Текст книги "Воспоминания об Илье Эренбурге"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Сидя долгими вечерами с Ильей Григорьевичем в его маленьком кабинетике, я испытывал странное и волнующее ощущение своей сопричастности к большой европейской истории полувека. Эренбург был активным свидетелем огромного исторического процесса, и больше чем свидетелем – его соучастником, и, рассказывая об этом письменно и устно, он делал соучастниками и свидетелями и своих читателей и слушателей. Часто раздавались телефонные звонки из Лондона, Парижа, Копенгагена, Стокгольма… Кто-нибудь из домашних брал в другой комнате отводную трубку и отвечал, а Илья Григорьевич слушал в трубку у своего аппарата и, если звонивший был ему нужен или интересен, вступал сам в разговор. То, о чем он только что рассказывал и о чем говорила написанная утром страница его книги, тоже были частью этого процесса наравне с телефонным звонком из другого конца Европы, и делалось понятным, что процесс этот продолжается. Любой звонок в этом кабинете обещал новую главу в книге. Иногда ему говорили, что необходимо срочно вылететь куда-нибудь на край света, или просили выступить перед читателями районной библиотеки, или смущенный редактор выражал пожелание, чтобы некий абзац в энной главе был сформулирован «помягче» или, наоборот, «поопределенней», и он иронически улыбался и объяснял, что все сказано именно так, как нужно, что он постарается поехать на международный конгресс и обязательно приедет в районную библиотеку.

Те, кто бывал у него, вероятно, помнят огромный железный почтовый ящик на наружной стороне входной двери. Не жестяной, как обычно, а железный, с массивным замком. Как-то я спросил его: зачем ему такой, ведь почтальонша, принося ему большую почту, может позвонить и отдать пачки писем и газет прямо домашним. Он немного помедлил, прежде чем ответить. "Мне почему-то многие приносят письма сами, не посылая их по почте. А это иногда бывают целые тетради исповедей и автобиографий. В обычный почтовый ящик они просто не влезли бы. А звонить не всякий решится…" – "Что ж, стало быть, их так много?" – "Да, много…" – ответил он. Почта Эренбурга. Это особая и очень любопытная тема.

Илья Григорьевич много разъезжал по нашей стране. Вернувшись из Башкирии, где он выступал на предвыборных собраниях как кандидат в депутаты Верховного Совета, он говорил, что ясно видит, как у нас стирается разница между столицей и «провинцией»: он был поражен и обрадован вопросами, которые задавали ему избиратели. И об этом он тоже собирался написать в своей книге, которая чем дальше, тем больше теряла чисто воспоминательный характер, приобретая черты дневника.

Годы шли, а книга росла, уже давно выйдя за предел размера, намеченного вначале. Как и прежде, основным материалом ее была огромная и точная память Ильи Григорьевича, хотя он обычно перед написанием каждой новой части просматривал старые подшивки газет, чтобы освежить, как он говорил, хронологию событий. Иногда после просмотра старых газет он удивлялся тому, какой смелый и решительный редактор – человеческая память: многое, когда-то казавшееся важным, она оттесняла на второй план, а иногда и вовсе перечеркивала. В иные месяцы и недели работа над книгой "Люди, годы, жизнь" казалась ему трудным бременем, чрезмерной, хотя и добровольно взятой на себя ношей. Его жизнь могла быть легче и спокойнее без нее, но вместе с тем она была его счастьем и, хотя он еще продолжал летать по свету и выступать с речами, почти единственным содержанием его жизни. И когда он написал в одной из последних глав: "Поздний вечер был труден и неспокоен" это было именно так, но это был его собственный выбор. Продолжалась жизнь, и росла книга. Ею было заполнено рабочее время ею дня, но она же врывалась в его вечерний отдых. С приходившими к нему он разговаривал почти исключительно на попутные книге темы, хотя при необыкновенной широте ее содержания попутных тем оказывалось слишком много…

Выходя от него во втором часу ночи, браня себя за скверную российскую привычку засиживаться и давая слово себе в следующий раз уйти вовремя (почти всегда я нарушал это слово), проходишь через двор на ночную улицу Горького и, перебирая в памяти снова и снова все сегодня услышанное, прозевываешь единственный спасительный транспорт – зеленый огонек такси. Когда-нибудь я постараюсь подробнее написать об удивительных рассказах Ильи Григорьевича: об его рассказах, так сказать, "на полях" книги "Люди, годы, жизнь".

1974

Т. Мюллер-Кочеткова
С Ильей Эренбургом на стендалевских конгрессах

Впервые я увидела Илью Григорьевича более тридцати лет назад в Париже. Я еще понятия не имела ни о Стендале, ни о самом Эренбурге. Это было осенью 1938 года. События разворачивались с неимоверной быстротой. Австрия уже была оккупирована, мюнхенский сговор подписан, но для многих из нас на первом плане все еще оставалась милая, многострадальная Испания.

Мои друзья, раненые бойцы 11-й интербригады, эвакуированные незадолго до этого в Париж, не пропускали ни одного случая узнать подробности о положении в стране, которая стала для них второй родиной. С ними вместе я и пришла послушать рассказ Эренбурга. Небольшой зал, где собирались немецкие антифашисты, был полон. Эренбург вошел в темном берете и плаще – казалось, он только что прибыл с фронта…

В 1949 году я вновь увидела Илью Григорьевича. На сей раз в его рабочем кабинете в Москве, на улице Горького. И эта встреча еще не была связана со Стендалем. Я собиралась писать дипломную работу о поэзии Сопротивления Луи Арагона, а литературы почти не было. Кто-то посоветовал мне обратиться к Эренбургу.

В своем тесном, маленьком кабинете Илья Григорьевич показался мне высоким, грузным. Мне стало ужасно неловко, когда он начал искать для меня книги на нижних полках, согнувшись в три погибели. Я еле осмелилась оглядеться вокруг – на знаменитую коллекцию трубок, которая тогда еще висела над небольшим диваном, на картины известных французских художников, на множество книг – скромные старинные томики и разноцветные корешки современных изданий… И облегченно вздохнула, когда Илья Григорьевич бросил поиски и отправил меня к Лиле Юрьевне Брик – она получает от Арагона все его произведения.

Прошло несколько лет. Дипломная работа была давно защищена, один экземпляр отправлен Илье Григорьевичу в знак глубокой признательности. Вдруг получаю письмо от Л. А. Зониной, секретаря Ильи Григорьевича. Оказалось, ему понравилась моя работа, при встрече с Арагоном в Москве он попросил его ознакомиться с нею, а когда Арагон вернул ее со своими замечаниями, Илья Григорьевич поручил Зониной сообщить мне их общий смысл. Это вернуло меня опять к творчеству Арагона. Хотелось осмыслить его по-новому, серьезнее и глубже. Но судьба уготовила мне другое – это был Стендаль, который вновь привел меня к Эренбургу.

В республиканской библиотеке в Риге, где я тогда уже работала, оказались неизвестные рукописные заметки Стендаля, и до того неразборчивые, что смысл их нельзя было уловить. Я начала готовить их публикацию. В этой связи я и решила написать Илье Григорьевичу, рассказать ему о трудностях, с которыми я сталкивалась. Очень хотелось довести это дело до конца к 175-летию со дня рождения Стендаля.

Эренбург очень заинтересовался этой публикацией, сообщил о ней Арагону и послал ему фотокопию странички Стендаля. Арагон попросил известного знатока стендалевских рукописей Анри Мартино высказаться по этому поводу, а Илье Григорьевичу и мне написал большое письмо. Анри Мартино подтвердил: да, это действительно Стендаль.

Я стала переписываться с Эренбургом, а иногда и бывать у него, в Москве и на даче. Илья Григорьевич не только проявлял большое внимание к моим стендалеведческим занятиям, но и подсказал мне тему, натолкнув меня на мысль изучить историю записки Стендаля к Вяземскому. Когда он узнал, что я готовлю к печати статью "Стендаль и Вяземский", он написал мне, что ждет ее "с большим нетерпением". Вместе с тем идея, подсказанная мне Эренбургом, открыла передо мной широкую перспективу: оказалось, что область "Стендаль и Россия" таит в себе еще много белых пятен, нетронутой целины. Удивительнее всего, что он, писатель, окрылял меня своей верой в то, что обязательно найдется еще много нового, неизвестного, а ученый, которому я рассказала о своих планах, пытался остудить мой пыл: все, мол, уже изучено, ничего нового вы не найдете. Однако прав был в данном случае писатель, а не ученый.

Побывав в музее Стендаля в Гренобле или в стендалевских местах в Италии, Илья Григорьевич делился со мною своими впечатлениями. "Я на днях приехал из Италии, – писал он 2 декабря 1959 года. – Будучи там, я поехал в Чивиту-Веккию, чтобы посмотреть стендалевские места. Никто в этом городе, даже в "Культурном центре", не знает, кто такой Стендаль. Старый дом французского консульства сгорел во время войны. В Риме я видел гостиницу «Минерва», где останавливался Стендаль. Хозяин ее сказал мне, что кроме писателя Форстера никто из литераторов в этой гостинице не проживал". (Положение несколько изменилось после стендалевского конгресса в Чивита-Веккии и Риме в марте 1964 года.) Через год Илья Григорьевич вновь побывал в Италии. 5 января 1961 года он вернулся в Москву и в тот же день вылетел в Швецию, на сессию Всемирного Совета Мира. Перед отъездом он попросил Н. И. Столярову, своего секретаря, сообщить мне, что он был в Турине на стендалевской выставке, видел там изумительный портрет Стендаля работы Лемана и т. д. Одновременно Илья Григорьевич послал мне программу этой выставки.

Я была дважды с Ильей Григорьевичем на международных стендалевских конгрессах, в Париже и в Парме. Об этом мне хочется рассказать несколько подробнее.

Начну с того, что всякий раз, когда поездка висела на волоске из-за задержек с визой во французском или итальянском посольствах, имя Эренбурга меня очень выручало. В итальянском, например, когда я доказывала, что должна вылететь на следующий же день, чтобы не опоздать на конгресс, сначала разводили руками: "Ну и летите!", но стоило мне упомянуть Эренбурга, как все улаживалось очень быстро. Илья Григорьевич потом со смехом рассказал, что ему позвонили из посольства и спросили, не возражает ли он против моей поездки в Парму, на что он ответил, что не только не возражает, но просит срочно предоставить мне визу.

Парижский конгресс состоялся в сентябре 1966 года. Очень светлый и уютный зал (одна боковая стенка – сплошное стекло, за ним – зелень) в цокольной части прекрасного здания ЮНЕСКО был заполнен участниками конгресса и гостями. Представители многих стран собрались на первое заседание, посвященное теме "Мировое значение Стендаля".

Собравшиеся с большим нетерпением ждали выступления Эренбурга. Илье Григорьевичу предстояло выступить не только здесь, но и на симпозиуме, посвященном Ромену Роллану, а также на встрече исследователей творчества Золя. Однако на первом заседании его не было, болезнь супруги задержала его в Москве.

На следующий день, во время торжественного приема в муниципалитете Парижа – Отель де Виль, вдруг явился Илья Григорьевич. Я почувствовала истинное облегчение. В тот же день он выступил на конгрессе с краткой речью, в которой говорил об актуальности романов Стендаля, об отношении к Стендалю в СССР, где книги его очень популярны, о том, что "молодые советские читатели читают романы Стендаля… для того, чтобы понять своих современников и самих себя".

Илья Григорьевич был очень утомлен поездкой и пережитыми волнениями. Он читал свою речь, сидя за длинным столом президиума. Рядом сидел президент Международной ассоциации друзей Стендаля, Виктор дель Литто, который с улыбкой поглядывал на Эренбурга, очень довольный тем, что он все же выступает на конгрессе (еще утром в кратких сообщениях о первом заседании газеты выражали сожаление по поводу того, что Эренбург не смог приехать). Присутствующие приняли его очень тепло.

Еще в Париже было решено, что следующий раз стендалеведы соберутся в Парме в мае 1967 года. 20 мая, после ряда приключений (Илье Григорьевичу пришлось лететь через Париж), мы уже были в Парме, небольшом городе на севере Италии, знаменитом не только своими бесчисленными памятниками искусства, но и своей кухней, а также тем, что он является местом действия известного романа Стендаля. Организаторы конгресса повезли нас в предгорья Апеннин в имение профессора-искусствоведа римского университета Луиджи Маньяни, у которого одна из самых крупных коллекций картин Джорджо Моранди, умершего несколько лет тому назад. Луиджи Маньяни, тоже участвовавший в стендалевском конгрессе, специально приехал в свое имение, чтобы показать Илье Эренбургу картины художника, который очень его интересовал. В холле большого дома, окруженного красивым парком, расположились друг против друга хозяин дома и Илья Григорьевич, а за ним – остальные гости. Слуга в ливрее приносил и уносил одну за другой картины Моранди, почти исключительно натюрморты: скрипка, труба и мандолина, кувшины, кувшин с розами, графины, бутылки и т. д. Был показан также очень своеобразный пейзаж: левая часть картины – сплошная глухая светло-серая стена, справа – просвет голубого неба, блекло-зеленая зелень на фоне крыш и стен домов. Тона всех картин неяркие, спокойные, минорные. Поражало разнообразие оттенков: серого, желтого, коричневого, фиолетового. Дух этой живописи как-то очень соответствовал самому хозяину дома, который производил впечатление утонченного, меланхоличного интеллигента.

Илье Григорьевичу очень понравились картины Моранди. Он внимательно разглядывал каждую из них, делясь своими впечатлениями и расспрашивая о художнике и судьбе других его картин. Затем хозяин дома повел нас в зал, где висели картины старых мастеров…

На следующий день, во время торжественного открытия конгресса в большом зале университета, Илью Григорьевича пригласили в почетный президиум, где сидели главные организаторы конгресса, некоторые высокопоставленные итальянские деятели и мэры Гренобля и Пармы.

На конгресс съехалось около двухсот стендалеведов и гостей из многих стран. На нем были представлены все континенты. Особенно активное участие, кроме, естественно, французов (профессора Сорбонны, университета в Монпелье, сотрудники Национальной библиотеки в Париже, большая группа аспирантов из Гренобля и т. д.), принимали итальянцы – известные профессора из Рима, Турина, Флоренции, директор знаменитой Палатинской библиотеки в Парме и многие другие. Были и просто любопытные, привлеченные грандиозным размахом конгресса и имеющие какое-то отношение к тому, что происходило на нем. (Так, например, там оказалась одна дама из Милана, по происхождению русская, которая переводит на итальянский язык советских авторов и которая приехала главным образом потому, что на конгрессе должен был выступить Илья Эренбург.) Было также много представителей печати и радио. Все выступления записывались на пленку.

В первый же день конгресса состоялся прием стендалеведов и почетных гостей в городском управлении Пармы. С приветственной речью выступил мэр, Энзо Бальдасси. Перед ним стояли флажки всех стран, представленных на конгрессе, в том числе и СССР. После торжественной части мэр пригласил Илью Григорьевича и меня в свой кабинет. Вскоре к нам присоединились вездесущие журналисты. Илья Григорьевич преподнес мэру картину ленинградского художника. Затем он дал журналистам небольшое интервью, в ходе которого сообщил, что приехал в Италию не только для участия в конгрессе, но и для того, чтобы вручить Международную Ленинскую премию мира скульптору Джакомо Манцу.

Мне довелось также присутствовать на интервью Ильи Григорьевича журналисту итальянского телевидения. Это было во время экскурсии в Сакка, на живописном берегу широкой горной реки По. Почти у того самого места, где герой Стендаля Фабрицио переправился через реку, спасаясь от преследователей, сидел на каменных ступеньках Илья Григорьевич и отвечал на вопросы сидящего рядом журналиста. Оператор нацелил на них объектив телекамеры. Стендалеведы с интересом наблюдали за ними. (Позже я увидела эту сцену по телевизору в холле гостиницы: передавали хронику. Сначала показывали папу римского на церковном празднике, затем кадры военных действий на Ближнем Востоке и во Вьетнаме, а после этого – Илью Эренбурга на берегу По.)

В тот же день Илья Григорьевич выступил на очередном заседании конгресса, которое состоялось в Институте Верди. "Со смущением я решаюсь выступить перед вами, – начал он свою речь, – перед специалистами, изучившими любую строку Стендаля, любой эпизод его жизни. Я не смею назвать себя стендалистом, я просто с ранней молодости страстно любил и люблю Стендаля…" Далее он рассказал, что когда он в 1924 году писал роман «Рвач», он не отдавал себе отчета в том, насколько им тогда владел образ Жюльена Сореля. Говоря о восприятии Стендаля читателями, Илья Григорьевич сказал: "Даже соотечественники Анри Бейля по-разному смотрели и смотрят на Стендаля… Весьма трудно объединить эти суждения и сказать, что же думают о Стендале французы. Что же сказать о понимании Стендаля русскими читателями, которых немало?.. Вероятно, у различных читателей создавались различные образы Жюльена Сореля, Фабрицио, Люсьена Левена – ведь чтение это творческий процесс, и любой читатель восполнит текст своим воображением, которое связано с биографией, с душевным опытом, с особенностями характера… В своих книгах Стендаль искал не правдоподобности, а правдивости… он – ощущение, осознание реальности мира и сердца… Может быть, в этом разгадка любви русских читателей к Стендалю".

Илья Григорьевич говорил также о том, что Стендаль "француз с головы до ног, француз в попытке логически осмыслить алогическое, француз в иронии, француз в политических страстях эпохи… не боялся бросать вызов тому тупому патриотизму, который… не признает достоинств других народов…". В заключение Илья Григорьевич призвал участников конгресса "сделать все, чтобы оградить великие ценности прошлого и неведомое нам завтра от непоправимого разрушения…".

После закрытия конгресса большая группа стендалеведов и гостей осталась еще на несколько дней в Парме. Илья Григорьевич не остался с нами. За ним приехали товарищи из советского посольства в Риме, где должно было состояться вручение Манцу Международной Ленинской премии мира. В тот день, вернувшись в гостиницу, я застала Илью Григорьевича в холле с двумя молодыми мужчинами. Илья Григорьевич подозвал меня и представил "наших ребят из посольства". Мы очень весело беседовали о Парме, о Пармской кухне, а затем, уже без Ильи Григорьевича, я рассказала товарищам, как хорошо приняли его на конгрессе. Один из них сказал: "Я давно знаю Эренбурга. Наш Илья – мировой парень". Меня это очень рассмешило, и вместе с тем я задумалась – как удивительно молод душой Илья Григорьевич, сколько в нем жизни, несмотря на усталость, как он умеет найти общий язык с людьми, говорить с ними как равный с равными, не поступаясь, однако, своими принципами, своими убеждениями.

В Риме я видела Илью Григорьевича в последний раз. Через неполных два месяца его не стало. После кончины Эренбурга я получила несколько писем от участников конгресса. Директор журнала "Нуове леттере эмилиане" Джанино Дегани писал: "…Известие о смерти Эренбурга вернуло меня к стендалевским дням в Парме, к моей встрече с великим писателем… Эренбург был для меня первым советским писателем, которого я узнал в годы фашистского господства, во время моего марксистского формирования. "Любовь Жанны Ней" была той книгой, которую я с волнением читал и перечитывал, и в знак благодарности я поместил мысль Эренбурга в качестве эпиграфа к автобиографическому отрывку о моей партизанской жизни. Это было в 1948 году".

Джанино Дегани сообщил далее, что он заснял в Парме фильм, который не полностью получился, но в котором появляется Эренбург. Джанино Дегани любезно предложил прислать копию этого фильма. Кроме того, у него имеется фотография, на которой он заснят вместе с Ильей Григорьевичем и корреспондентом «Унита».

Я видела Илью Григорьевича в разные моменты, в плохие и в хорошие дни, после тяжелой болезни и после очередной поездки за границу, в Москве и на даче, дома и за рубежом. Видела его в разном настроении, но никогда не видела его равнодушным, отрешенным от мира.

Помню торжественное заседание в Доме дружбы, в Москве, в день 14 июля – национального праздника Франции. В зале было несколько сот лионцев. Заседание уже шло к концу, и все успели устать. Но вот вошел Эренбург. Словно ветер прошел по рядам. Все оживились, потянулись в его сторону. Илья Григорьевич говорил тихо, просто и недолго. О том, что он только что с самолета, что еще чувствует качку и оглушен ревом моторов, но что он не мог не прийти поздравить французов с их национальным праздником; о том, что надо сокрушить все бастилии в мире. По тому, как его слушали, чувствовалась заинтересованность, живое понимание, искренняя и глубокая симпатия к человеку, который столько делает для сближения народов.

Везде и всегда Илью Григорьевича окружала жизнь, люди. И он всегда был занят жизнью, будь то общественная деятельность, борьба за будущие судьбы человечества, которая была его кровным делом, будь то цветы, за которыми он любовно ухаживал. За тот час, который я у него проводила, посещая его, происходила масса вещей: кто-то уходил, кто-то вот-вот должен был прийти, кто-то просил о приеме и т. д.

Может быть, именно эта страстная активность его натуры, его глубокого и острого ума роднила его со Стендалем, писателем, который всегда был в гуще жизни и который горячо верил в жизнь.

1974