Текст книги "Воспоминания об Илье Эренбурге"

Автор книги: Илья Эренбург

Да, я вспомнил эту итальянку. С тех пор прошли годы, а вьетнамская война все продолжалась. Мы только что вышли с заседания, где обсуждался вьетнамский вопрос, и снова говорили о пытках, об убийствах мирного населения, о зверствах и ограблении маленького, гордого, героически борющегося народа. Но теперь были уже шестидесятые годы, а война продолжалась. Уже счет дням потерян. Проходят долгие годы, а война продолжается, но теперь французов сменили американцы.

Уже Алжир, долго воевавший за свободу, получил ее. Уже десятки новых государств Африки заявили о своем освобождении от гнета колониализма, уже началась и кончилась война в Корее, а во Вьетнаме продолжалась бесконечная новая «грязная» война. Она продолжается и сейчас, когда я пишу эти строки.

А тогда Эренбург сказал: "Меня поразил вьетнамский делегат. Он скромно и тихо, очень сосредоточенно и уверенно заявил, что такое уже бывало во Вьетнаме в средние века. И сколько бы война с американцами ни продолжалась, мы не сдадимся. Мы никогда не сдадимся. То, что разрушили у нас, разрушали не раз. Мы все восстановим. Но мы не сдадимся!"

Помолчав, он сказал: "Им надо помочь всем миром. Надо принять все меры, чтобы война во Вьетнаме прекратилась. По-моему, она идет уже почти двадцать лет. Это невозможно – надо ее кончать!"

Да, подумал я: вьетнамцы сражались с японскими оккупантами, потом с французскими колонизаторами и теперь с американскими агрессорами, да, получается что-то около двадцати лет. Надо кончать…

И за последние годы на всех конференциях, сессиях, ассамблеях вьетнамский вопрос стал главным, первым вопросом, с которого начинались доклады и дискуссии. Из страны в страну переносились собрания сторонников мира, и вдруг – это случилось незаметно, с годами, но, оглядываясь, можно уже было установить простым глазом, как поредели ряды ветеранов мира, как много новых лиц, новых голосов.

Один из друзей сказал мне как-то на очередном конгрессе: "Встречаешь старых знакомых все реже, а иных уже не встречаешь. Иные хорошо живут в памяти, других нужно как бы обновлять каждый раз, третьи – живут как тени, как старые сновидения".

Ушло так много – кто уже прошел до конца свой земной путь, кто постарел, кто по разным причинам отошел от движения.

В 1958 году умер великий гуманист, борец за мир – Фредерик Жолио-Кюри. Не стало Эжени Коттон, Александра Фадеева, Хьюлетта Джонсона, Инфельдта, Длусского, Ива Фаржа, Антуана Табета, доктора Китчлу, Хмаинга, Сарананкара Тьеро, генерала Хара, Назыма Хикмета, Ванды Василевской, Дюбуа, Фридриха Карденаса, Садовяну, многих не стало.

Мировые события осложнились. Но в движение приходили новые силы. И Джон Бернал правильно говорил о том, что движение внутри каждой страны затронуло самые различные слои населения, даже людей, которые не были никогда затронуты более ранними политическими движениями. Многие организации вне движения охотно присоединяли свои усилия в решающих международных кампаниях к Всемирному Совету Мира. Борьба продолжалась. Илья Эренбург был неутомим в розыске возможностей распространения идей движения за мир среди далеких от защитников мира деятелей. Но вопросы разоружения, ослабление международной напряженности, проблемы сотрудничества между странами Востока и Запада, вопросы европейской безопасности действительно интересовали многих обшественных деятелей, и они охотно шли на переговоры, на обмен мнений, и эти встречи Эренбург называл "Круглым столом".

За таким "Круглым столом" он не только встречался с новыми собеседниками по старым проблемам, но и со старыми знакомыми, частично участвовавшими уже в акциях Всемирного Совета Мира, и бывало так, что они принимали участие в очередной конференции или сессии мира.

По окончании сессии "Круглого стола" принимались информационные документы. Чтобы судить о составе участников этих собеседований, стоит посмотреть, кто участвовал, например, в четвертой встрече "Круглого стола" – Восток – Запад в феврале 1961 года. На ней заседали Ф. Ноэль-Бейкер, лауреат Нобелевской премии, член парламента Англии; Александр Корнейчук, Илья Эренбург, Георг Брантинг – депутат из Швеции, итальянский сенатор Ферручио Парри, Жюль Мок, Раймон Шмитлэн, норвежский парламентарий, Оскар Ланге из Польши, сенатор из Бельгии Анри Ролен, Младен Ивекович, председатель Союзного веча Союзной народной скупщины (Югославия). Были и другие, но уже этот список говорит о том, что самые разные деятели приходили к одним и тем же выводам, расширяя тем самым круг сторонников мира, способствуя расширению идей Всемирного движения мира.

Тут следует сказать, что Илья Эренбург обладал большим талантом привлекать самых разных людей к участию в защите мира. Он еще в 1962 году говорил, что движение не организация, движение теряет свой смысл, когда оно перестает двигаться. Наше дело не радоваться статистике заседаний или циркуляров, а поднять народы для борьбы за мир… Наш долг привлечь к движению всех сторонников мира: тех, кто верит в близкий конец капитализма, и тех, которым капитализм нравится, лишь бы они хотели искренне мира.

Вот чем он и объяснял своеобразную пестроту группы самых разных людей за "Круглым столом", почему ратовал за привлечение разномыслящих и стоящих в стороне организаций к участию в едином движении в защиту мира.

В 1965 году перед Всемирным конгрессом в Хельсинки он подчеркивал, "что время слишком трудное, опасность слишком велика, чтобы выставлять на первый план то, что может разъединить миролюбивые силы. Нужно надеяться, что это поймут все".

Он хорошо знал, о чем говорит. Уже начиная с 1961 года представители КНР во Всемирном Совете Мира начали сначала скрытую, а потом все более явную работу против единства движения.

Они прибегали к тайным сговорам, встречам с отдельными делегатами разных стран, пытались привлечь на свою сторону целые делегации, привозили с собой из Пекина подставных делегатов, постоянно проживавших в Китае эмигрантов из стран Африки и Азии, и всеми силами старались внести расслоение в ряды сторонников мира. Наконец они стали распространять свою литературу, в которой проповедовали иные взгляды на движение, стали, впадая в истерику, устраивать нелепые демонстрации с грубейшими выкриками, предлагать при голосовании свои резолюции, предлагать свой вариант действий, запугивать делегатов соседних с КНР азиатских стран.

Словом, они вели дело к явному разрыву с всемирным движением, если не удастся подчинить его своему влиянию.

Всемирный Совет Мира, борясь с тайными и явными недоброжелателями и врагами мира, стремившимися развалить организацию, сам вел большие дискуссии по вопросу о дальнейшей работе. Некоторые скептические настроения были. Говорили об объединении с параллельными движениями, о децентрализации деятельности ВСМ, о нахождении новых способов действия в условиях изменившегося международного положения.

Бывало, что и Илья Григорьевич Эренбург высказывал сомнения в необходимости сохранения существующего порядка деятельности сторонников мира. Но Всемирный конгресс в Хельсинки, который происходил с 10 по 15 июля 1965 года, конгресс за мир, национальную независимость и всеобщее разоружение, повлиял на него самым положительным образом.

Для делегатов было ясно, что они собрались в очень сложный и ответственный час, когда нельзя просто произносить слова, наслаждаясь собственным красноречием, а надо искать пути к действию, к единению всех миролюбивых сил, когда надо прямо и смело принимать решения, за которыми стоит очень многое.

Эренбурга поразило место, где заседал конгресс. Оно ему понравилось. Дом был построен руками финских рабочих, которые не только жертвовали свои деньги, но после работы приходили, чтобы участвовать в строительстве своего Дома культуры. Они убрали груды скал, валунов, камней, чтобы на их месте возникли стройные, легкие стены дома, предназначенного для труда и мира.

Представители почти ста стран, пришедшие на конгресс, тоже, как бы символически продолжая их труд, должны были забрать все препятствия, мешающие идти в будущее, – и они приступили к работе в обстановке торжественной и серьезной. Сам президент Финляндии присутствовал при открытии. Премьер-министр пожелал конгрессу большого успеха.

На столе президиума конгресса пламенно сверкал стяг, подаренный конгрессу Национальным фронтом освобождения Южного Вьетнама. Он напоминал о крови, льющейся на древней земле, о мужестве и бесстрашии народа, о его великой уверенности в том, что все народы мира поддержат народ борющегося Вьетнама.

Эренбург не мог не волноваться вместе со всеми, когда американская женщина от имени американских матерей говорила: "Я не хочу, чтобы мои пять сыновей были убиты во Вьетнаме. Но я и не хочу, чтобы мои сыновья убивали вьетнамцев".

И с ней горестно обнималась вьетнамская мать. Финны – народ молчаливый и не так просто открыто выражающий свои чувства. Городской парк, где был организован митинг в честь Вьетнама, был переполнен финнами всех возрастов. Борьба за мир популярна в стране озер и лесов так же, как под знойным небом Африки.

На конгрессе шли непрерывные встречи друзей, соратников по прошлым конгрессам. Африканцы в пышных одеждах и скромные индийцы в черных куртках одинаково приветствовали его. Знакомый житель Дамаска, узкоплечий непалец, похожий на горного духа своих высокогорных долин, с фантастическим убором на голове, приглашал в гости в далекое Катманду южноамериканца. Эренбург разговаривал с потомками первых русских поселенцев, строивших когда-то колонию Росс на месте нынешнего Сан-Франциско, Он говорил с ними по-русски, и ему было странно слышать, что пышная, похожая на кустодиевскую купчиху американка готовит ботвинью, сама делает квас и печет пироги с капустой на рождество!

Среди советских делегатов была славная и скромная Валентина Владимировна Николаева-Терешкова. За ней шел всегда человеческий поток, прося автограф или желая просто посмотреть на нее. Матери подносили своих детей, чтобы она притронулась к ним. На счастье!

Когда резолюцию по Вьетнаму читал известный французский писатель Жан Поль Сартр, в затихшем зале было слышно, как трещат наушники. И когда Эндикотт, председательствующий на заседании, поставил резолюцию на голосование, то оказалось, что все голосуют за нее. Это было первое чудо вечера. Второе чудо наступило, когда голосовалась вторая общая резолюция. И она была принята единогласно! Разве это не говорило красноречиво о большом успехе сил мира! Это подтверждало то, что записано в конце общего заявления Всемирного конгресса: "В действиях народов для поддержания мира сила заключается в единстве".

И Эренбург с радостью признал, что движение сторонников мира не только существует, а находится в полной силе и на подъеме. Оно координирует свои действия со всеми миролюбивыми силами, продолжая свою работу в защиту мира, национальной независимости, за всеобщее разоружение.

Много новых людей вступило в движение. Очень выросли организации Африки.

Обо всем этом когда-нибудь будет создана большая книга, и в этой книге красноречивым языком будут написаны страницы о тех выдающихся деятелях, которые, не щадя усилий, неутомимо, без отдыха, боролись за мир для всего мира, и в числе этих глубоко любивших человечество и все, что оно создало великого, прекрасного, чудесного, будет и имя одного из основателей движения сторонников мира – Ильи Григорьевича Эренбурга.

Леонид Мартынов
Поэзия Ильи Эренбурга

Мое знакомство с Эренбургом началось полвека назад. Это было не личное и не прямое, но и отнюдь не косвенное знакомство, когда на двенадцатом году жизни я не без некоторого напряжения прочел эти навсегда запомнившиеся мне строки:

 
Много погибло прекрасных грез
Это над ними плачут ивы
Сладкий пан Любовь и Христос.
Умерли кошки мяучат тоскливо
Я не в силах скрыть своих слез.
 

Разумеется, я далеко не все понял. Но эти печальные, необычные, без знаков препинания стихи вполне соответствовали окружающей обстановке. Шла война. Взрослые были хмуры, толковали о лишениях, поражениях, предательствах… И вот, взволнованный, пропуская вовсе не понятные мне строки о каких-то рабах и муренах, я читал дальше и дальше. Я уяснил одно: тот, кто был не в силах сдержать своих слез, вдруг вроде как успокоился, утешился при виде – кого бы вы думали! – при виде запорожских казаков, пишущих ответ турецкому султану:

 
Султан им писал "придите…
Покоритесь приказу моему"
Они встретили смехом посланье
И ответили тотчас ему…
 

О, я великолепно понял, в чем тут дело. Я видел репродукцию этой картины: запорожцы, хохоча, пишут ответ турецкому султану. И мне тоже стало весело. Я хохотал тоже. Пусть кошки мяучат тоскливо, пусть много погибло прекрасных грез, но ничего не пропало! Вот что я чувствовал, читая эти строки.

И лишь через несколько лет я осознал, что это были стихи Гийома Аполлинера в переводе Ильи Эренбурга, того Эренбурга, который стал мне известен как автор замечательного романа о Хулио Хуренито. И я навсегда благодарен Илье Григорьевичу за то, что он мне, ребенку, второкласснику, подарил когда-то огромную радость даже еще не своими произведениями, а юношеским переводом с французского. Он показал мне такого замечательного Аполлинера, выходящего из состояния безнадежности, любуясь не чем иным, как картиной нашего старого доброго Репина.

Много еще неожиданного и удивительного дал мне Эренбург за последующие годы – будь это фантастический "Трест Д. Е.", или удивительные переводы из Вийона, или гневные статьи военных лет, или блестящие выступления на конгрессах мира и мирные путевые очерки, появившиеся в результате поездок за границу, но главное, что мне по душе у Ильи Эренбурга, так это его стихи…

…Весной 1941 года вышла в свет маленькая книжка стихотворений Эренбурга «Верность».

Верность чему? Там, вначале, в открывающем книжку стихотворении, было перечислено: "верность хлебу и верность ножу", "верность смерти и верность обидам", "верность сердцу и верность судьбе", но все это для меня казалось не совсем ясным до тех пор, пока я не перечел эту великолепную книгу через несколько месяцев и не понял в свете разразившихся событий, что эта верность есть не что иное, как верность своему авторскому, эренбурговскому, необманывающему ощущению грядущего.

В самом деле, что такое художественное творчество, поэзия? Не есть ли это стремление открыть то, что скрыто в тебе и в других, скрыто во времени часто не кем иным, как самим Временем? Не есть ли это стремление заглянуть в себя, чтобы увидеть окружающих, заглянуть в душу иноземца, чтобы понять, чем он от тебя отличается и чем на тебя похож (вот откуда потребность переводить!)? Не есть ли это потребность заглянуть в прошлое, чтобы понять, что надо делать в настоящем?

Итак, о чем же повествовала книга «Верность»?

Нет, не только об Испании 1938 года, не только о Париже 1940 года шла речь в этой книге. Воспоминания о недавнем прошлом звучали как бы предвестием ближайшего будущего:

 
Есть перед боем час – все выжидает:
Орудья, тучи, мокрая трава.
И человек невольно вспоминает
Разрозненные, темные слова.
Хозяин жизни, он обводит взором
Свой трижды восхитительный надел,
Все, что вчера еще казалось вздором,
Что второпях он будто проглядел.
 

Эти стихи стояли в книжке между стихов «В Перпиньяне» и «В Андалузии». Речь шла о конце тридцатых, то есть о том, что уже свершилось, но перечтите эту маленькую книжку «Верность» – и вы почувствуете, как она была насыщена предощущением того, что надвигалось, что было уже при пороге:

Был скверный день, ни отдыха, ни мира…

…Играли в прятки облака…

Такова сила искусства, поэзии. Что тут скажешь? Весь мир знает Эренбурга, и знает его прежде всего как борца за мир, публициста, беллетриста, но, пожалуй, меньше всего как поэта. На это есть ряд причин: далеко не у всех людей стихи в обиходе, а газетную статью прочтет в наше время любой и каждый. Есть люди, которые вообще не любят стихов. Но что до меня – я очень люблю их и высоко ставлю Илью Григорьевича Эренбурга поэта. И я бы сказал, что высокая поэзия присутствует во всех произведениях Эренбурга. Я уверен: напиши он заметку в десять строк – и она будет иметь в себе элемент поэзии. Да иначе и быть не может. Я как-то не интересовался, к какому творческому объединению Союза писателей причисляет себя Эренбург, не знаю, в какие разделы библиографии он ставится, но знаю, что от поэзии Илью Эренбурга не отнять никому. Во всяком случае, русская поэзия и мировая поэзия XX века немыслимы для меня без Ильи Эренбурга.

Это он в своих стихах так отчетливо запечатлел приметы века, куда вошли и пейзажи 1914 года с их воинскими поездами, в чьих вагонах

 
Каждый зуав
Пел высокие гимны.
(И нимфы
Стенали среди дубрав)…
 

и видение Пугачьей головы над предреволюционной Москвой, и образ революционной России, где на темном гноище

 
Рождается иной, великий век…
и дальние дороги «среди камней и рубенсовских тел», и
Парча румяных жадных богородиц,
Эскуриала грузные гроба…
и те часы, когда поэт любовно и естественно ощутил
Духоту народных сборищ,
Косноязычной речи голизну,
Литейщиков расплавленную горечь
И землекопа грубую весну…
и те моря,
Где играли тихие дельфины
Далеко от зелени земли…
и где,
Нарываясь по ночам на мины,
Молча умирают корабли…
 

И снова та Москва второй половины тридцатых годов:

 
Дома кочуют. Выйдешь утром, а Тверская
Свернула за угол. Мостов к прыжку разбег.
На реку корабли высокие спускают,
И, как покойника, сжигают ночью снег…
 

и Париж 1940 года с его улицей «Ищу полдень», где

 
Девушка идет, она ищет,
Где ее любовь, где кладбище…
…Иди, не говори, путь тот долгий
Это весь Париж ищет полдень.
 

Глух тот, кто не слышит музыки этих стихов, и слеп тот, кто не видит человечества, ищущего полдень. И трудно забыть стихи Эренбурга о России, стихи о второй мировой войне. Вот эти стихи:

 
В пригожий день, среди кустов душистых,
Когда бы человеку жить и жить,
Я увидал убитого связиста,
Он все еще сжимал стальную нить.
В глазах была привычная забота,
Как будто мертвый, опоздать боясь,
Он торопливо спрашивал кого-то,
Налажена ли прерванная связь.
 

Прерванная связь! Это стихи больше, чем об одном убитом связисте и об одном порванном телефонном проводе. Наладить нарушенную связь между всеми добрыми людьми, ту связь, которую вновь и вновь пытаются порвать враги мира, – вот о чем не перестает и сейчас говорить подтекст этих стихов. Такова поэзия Ильи Эренбурга.

Передо мной новые стихи Эренбурга – цикл в журнале «Знамя» за ноябрь 1965 года. Всматриваюсь с величайшим интересом, но и с некоторой тревогой. Привык ему верить – уж не напророчит ли он снова чего-нибудь тяжкого, как в «Верности»?

Что же он пишет?

 
…Все не так. В моем проклятом возрасте
Карты розданы, но нет уж козыря…
Неужели действительно так? Но читаю дальше:
Страсть грызет и требует по-прежнему,
Подгоняет сердце, будто не жил я,
И хотя уже готовы вынести,
Хватит на двоих непримиримости,
Бьешься и не только с истуканами,
Сам с собой.
 

Значит, сила есть! Вот и в другом стихотворении, об осени, где говорится:

 
Не время года эта осень,
А время жизни. Голизна.
Навязанный покой несносен
Примерка призрачного сна.
Концовка отнюдь не такая печальная, как начало:
Я столько жил, а все недожил,
Недоглядел, недолюбил.
 

Что недоглядел? Что недолюбил? Да, конечно:

 
Из-за деревьев и леса не видно.
Осенью видишь, и вот что обидно:
Как было многое видно, но мнимо,
Сколько бродил я случайно и мимо,
Видеть не видел того, что случилось,
Не догадался, какая есть милость
В голый, пустой, развороченный вечер
Радость простой, человеческой встречи.
 

Неужели же он и впрямь оказался столь одинок? Нет, вот он уже не в лесу, а в самолете, и рядом с ним не кто иной, как Антон Павлович Чехов, который, впрочем, оказывается вовсе не Чеховым, а современником, говорящим:

 
…Лечу я в Лондон – лес и лен,
Я из торговой сети,
Лес до небес и лен как клен,
Все здорово на свете!
 

Я читаю эти строки из стихотворения, завершающего эренбурговскую подборку в «Знамени», и вздыхаю с облегчением. Раз Илья Григорьевич устами своего героя сказал о том, что все здорово на свете, – значит, все так и есть! Я верю замечательному поэту Илье Эренбургу!

1966

Лев Озеров
Тихий громкий голос

Его глаза после Испании меня поразили. Казалось, что зрачки этих глаз каким-то невидимым и непомерным грузом тянут книзу. Иссиня-фиолетовые мешки под глазами еще более подчеркивали эту тяжесть зрачков. Волосы уже с проседью, всклокоченные по-эренбурговски, – в силу внутренней, никогда не утихающей тревоги. И сутулость у него своя, особая, далеко не академическая. Тремя прокуренными пальцами он цепко держит одну из своих трубок. Он задымлен и пропылен. Пиджак мешковат, крупнозернист, складчат.

И все-таки при мешковатости фигуры и небрежении к одежде в нем было нечто от европейца, парижанина, собеседника больших поэтов и художников. Не лоск, а культура общения. Он приезжал два или три раза к нам в Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ). Встречали его восторженно. Мы видели в нем участника и летописца героической борьбы испанского народа против фашизма. Долго не отпускали. Шли провожать его толпой. Все последующие дни только и было разговоров что о нем.

При первом же взгляде на него – понятно: человек не щадит себя, живет на износ. Это не вызывает жалости, скорей зависть – вот так и надо жить. Иначе он не может. У него своего рода пальма первенства: уже понюхал, что такое фашизм. Нам это только еще предстоит. Тем интересней смотреть на него, слушать его, думать над смыслом его рассказов и предупреждений. А в предупреждениях его ничего дидактического, только пережитое.

Одним из первых у нас Илья Григорьевич Эренбург разглядел в воркующем розово-голубом расчетливо-сентиментальном бюргерстве и европейском мещанстве старших братьев и отцов фашистских молодчиков. Сперва мирно попивали пиво, потом пустили в ход пивные кружки, потом жгли на кострах Генриха Гейне и Иоганнеса Бехера, потом из человеческой кожи делали абажуры.

Как художник, обозначив генеалогию фашизма, Илья Эренбург никогда не забывал о различии между немцем Гёте и немцем Герингом, между немцем Шиллером и немцем Геббельсом. Усики и маниакальные жесты Гитлера воспроизведены у писателя с подлинным верно и потому гротескно. До стычки с фашизмом мы уже побывали в выставочных залах книг Ильи Эренбурга и там познакомились с этим нацистским зверинцем.

Короткие встречи и беседы до войны не запомнились. Я жадно смотрел и слушал. Это было явлением необычным, выходящим за рамки художественной литературы.

В 1942 году я встретил его возле гостиницы «Москва». Он прогуливал собаку.

– Во второй половине ночи заходите в "Красную звезду".

– ?..

– Другого времени нет. К полночи, к часу ночи заканчиваю статьи. Потом пишу рассказы.

– Но я и тогда вам помешаю.

– Ничего. Прерву.

Он кивнул головой и вернулся в гостиницу. Я смотрел ему вслед. Снег на сутулой его спине лежал подушкой.

Я пришел к нему в половине четвертого ночи. Он сидел за машинкой среди бумаг и книг, валявшихся всюду среди пачек трубочного табака.

– Читайте стихи, – сказал он тихо, но повелительно.

Из большой пачки он отобрал одно: "Пахло хлебом и теплом в избе". Концовку этого стихотворения он произнес вслух и повторил: "Но алмазу долго надо ждать, чтоб таким как сердце твердым стать".

– Это не перескажешь прозой. Здесь вы себя нашли.

Он показал мне несколько своих стихотворений. Вспомнил Гудзенко, с которым я дружил с довоенных лет.

Илья Григорьевич говорил, почему именно голос Гудзенко прозвучал так ново и свежо. "Кто-то должен был это сказать за всех нас", – такова была мысль Эренбурга. Он много лет подряд отстаивал строку Гудзенко: "Будь проклят, сорок первый год". Редакторы требовали замены.

Приходил я к нему и в "Красную звезду" и домой. Всего охотней говорил Илья Григорьевич о поэзии. Более того, любой разговор у него выруливал к поэзии. Он легко переносил равнодушие и даже неприязнь к своей прозе и публицистике. Неприятие его поэзии было для него тяжестью, нередко выбивавшей его из рабочей колеи.

Однажды я написал для «Труда» рецензию на книгу его стихов военных лет. Рецензию набрали, но не напечатали. Долго я скрывал это от Ильи Григорьевича. Однажды проговорился и потом сожалел об этом. Он загрустил, и надолго. С «Трудом» порвал: "Вычеркните мой адрес и телефон из ваших записных книжек".

Наиболее яркие и частые беседы – о Пушкине, Тютчеве, Блоке, Маяковском, Пастернаке, Цветаевой, Ахматовой, Мандельштаме, Твардовском, Мартынове, Пабло Неруде, Тувиме, Гудзенко, Кульчицком…

Я любил у Эренбурга стихи 1921 года: "Я не трубач – труба. Дуй, Время!" Еще более "Гончара в Хаэне" (1938) с удивительной по силе вложенного чувства концовкой:

 
Я много жил, я ничего не понял
И в изумлении гляжу один,
Как, повинуясь старческой ладони,
Из темноты рождается кувшин.
 

Любил стихи испанского цикла – в отсветах зарев, стихи дорожного цикла – на скрещении времени и пространства, стихи о Тютчеве – «Последняя любовь», стихи из цикла «Старость» с заповедной строфой: «Я столько жил, а все недожил, недоглядел, недолюбил».

В стихах тихий голос, короткая задыхающаяся фраза, часто без глагола, пропуски смысловых звеньев, напряженность, крик души, выражающийся в спокойной, канонической, невозмутимой строфе. Так все вокруг громко, шумно, тревожно, надрывно, что остается одно – быть спокойным и тихим, чтобы тебя услышали.

В 1944 году, осенью, после освобождения Киева я поехал туда, видя до галлюцинаций ясно перед собой Бабий Яр. Там погибло много моих родственников и друзей. По возвращении оттуда я написал небольшую по размерам поэму "Бабий Яр", напечатанную в 1946 году в «Октябре» и перепечатанную в моей книге «Ливень». Собранный материал лег в основу моего очерка о Бабьем Яре.

Как-то Илья Григорьевич написал мне, что работает над романом "Девятый вал" и что по ходу действия ему надо описать скорбное шествие к Бабьему Яру, и не разрешу ли я ему воспользоваться моим описанием. В наш век такая деликатность мне показалась старомодной, к такому обращению мы не привыкли. Но Илья Григорьевич ценил авторство, как ценят личность. И я, конечно, немедленно ответил ему разрешением воспользоваться моими страницами.

У него была своя особая манера вести беседу. На ваш вопрос он отвечал не вдруг, не наступая голосом на ваш голос, не демонстрируя свою готовность опровергнуть вас, опрокинуть, смять, а, напротив, как бы медля, делая небольшую паузу, закаляя свою выдержку. Итак, короткая пауза. И после нее тихо, исподволь, как бы из-за такта, по слову музыкантов, он вступал в беседу или продолжал ее. И чем воспаленней, тревожней, грозней была тема беседы, тем тише говорил он. И эта тишина была громкой, в ней гнездилась убежденность, как в туче электричество.

Он никогда не повышал голоса. Говорил мало. Всегда меньше, чем хотелось бы вам. По окончании беседы оставалось чувство, что Илья Григорьевич не раскрыл и малой части своих размышлений.

– Когда все вокруг витийствуют и стараются перекричать друг друга, лучший способ – это говорить шепотом.

От юбилейных восторгов отказывался наотрез. Отрекся от 70-летнего юбилея в Союзе писателей: ЦДЛ он не любил. Но поздравления все равно его настигали.

– Откуда люди все узнают?..

Он любил и умел защищать несправедливо поруганных проработочной критикой – сам бывал в их шкуре. Но был случай, когда его горячность привела к результату, прямо противоположному тому, которого он добивался. Он добивался реабилитации творчества Марины Цветаевой и поспешил опубликовать свое предисловие к ее однотомнику, готовящемуся в Гослитиздате. Выход однотомника задержался. Илья Григорьевич не был ни в унынии, ни в отчаянии. Напротив, им владел азарт.

Он любил спорщиков, любил, чтобы ему перечили, но чтобы разговор велся без оргвыводов. Что-то озорное, даже мальчишеское, драчливое появлялось в нем.

При мне пришел к нему знаменитый композитор-песенник с жалобой, что его в клубе в бильярдной оскорбил другой сильно подвыпивший композитор-песенник.

– Ну и что же вы сделали? – спросил Эренбург.

– Ничего, вот пришел просить у вас защиты.

– Прячетесь за милицию? Ничем помочь не могу. Правила самообороны у вас разве не проходили?!

Композитор ушел посрамленный. Я видел, как этот увалень обмяк и протискивался в узкую дверь кабинета.

Эренбург был спорщик, никогда не обижался на резкости в честном споре. В уныние его приводили проработки. Я помню его после одной из самых яростных и несправедливых. Он сидел в кресле, высохший и молчаливый, как старый индус. Он был не просто худ – изможден. Любовь Михайловна молча придвинула к креслу столик с едой и чаем. Илья Григорьевич даже не прикоснулся ни к еде, ни к питью. Я видел, как он глубоко страдает. Он понял это без слов. Вяло показав мне рукой на край стола, где лежали телеграммы и письма, он впервые в этот день посмотрел на меня. Никогда не забуду этого взгляда, который и не попытаюсь описать. Бездна! Бездна горя. Я стал читать телеграммы и письма шахтеров и учителей, железнодорожников и студентов. Смысл их таков: не обращайте внимания, продолжайте работу, мы вам верим, наша дружба проверена в боях, на крови. Продолжайте работать защитим!

Всегда интересовался Илья Григорьевич жизнью рабочих. Он пристрастно расспрашивал меня о рабкорах ЗИЛа, когда я там руководил литературным объединением.

– Как там ваш маляр, переводящий Бодлера?

– Что они читают?

– Вчера были у меня Савич с Гильеном. Гильену понравились ваши рабкоры. Он говорил о них примерно так: дома и машины есть всюду, а вот такие люди, рабочие, которые после смены собираются и говорят об искусстве, – такие есть только у вас. Это реальные результаты революции. Едва ли не самое сильное его впечатление от Москвы…

Он беседовал всегда о главном. Не разменивал ни устной беседы, ни строки стихов на пустяки житейского обихода. Словно он был не в рабочей комнате на улице Горького, 8, а на площади посреди планеты. Он мог быть печален, но ему никогда не было скучно. Он мог томиться от нескладицы отношений с редакциями, но он никогда не был бездеятельным. Комната его напоминала корпункт, приемную редактора, мастерскую художника. Ощущение круглосуточной работы. Телефон не мешал, а подключался к общей беседе. Новый входящий в комнату человек легко вписывался в нее.

Почта, которую вносили пачками, ложилась на стол, как нечто совершенно необходимое и безотлагательное. Он никогда не жаловался на занятость. Он всюду поспевал. Он владел огромной широковетвистой системой общественных и литературных коммуникаций. Защитить человека от бюрократов, написать строфу, позвонить больному товарищу, приласкать животное – все было взаимосвязано, все было едино.