Текст книги "Воспоминания об Илье Эренбурге"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Письма фронтовиков были родником для его творчества и, думаю, душевной опорой в жизни.

Эренбург все время рвался на фронт, но я его сдерживал. Все-таки был он уже немолод, а то, что он писал, было настолько ценно и важно, что вряд ли кто упрекнул бы «штатского» писателя за относительно тыловой образ жизни. Упрекнул бы один только человек – сам он. Бесстрашие Эренбурга было известно еще по Испании, и мне не очень-то хотелось пускать его на фронт, не хотел я рисковать жизнью писателя.

Зная его способность лезть под огонь, я решил, что лучше, если я сам его «вывезу» на фронт, все же мне легче будет с ним совладать, чем кому-нибудь другому, если не убеждением, то хотя бы своей редакторской властью.

Такой случай вскоре мне представился. В последних числах августа я узнал, что перед войсками Брянского фронта поставлена задача разбить танковую группу Гудериана, являвшуюся серьезной угрозой правому флангу Юго-Западного фронта, и мне захотелось увидеть эту баталию.

Вечером я поднялся на третий этаж редакционного здания к Илье Григорьевичу. Он выстукивал на «Короне» очередную статью в номер. Я сказал, что отправляюсь на Брянский фронт и, если у него есть желание, он может поехать со мной.

Илья Григорьевич сразу же воодушевился:

– Я готов, даже сейчас.

– Сейчас нельзя, – успокоил я его, – сейчас нужна ваша статья, а завтра утром приходите. Я скажу нач. АХО, он вас экипирует.

Рано утром Илья Григорьевич был уже в редакции. Впервые я его увидел в военной форме. Вид у него был далеко не бравый. Из того, что имелось на вещевом складе редакции, для его худощавой и сутулой фигуры с грехом пополам подобрали гимнастерку и бриджи, сапоги оказались большими, голенища болтались, как колокола. Из-под пилотки все время выползали космы, это его раздражало, и он все время ее поправлял.

Мы сразу же отправились в путь. С нами был еще Борис Галин: редакция направила его на работу в постоянную группу корреспондентов Брянского фронта.

Ночевали мы в Орле, в большой комнате какого-то штаба. Эренбург улегся на диване, а Галин по молодости примостился на столе. Должны были мы выехать рано, но произошла задержка. Эренбург, оказалось, еще дома никак не мог освоить выданные ему портянки, и Любовь Михайловна дала ему какие-то бело-розовые обмотки. И вот теперь Илья Григорьевич мучился, наматывал их, разматывал, снова наматывал, пока с помощью Галина не одолел их.

В Москве мы захватили с собой пачку свежих газет и на первом же контрольно-пропускном пункте фронта, где скопилось много машин, вручили группе бойцов один экземпляр "Красной звезды". Взяв газету, старший лейтенант сразу же спросил:

– А Эренбург здесь есть?

– Есть. И здесь и там, – ответил я и показал на машину, где в глубине сидели мои спутники.

Пришлось показать им «живого» Эренбурга. Беседа была недолгой. Мы торопились и сразу поехали дальше. Те же вопросы повторялись почти всюду, где мы раздавали газету. Я даже начал ревновать: почему, мол, спрашивают об Эренбурге, а не о других; молчат, скажем, о передовицах, которые мы считали важными, – они и в самом деле неплохо читались на фронте и в тылу. Когда я пожаловался ему на это, писатель улыбнулся и ответил:

– А я чей, я тоже ваш…

К полудню мы уже были на месте. В сосновом лесу, в нескольких километрах от пылающего Брянска, разыскали командный пункт фронта. В деревянном с большой верандой домике лесника нашли командующего фронтом генерала А. И. Еременко. Встретил нас он тепло и дружески.

Еременко стал рассказывать нам о делах фронтовых. Первые успехи достигнуты. Освобождены десятки сел. Словом, он не сомневался, что Гудериану будет нанесен сокрушающий удар. Вскоре подошел какой-то генерал, скуластый, широкий в плечах, вмешался в наш разговор. Из его замечаний можно было сделать вывод, что у немцев все идет к развалу.

Илья Григорьевич слушал его и улыбался: явственно чувствовалось, что этот генерал если не себя, то нас хотел взбодрить.

Возился с нами, устраивал нас рослый молодой офицер в распахнутой телогрейке. Еременко представил его:

– Вот это – сын легендарного полководца Пархоменко…

Потом Еременко повел нас к новобранцам, где должен был выступить.

"В детстве я был пастухом", – так начал свою речь генерал. Говорил он просто, душевно, а солдатский юмор помог ему сразу же установить контакт с молодыми бойцами. Был в его речи какой-то знакомый чапаевский колорит. Попросили и нас выступить. Выступление Эренбурга тоже произвело сильное впечатление на молодых солдат: говорил он, как всегда, короткими, отточенными фразами.

Вскоре подошел к нам начальник политуправления фронта Василий Макаров, дивизионный комиссар, мой старый знакомый. Он сказал, что в медсанбате лежат раненые поэт Иосиф Уткин и наш корреспондент Моран. Медсанбат был недалеко, в лесу, и мы сразу же помчались туда.

Уткина не застали, его уже эвакуировали, а Моран ждал своей очереди. Лежал он на соломенном матраце на полу, бледный, с запекшимися губами, и, увидев нас, улыбнулся. Литературный работник "Красной звезды", поэт Рувим Моран впервые выехал на фронт и был ранен. Из штаба полка он направлялся на передовую. Надо было идти траншеей, но он торопился и пошел по полю во весь рост. Там его и прихватила мина. Но об этом я узнал позже, а тогда я спросил Морана: "Как вас ранило?" Он ответил с шутливой интонацией: «Минометом».

Потом Макаров увез нас в полк, отвоевавший у врага несколько деревень. Штаб полка разместился в березовой роще. На траве, застланной плащ-палаткой, лежали свежие трофеи – куча вещей, найденных в немецких окопах. Чего там только не было! Старинная табакерка с французской надписью, русский серебряный подстаканник, дамские чулки и белье и много другого добра, наворованного и награбленного гитлеровцами. Рядом кипа бумаг. Эренбург, знавший безупречно немецкий язык, переводил: письма брошенных любовниц, адреса публичных домов во Франции, отношения конторы адвокатов по поводу какой-то тяжбы. Среди бумаг – целый ассортимент порнографических открыток. После Эренбург напишет: "Да, правы красноармейцы, – стыдно за землю, по которой шли эти люди. Как низко они жили! Как низко умерли!"

Галин отправился искать нашу корреспондентскую группу, а нас повели к пленным, находившимся невдалеке, возле одинокого домика. Эренбург наконец добрался – впервые за войну – до живых «фрицев». Вначале мы слушали, как красноармейцы на каком-то особом солдатском коде изъяснялись с пленными. Настроение у наших людей было более чем благодушным. Они угощали гитлеровцев папиросами, называли их даже… товарищами. Какой-то унтер с расстегнутым воротником и отсутствующим выражением лица подошел к бойцу, назвал его "товарищ комиссар" в расчете тоже получить папиросу. И когда ее получил, он тут же, отвернувшись и не думая, что его поймут, сказал другому пленному: "Русские свиньи". Писатель перевел красноармейцам эти слова. Что здесь было – догадаться не трудно; благодушие смыло как волной.

В этой поездке потерпела крах моя попытка удержать Эренбурга в безопасном месте, если, вообще-то говоря, на фронте можно найти такое место. Воспользовавшись тем, что Эренбург увлекся допросом пленных, мы с Макаровым ускользнули в только что отбитое у немцев село Красное, куда надо было добираться под фланкирующим огнем врага, а местами и ползком. Прошло немного времени, как вдруг, к нашему удивлению, там появляется Эренбург, страшно рассерженный, что мы его покинули.

– Я не меньше вашего повидал, – бросил он нам упрек.

В общем, не я, а он, не взирая на "табель о рангах", устроил нам, двум дивизионным комиссарам, «разнос». С тех пор во время наших поездок на фронт Эренбург не отпускал меня от себя ни на шаг, строго следил, чтобы я его больше не «обманывал».

Невольно вспоминается также эпизод, имевший место позже, на Западном фронте. В штабе для писателя дали броневичок, толщина брони которого и тогда вызывала улыбку, и мы отправились в путь-дорогу. Обстановка была горячей, и дальше командного пункта полка я Илью Григорьевича не пустил и поэтому сам в батальон не поехал. Отправились в обратный путь под вечер. Эренбург был впереди, а я следовал за ним на «эмке». И вот каждые километр-два он останавливался, вылезал из своего броневичка и проверял, на месте ли я, и если моя машина отставала, дожидался, пока она не подъезжала вплотную к броневику.

Но вернемся к нашей поездке на Брянский фронт. Войска фронта не смогли выполнить задачу. Танковая группа Гудериана ушла главными силами на юг, оставив для прикрытия в полосе фронта две танковые дивизии и другие части. Войскам Еременко удалось вначале потеснить их и даже отбросить за Десну, освободив немало населенных пунктов, но затем наше наступление захлебнулось.

Как раз в эти дни мы и были в войсках фронта. Возвращались в Москву не в лучшем настроении. Но удачно или неудачно закончилась операция – для газеты материал был. Подвигов в любом бою много. Впечатлений и фактов Эренбург в эту свою первую поездку получил достаточно. В газете сразу же был опубликован его очерк. И потом еще долго брянские впечатления находили отзвук в статьях Ильи Григорьевича.

Во время Московской битвы фронт был близок, и я имел возможность чаще выезжать в действующие армии. Эренбург настойчиво просил брать его в эти поездки.

Числа девятнадцатого января член Военного совета 5-й армии бригадный комиссар П. Иванов позвонил мне вечером и сказал, что армия должна завтра взять Можайск и Бородино. Я сразу же дал знать об этом Эренбургу, и, конечно, он сразу же согласился поехать туда.

Отправились мы рано. За Кубинкой нас застал рассвет, и черная редакционная «эмка» среди окрашенных под снег фронтовых машин резко выделялась на разбитой дороге. По пути к Можайску мы заехали к командующему 5-й армии генералу Л. А. Говорову. Нас встретил рослый человек в гимнастерке с тремя звездочками на петлицах и характерной для старого служаки строевой выправкой. В короткие минуты беседы Эренбург удивительно точно схватил его портретные черты. "Хорошее русское лицо, крупные черты, как бы вылепленные, густой, напряженный взгляд. Чувствуется спокойствие, присущее силе, сдержанная страсть, естественная и простая отвага…

Вот уже четверть века, как генерал Говоров занят высокими трудами артиллериста. Он бил немцев в 1916 году, он бил интервентов, он пробивал линию Маннергейма…

Есть в каждом артиллеристе великолепная трезвость ума, чувство числа, страстность, проверяемая математикой. Как это непохоже на истеричность немецкого наскока, на треск автоматов, на грохот мотоциклов, на комедиантские речи Гитлера, на пьяные морды эсэсовцев! Может быть поэтому, артиллерист с головы до ног, генерал Говоров кажется мне воплощением спокойного русского отпора".

Я не раз после этого встречался с Говоровым и под Москвой, и в Ленинграде, и после войны, слыхал о нем немало, читал о нем, но более меткой характеристики, чем дал ему Эренбург, не видел.

Командарм обрисовал нам обстановку, рассказал о задачах, которые решает сейчас армия, все это показал на карте с красными стрелами, рвущимися на запад, и синими стрелами, повернутыми вспять.

Чем ближе к Можайску, тем сильнее чувствовалось дыхание боя. Много смятых, искореженных, разбитых немецких танков, пушек, машин. Протирая заиндевевшее стекло, Эренбург считает все подряд. Потом стал считать только танки и орудия. Тоже много. Вдоль дороги в кюветах задубевшие трупы фашистских солдат, которые не успели убрать.

Все чаще останавливается наша «эмка». Эренбург выскакивает из машины и присоединяется то к группе наших бойцов, спешащих на фронт, или к раненым, то ходит по пепелищам, где бродят вернувшиеся жители в поисках того, что осталось от их домашнего скарба. Я заметил, что обычно во время своих фронтовых поездок Эренбург делает короткие пометки в записной книжке. Но в этот тридцатиградусный мороз рука не держала карандаш. И только возвращаясь в машину, писатель вынимал свою книжечку с желтоватой обложкой и записывал главным образом фамилии собеседников, названия сел – все остальное держал в памяти.

Я видел, что Эренбургу в его штатском пальто с поднятым воротником, в легкой каракулевой шапке и ботинках с суконным верхом было очень холодно, и казнил себя, что выпустил его без тулупа и валенок. Я рассчитывал, что отвезу его в теплую штабную избу или нагретую землянку командира дивизии или полка. Но удержать там писателя невозможно было – его тянуло поближе к боевым частям.

В дивизиях и полках Илья Григорьевич без устали копался в трофейных документах, присутствовал на допросах пленных. Но это, чувствовалось, было для него «грязной» работой, он занимался этим по необходимости. Самыми светлыми и радостными были для него встречи с нашими бойцами. Вот и под Можайском его окружила группа солдат и офицеров. Сама собой возникла беседа. Он внимательно слушал, изредка задавал вопросы. Эренбург интересовался настроением бойцов, их оценкой врага, перспектив войны. И тут же высказывал свою точку зрения на эти вопросы. Я замечал, что он задает вопросы не из-за практических журналистских целей, не только для того, чтобы записать какую-то строчку для будущей статьи. То были простые беседы равных, разным оружием делающих одно и то же дело и одинаково глубоко заинтересованных друг в друге.

В своих статьях и путевых очерках Эренбург находил особые, сокровенные слова, чтобы выразить всю меру любви и уважения к тем, кто закладывал "первые камни победы".

"Наши бойцы воюют просто, сурово, серьезно". Так же просто, сурово и серьезно писал Илья Григорьевич о советских воинах. Иногда это был факт или штрих. Иной раз – услышанная крылатая фраза, афоризм. Порой сжатый и, я бы даже сказал, лаконичный рассказ о подвиге человека. Они по-своему раскрывали душевный мир советского солдата, его настрой, его мысли и чувства, "неприметный, простой и трижды благословенный героизм русского человека".

Мы приехали в Можайск, когда немцы уже были изгнаны из города. Шли бои на Бородинском поле. На здании горсовета висел красный флаг, водруженный, как нам сказали, политруком роты, первой ворвавшейся в город. Жители, вышедшие из подвалов или вернувшиеся вместе с армией к родным очагам, яростно сдирали со стен и зданий и рвали на мелкие куски объявления, распоряжения и приказы немецких властей, неизменно заканчивающиеся угрозой: "… кто не сделает – будет расстрелян".

Я не раз видел: первое, что делают бойцы, когда занимают город, и даже не весь, а хотя бы его центр, – это водружают красное знамя – символ восстановления советской власти. И первое, что делают жители, – срывают немецкие бумажонки, чтобы скорее стереть грязные следы, оставленные незваными пришельцами.

В городе взорваны Никольский собор, памятник русского зодчества, Вознесенская церковь, кинотеатр, гидростанция. Разорены и села, окружающие Бородинское поле, – Семеновское, Бородино, Горки, Шевардино, памятные по 1812 году. Когда мы подъехали к Бородинскому музею, он еще пылал, и сквозь пламя светилась надпись на фронтоне: "Слава предкам".

Недалеко от шоссе видна большая «роща» березовых крестов. По колено в снегу пробираемся к ним. Эренбург читает надписи на немецком языке и объясняет: все это «наколочено» нами в октябрьских боях. Не впустую, выходит, трудились наши бойцы в те грозные дни октября, сдерживая натиск врага. Это надо отметить в газете. Находившийся с нами фотокорреспондент Виктор Темин, который в таких случаях никогда не терялся, сразу же снял эту березовую «панораму». А когда Эренбург увидел снимок в газете, он заметил:

– Не знаю, какие будут снимки по Берлину, но этот запомнится больше всех…

Вернулись мы в редакцию вечером. Я сразу же принялся за сверстанные полосы. Этот номер газеты был посвящен восемнадцатой годовщине со дня смерти В. И. Ленина. Внутренние полосы были заняты очерками Николая Тихонова, Петра Павленко, Саввы Голованивского, стихами Александра Прокофьева, статьей академика М. Митина, посвященными этой дате. Поэтому я смог освободить лишь на четвертой полосе две колонки и сказал Эренбургу:

– Илья Григорьевич, это место ваше. Срок – два часа, больше не могу.

Часа через два Эренбург принес очерк "Можайск взят". А через два дня мы напечатали его следующий очерк "Второй день Бородина", в котором были волнующие строки:

"…Сто тридцать лет спустя Бородино снова увидело героев – в других шинелях, но с вечно русским сердцем… Россия не забудет второй день Бородина…"

…Об одной из поездок Эренбурга на фронт рассказал мне редактор газеты 158-й Московской дивизии "За победу" Николай Кулешов.

А дело было так. В один из осенних дней 1942 года редактора вызвал к себе начальник политотдела армии. Захватив на всякий случай подшивку газеты и сев на коня, он отправился в путь. Преодолев за пару часов пятнадцать километров, редактор оказался в маленькой деревушке, недавно отбитой у врага, в которой и расположился политотдел армии. Там, на широкой поляне, убегающей в сторону речки, стояла группа военных. Старшим среди них был полковник – начальник политотдела. Кулешов представился ему.

– Вас хотел видеть Эренбург, – сказал полковник и, повернувшись в сторону пожилого человека, одетого в шинель без погон, представил Кулешова. – Вот и редактор нашей «дивизионки», знакомьтесь!

Эренбург протянул руку. Он стоял рядом с человеком в темно-синем макинтоше, без шляпы, с очень молодым лицом и густыми, совершенно белыми волосами.

– А вот, – указал Эренбург на штатского в макинтоше, – американский корреспондент Стоу.

Эренбург вынул трубку изо рта и обратился к редактору:

– Расскажите о своей дивизии.

Рассказ Кулешова, как он сам говорил, был формальным и напоминал рапорт: 158-я стрелковая дивизия сформирована из бойцов истребительных батальонов Москвы. Почти все коммунисты и комсомольцы. На Калининском фронте с февраля сорок второго года…

Илья Григорьевич перебил его.

– Это я все знаю, – сказал он. – Расскажите о людях, о том, как они воюют, как ведут себя в бою, как приспособились к фронтовой жизни.

Писатель взял редактора за руку, отвел в сторону и, задавая вопросы, повел к избе, возле которой лежало несколько бревен. Вокруг была тишина. Быстро наступали осенние сумерки. Илья Григорьевич присел на бревно и сказал:

– Меня очень интересует ваша дивизия. И не только потому, что она московская, а потому, что она целиком состоит из людей, которые еще вчера были сугубо штатскими: рабочими, инженерами, актерами, журналистами, а вот сегодня война для них главное занятие, дело жизни. Вот об этом, пожалуйста, и рассказывайте.

– Все, что сказал Эренбург, – признался мне Кулешов, – было вроде просто, но в этих словах открылось для меня что-то новое, что я, честно говоря, упускал. Но теперь, под влиянием требовательной просьбы, вспомнились биографии, подвиги, дела моих фронтовых товарищей.

И он стал говорить. Эренбург внимательно слушал, только иногда короткой репликой направлял его рассказ.

– Интересно, – сказал Илья Григорьевич, – да, жаль, дослушать нет времени, ехать надо, в дивизию Чанчибадзе. – Он тяжело поднялся и вдруг спросил: – А не можете ли вы прислать мне подшивку вашей газеты?

– Подшивку? Охотно, и не прислать, а тут же вручить: она здесь…

А дальше события развертывались по рассказу Кулешова так:

– Эренбург уже протянул руку… А меня вдруг осенило: "Я дам вам подшивку только за "взятку", – сказал я писателю. – "Какую же вы хотите взятку?" – с раздражением и резко спросил Эренбург. Отступать было некуда. "Я отдам вам подшивку, а вы пришлите в нашу газету статью". Илья Григорьевич как-то тепло улыбнулся: "Согласен. Давайте". Мы простились.

Через четыре дня в редакцию "За победу" поступила статья Эренбурга. Она была напечатана прописными буквами на портативной машинке, размером в три страницы, и на следующий день опубликована на первой полосе «дивизионки». Это была удивительная статья, в ней с публицистической страстностью давалась наивысшая оценка подвигов воинов Московской добровольческой дивизии.

В тот же день дивизия пошла на штурм Ржева…

Эренбург немало поездил по фронтам войны. Его поездки держали нас всегда в напряжении. А однажды мы были особенно встревожены.

В феврале 1943 года Илья Григорьевич выехал на Юго-Западный фронт, к генералу Ватутину. В товарищи я дал ему надежного человека, фотокорреспондента Сергея Лоскутова, старого солдата, комиссара гражданской войны. Кто-кто, а Лоскутов, был я уверен, убережет писателя. Эренбург сразу же добродушно его окрестил "комиссаром редактора".

Перед Эренбургом и Лоскутовым я поставил непременное условие: из каждого пункта, где они будут, телеграфировать о своем прибытии и отъезде. Вначале все шло нормально. Телеграммы мы получали из «Топаза», "Прожектора", «Закала», "Кадмия" – штабов армий Черняховского, Пухова и других. Но после 6 февраля связь оборвалась. Наши корреспонденты не подавали никаких признаков жизни. Мы всполошились. Пошли запросы на фронт, в армии, переговоры по прямому проводу. Наконец появилась депеша, в которой Эренбург объяснял в своей манере, что в бешеную метель каждый может застрять. Волнений было много и у наших читателей: почему не появляется уже более недели Эренбург на страницах "Красной звезды"?

Когда Эренбург и Лоскутов вернулись в Москву, выяснилось, что нам в редакции было из-за чего волноваться.

За Понырями колонну машин, среди которых была и редакционная «эмка», атаковали «юнкерсы»; они долго «утюжили» ее взад и вперед, и нашим корреспондентам пришлось отлеживаться в снежных кюветах. А вскоре поднялся буран, машина буксовала, кончилось горючее. «Эмку» засыпало снегом.

Простояла машина до вечера. Мороз крепчал, было свыше тридцати градусов. Эренбург все больше и больше замерзал и, как потом признался, ни на что уже не надеялся. Более крепкий и выносливый Лоскутов решил отправиться на поиски какой-либо деревушки. Утопая в сугробах, он пробивался вперед, ориентируясь по телеграфным столбам. Шел долго, наконец вышел к деревне Золотухине. Артиллеристы, расположившиеся здесь, узнав, что в пути замерзает Эренбург, немедленно снарядили двое саней, навалили на них шубы, одеяла, привезли писателя и отогрели его. Помнится, узнав об этом, я подумал: нет, не ошибся я, когда дал Эренбургу в «комиссары» Лоскутова. Он спас писателя.

В Золотухине писатель и фотокорреспондент узнали, что наши войска штурмуют Курск и вот-вот должны взять город. Эренбург сразу «зажегся» и потребовал от своего «комиссара», чтобы тот его немедленно доставил к Курску. Вновь отправились в путь. Дорога была непроходимой для «эмки». И тогда на одном из переездов машина свернула на железную дорогу и затряслась по шпалам. Ехали на первой скорости, но Эренбург радовался – все же не стояли, шли вперед. Но вдруг в вечерней мгле они увидели впереди светящиеся фонари. Навстречу шел какой-то железнодорожный состав. Быстро выскочили из машины, оставив зажженными фары. Паровоз, на счастье, успел затормозить и остановился у самых бамперов «эмки». Из состава выскочили люди:

– Как вы сюда попали?..

И сразу же по всему эшелону распространилась весть о неожиданной встрече. Писателя окружили. Мигом какой-то майор собрал людей, подняли «эмку» и чуть ли не на руках перенесли с рельсов на обочину. Состав прошел, и солдаты снова поставили машину на шпалы. Попрощались, и «эмка» продолжала свой путь. Вскоре, через час после освобождения Курска, Эренбург и Лоскутов уже были там.

В мемуарах Эренбурга сказано, что редактор не отпускал его на фронт, "не давал свободы". Право, не жалею о том, что не давал ему возможность часто совершать такие поездки, как эта.

Есть у меня книжка Эренбурга «Война», подаренная в 1943 году. Он написал на титульном листе: "Д. Ортенбергу. На память о «войне» в "Красной звезде". Позже, когда я перешел в действующую армию, Илья Григорьевич писал мне: "Я вспоминаю героический период "Красной звезды", где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены той же страстью".

"Ругаться" мы, пожалуй, не ругались. Но споры были, и даже «бурные».

За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, что безропотно сносили любую редакционную правку. Были и такие, которые не давали и запятую тронуть.

Эренбург был строгим автором. Он очень ревностно относился к тому, что писал, к каждой фразе. Он старался не писать лишних слов. В каждой фразе, в каждом слове его были заложены продуманное и пережитое, и он яростно отстаивал их.

Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, чем авторская, и видел ключ к решению спорных вопросов в доводах знания, логики. И хотя быстротечные дискуссии, порой вспыхивавшие между мной и писателем в самое неподходящее время, были, как говорится, "не сахар", я понимал их справедливость и не жалел о потраченных минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах была всегда достойна; он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда в нем на моей памяти не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.

Эренбург не любил существовавшую в редакциях «многоступенчатую» систему обработки рукописей. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система была естественной: ответственный редактор просто физически не смог бы лично подготавливать к набору все материалы номера, примерно четыре с лишним печатных листа ежедневно. Для Эренбурга мы сделали исключение: рукопись он приносил прямо ко мне.

С теплым чувством вспоминаю вечера и ночи в течение многих месяцев войны, которые мы проводили вместе. Мы стояли бок о бок у моей конторки и вместе вычитывали и правили рукопись. Сколько было интересных разговоров, горячих споров и согласий! По разным причинам не все из того, что писал Эренбург и что мы сами хотели бы напечатать, можно было тогда публиковать. И все же Илья Григорьевич спустя много лет после войны писал, что пожаловаться на редактора он не может, "порой он на меня сердился и все же статью печатал".

Недавно я нашел статью Эренбурга о Сталинградской битве – оригинал, верстку и подписные полосы с нашими правками. Рассматривая эти материалы, не трудно проникнуть в «лабораторию» совместной работы редактора и писателя.

Автор назвал Сталинградскую битву переломом, коренным переломом в войне. Такой, писал Эренбург, она и будет упоминаться в учебниках. Я же считал, что назвать статью надо бы по-другому. Возникла «бурная» дискуссия.

Готовилась статья в номер от 23 января 1943 года, когда советские войска еще доколачивали окруженную армию Паулюса. Конечно, Сталинградское сражение было величайшей нашей победой. Такой оно и вошло в наши учебники. Но прежде, чем наступил коренной перелом, надо было еще выиграть не одну битву с врагом, надо было, как потом оказалось, разгромить группы немецких армий «А», "Б", «Дон», нанести поражение вражеским группировкам «Север» и «Центр», надо было, наконец, пройти через Курскую битву.

Мы долго обсуждали с писателем его статью, судили-рядили, спорили, но пришли к общему согласию. Вместо "коренного перелома" написали: "Сталинград – важнейший этап войны". Так и назвали статью. Я бы не сказал, что заголовок выразительный. Но это было уже под утро, когда полосы уходили под пресс…

Трудно, конечно, через тридцать с лишним лет все вспомнить. Но в моей памяти отложился и наш «бурный» спор по поводу слова «эринии» в одной из статей Эренбурга. Я убеждал писателя, что это слово из греческой мифологии, которого нет даже во многих словарях, не все знают и негде будет нашему бойцу на фронте наводить справки. Чтобы убедить писателя, я тут же при нем вызвал офицера, одного из работников военного отдела редакции, и спросил его: знает ли он, что такое «эринии»? Нет, не знает. Зашел ко мне наш корреспондент, только что прибывший из действующей армии. Я его тоже спросил: вы лучше знаете фронтовиков, поймут ли они это слово? "Не знают, не поймут", – ответил он.

– Подымитесь на третий этаж к Эренбургу, – попросил я его, – и скажите ему об этом.

Так порой приходилось убеждать писателя. В чем-то он был прав. В чем-то – мы. В спорах и рождалась истина. В одних случаях Эренбург соглашался. В других, когда фраза или слово были неразрывно связаны с сюжетной тканью статьи, например «Василиск», писатель делал вставку, разъясняющую это слово. В иных случаях я «сдавался», и текст оставался таким, как настаивал Илья Григорьевич.

Алексей Сурков недавно напомнил мне об одном эпизоде, свидетелем которого он был:

– Помнишь, зашел я к тебе в кабинет, а вы с Эренбургом спорили, вышагивая оба по комнате, и все время «прикладывались» к графину с водой. Больше часа спорили. И сами не заметили, как весь графин выпили. А потом ты вызвал секретаря и «накинулся» на нее: "Почему в графине никогда воды нет?" Она удивленно развела руками: "Как нет? Был целый графин!" Вот тогда наступила пауза, все дружно рассмеялись, и разговор стал более спокойным.

А один раз дело дошло почти до «разрыва». Не договорились мы с Эренбургом по какой-то формулировке. Илья Григорьевич требует:

– Давайте перенесем спор в ЦК партии.

– Зачем в ЦК? – ответил я. – ЦК мне доверило редактировать газету, и мы сами должны решить.

Рассердился Эренбург, забрал статью.

А через несколько минут прибегает ко мне заместитель секретаря редакции Герман Копылев и взволнованно говорит:

– Эренбург попрощался с нами, забрал машинку и уехал. Он внизу, еще можно его остановить…

Уехал Илья Григорьевич. Вышла газета без его статьи. Целую ночь мы переживали. Жаль было Ильюшу, как интимно называли писателя фронтовики, все мы его любили. Жаль было и газету. Словом, утром я позвонил Эренбургу, будто не знаю, что он уехал «насовсем», и говорю:

– Илья Григорьевич, есть у меня такой вариант поправки. Как вы думаете?

– Что ж, надо обсудить, – отвечает он, и чувствую я, что он обрадовался моему звонку.

– Хорошо, Илья Григорьевич, сейчас пришлю за вами машину.

А через час прибегает ко мне возбужденный и радостный Копылев и говорит:

– Илья Григорьевич вернулся, с машинкой, он внизу.

На второй день статья Эренбурга появилась в свет к нашему общему согласию и удовольствию.

В книге Эренбурга «Солнцеворот», подаренной мне, есть такая его надпись: "Страшному * редактору – от всего сердца. И. Эренбург". В сноске к слову «страшному» была ремарка: "* Миф будет разоблачен". Я эту надпись и понял как свидетельство того, что наши споры не оставляли досады в душе писателя. Это была живая жизнь, где без споров и «драки» не обойдешься. Было именно то, о чем позже и писал мне на фронт Эренбург: все мы в "Красной звезде" жили одной страстью, отдавая все свои силы делу победы над врагом.