Всё равно дознаюсь, чьих рук это дело! – угрожал Зозуля, буравя глазами матросов. – Чья собака? Последний раз спрашиваю!

«Моя, наверное», – печально подумал Лёшка. Когда же ещё могла пробраться незамеченной собака, если не в ту несчастную минуту, когда он дремал, сидя на телефонной книге города Гамбурга.

Боцман почему-то не смотрел на Лёшку, допытывался у других:

– Сознавайтесь, по-хорошему говорю.

– За борт её, и вся недолга! – озорно выкрикнул кто-то из толпы.

– Но-но! – сразу отступил Зозуля. – Живое существо, друг человека, можно сказать…

На стоянке неизвестную и незаконную пришелицу выдворили бы с судна в два счёта. Но в море… Кто прикажет: «За борт!»?

Зозуля критически оглядел несчастную собачонку.

– Хоть бы путное что-нибудь привели, а то…

– Ни шерсти, ни вида! – опять крикнул тот же голос.

– Артист! – процедил Зозуля, высмотрев поднатчика. – Лады, доложим помполиту, он тебя в самодеятельность художественную включит.

«Сознаюсь. При всех!» – пересилив себя, решил Лёшка и выступил вперёд.

– Смирнов! Сбегай на камбуз, принеси чего-нибудь. Покормить её всё равно надо.

Лёшка, так и не сделав публичного признания, побежал вниз, к повару.

– Что за порода? – ни к кому не обращаясь, произнёс моторист, воспользовавшись временным затишьем боцманского гнева.

– Терьер, что ли? – будто самого себя спросил Федоровский. Он сидел на корточках и в упор разглядывал собачонку.

– Разве у терьеров такие морды? Они тупоносые, а у этой остренькая, как свайка, – сказал Зозуля.

Нос у собаки, загнутый и острый, и в самом деле напоминал шило для сращивания пеньковых концов.

– На овчарку она тоже не похожа.

– Пудель это, но без завивки.

– Что вы ей всё благородные звания придумываете! – рассердился Зозуля. – Обыкновенная дворняга, хотя и немецкая.

– Начальника надо, – подсказал моторист.

– Верно, – поддержал Зозуля. – Он – мастер в этом деле. А ну, Паша, пулей!

– Чего пулей? – Паша не участвовал в разговоре. У него были свои счёты с собачьим родом. Сорок уколов от бешенства вкатили, на всю жизнь запомнилось. И обиднее всего – зря искололи: собака оказалась здоровой, просто ей не нравилось, когда на хвост велосипедом наезжали.

– Ты слыхал, о чём речь?

– Ясно, товарищ боцман! – И Паша потрусил выполнять приказание.

«Из-за какой-то твари мастера звать!» – злился он про себя, поднимаясь к капитанской каюте.

«Мастер» и «капитан» по-английски одно и то же.

– Ешь, собачка, ешь!

Собачонка пугливо присела и есть не стала.

– Сытая, значит.

– Не сытая, а забитая. Боится она.

– Стесняется! Ишь какая застенчивая Свайка!

– Какая она свайка! – оборвал Зозуля. – Один ляпнул, а другой как имя повторил! Если назвать, так «Прибой», хорошая морская кличка.

– Она же она, а не он, – напомнил Федоровский. – Какая же она «Прибой»?

Пришёл Паша, красный от смущения.

– Товарищ боцман! К мастеру, немедленно!

– Иду. – Зозуля привычно одёрнул куртку, словно китель. – А начальник где? Придёт?

Паша замялся.

– Занят?

– Занят и… Я сказал, что… А он как глянет через очки! «Это ещё что за новость? С каких это пор боцман капитана к себе вызывает?»

Наступила мёртвая тишина. Лицо Зозули покрылось пятнами.

– Па-ша… – сдавленным голосом заговорил он наконец. – Паша, тебя за кем посылали, Па-ша? За начальником. За начальником, Паша. А кто на судне начальник? Один на судне начальник – начальник радиостанции. Так в судовой роли и записано. А ты куда попёрся, Паша? К кому?

– Вы же сами сказали – «мастера».

– Уйди с глаз!

Пашу проводили таким хохотом, что и в капитанской каюте, наверное, слышно было. Не успел Зозуля и шага ступить, как появился капитан Астахов в сопровождении хмурого старшего помощника.

Матросское кольцо разомкнулось и выгнулось подковой. Собачонка предстала перед капитанскими очами. Они не метали молнии, но и не сияли счастьем при виде такого сюрприза. И тут собачонка поднялась вдруг на задних лапках, передние же свесились на тёмно-серой груди с таким покорным смирением, с такой трогательной доверчивостью, что капитан не сдержал улыбки. И это послужило сигналом.

– Товарищ капитан! Сергей Петрович! – взмолились матросы.

Старпом предостерегающе поднял руки: «Не митинговать!»

– Отмыли бы её, в порядок привели, а уж потом за капитаном посылали, – сказал капитан, не глядя на Зозулю. Тот рыскал сузившимися глазами в поисках виновника своего позора, но Паша исчез бесследно.

– Кого нам благодарить за этого «зайца»?

– «Зайчиху»! – со смешком поправил кто-то.

Капитан холодно взглянул на остряка, и все притихли. Шуточки кончились.

– Боцман!

– Пока не ясно, Сергей Петрович, – хрипло доложил Зозуля. – Может, вахтенные проморгали, может, с грузом как попала. Работали здесь, на пятом номере.

– Кто тальманил?

Счётчиком груза в Гамбурге был Федоровский.

– Я, – спокойно отозвался он и выступил в круг.

У Лёшки мгновенно пересохло горло. Опять за него Федоровскому отдуваться. Собака не иначе как ночью пробралась на судно. Федоровский ни при чём.

– Это я виноват! – почти выкрикнул Лёшка и встал впереди Федоровского. – Это я! – И добавил внезапно осевшим голосом: – Ночью уснул я…

Сказал, и так ему легко и грустно стало – не передать. Легко потому, что не стыдно в глаза людям смотреть. Да, виноват, утаивать, на других сваливать не хочу. Сам в ответе за свой проступок. Наказывайте по всей строгости, но… Но не разлучайте с судном! Без моря не будет мне жизни.

Лёшка с тоской поглядел через головы на надстройку. Перегнувшись через поручни спардека, Паша выразительно крутил пальцем у виска: спятил, мол, какой нормальный человек собственную голову под меч подкладывает! Лёшка отвернулся и встретился глазами с Зозулей. Тот, видимо, находился в смятении. Неудовольствие тем, что раскрыта маленькая обоюдная их тайна, переживание за честь палубной команды, удовлетворение честным признанием ученика – всё это одновременно отражалось на смуглом лице боцмана.

Федоровский неожиданно оттеснил Лёшку в сторону и заявил:

– Могла и с грузом проникнуть, Сергей Петрович.

– Я разберусь с этим делом, – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, объявил старпом.

– Товарищ капитан! – бросился на выручку боцман: – Смирнов взыскание уже понёс, а собака, она свободно могла на корму сигануть. Туман и отлив большой был. И освещение у них слабое.

– Понятно, – усмехнулся капитан, – немцы виноваты!

– И морские отливы, – язвительно добавил старпом.

– Да, и морские отливы.

Лицо Лёшки горело пятнами. Но он не жалел, что принял вину на себя.

– Как нам поступить? – обратился ко всем капитан.

– На первый раз, Сергей Петрович, можно бы… И опять же чистосердечно… – не договаривая, но вполне определённо высказал свою просьбу боцман.

Старпом недовольно повёл носом.

– Неприятности с карантинной службой наживём.

– Документы мы на неё выправим, как домой придём! – горячо заверил боцман.

– Вы, я вижу, сразу за двоих хлопочете. – Капитан улыбнулся, повеселели и остальные. Кроме старпома и Лёшки. – Что ж, придётся покончить миром.

– Спасибо, Сергей Петрович, – широко осклабился Зозуля и расправил богатырские плечи.

– Вахте спать никак нельзя, Смирнов.

– В первый и наипоследний раз! – ответил за Лёшку боцман.

– А сам он как думает?

– На всю жизнь урок, – твёрдо сказал Лёшка.

– Надеюсь, – неопределённо произнёс капитан и удалился со старпомом. У них и без собаки забот вдоволь.

Собачонка, будто поняв, что судьба её решилась благополучно, опустилась на все четыре лапы и спокойно принялась есть хлеб.

– Соображает, перед кем навытяжку стоять! – рассмеялся Левада.

Зозуля, вытерев пот на лбу, отрывисто бросил:

– Кончай травить! По местам.

– Василий Яковлевич идёт, – первым увидел Николаева Федоровский.

Паша исправил свою ошибку – пригласил кого надо.

Николаев не стал ничего спрашивать, обошёл вокруг собачонки, оглядел её со всех сторон и позвал:

– Ко мне! – и похлопал себя по бедру.

Собачонка, сразу признав нового хозяина, покорно последовала за Николаевым.

Лёшка улучив момент, когда Зозуля остался один, попросил его:

– Разрешите отлучиться? Ненадолго, товарищ боцман.

– Куда? Зачем?

– Собаку вымыть, – тихо ответил Лёшка.

– Н-да… – Зозуля прокашлялся, помолчал немного. – Это по совести. Вообще-то, по совести если, тебе самому шею намылить следует. Но действие твоё одобряю. По-честному поступил, по-моряцки. Да, Василию Яковлевичу подсобить придётся, тоже по справедливости будет. Иди.

– Что, Лёша? – спросил Николаев, когда тот прибежал в каюту.

– Я… Меня в помощь прислали, боцман.

– Да я и сам управлюсь.

– Позвольте, дядя Вася! Это… это моя вина.

– Ах, вот в чём дело! Тогда конечно.

Николаев спрятал улыбку. Безволновое матросское радио уже рассказало ему о том, что произошло.

Белоснежная фаянсовая раковина умывальника стала чёрной, а чёрная собака волшебно превратилась в рыжую с белыми пятнами – настоящий лисёнок!

Её и предложили назвать Лиской, но это встретило возражение.

Над кличкой для нового члена экипажа думала вся команда. Какие только не предлагались имена! Самые что ни есть простые, собачьи: Тобка, Жучка, Джулька. Аристократические: Фрези, Герда, Стелла. Пошли в ход морские термины: Юта – от названия кормовой части – ют; Ёлочка – так именуют обычно сигнальную мачту: она увешана антеннами, фонарями и прочими вещами, как новогодняя ёлка игрушками.

Строгий коллективный суд отверг и «Незнакомку», и «Русалку», и «Корму».

Моториста с его «Гайкой» просто осмеяли. Собаку нашли на палубе, а не в машинном отделении, нагоняй из-за неё получили матросы, значит, имя должно отражать что-то палубное.

В самый разгар спора пришёл Николаев с собакой на руках.

– Ремешка хорошего не найдётся? – обратился он к боцману.

Выпросить у боцмана какие-нибудь материальные ценности – дело не простое. Перед Гамбургом обновляли покраску на баке. Старший матрос посылал за новыми кистями Лёшку, Леваду – всё безрезультатно. «Нет, вышли все», – один ответ. Пришлось дотирать старые, полувытертые, лысеющие при каждом мазке.

– Длинный? – осторожно поинтересовался Зозуля.

– Ошейник сделать для Свайки.

«Ав!» – звонко тявкнула собачонка.

Все рассмеялись: поняли – лучшего имени не придумать. Свайка! Морское, палубное, весёлое, ласковое имя.

– Для Свайки найдём, – степенно объявил Зозуля.

И Свайка стала Свайкой.

ЧТО ЕСТЬ МАТРОС

– Теория без практики – мёртвый труп. – Боцман Зозуля любил афористичность. – Слыхал?

– Доводилось. В школе когда-то проходили.

За эти несколько дней школа и всё, что было связано с ней, отодвинулось так далеко, будто Лёшка закончил десятилетку в дошкольном возрасте.

– Грамотный, значит. А практика без теории?

– Тоже мертва.

– Не совсем! Практика без теории не более, но и не менее, как заячья самодеятельность. Бывал в цирке? Видел, как зайчик на барабане играет? Это и вся его специальность, бесперспективная. – Зозуля выдержал паузу и многозначительно изрёк: – Матрос без теоретической подготовки – заяц в тельняшке.

Лёшка сразу представил себе зайца в рваной Пашиной тельняшке и растянул губы. Никто другой, кроме Паши, на судне тельняшек не носил.

– Не смешно это, а грустно, Смирнов, – вздохнул Зозуля. – Возьми, к примеру, меня. Из-за этой самой научной отсталости я только до боцмана дослужился. А старшим матросом я был, когда ещё наш капитан Сергей Петрович Астахов практикантом плавал. Ну, о капитанских нашивках заботиться тебе рановато ещё, но о матросском звании подумать надо всерьёз. Практика практикой, а за теорию браться пора.

Зозуля достал с полочки тонкую брошюру, раскрыл в самом начале и прочёл вслух:

– «Квалификационная характеристика.

Профессия – рабочий плавсостава морских судов.

Специальность – матрос».

Простенько вроде, а? Рабочий, матрос… А что есть матрос? Какая это специальность? Тут всё сказано, в «Программе». У меня, правда, только для первого класса, но это не страшно. Одолеешь программу-максум – сдашь и за минум.

Лёшка с трудом сдержал улыбку: так вот почему Зозулю называют «Максум-минум»!

– Ну иди читай. Если чего – заходи.

Кто бы мог подумать, что от простого матроса, палубного рабочего, требуется столько знаний и умения!

Что только не должен уметь матрос! Нести вахты, выполнять все судовые работы – такелажные, плотничные, парусные, малярные; обслуживать ходовые, рейдовые и сигнальные огни; ставить-убирать механический лаг для измерения скорости хода; знать электронавигационные приборы, средства малой механизации…

Само собой разумеется, надо хорошо изучить устройство судна.

Да всё это и за год не вызубришь!

Когда же Лёшка прочёл расшифровку общих требований, то совсем скис.

Матрос должен мастерски управлять шлюпкой, быть квалифицированным маляром, уметь шить и ремонтировать чехлы из парусины и синтетических плёнок, должен бороться за живучесть судна, запускать сигнальные ракеты, участвовать во всех тревогах – от пожарной до «человек за бортом»…

Пожалуй, единственное, чего не боялся Лёшка, была азбука Морзе. С детства знал её. Дядя Вася, конечно, научил. Он и приборчик специальный сделал. Небольшой ящичек, похожий на транзисторный приёмник, но с радиотелеграфным ключом на верхней панели. Нажмёшь на ключ – вспыхнет весёлым зелёным огоньком сигнальная лампочка и на всю комнату мелодично звякнет электронный колокольчик. Для Лёшки это было любимым занятием. Потом дядя Вася приобщил его и к радиолюбительству.

Вот флажный семафор – тёмный лес для Лёшки. И за год, наверное, не одолеть 80 и 100 знаков в минуту. Одуреть можно!

Но Зозуля, Федоровский и все другие не одурели же. И Паша Кузовкин не бог, а научился.

«Ничего, – подбодрил себя Лёшка, – выйдем в океан – целыми днями заниматься буду».

В самом деле, что делать палубным матросам в долгом переходе? Механики, машинная команда, штурманы, рулевые, электрики несут ходовые вахты. У шеф-повара, камбузника, артельного нет вахтенного расписания, но четыре раза в сутки экипаж кормить надо. А палубным матросам?

Матросская работа бесконечна, как океан.

– Значит, так, – сказал Зозуля. – Нашему гвардейскому отделению поставлена боевая задача: выкрасить верхнюю палубу от надстройки до первого трюма. Потом и корму. Борта и мачты обновим на стоянке. На ходу, как известно, это запрещено.

– Погодка смирная, можно бы, – как бы про себя заметил Федоровский, щурясь на ртутно сверкающую ширь.

– Там видно будет. – Зозуля тоже посмотрел на океан. – Атлантика. От неё всего жди. Сейчас шёлковая, через час – дыбом. И по технике безопасности не положено.

– Сорвёшься, Федоровский, и… – вставил незаметно подошедший Левада. – Тебе ничего, с почестями похоронят, а боцману – выговор!

Зозуля сверкнул на артельного чёрными молниями:

– Юморист!

– Не я придумал, – сознался Левада.

– Тем более. Нахватался чужих слов и соришь на палубе.

– А она ржавеет, – заметил Лёшка.

Это Зозуле не по нутру пришлось. Он считал вмешательство практиканта в разговор боцмана и артельного грубой невоспитанностью.

– А от чего палуба ржавеет? Скажи нам, если ты такой учёный!

Лёшка повёл плечами, нехотя перечислил:

– Морская вода, солёные ветры, резкие перепады температуры и влажности… электромагнитная коррозия, в общем.

– Коррозия и ржа – одно и то же. Не такой я тёмный, как некоторые думают себе. – Зозуля покосился на Леваду. – А ещё?

– Есть и другие факторы…

– Эх, молодёжь! Главная причина, – Зозуля поднял руку с отставленным пальцем, – скрывается в том, что краска лупится! А на голое место ржавчина сразу и садится. Ясно?

– Абсолютно! – опять выступил Левада и, подмигнув Лёшке, почтительным голосом обратился к Зозуле: – Но почему она лупится, краска? Вот в чём вопрос.

Боцман и глазом не повёл в сторону артельного.

– Потому, Смирнов, что краской по ржавому месту мазать – есть мартышкин труд и чистый перевод материала. А раз так… – Зозуля выдержал короткую паузу и гаркнул: – Готовить палубу со всей добросовестностью! От-шкрябать до мак-сума!

Ох, какое же это нудное, нелёгкое дело – шкрябать палубу! Отбивать молотком ржавую коросту, сдирать её стальными скребками, зачищать проволочной щёткой. Весь день на корточках, весь день гул, звон, скрежет в ушах, рыжая пыль на лице и в горле.

Зозуля действовал пневматической турбинкой. Стальная дисковая щётка высекала искры и завывала сиреной.

Оглохнуть можно от такой адской какофонии!

И – солнце. Немилосердное, субтропическое.

Стёкла защитных очков пылились и запотевали, протирать надоело.

Вжи-и-

и-

ии-

хр-

рр…

Турбинка захрипела и смолкла.

– Алексей, Смирнов! Тебе очки для форса или для техники безопасности дадены?

Ни к чему Зозуле выговор! И Лёшке собственные глаза поберечь надо. Ржавая шелуха и острые стальные песчинки летят во все стороны шальными осколками.

Лёшка натянул очки. Турбинка опять взвилась.

Вжи-

и-

ии-

иии!

Уши ватой заткни – не поможет.

…Они отдыхали, разлёгшись на крыше трюма: Паша – на животе, Лёшка – лицом к небу.

Над судном на разных высотах парили крупные чайки, белогрудые, с жёлтыми клювами, на концах сильных крыльев чёрная бахрома. Таких чаек Лёшка прежде никогда не видел. А может быть, то и не чайки?

– Паша!

– Чего? – не сразу ответил разморённый голос.

– Это чайки или альбатросы?

Паша слегка повернул голову, приоткрыл один глаз.

– Я в них не разбираюсь. Для меня они все чайки…

– Интересно же, – сказал Лёшка.

– Кому как! – Паша опять уткнул лицо в руки и замолчал.

Чайки висели над головой будто в невесомости. Непостижимо, каким чудом им удавалось не отставать от судна. Широко распластанные гнутые крылья едва-едва пошевеливались. Чайки неслись, словно планёры на буксире.

– Хорошо! – с чувством произнёс Лёшка. Губы его запеклись, на зубах похрустывала ржавая шелуха, но на душе было вольно и хорошо. Ему нравился океан, чайки, жизнь. Он много работал, каждый день: в море нет ни суббот, ни воскресений.

Судно идёт безостановочно, и каждый в экипаже на своём посту, как железнодорожная бригада в поезде дальнего следования, как сталеплавильщики в мартеновском цехе. Но случись что-либо в дороге или на заводе – вблизи или рядом тысячи людей и машин, готовых немедленно прийти на помощь. Судно от берегов в тысяче миль, в тысяче миль от других людей.

– Паша!

– Ну чего?

– Паша… – Лёшка заколебался: говорить или не говорить?

– Ну?

– У тебя не бывает чувства затерянности?

Паша перевернулся на спину, недоуменно хлопая белёсыми ресницами, странно поглядел на Лёшку.

– Какой затерянности?

– Затерянности, одиночества. Будто один ты в океане, совсем один.

– Тут затеряешься, – пробурчал Паша. – Зозуля на дне морском найдёт и работёнку подкинет.

– А на берегу разве проживёшь без работы?

– На берегу другое дело. Отбарабанил смену и гуляй сколько влезет.

– Почему же ты в матросы пошёл?

– Сказать по-честному?

– Скажи.

– Приодеться хочу, в заграничное. Джинсы чтоб с «молниями», заклёпочками…

– И всё?

– Ну, не всё, по мелочи ещё кое-чего. И потом, разные страны посмотреть. А ты что, на всю жизнь в матросы записался?

«На всю жизнь», – мысленно ответил Лёшка. Ему расхотелось откровенничать. И Гамбург вспомнился. Подвёл его тогда Паша: сам ведь сбежал да ещё всю вину на него свалил.

– Чего молчишь? – напомнил о себе Паша.

– Да так…

– Вообще, – со вздохом признался Паша, – сдуру я в море подался. Не моя это стихия.

Он опять вздохнул и перевернулся на живот. Лёшка задумался. С морем он теперь никогда не расстанется. Это – на всю жизнь. Не матросом, конечно. Матрос – первая ступенька крутого и длинного трапа, ведущего на капитанский мостик. А он, Лёшка, ещё даже не матрос.