Текст книги "Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса"

Автор книги: Илья Гилилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Американский профессор У. Мэтчет, писавший о честеровском сборнике менее трех десятилетий назад, точно знал, что и в 1601-м, и в 1611 году владелец имения Ллевени был еще жив. Поэтому он считает, что слова Горация, обещающие от имени Музы бессмертную память, относятся не к здравствовавшему (и не слишком значительному) Солсбэри, а к "недавно казненному герою", то есть к Эссексу. Нельзя не согласиться с Мэтчетом: строка Горация вряд ли могла быть адресована здесь живому человеку. Но нельзя игнорировать то обстоятельство, что слова Горация помещены сразу после имени Солсбэри и читатель мог связать их только с ним (я имею в виду читателя – современника книги, не посвященного в ее тайну, в чем бы она ни заключалась). Для такого читателя строка из Горация приобретала характер посмертной эпитафии, относящейся к Солсбэри, и выглядела естественно только после его смерти, что издатель (или тот, кто стоял за ним) безусловно учитывал. Это хорошо согласуется с тем, как бесцеремонно в лондонском экземпляре выброшено прозаическое обращение Честера к Солсбэри; для живого Солсбэри такое пренебрежительное обращение с его именем само по себе было бы оскорблением, причем странным и немотивированным – ведь шмуцтитул остался прежним. Вот когда Солсбэри был мертв – и только тогда, – посмертная эпитафия выглядела вполне естественно для непосвященного, случайно заглянувшего в книгу читателя. Для тех же немногих, кто знал, о ком на самом деле идет речь, это был дополнительный мазок, штрих в картине хитроумной мистификации. Довольно важный штрих, ибо сегодня он позволяет нам приблизиться еще на один шаг к более точной датировке сборника. Джон Солсбэри умер, как мы теперь знаем, летом 1612 года, следовательно, именно этот год и является самой ранней из возможных дат появления загадочного сборника. При этом само обращение видных поэтов и издателей к имени человека, память о котором ненадолго пережила его, говорит за то, что это происходило вскоре после его кончины, и мистификаторы решили использовать совпадение во времени печальных событий смерти Голубя и Феникс и смерти Солсбэри – в своих целях, благо Честер хорошо знал сэра Джона при жизни и был знаком с его стихотворными опусами и двусмысленным посвящением ему части томика Роберта Парри.

Основываясь на всей совокупности свидетельств, содержащихся в каждом из сохранившихся экземпляров честеровского сборника, а также в историческом и литературном контексте эпохи, я определил время издания сборника 1612-1613 годами {Некоторые факты, требующие дальнейших исследований, позволяют предположить, что в 1605-1606 годах основная часть поэмы Честера (без дополнительных стихотворений самого Честера и других поэтов – то есть без всяких указаний на смерть Голубя и Феникс) была в виде рукописи или списка известна его друзьям.}.

С такой датировкой хорошо согласуется и то отмеченное выше обстоятельство, что Бен Джонсон во всех своих четырех стихотворениях, помещенных в честеровском сборнике, рисует и Голубя и Феникс живыми, ни словом не упоминая об их смерти, ставшей причиной и поводом для появления этой книги. Мэтчет и другие исследователи тщетно пытались найти этому какое-то убедительное объяснение. Для нас же этот факт является еще одним подтверждением правильности даты 1612-1613. Дело в том, что именно в это время Бен Джонсон совершал – в новом для него качестве воспитателя – поездку во Францию с юным отпрыском сидевшего в Тауэре знаменитого флотоводца Уолтера Рэли. Отпрыск оказался весьма изобретательным по части всевозможных проделок, используя известную всем слабость своего ментора к крепким напиткам, о чем впоследствии Джонсон рассказывал поэту Драммонду. Так что во время создания сборника Джонсона просто не было в Англии, и составители воспользовались предоставленными им кем-то стихотворениями Джонсона о тех же людях (Голубе и Феникс), написанными поэтом ранее, еще при их жизни (это подтверждается найденными рукописями и списками). Исследователи сборника обратили внимание на то, что имя Джонсона появляется в книге в качестве подписи дважды, и оба раза оно транскрибировано через букву h (Johnson), а известно, что он этого написания не любил (считал чересчур заурядным, распространенным), и в тех случаях, когда издание шло под его наблюдением (как, например, фолио 1616) или с его ведома, типографы считались с орфографическими амбициями автора и печатали его имя без h – Jonson. В нашем же случае поправить наборщика было некому – Джонсон вместе со своим подопечным находился за границей.

Другое подтверждение того, что стихотворения Джонсона оказались в честеровском сборнике без ведома автора, в его отсутствие, мы получаем, сравнивая текст его "Прелюдии" в честеровском сборнике с найденным более ранним рукописным вариантом и с более поздним (в фолио 1616), подготовленным, безусловно, самим Джонсоном. В 1616 году он отказался от большинства сделанных в его отсутствие изменений, восстановив бывшие в ранней рукописи местоимения единственного числа "я", "мое" вместо множественного "мы", "наше".

Только исходя из того, что книга Честера – Блаунта печаталась в 1612-1613 годах, когда Джонсона не было в Англии, можно сравнительно легко объяснить все столь удивляющие джонсоноведов особенности его вклада в сборник. Новая датировка хорошо согласуется и со многими другими фактами, имеющими к нашему сборнику прямое или косвенное отношение; количество таких "совпадений" по мере продолжения исследования неуклонно растет. Уже после открытия водяных знаков, исследуя в Фолджеровской библиотеке книги, отпечатанные Филдом и Оллдом в первые десятилетия XVII века, я обнаружил, что именно в 1612-1613 годах эти два лондонских печатника, чьи эмблемы стоят на честеровском сборнике (эмблема Филда – на всех шмуцтитулах, эмблема Оллда – на титульном листе лондонского экземпляра), участвовали еще в одной мистификации. Они печатали прокатолические сочинения некоего Роджера Уидрингтона (псевдоним католического проповедника Томаса Престона). Здесь Филд именовался Теофилом Пратом, а Оллд – Теофилом Фабри, места издания соответственно названы Космополисом и Альбинополисом. В этих изданиях {Эти книги по "Краткому каталогу титульных листов..." Полларда Редгрейва (1948) имеют номера 25596, 25597, 25602.} – одно и то же предисловие, одни и те же декоративные элементы набора (использованные частично и в честеровском сборнике!). Это дополнительное и очень веское свидетельство в пользу датировки книги Честера 1612-1613 годами и объяснение, почему в лондонском экземпляре, полностью идентичном по набору и бумаге фолджеровскому, на титульном листе вдруг оказалась эмблема Оллда: в это самое время он и Филд выполняли еще один (и довольно опасный – связанный с преследуемой католической пропагандой) заказ, работали вместе.

Тысяча шестьсот двенадцатый год... Именно тогда и в непосредственно следующие годы в Англии появился ряд прозаических, поэтических и драматических произведений, об истинном смысле которых учеными высказаны противоречивые предположения и догадки. А из шекспировских биографий все знают, что именно 1612-1613 годами датируется прекращение творческой активности Уильяма Шекспира – Великий Бард, как нам сообщают, не написал больше ни одной строки, хотя умер только в 1616 году... Существует ли связь между появлением поэтического сборника Роберта Честера и прекращением творческой деятельности Уильяма Шекспира или это простое совпадение во времени, чистая случайность? У читателя будет больше возможностей ответить на этот и другие непростые вопросы, когда чтение книги подойдет к концу.

Другой такой пары в Англии не было

Долго и безуспешно искали английские ученые в исторических архивах следы какой-то занимавшей высокое положение бездетной четы, чьи странные отношения, а также другие обстоятельства жизни и особенно почти одновременной смерти, последовавшей около 1600-1601 года, хотя бы приблизительно соответствовали тому, что рассказали о таинственных Голубе и Феникс авторы честеровского сборника. Такой подходящей пары, как мы уже знаем, никому обнаружить не удалось, что и породило пессимистический взгляд на возможность убедительной идентификации прототипов честеровских героев вообще, а значит, и на перспективы постижения смысла самого загадочного произведения Шекспира.

Но теперь, когда исследование привело нас к другой дате – к 1612 году, я могу сразу назвать именно такую странную супружескую чету, ушедшую из жизни, как и Джон Солсбэри, летом этого года, и в той же очередности, что и честеровские Голубь и Феникс. Это были Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд, и его жена Елизавета, дочь великого поэта Филипа Сидни, которого боготворившие его современники часто называли Фениксом (а его дом, его семью – "гнездом Феникса").

В течение трех столетий имена дочери Филипа Сидни и ее мужа покоились в желанном для них забвении; английские историки литературы мало что о них знали, известно было лишь, что Рэтленд являлся участником эссексовского мятежа. И только в начале нашего века, с расширением и углублением круга научно-исторических поисков и исследований, ученые наткнулись на ряд доселе неизвестных или давно забытых фактов, свидетельствовавших не только о необычности их отношений, но и о какой-то бесспорной близости к ним крупнейших писателей эпохи, в том числе Джонсона, Бомонта, Флетчера и самого Уильяма Шекспира.

По свидетельствам современников, брак Рэтлендов был фиктивным: у них не только не было детей, но в течение всех двенадцати лет супружеской жизни их отношения оставались платоническими – Джонсон и Бомонт говорят об этом прямо. Как и честеровские Голубь и Феникс, они умерли один за другим сначала он, потом она, и случилось это летом 1612 года. Роджер скончался в Кембридже 26 июня после длительной и тяжелой болезни; ему было 35 лет. Набальзамированное тело графа доставили в закрытом гробу в его родной замок Бельвуар и сразу же, ночью предали земле в фамильной усыпальнице; вопреки обычаю, никому не было разрешено видеть лицо умершего. А торжественные похоронные церемонии совершили через два дня, уже без покойника!

Об обстоятельствах кончины Елизаветы Рэтленд историки долгое время ничего не знали, даже год ее смерти был под вопросом {Неверно указан год ее смерти – 1615 – и в таком авторитетном для западных историков и литературоведов издании, как британский Национальный биографический словарь.}. Лишь сравнительно недавно из сохранившегося письма современника узнали, что она приняла яд и умерла в Лондоне всего через неделю после странных похорон мужа. Также ночью, без огласки, ее захоронили в соборе св. Павла в могиле отца, Филипа Сидни, чьи пышные, оплаченные короной похороны за четверть века до того стали событием в жизни страны. Она прожила на свете менее 27 лет и покинула этот мир по собственной воле, вслед за своим мужем как и Феникс, последовавшая за сгоревшим на алтаре Аполлона Голубем.

Но не только смерть и похороны графа и графини Рэтленд заключают в себе много таинственного и труднообъяснимого – необычайна и окутана тайной вся их совместная жизнь. И дело не просто в платоническом характере их брака, хотя эти особые отношения чрезвычайно важны для их идентификации с честеровскими героями. Они все время держали свои занятия в тени, окружали их завесой секретности, хотя им не легко было это делать. Одно то, что Елизавета являлась единственной дочерью, единственным отпрыском Филипа Сидни – кумира целого поколения английских поэтов, делало ее очень заметной фигурой. Достаточно сказать, что Фулк Гревил, который был не только поэтом, но и одним из влиятельнейших сановников, назвал себя "слугой королевы Елизаветы, советником короля Иакова и другом сэра Филипа Сидни", поставив последнего в один ряд с монархами. А ведь дочь великого поэта Елизавета была еще и падчерицей самого графа Эссекса (через несколько лет после гибели Филипа Сидни его вдова стала женой Эссекса). Несмотря на все это, имя Елизаветы Сидни, графини Рэтленд, редко встречается в сохранившейся печатной и рукописной литературе того времени, особенно по сравнению с другими женщинами ее круга, например с ее кузиной и подругой Люси Бедфорд.

Однако так дело обстояло не всегда. Ведь даже само рождение дочери Сидни отметили поэты, а ее крестной матерью стала специально прибывшая на крестины королева Елизавета! Лишь после того, как она соединила свою судьбу с Рэтлендом, ее имя исчезает с книжных страниц. Но, может быть, она не унаследовала от своего гениального отца и от воспитавшей ее тетки высокоталантливой Мэри Сидни, графини Пембрук, – их глубокой интеллектуальности, литературной одаренности, была настолько заурядной личностью, что даже великая притягательная сила имен Филипа Сидни и ее отчима Эссекса не могла привлечь к ней внимание поэтов и писателей? !!!!!!!!

Нет! Никто иной, как сам Бен Джонсон, не раз бывавший в ее доме, сказал через семь лет после ее смерти: "Графиня Рэтленд нисколько не уступала своему отцу сэру Филипу Сидни в искусстве поэзии" {22}. Это чрезвычайно важное свидетельство – такая похвала была тогда для поэта высочайшей из возможных; значит, Бен Джонсон не только знал о ее поэтическом даре, но и ценил его самой высокой мерой времени. Его оценка не могла быть вызвана желанием польстить, заискиванием, – Джонсон говорил это, будучи в гостях у провинциального поэта Драммонда, не зная, что все услышанное от разговорившегося столичного гостя любознательный хозяин потом старательно заносит на бумагу. Сама Елизавета и ее супруг давно уже были в могиле, и Джонсону не было никакой необходимости говорить неправду, тем более выдумывать детали такого рода. К тому же сказанное Драммонду находит подтверждение в обоих поэтических посланиях Джонсона к Елизавете Сидни-Рэтленд, впервые опубликованных им в его фолио 1616 года, то есть через четыре года после ее смерти. В 79-й эпиграмме Джонсон восклицает, что Филип Сидни, будь он жив, мог бы увидеть свое искусство возрожденным и превзойденным его дочерью! Джонсоноведы нашего времени с удивлением обращают внимание на ни с чем не сравнимый пиетет, с которым Бен говорит здесь о ее поэтическом даре, – ведь ни одной поэтической строки, подписанной именем дочери Филипа Сидни, до нас не дошло.

Второе стихотворное послание к ней, написанное и отосланное адресату еще в 1600 году, но опубликованное тоже лишь в фолио 1616 года, Джонсон поместил там в небольшом (всего 15 стихотворений) разделе "Лес", являющемся, как он сам считал, важнейшей частью его поэтического наследия. Большинство этих стихотворений связано в той или иной степени с семейством Сидни. И вот именно в этот "сидниевский" раздел Джонсон включает два своих стихотворения из загадочного честеровского сборника – "Прелюдию" (несколько измененную и без названия) и "Эпос" (переименованный в "Эподу" {Эпос – героическая песнь, эпическая поэма; эпода – лирическая поэма, где длинный стих чередуется с коротким.}), посвященные Голубю и Феникс! А теперь очень существенное, но никем еще адекватно не оцененное обстоятельство: "Прелюдия" получает номер X, "Эпода" – номер XI, а сразу же за ними, под номером XII, Джонсон ставит свое раннее "Послание к Елизавете, графине Рэтленд". Уже говорилось, что Джонсон сам подбирал и тщательно группировал произведения для этого – такого важного для него – издания, и расположение его стихотворений обнаруживает бесспорную функциональность, заданность. Поэтому появление послания к Елизавете в такой тесной связке с обращениями к таинственным честеровским Голубю и Феникс является еще одним доказательством правильности нашей идентификации их прототипов, тем более что оно прослеживается и в более раннем рукописном списке. Случайность здесь исключена – для Джонсона эти три его стихотворения всегда были связаны неразрывно.

В "Послании к Елизавете, графине Рэтленд" Джонсон опять говорит о том, что Елизавета унаследовала от своего отца, "богоподобного Сидни", его любовь к музам, его искусство. Но это "Послание" интригует джонсоноведов еще и тем, что оно является единственным из полутора сотен напечатанных в фолио 1616 года стихотворений, текст которого Джонсон неожиданно обрывает на полуфразе. Фраза обрывается, как только от отца Елизаветы он переходит к ее "храброму другу, тоже возлюбившему искусство поэзии", то есть к ее мужу. В тексте фолио Джонсон сделал странную пометку: "окончание утеряно". Пометка даже более чем странная, ибо поэт сам редактировал это издание и безусловно мог восстановить или заменить "утраченное" окончание. Но он этого демонстративно не сделал. Полный текст стихотворения был найден уже в нашем веке, в рукописном списке; он включал и якобы "утерянное" окончание ~ всего семь строк, содержащих упоминание о какой-то "зловещей клятве" и о благодарности Рэтленду. О причине столь демонстративной купюры сегодняшние джонсоновские комментаторы высказывают различные предположения (купюра не имеет аналогов в прижизненных изданиях Джонсона), например, делаются ссылки на то, что граф Рэтленд был импотентом, не мог исполнять супружеские обязанности, хотя совсем неясно, какое значение это – гипотетическое – обстоятельство могло иметь через четыре года после смерти обоих супругов. Ясно другое: говорить открыто о Рэтленде даже после его смерти (так же, как назвать подлинные имена Голубя и Феникс) было почему-то нельзя, и Джонсон нашел способ привлечь к этому внимание современников и потомков.

В третьем послании, адресованном "Глубокочтимой – графине -" (50-е стихотворение цикла "Подлесок", опубликованного уже после смерти Джонсона), которое, как по ряду признаков определили авторитетные джонсоноведы, тоже обращено к Елизавете Рэтленд, ее имя и титул заменены прочерками. Здесь поэт говорит о ее положении "вдовствующей жены", о книгах, заменяющих ей отсутствующих друзей, и, так же как в описывающей Феникс "Оде восторженной", о других ее высоких достоинствах, надежно скрытых от непосвященных.

Пасторальная пьеса Бена Джонсона "Печальный пастух" свидетельствует, что замок Бельвуар был центром закрытого поэтического кружка – этих людей Джонсон назвал "поэтами Бельвуарской долины"; к ним относятся и все участники честеровского сборника. Дочь великого поэта, женщина выдающихся дарований и трагической судьбы, Елизавета Сидни занимала особое положение в этом поэтическом сообществе – в ней видели продолжателя служения Филипа Сидни, нового Феникса, восставшего из его пепла, – здесь и зарыты корни честеровской аллегории. Бесконечно преклонялся перед ней и Бен Джонсон дальше мы увидим, что именно она является той почти всегда остающейся за занавесом Высокой Музой, о которой он вспоминал потом – после ее смерти – не только в разговорах с Драммондом, но и (обычно не открывая ее имени) в ряде своих наиболее значительных поэтических произведений, и тогда мы узнаем ее по ни с чем не сравнимому пиетету и никогда не утихающей боли в голосе поэта.

Платонический брак

Роджеру Мэннерсу, 5-му графу Рэтленду, в британском Национальном биографическом словаре посвящено несколько столбцов текста, написанного историком Арчболдом {23}. Современник Шекспира граф Рэтленд (1576-1612) был одним из образованнейших людей своего времени, имел степень магистра искусств как Кембриджского, так и Оксфордского университетов, учился в Падуанском университете в Италии и в лондонской юридической корпорации Грейс Инн. Его воспитанием и образованием одно время руководил сам Фрэнсис Бэкон великий оратор, философ и друг муз, человек со сложным характером и непростой судьбой.

Рэтленд в молодости был интимным другом и соратником графа Саутгемптона, единственного человека, которому Шекспир посвятил свои произведения – первые поэмы "Венера и Адонис" (1593) и "Обесчещенная Лукреция" (1594). Сохранилось письмо современника, в котором сообщается, что Рэтленд и Саутгемптон проводят все время в театре в ущерб своим обязанностям при дворе (1599). Вместе с Эссексом они принимали участие в военных действиях на море и в Ирландии. В 1601 году Рэтленд шел в первых рядах участников эссексовского мятежа, за который его тесть поплатился головой, а Саутгемптон – свободой; сам Рэтленд был приговорен к разорительному штрафу и отправлен под надзор родственника в провинцию. Воцарившийся в 1603 году Иаков Стюарт реабилитировал его и вскоре послал с почетной миссией к датскому королю; вернувшись, Рэтленд редко показывался при дворе. Изнурительная болезнь часто и надолго укладывала его в постель и в конце концов еще молодым свела в могилу. Из нескольких сохранившихся писем знавших его людей видно, что он страдал тяжелым заболеванием ног, а в последние годы жизни и мучительными спазмами сосудов головного мозга. Поскольку Роберт Честер (как сейчас установлено) был дальним родственником Рэтленда, он не мог не знать о его болезни. Теперь мы можем понять, почему у честеровского Голубя был "печальный вид, подобный бледному лику смерти", и почему, посылая к нему Госпожу Природу и Феникс, Юпитер (король Иаков) дает им некий бальзам для больных ног и головы Голубя. Соответствие, как видим, поразительное даже в таких деталях – тем более что эти детали не имеют ничего общего с легендой о птице Феникс {Конечно, нельзя подходить к честеровскому рифмованному повествованию, перемежающемуся многостраничными отступлениями, как к некоему репортажу с места событий. Но это и не чистый поэтический вымысел, ведь сам автор несколько раз повторил, что его "домотканая" поэма содержит лишь аллегорически завуалированную правду об обоих ее героях. Фрагменты этой правды, почти натуралистически безыскусные, то и дело выпадают (и не всегда случайно) из неуклюже скроенной вуали честеровской аллегории; это относится и к стихотворениям других поэтов, стоящим гораздо выше по своим поэтическим качествам. Ценность таких фрагментов и аллюзий неизмерима для исследователя.}.

Можно добавить, что описание Честером места, где живет больной Голубь, довольно точно совпадает с топографическими реалиями родового поместья Рэтлендов Бельвуара {Бельвуар – прекрасный вид (франц.).} – одной из уникальных достопримечательностей Англии. Старинный замок Рэтлендов расположен на плоской вершине высокого холма (возможно, искусственного происхождения), откуда открывается действительно изумительный вид на окружающую местность, омываемую двумя рукавами речки Девон, на лесистую долину и далее – на десятки километров. Карлтон Браун в свое время специально отмечал, что герои Честера несколько раз и в сходных выражениях описывают эту прекрасную небольшую долину с рекой, этот "высокий холм с плоской вершиной", которые, в отличие от других географических описаний в поэме Честера, явно относятся к какой-то хорошо знакомой и памятной автору конкретной, а не условной местности. Браун с сожалением констатировал невозможность соединить эту неведомую честеровскую местность с имением сэра Джона Солсбэри, а Гросарт и Мэтчет столь же безуспешно пытались искать ее в Ирландии, на маршрутах пребывания там Эссекса в 1599-1600 годы. И еще одно важное "совпадение". Мифический единорог, обнаруженный нами на бумаге честеровского сборника, присутствует и в гербе Рэтлендов – их там даже два.

Отношения супругов Рэтленд не всегда были безоблачными; примерно в 1605-1610 годы между ними возникает определенная отчужденность, большей частью они живут раздельно. Друзья и родные Елизаветы, в первую очередь ее тетка – блистательная Мэри Сидни-Пембрук, обеспокоены ее двусмысленным положением "вдовствующей жены", боятся, что дочь Филипа Сидни останется без потомства и род Фениксов пресечется; наконец, они пытаются не только примирить Рэтлендов, но и убедить их превратить свой брак в нормальный. Вспомним, как честеровская Госпожа Природа (маска для Мэри Сидни-Пембрук) просит Юпитера вмешаться и как она потом отправляется к больному Голубю, чтобы, говоря не очень куртуазными, но зато вполне определенными словами Честера, "привести его в постель этой Феникс". Таким образом, очень многое в обстоятельствах приезда Феникс и Госпожи Природы к Голубю – его болезненное состояние, бальзам для больной головы и ног, его просьба к Феникс простить причиненные ей ранее обиды – показывает, что Честер начал писать свою поэму именно в этот период (около 1605 года) их сложных и, вероятно, мучительных для обоих отношений, когда их друзья и родные надеялись на чудо и старались его приблизить.

Но чуда не произошло, Рэтленд угасал, и через несколько лет он и его платоническая супруга почти одновременно уходят из жизни. Честер с помощью Блаунта и его высоких покровителей тайно печатает свою книгу, дополнив ее рассказом о трагическом исходе и стихотворениями нескольких других поэтов, оплакивающих Голубя и Феникс. Этим стихотворениям, включающим и потрясающий реквием с именем Шекспира, в книге предшествовал специальный второй титульный лист.

Смерть графа Рэтленда и, что еще более поразительно, последовавшая сразу за ней жертвенная смерть его жены, дочери Филипа Сидни прославленного Феникса елизаветинцев, не была, вопреки обычаю, открыто оплакана их друзьями-поэтами и вообще никем в тогдашней Англии, и это не может не вызывать крайнего удивления. Поэты молчали, хотя их не могли не потрясти и эта мученическая смерть их кумира, их Музы, и эти таинственные похороны их покровителей {Заговор молчания нарушил лишь Фрэнсис Бомонт, но его элегия на смерть Елизаветы Рэтленд, полная глубокой скорби, была напечатана – безымянно – только через десять лет (1622), когда самого Бомонта уже не было в живых.}.

Все это неоспоримо свидетельствует о том, что атмосфера секретности, глубокой тайны, неотделимая от честеровских Голубя и Феникс, окружала и их бельвуарских прототипов, и друзья – в первую очередь поэтические, служители Аполлона – относились к этой тайне с уважением, подчинялись ей и после того, как их не стало. Но несколько наиболее близких к бельвуарской чете поэтов все-таки решили нарушить табу и почтили их память в честеровском сборнике, замаскированном хитроумной аллегорией так, что его смысл мог быть понятен только немногим. Загадка честеровского сборника – это загадка бельвуарской четы, Рэтлендов, тесно переплетенная с загадкой Шекспира. И решение ее после долгого и трудного пути – высвечивает из мрака столетий укрывавшихся там удивительных людей, возможно – самых удивительных из всех, прошедших по земле.

Однокашник Гамлета

Незадолго до первой мировой войны бельгийский историк Селестен Демблон обнаружил в списке иностранных студентов Падуанского университета, где учился и Рэтленд, имена двух студентов из Дании – Розенкранца и Гильденстерна.

Розенкранц и Гильденстерн! Каждый, кто знает и любит "Гамлета", по-особому помнит эти имена. Многие, писавшие о трагедии Шекспира, специально останавливались на образе этой неразлучной пары ложных друзей принца Датского. Личности вполне заурядные, услужливые, бездумные исполнители монаршей воли, они всегда появляются вместе, их трудно представить порознь, трудно – нет, невозможно – даже отличить друг от друга. Но удивительно, что при всей своей незначительности, безликости, отсутствии индивидуальных характеристик они все-таки не теряются среди главных действующих лиц трагедии. Их хорошо видишь и чувствуешь, они цепко застревают в памяти. Еще Гете обратил внимание на глубину и тонкость замысла великого драматурга, создавшего эту пару, которая представляет на сцене то, что нельзя было бы изобразить с помощью одного персонажа, ибо они символизируют само общество. А английский шекспировед Х.Гренвил-Баркер так лаконично определил их сущность: "Это не просто ничтожество, а ничтожество, расщепленное надвое".

Нераздельной двойней прошли они через бессмертную трагедию, через сознание миллионов и миллионов людей, говорящих на всех языках мира, читателей и зрителей Шекспира. И вот через три столетия после своего первого появления на подмостках "Глобуса" они снова напомнили о себе чуть ли не мистическим образом. Так же вдвоем тени давно умерших и ставших прахом датских дворян Розенкранца и Гильденстерна поднялись с запыленных полок падуанского университетского архива, чтобы предстать перед нами в безмолвном и внушительном свидетельстве. Их собственная незначительность, принадлежность к другой стране делает это свидетельство особенно ценным, ибо их имена – это не имена королей, знаменитых полководцев или знатных английских вельмож, которые были на устах их британских современников. Их имена вряд ли могли быть вычитаны драматургом из датских книг и хроник. Здесь практически исключается и вероятность случайного совпадения, которую еще можно было бы с натяжкой допустить, когда бы речь шла об одном человеке, одном имени.

Нет, Розенкранц и Гильденстерн не вымышлены автором "Гамлета"! Двое молодых датских дворян учились вместе с молодым знатным англичанином графом Рэтлендом в далеком от Англии и от Дании итальянском городе Падуя, а через несколько лет после этого их имена стали именами двух неразлучных придворных в трагедии, созданной великим англичанином Уильямом Шекспиром {У Шекспира Гамлет и Горацио прямо названы студентами Виттенбергского университета, а принц называет Розенкранца и Гильденстерна своими товарищами-однокашниками (fellows). Теперь установлено, что учившиеся в Падуе Розенкранц и Гильденстерн были выпускниками именно Виттенбергского университета. Ясно, что Шекспир знал и об этом: случайность вряд ли возможна.}. Падуанские призраки Розенкранца и Гильденстерна указывают, что этот самый Роджер Мэннерс, граф Рэтленд, имел какое-то отношение к Уильяму Шекспиру и его "Гамлету". Об этом же говорит ряд датских реалий, появившихся в трагедии лишь со второго кварто, то есть вскоре после возвращения Рэтленда из Дании в 1603 году.

Даже если Рэтленд и его жена были просто информаторами Шекспира, то, казалось бы, и этого вполне достаточно, чтобы историки литературы обратили на них самое пристальное внимание, особенно учитывая почти полное отсутствие достоверных фактов, проливающих хоть какой-то свет на творческое окружение великого драматурга, на его творческую лабораторию. Однако падуанские реалии и другие важнейшие факты, связывающие Шекспира с поэтическим окружением Рэтлендов – Сидни – Пембруков, все еще не нашли себе подобающего места в шекспировских биографиях. Возьмем, к примеру, краткую документальную биографию Шекспира, принадлежащую перу авторитетного американского шекспироведа С. Шенбаума, переведенную в 1985 году на русский язык. Здесь перечислены важнейшие открытия мирового шекспироведения, все, что в какой-то степени может быть связано с жизнью и творчеством Великого Барда. Однако в обстоятельной научной книге, где не пропущены касающиеся Шекспира закладные и купчие, его судебные иски на мелкие суммы к соседям и преследование несостоятельных должников и их незадачливых поручителей, вы не найдете ничего ни о Рэтленде, ни о его однокашниках Розенкранце и Гильденстерне, перекочевавших неизвестным биографу образом из университетской аудитории старинного итальянского города на страницы великой трагедии, где они обрели еще одного однокашника – Гамлета, принца Датского.