Текст книги "Ладонь, протянутая от сердца…"

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Ил, давно спросить хотел, а чего он в войну-то полез?

– Кто?

Юрка тычет пальцем в Адмирала.

– Не понял… Стаська, как там чайник? Юрка, чай будешь?

– Вскипел чайник…

– Чо ты не понял, Логин? Буду я чай. Я ж чо спросил? Ты ж говорил, что он не хотел, что он понимал, что не впротык им с американцами… Зачем тогда?

– Затем тогда! Отвяжись, Юрка, я тебе очевидные вещи объяснять не намерен, я тебе не Лидия наша, у неё спросишь, на истории…

– А в самом деле, Илька, почему? Все же они всё понимали, и адмиралы и генералы. Почему же тогда? Ясно же, что Америка, – это не Китай, – Стаська тоже смотрит на Адмирала.

И я тоже смотрю на Адмирала. Он склонился над картой в тесной каюте своего Флагмана, в глухом чёрном дзимбаори без орденов, без эполетов, лишь с маленькими светлыми петлицами на жёсткой форменной стойке воротника… Боги, Амида Буда! Ямамото-сан, эти двое просто дурачки, не надо… С Юркой всё ясно, – мальчишка. Русский. Двадцать первый век. А обормот-то мой чего, я ж с ним… А-а! Стас, ты тоже провокатор!.. Протников-сан…

– Да, Стаська, военные всё понимали. Я думаю даже, что и сам Ямамото Исороку знал, что он погибнет, и был к этому готов, и был этому рад, да он бы по любому бы… Но были ведь ещё и политики. И они отдавали приказы. Всё, точка. Это не Европа, это там щас, понимаешь, дискуссии, пресса… А здесь Достоинство и Честь… Ладно, слушайте. Нет, Юрка, ты слушай, это я для тебя щас расскажу. Но за столом. Чаю хочу.

Обрадованный тем, что его не гонят сразу, Жаворонков уже на кухне, я иду за ним, Стаська на ходу целует меня в затылок. Обормот и провокатор… Я дёргаю плечом, пропускаю Стаську вперёд, сам беру альбом Ёситоси.

– Илька, ты конфитюр будешь?

– Я конфитюр не будешь. Я будешь… м-м… А ветчина есть ещё у нас? Пармская?

– Сам же сожрал всю! Юрка, дай-ка я…

– Логин, прикинь, я с бати бабки на Плекстор снял…

– Стас, ты чо затих?

– Я водки хочу. Ил?

– Я водки не хочу! Стас?

– Блин, я ж рюмочку… Где там она?..

– Пьянство есть распущенность духа. Сенека. По-моему.

– Сам ведь вот щас только что придумал!

– У меня батя вчера тоже… С фирмы на бровях…

Стаська замирает, чешет затылок, – Б! – но водки всё же себе наливает… Алик. Синь. Бомжевать скоро с ним будем… Стаська, закусив сыром, смотрит на меня. Я качаю головой, наливаю ему ещё водки. Стаська хочет, было, открыть рот, ловит мой взгляд, не хочет открывать рот, Юрка ржёт…

– Стась, не хватай альбом! Я сам покажу… Где же тут… Вот. Тамэтомо.

– Мама! Ну и рожи…

– Логин, чо это они такие? Он их чо, зарубит щас? А лук ему зачем?

– Юрка, если ты мне чаем на книгу! Хоть капельку! Я тебя… Вот. Нет, Жаворонков, я не думаю, что Тамэтомо этих… Не будет он их решать. Он, я думаю, несёт им свет цивилизации. Вишь? Голые, дикие, на карачках, Б…

– Да? А по-моему, он их щас сырыми сожрёт… Чо он до них докопался-то?

– Докопался! Он их… Стаська, я ж сказал, не хочу я конфитюру твоего… Юрке, вон… Тамэтомо сюда в ссылку затолкали, надо же ему как-то… форма, то, сё… Лук. Вот про него я и хотел одну историю рассказать. Альбом я уберу, от греха… Был у Тамэтомо племянник, – Ёсицунэ его звали, – он хоть Куро был, но они оба из Минамото… Ладно, это не важно… Короче, говоришь, Юрка? Лады, короче: – Ёсицунэ этот командовал всеми Минамото, они тогда пол Японии крышевали, а другую половину бригада Тайра держала. И как-то раз, по утряни, тёрка у них с Тайра вышла конкретная… Вот те и ха-ха… Вот, а дело на реке было, там у них стрелка случилась, – я забыл на какой. Ну, короче, братва колбасится по-взрослому, речка от кровяни красная, ясен перец, – и тута по непонятке какой-то, по запару, что ли там, Ёсицунэ ствол роняет… Лук! Лук, ясен перец… Молчать! Дальше. И за луком в воду! Блин, Тайра такой расклад просекают, и по поляне клич сразу, – мол, айда, братва, щас мы бригадира ихого, чисто конкретно типа мочить будем, попал типа он, по-всякому! То, сё, пальба, шум, Минамото все в непонятке: – слышь, а чо это бугор за стволом так убивается? Но ведь бугор,  какие проблемы, выручать нада! А тот по дну шарит, пяткой от Тайра отбивается… Ладно. Отбился. Ствол, – лук, – зацепил… Народу порешал, пацанов Тайровских, ясен перец… Сам весь реально в кровище, бронежилет весь в дырьях, но живой. Короче, по тачилам Минамото попрыгали, – валить надо. Свалили. Ясно, к лепиле сразу бугра повезли. Тот его зелёнкой мажет, а Ёсицунэ за лук ухватился, и довольный в отрубе отдыхает… Стаська, вот твоё счастье, что сейчас холодно на дворе, мух нету… Жаворонков, тебя это не касается. Чаю мне ещё… Да. О чём это я?.. А, ну да. Вот, короче, Ёсицунэ, значит, со своим луком в отрубе валяется, лепила на него лейкопластырь изводит, – а братва, понимаешь, в недоумении, – чо там за лук такой конкретный, что бугор за него так на Тайровских пацанов расстроился?.. А тута и сам Ёсицунэ очухался, не знаю, – по ходу, как бы зелёнка помогла… Они к нему. Те, что посмелее были, – бугор-то, всяко-разно горячий был, как кавказец, бля, и как бы  не уверенны братэлы, по-всякому же карта лечь может, не так поймёт их бугор, или ещё чего там… Во-от, ну и те, отважные, значит, бугра и спрашивают: – господин наш, а какого, собственно, мы на том очаровательном бережку, конкретных пацанов столько положили? А? Типа, растолкуй, мы ж, это, мы ж за тебя реально порвём любого, по-всякому хоть кого порвём, но очень уж нам, типа как бы интересно! Да ты не сомневайся, мы то ничо, только есть тута… слабые духом, типа. Вот они, прикинь, в сомнении типа, они себе чо думают? Они думают: – как бы опасаемся мы как-то с таким бригадиром. Другой раз на стрелке ведь и нас могут типа того… за лук там…

Юрка, забыв про свой чай, схватил альбом Ёсиноси, – ясен перец, домой его прицелился утащить. Стаська, привыкший к моим выкрутасам, лишь улыбается своей улыбкой, за которую я готов убивать, – убивать всех, их, нас, чужих, своих, себя, кого угодно… И в его глазах столько любви… И его глаза такие синие, что я перестаю верить в то, что в мире есть другие цвета…

– Логин, да хорош жрать! Дальше-то чо было, что он им ответил?

– Юрка, ты не борзей! Жрать! Я у себя дома могу жрать, могу срать, могу сс… Писать я могу… Ладно, Стась, дальше… Юрка, слушай, я именно про Честь и Достоинство говорить сейчас буду... Когда у Ёсицунэ его самые верные ветераны спросили про этот чёртов лук, он им ответил. Он им не мог не ответить, они с ним прошли через многое, слишком через многое прошли они вместе под знаменем с Хризантемой, поэтому они и спросили, позволили себе спросить, и он ответил, хотя это и не по правилам… Он им сказал: – Вы спрашиваете меня, господа, очень ли дорогой мой лук, или у меня с ним что-то связано, может быть? Нет. Откровенно говоря, это плохой, совсем дешёвый лук. И у меня ничего не связано с этим плохим, слабым, совсем дешёвым луком. И вот именно поэтому я так рисковал, когда за него дрался. Если бы у меня был такой лук, как у моего дяди Тамэтомо, я бы и бровью не повёл, потеряв его. Вы же помните, господа, – говорит он им, – вы же помните, какой был лук у моего дяди, у великана Тамэтомо? Его могли натянуть двое-трое, да и то с трудом. Если бы такой лук был бы у меня, и если бы такой лук достался трофеем Тайра, я бы не смутился! А мой лук плохой, слабый. И я не хотел, чтобы Тайра потом похвалялись, и смеялись, и позорили меня и вас тем, какой слабый, плохой лук у Минамото-но Куро Ёсицунэ… И его люди отошли, радуясь, что у них такой господин… Юрка, это Честь. Понял? Это даже не надо и объяснять. И Адмирал был такой. И ещё другие. И я, Юрка, знал одного такого человека. Вот ты смотрел кино, – «Последний Самурай», – так вот, последнего нет. И не будет никогда, всегда приходят новые. Должны. А если это прекратится, я тогда больше не хочу перерождаться в этом Мире…

Юрка смотрит на меня. Стаська, мой Стаська, смотрит на меня. Они два мальчишки, один мой ровесник, другой старше меня. Юрка мой друг. Стаська мой друг, моя Любовь, мой старший брат, мой младший брат, моя новая жизнь. Я смотрю на себя. А вот Тихона нет сейчас с нами на кухне. Он знает, что я хорошо помню, что есть Честь. И не надо ему постоянно быть со мной, он доверил меня Стаське, он спокоен за нас обоих, и рассказал я это всё для Юрки, ему это надо, пусть знает, пусть думает, пусть, он ведь мальчишка, и ему решать, кем стать, – самураем, или нобуси…

– Вопросы, Юрка?

– Да это… Да нет вопросов… Логин, а у тебя этот есть? Портрет Ёсицу…

– Портрет? Нет. Ёсицунэ нету, брат его есть, Ёритомо. Но он… Слышь, Жаворонков, если ты там себе думаешь, что я тебе альбом этот домой дам, так ты в пролёте!

– Илья, да я ж верну! Я ж…

– Илька, дай ты ему альбом этот.

– Ни шиша! Там по-японски всё, зачем тебе, Жаворонков, я и сам иероглифы не понимаю, я тебе, Юрка, сканы с картинок дам, на компе смотри… Так, время десять. Самурай устал, самурай получил сёдня по башке на тренировке…

– Так! Самураю добавить? Илья, я тебе серьёзно говорю, этот твой кикбоксинг…

– Блин! Ё! Что со мной сегодня? И про ведро вот… Стаська, я так, легонько получил, вскользь!

Ну, сейчас будет! Стоны, бубуканье, и всё в таком роде… Но Стаська, похоже, решил ограничиться лишь недовольным выразительным взглядом в мою сторону. А вот это здорово, этого ещё не было, это я его, по ходу, поймал… В следующий раз, когда назреет такая необходимость, надо будет ему про братьев Кусуноки рассказать, про Масасигэ и Масасуэ, как они умерли…

– Знаю я это «вскользь», видел. Ладно. С Уланом вдвоём пойдём?

– С Уланом втроём пойдём. Жаворонкова проводим по дороге, – он домой хочет! Так, Юрка?

– Это… Да надо… Это…

– Какое?

Ох, как же не охота Юрке домой чесать! Ну, тут уж…

– Сходи до Галы, – советую я.

– Поцапались мы с Галой…

– Стас, брось, – придём, я сам всё уберу…

– Да? Тогда я Улану лапы помою.

– Тогда ты Улану копыта помоешь…

Дождь кончился. Обычно мы, – когда грязно, – гуляем с Уланом по газону, вдоль дороги, – но сейчас мы плетёмся к Юркиному элитному дому через двор, через школу, – в ней я хотел учиться, да меня в гимназию затолкали, – потом надо обойти детский садик, – былой источник пищи для Улана, – и вот серо-жёлтым кариесным клыком торчит Юркин дом…

– Ил, ты на осенних каникулах, что делать решил? – Юрка тянет время.

– Как у Стаса с работой, а так хотелось бы в Италию смотаться, в Помпеи, я их так и не посмотрел… Стас?

– Ну ведь был разговор! Я завтра Борису Шалвовичу позвоню, – кстати, сам бы мог, Илья, он твой второй опекун… Первый, то есть, второй – я. Вот, пускай всё оформляет, поедем.

– Везёт… А меня одного опять.

– В Германию?

– В Испанию, кажись, – один чёрт, неохота.

– Жаворонков! Это ж Испания! Это, – там же коррида, сеньориты… чего там ещё… всё, пришли, лужа дальше. Пока, Юрка.

– Пока, Логин… С.С., – так я, если чо, я вам позвоню?

– Конечно, Юрка.

Мы со Стаськой стоим, смотрим, как уходит к себе домой Юрка.

– Знаешь, Стась, ты не второй.

– Что? А, ты про опекуна…

– Первый. Ты не второй, не опекун. Ты первый, ты единственный, лучший…

– Вот это вот хорошо! Значит ли это, что ты согласился постирать бельё?

– Я щас кого-то единственного в луже этой постираю! Я… пошли домой, я трахнуться хочу!

– Тише, Ил, услышит кто…

– Никого нет, но ты прав, Стась, – тише… Ну что за Мир такой, – Мир, который не любит Любовь… Если бы в этом Мире не было бы таких людей, как мы, – ты, я, Тихон, другие, настоящие, мёртвые, не родившиеся ещё, – гори бы всё оно…

– Пошли, Ил, дождь снова начинается…

Пока мы идём домой, Стаська рассказывает, что сегодня он звонил в центр Субару, договорился на вторник насчёт зимней резины для нашей «Бури»…

– Они там, после того как увидели в прошлый раз нашу «Импрезу» с этими опознавательными знаками, обалдели все, шеф их тоже так хочет.

– У него «Форестер», пусть в бомбер его красит, а «Хаятэ» наш, – истребитель, хоть и тяжёлый. Вообще, Стаська, это ты придумал просто заебись! Молчи! «Заебись», – самое тут подходящее слово. Главное дело, – «Хаятэ» ведь «Накадзима» делала, это джонники из мести её расчленили, теперь она Субару, – «Фудзи», то есть…

– Ну да. Так кто ж про это знает? А я помню, ты же научил меня, Ил, такие вещи помнить.

– Жёлтая стрела сквозь красный двойной круг, –  мечтательно улыбаюсь я. – Эмблема 58-го Сэнтая, бортовой номер 9… Хиномару на передних дверях… Буря-Хаятэ! Жалко, имя пилота ты не узнал, Стась.

– Жалко… Илька, если наш кавалерист щас в эту грязь залезет, я не знаю, что тогда!

– Уже тогда! Улан! Б!

– Мама дорогая… Да брось ты с поводком, Илька, что уж теперь, – поздно.

– Драть его надо! Его драть надо, меня драть надо, тебя тоже…

– Меня первого! Распустил вас.

– Стась, давай с мазохизмом завязывать! Не моя это тема, чо-то понесло меня не туда…

– Туда, туда… Открывай подъезд… Туда! Кто сегодня по башке получил?

– Во бля! Я чо, – спецом, что ли?

– А вдруг?

– Пошёл ты! В лифт…

– Ты первый, Ил, я первый боюсь, – вдруг там бабай…

– А-апчхи-и!.. Точно…

– Ух, ты! Горчичники! Ур-ра! Я, Илька, не мазохист, я садист!

– Ни-за-что! Я опасен в бою, я камикадзе сёдня… Во, Стаська, я ж две хокку сёдня сочинил, после английского, после Нинели нашей рыжей…

– Она крашеная у вас. Приехали, выходи…

– Опять я первый? Прикрываться ребёнком! Ай-яй-яй…

– Ты хокку говори.

– Ты дверь открывай.

– Сначала хокку.

– Ладно. Первая. Так. Вот:

 
Варварам рыжим
смерть я принёс от огня.
Я камикадзе.
 

– Илья, я это в Инете выложу! А вторая?

– Вторая:

 
Я с неба упал.
Я целюсь в борт корабля.
Я ветер Богов.
 

– Обе выложу!

– А гонорар?

– Кому?

– Улану! В ванную его тащи, давай.

– Слушаю, мой капитан, Рогинов-сан! Кстати, Илька, капитан 1-го ранга у японцев назывался – Тай-са.

– Да? Буду знать… Брядь! Стас! Ну ты чо, смотри, – кавалерист в комнату поскакал! Ты, что ли, полы моешь? Я что ли полы мою!

– Улан, гад!

– Блядство, – пашешь, тут пашешь… Вали в ванную! Я тут, как на плантации у тебя! На рисовой… Использует, понимаешь, детский труд по полной, эксплуататор, рабовладелец, восстание поднимать пора, по ходу, Логинов, как Спартак, бля, да какого же он сетевой на компе-то не выключил, обормот, а Жаворонкова я зря не придушил, эх, пора, пора что-то порешать мне решительно…

Бубукая так вот себе под нос, – блядь, точно заразное, – я прохожусь по комнате, – скучно, – иду на кухню, – не хочу я с посудой вошкаться, – три чашки и пара тарелок, – трахнемся щас, – это-то да, – трахнуться-то мы со Стаськой трахнемся… И не раз, даже может быть, а тогда почему мне скучно?

– И чего ты прискакал на кухню, Улан? Стась, мне скучно…

– Вот те на! Ну, не знаю… Хочешь, – спляшу?

– А я выдержу? Танец твой? Нет. Это ты спьяну.

– Поклёп! Сухой… сухой, как лист…

– Ничо себе! Бутылку водки вылакал, и он сухой!

– Да какую там… Погоди... Это… Щас…

– Ты чего?

Но Стаська машет на меня рукой, чешет затылок, – вот тоже, не подцепить бы, – смотрит в пространство, – в его глазах, самых синих и самых любимых на свете, – в них…

– Ил! Слушай. Так:

 
Бутылка пуста -
ни в башке и ни в жопе!
Хокку родилась…
 

– Это воще! Стась! Это твоё лучшее! Воще… Да, правильно, пять-семь-пять.

– Да? Ну, вот, дождался. Стараюсь, Илька! Как думаешь, это тоже в Интернет пойдёт?

– Сто пудов.

– Здорово. Блин, это потруднее, чем рифмы сочинять, – строго семнадцать слогов, да ещё по строчкам разбить, да ещё смысл, чувство, смех, любовь, настроение…

– Да. Жалко, что японские почти нельзя перевести, в размер сроду не уложиться.

– С размером, – это да. Я твою хокку про размер первым делом выучил, помнишь?

 
В строке пять слогов.
Семь вот теперь написал.
Снова пять… Хокку.
 

– Да-да, эту.

– Это не моя,  это Тихона. Ладно, пошли в комнату. Точно! А ну!

– Илька, если ты опять чего-нибудь такое задумал…

– Нет. Просто… Вот скажи мне, – ты старше, ты должен знать, – почему взрослые забывают, что они были детьми? Я не о тебе, ты не забыл…. А почему Юркин батя это забыл? Что он тоже был пацаном. Я не забуду. Хоть и не было у меня детства, – я не забуду.

– Ты, – нет. Иди сюда. Я старше… Чёрт его знает… Чмок. Я против тебя чувствую себя маленьким… Чмок. Иногда. Чмок. А иногда старше. Чмок.

– Старше, старше! Ай! Стаська! Так значит, ты и правда садист? Ё…

– Здорово, да?

– По твоему, это здорово, – откусить мне пол уха? М-м… Не знаю… Чмок. Стась…

Мы на диване, – на нём мы спим, любим, хоть и есть у меня свой гамак, но спал я там… не помню, раза три, – мы на нашем диване. Я не тороплюсь, пускай обормот сам меня разденет, пускай он разденется сам, я же младше, – вот пускай он и… а я ему мешаю, я хватаю его за руки, дёргаю за волосы, тяну его голову к себе, целую, – крепко, – дую в рот, обнимаю, – крепко, – прижимаю его лицо к своему, – ещё крепче… Люблю. Люблю, и вечно буду любить, – сердце у меня огромное, сердца моего хватит на целую вечность, на всё множество Миров…

А Стаська начинает уплывать, он уже не раздевает меня, не раздевается сам, – он целует меня, я плыву вместе с ним, в его руках я послушная лодочка. Нет. Надо, всё же… Толстовка моя уже на полу, чуть приподнять Стаську, завалить его на бок, – ремень его джинсов… Бля, неудобно, на спину обормота, так вот лучше. Джинсы. Стаська помогает, тянет джинсы вниз, – от меня не отрывается, губы в губы, наши языки торопятся выяснить: – так кто всё же главнее… Руки. Его и мои, – мы мешаем, друг другу, – это здорово, так и должно быть, – мешаем, стараясь помочь…

– Футболку, Илька… Сними…

Я снимаю с себя футболку, мне приходится оторваться от Стаськи, скорее снова к нему, тяну вниз его лёгкие плавки, какое-то время мы мешаем друг другу по-настоящему, я уже тороплюсь, желание приходит знакомой волной, Стаська тоже её поймал… Мы голые.

– Я первый… Ладно, Стась?..

Стаська сжимает меня ещё крепче, да некуда уже ведь крепче, – есть куда, – отпускает.

– Ты. Молодым везде у нас… Мне как? На живот?

– Нет. Так. Щас… Погоди… – я тяну из-под головы у Стаськи подушку, – вот, Стась, подложим щас…

Стаська приподнимается, я заталкиваю ему под поясницу подушку, – его глаза не отрываются от моих, он ловит мои руки, улыбается, он меня любит.

– Да. Вот. Стась…

– Давай, Илька, давай.

Стаська сгибает ноги, обхватывает колени руками, разводит их в стороны. Я упираюсь ладонями ему в грудь, переношу вес своего тела назад, на свои колени, не отрываю своего взгляда от синевы Стаськиных глаз. Какие всё-таки синие… Тёмные, синие колодцы из которых не напиться допьяна, досыта… Я замираю.

– Стась… Я. Люблю. Пропади оно всё пропадом, – люблю…

– Любишь, – соглашается Стаська. – И я тебя, как же мне тебя не любить… Только почему же пропадом, не надо. Люби. И я. Навсегда, да?

– Да. Люблю. Щас…

Я, продолжая упираться одной ладонью о Стаську, другой беру свой член, провожу Стаське головкой по щелке, по дырочке, – ха, Стаська, – садист-то я… Так. Сейчас. Я упираюсь открытой головкой в тёмную дырочку, бросаю на Стаську быстрый взгляд, – он закусил губу, он улыбается, он прикрыл глаза. Я снова смотрю на свой член, надавливаю, сильнее, ещё, – сопротивление, преодоление, – и…

– Ф-фо-ох-х-х… Стас-сь…

И я качаю, я трахаю моего Стаську, я бы мог это делать непрерывно. Но это невозможно, – непрерывно, – я и так покрыл уже все мыслимые рекорды по частоте траха. Правда, последнее время, – недели три, – мы со Стаськой сбавили темп, раза два-три в день только, а первое-то время…

Я люблю это, я люблю ебать Стаську, я люблю, – полюбил, – когда Стаська ебёт меня, и Стаська полюбил, – любит, – когда я ебу его. Ведь это вершина, – да, любовь, она, наверное, может обойтись и без этого, но это вершина, это самый пик любви, без этого пика, может быть, и можно, но нам со Стаськой так лучше, так нам необходимо, это же вершина… Как Стаська терпел, когда я его первый раз, как я был ему благодарен. Как я старался, чтобы ему было со мной хорошо, – ведь это же первый раз, ведь это навсегда…

Стаська лежит на спине, ноги согнул в коленях, он то хватает меня за плечи, – но мне так не очень удобно, – тогда он берёт меня за талию, – так лучше, – и темп, темп, темп. Да, мне так лучше, но так неудобней ему, неудобно держать согнутые ноги без поддержки, но всё-таки мы продолжаем ебаться в такой позе, он терпит, он всё терпит, ведь это я его сейчас ебу, я ведь его люблю, он это знает, с самого первого раза он это знает, и он любит меня, как никого ещё не любил в жизни, а это знаю я… Он то закрывает глаза, то смотрит на меня, – особого кайфа в том, что тебя ебут в жопу нет, – но ведь тебя ебёт тот, кто тебя любит больше чем весь этот блядский мир вместе взятый.

Я трахаю Стаську, – и к чертям собачьим весь этот блядский мир, – сейчас, – теперь, – всегда, – мне в этом мире интересен только Стаська… и моё к нему желание… и моя Любовь к обормоту… я его трахаю, я сейчас…

– Я кончаю-у-у… У. У. Ух.У-уу-ух-х-х… Сатаська-а…

– Кончил, да? Илька, даже меня проняло.

– Да-а… Бля, – ой! – блин! Бли-ин… – я валюсь на Стаську, я дышу ему в шею, КАК Я ЕГО ЛЮБЛЮ! – Давай, Стась, теперь ты.

– Ил, а может лучше… Пососи, а? Или ты… А?

– Конечно, но… Чего ты стесняешься-то, а? Стась, ведь не первый же раз! Хочешь, – пососу, так и скажи…

Стаська обнимает меня, прижимает к себе изо всех сил, я уткнулся ему в изгиб шеи, но и так я чувствую, что он краснеет, бля.

– Илька, я… Да, ты прав. Хорошо, я не буду стесняться. Да. А про первый раз… Знаешь, я толком и не помню. Да постой ты! Чего ты сразу драться! У-у-у! Вот дождёшься, пойду я тоже какому-нибудь каратэ научусь… Смешно ему… Не пьяный я был, мы ж шампанское только пили, чуть-чуть… Я те укушусь! То есть укушу… А всё-таки тот раз как в тумане. От счастья, наверное… И не забыть никогда…

– Ха! Попробовал бы ты только забыть! Я тебя, обормота, тогда бы…

– Ил, а ведь ты вырастешь… Вот через три месяца тебе уже пятнадцать будет. А потом совсем вырастешь…

– Нет, бля, всю жизнь мне в гимназии этой сучьей чухаться! Стась, ты о чём?

– Ты… Ты вырастешь, и уйдёшь.

– Знаешь, Стаська, ты не обормот даже, ты баран! Уйду… Зачем же, по-твоему, я тогда приходил? Нет, погоди, дай я договорю. Чмок. Может, и уйду, чмок, чмок… Может быть, у тебя кто-нибудь появится, чмок. Или у меня, чмок, чмок… Не знаю, тут ведь заранее не скажешь, одно вот только могу я тебе заранее сказать. Я тебя люблю. И это навсегда. И мы вместе навсегда. Мы ведь и с Тихоном навсегда, хоть он и умер… Чмок. Чмок. Обормот. Я тебя люблю НАВСЕГДА. И ты меня… Как бы ни было, и что бы это ни значило. Вот. Чмок. Сюда вот ещё, чмок, чмок… Так что, никуда мне от тебя не уйти. Да и некуда, отвык я один, неправильно это, – одному. Всё, Стаська, не хочу я больше дискуссий на эту тему…

– Так мы же и не спорили, Илюшка. Чего тут спорить? Всё правильно, ты прав, а я обормот… Чмок. А ты ненасытка, чмок, чмок… Пососёшь, да?

– Пососёшь, да. И ты пососёшь, да.

– Ненасытка…

– Обормот…

Любовь. Это Любовь, потому и навсегда. А по-другому и быть не может. Мы со Стаськой любим друг друга навсегда, даже если, – может быть, – кто-то ещё и появится у него… у меня… Его плечо всегда будет готово к тому, чтобы моя щека легла на это плечо, моя щека всегда будет хотеть лечь на его плечо. Моё сердце всегда будет ждать, когда прижаться к сердцу Стаськи, – сердце к сердцу, душа к душе.

Стаська протянул мне свою ладонь, открытую ладонь, протянул от сердца. Я в неё не плюнул, Тихон, я вложил в его ладонь своё сердце, оно теперь там бьётся. Многое у нас со Стаськой чего было за эти пять месяцев, ещё больше у нас с ним будет всего, ведь вся жизнь впереди, но не забыть мне, что он первый протянул мне свою ладонь, от всей, – от самой, – души.

Любовь. А как же иначе? Как нам не любить друг друга? Раз это навсегда… Только так. Это, и только это, – правильно. Так-то, господа мои. Остаюсь преданно Ваш, – Ложка, Ил, Логин, Илюшенька, самурай Рогинов-сан… Сайонара.

Итихара – Токио – Москва – Магнитогорск. Июнь 2006г.

Ил (Geers).

С автором можно связаться по адресу: [email protected]