Текст книги "Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса"

Автор книги: Илья Гилилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

Но когда же стратфордский памятник обрел свой теперешний канонический вид? Имеющиеся документы свидетельствуют, что это произошло в 1748-1749 годы. Памятник к тому времени обветшал, имя же Шекспира подходило к зениту славы. Местные власти договорились с театральным предпринимателем Джоном Холлом, и тот с помощниками "отремонтировал и украсил" важную историческую реликвию. Шакспер потерял леопардов на капителях колонн и огромный мешок с каким-то добром, зато обзавелся пером и бумагой, а лицо его обрело некоторое благообразие. Вероятно, намерения "реставраторов" были самыми лучшими сооружение в целом, что бы там ни говорили утонченные ценители, стало больше походить на памятник поэту. Сегодня такую работу назвали бы фальсификацией, но Джону Холлу и его заказчикам были неизвестны принципы научной реставрации, утвердившиеся лишь в XX веке. Через несколько десятилетий по предложению Мэлона бюст выкрасили в белый цвет, за что инициатора этого новшества подвергли жестокой критике. В 1861 году неизвестный художник наложил на бюст новые краски, и на щеках Шекспира заиграл здоровый румянец. Впрочем, все эти перекраски принципиально уже ничего не меняли – с изобретением фотографии последний (1748-1749) вариант стратфордского памятника и бюста в нем стал каноническим, окончательным. Но рисунки в старинных книгах продолжают напоминать о том, как выглядело творение братьев Янсен и их неведомых шекспироведам заказчиков в 1622 году, продолжают порождать раздумья и сомнения {Глядя на лицо бюста на рисунке Дагдейла, мы можем составить некоторое представление о том, как в действительности выглядел Уилл Шакспер, – ведь если бы у бюста не было с ним хотя бы приблизительного сходства, это удивило бы его родственников и земляков. Нестратфордианцы полагают, что эти простодушные люди удивились бы еще больше, увидев в его руках принадлежности для письма, украшающие памятник сегодня.}.

Что касается надписи под бюстом, то, судя по гравюрам Дагдейла и Роу, "реставраторы" ее текст редактировать, слава Богу, не стали. Но что имели в виду те, кто этот текст сочинял, говоря, что завистливая смерть поместила Шекспира за этим монументом (или в этом монументе – with in this Monument)? Это странное указание можно понимать не однозначно. Некоторые нестратфордианцы поняли его буквально в том смысле, что в памятнике – или в стене за ним – спрятаны шекспировские рукописи. Известный писатель-нестратфордианец Чарлтон Огбурн начиная с 1962 года в обращениях к различным инстанциям, в газетных и журнальных публикациях предлагал провести исследование памятника в храме св. Троицы на предмет поиска пустот в основании бюста или в стене за ним (при помощи рентгеновских лучей, ультразвука или другим безопасным для сооружения способом), но, естественно, согласия на это не получил. Однако огласка предложения не прошла бесследно. В сентябре 1973 года неизвестные ночью проникли в храм св. Троицы, сдвинули с места тяжелый бюст и пытались вскрыть постамент. Судя по всему, пустот – и тем более рукописей – они там не нашли; стена, похоже, осталась "неисследованной".

Значит, странную фразу в надписи под бюстом следует понимать не буквально, не как указание на якобы содержащиеся там рукописи. Говоря о том, что смерть поместила Шекспира в этот монумент (или за ним), составитель надписи таким двусмысленным образом – до конца понятным только посвященным намекал, что это изображение и этот памятник призваны отныне закрывать собой Потрясающего Копьем, служить его посмертной маской и убежищем.

Реликвии стратфордского храма св. Троицы, с их непростой историей и загадками, как и многое другое, свидетельствуют, что между великим писателем Уильямом Шекспиром, о личности которого мы имеем лишь самые общие представления, почерпнутые из его произведений, и уроженцем Стратфорда, пайщиком актерской труппы и откупщиком церковной десятины Уильямом Шакспером, несмотря на их, казалось бы, полную несовместимость, противоположность, существовала какая-то странная связь. Только несколько шагов отделяют настенный монумент и начертанную под ним хитроумную эпитафию великому писателю от каменной плиты над прахом Уильяма Шакспера с корявым заклинанием не трогать его кости. Только несколько шагов...

Портрет, на который Бен Джонсон рекомендовал не смотреть

Вторая важнейшая реалия, находящаяся на пересечении (посмертном) двух шекспировских биографий, – Великое фолио. Хотя английские поэты, писатели и издатели – никак не отреагировали на смерть Великого Барда, в 1623 году появился роскошный фолиант:

"Мистера Уильяма Шекспира Комедии, Хроники и Трагедии" – книга, обычно называемая Первым, или – из-за своего значения для всей мировой культуры Великим фолио.

8 ноября 1623 года в Регистре Компании печатников и книгоиздателей была сделана самая знаменитая – за все предыдущие и последующие годы ее существования – запись: "Мастер Блаунт и Исаак Джаггард внесли за свои рукописи в руки Мастера Доктора Уоррала и Мастера старшины Кола: Мастера Уильяма Шекспира Комедии, Хроники и Трагедии, поименованные рукописи, прежде не регистрированные другими... 7 шиллингов". Далее перечислено 16 пьес (на самом деле ранее не регистрировалось больше). Всего в книге было напечатано 36 пьес {Из 37 пьес, составляющих ныне шекспировский драматургический канон, в Первом фолио отсутствовал только "Перикл", печатавшийся в 1609 году.}, из которых 20 вообще появились впервые – в том числе "Макбет", "Буря", "Двенадцатая ночь", "Укрощение строптивой", "Генрих VI", "Юлий Цезарь", "Кориолан", "Антоний и Клеопатра", "Цимбелин", "Мера за меру", "Два веронца" и др. Где хранились тексты этих двух десятков пьес все годы после смерти автора – неизвестно. Поскольку под обращениями к покровителям издания и читателям стоят имена членов актерской труппы "слуг Его Величества" Джона Хеминга и Генри Кондела, принято считать, что все эти тексты – в том числе и не шедших на сцене пьес – находились у пайщиков труппы.

Однако никаких других подтверждений этому предположению нет, представить себе такое многолетнее хранение в каком-то актерском сундуке тоже нелегко. Что касается участия в издании Хеминга и Кондела и их роли в нем (некоторые шекспироведы заходят так далеко, что называют их редакторами), то ни до этого случая, ни после эти два актера никакого отношения к книгоизданию и книгопечатанию не имели. Хеминг, например, ведал в труппе хозяйственными делами, потом, уйдя из театра, торговал бакалеей.

Никогда прежде все пьесы одного драматурга не собирались в один том, тем более такого огромного объема – 998 страниц крупного формата, с текстом, напечатанным в две колонки. Тираж для того времени был очень большим порядка тысячи экземпляров. Подготовка к изданию началась еще в 1620 году. Пришлось провести непростую работу по приобретению издательских прав на пьесы, ранее публиковавшиеся и зарегистрированные другими издателями. Печатание начал Уильям Джаггард (уже знакомый нам по истории со "Страстным пилигримом"), но душой предприятия был, несомненно, Эдуард Блаунт. Потом к ним присоединились Дж. Сметуик и ААспли. В начале ноября 1623 года Уильям Джаггард умер, и регистрация книги в Компании производилась его сыном и наследником Исааком вместе с Блаунтом.

Ранее издатель Томас Пэвиер и Уильям Джаггард предприняли первую попытку издать собрание из десяти пьес Шекспира – об этом мы уже говорили в 1-й главе. Тогда кто-то воспрепятствовал изданию (как предполагают ученые "по жалобе актеров"). Как бы там ни было, пьесы, уже напечатанные Пэвиером и Джаггардом, все-таки были выпущены, но по отдельности, и на половине из них стояли фальшивые (ранние) даты. Тайна этой издательской операции была раскрыта только в нашем веке путем исследования водяных знаков на бумаге, особенностей печати, типографских эмблем, но причины, побудившие издателей, имевших законные права на часть пьес, прибегнуть к фальшивой датировке, остаются одной из загадок, связанных с именем и произведениями Шекспира. Чаще всего пытаются объяснить эти действия издателей, объявив их "пиратами" – так книговеды называют издателей и печатников, извлекавших доходы из рукописей, добытых сомнительными путями, минуя авторов или других законных владельцев. Ну, что касается Шекспира, то, строго говоря, чуть ли не все его произведения попадали к издателям какими-то неведомыми путями (распространенная версия, будто Шекспир отдавал пьесы труппе в качестве вклада, оплачивая ими свою долю в деле, свой пай, а потом переставал ими интересоваться, – не более чем вынужденная догадка). Кроме того, объявив Джаггарда "пиратом", ученым трудно объяснить, почему после истории со "Страстным пилигримом" и с пэвиеровскими десятью пьесами печатание задуманного грандиозного собрания шекспировских пьес было поручено тому же Джаггарду. И – кем поручено? Актерами, которые якобы жаловались на него графу Пембруку за год до того (хотя неясно, какие юридические основания у них могли быть для такой жалобы)?

Очевидно, дело не в пресловутом "пиратстве" и не в предполагаемых жалобах актеров. В предисловии к изданию "Троила и Крессиды" (изощренное обращение к читателям, написанное неизвестным автором) в 1609 году прямо говорится о неких "Великих Владетелях Пьес" ("Grand Possesors of Plays"), от кого зависит появление шекспировских произведений, которым, кстати, дается высочайшая оценка, как и уму самого Шекспира, "настолько острому, что ни у кого не хватило бы мозгов притупить его". Об этих "Великих Владетелях" не назвавший себя автор обращения говорит с величайшим почтением, а о театре и его публике – с высокомерной брезгливостью:"... пьеса не затрепана на театральных подмостках, не замызгана хлопками черни... ее не замарало нечистое дыхание толпы". Ясно, что "Великие Владетели" – это никак не актеры, социальный престиж которых тогда был еще весьма плачевным; речь идет о каких-то чрезвычайно влиятельных, высокопоставленных личностях, о круге, недоступном для непосвященных. Пэвиер и Джаггард сначала просто попытались сами издать сборник шекспировских пьес, не заручившись согласием и покровительством "Великих Владетелей", и были остановлены. Лишь после того, как соответствующее поручение было дано Эдуарду Блаунту – доверенному лицу поэтессы Мэри Сидни-Пембрук {Э. Блаунт начинал свою деятельность в полиграфии как ученик У. Понсонби (умер в 1603 г.), которого тогда часто называли "придворным издателем графини Пембрук".}, началась подготовка к квалифицированному изданию полного собрания пьес; Блаунт же привлек в качестве печатника опытного и располагавшего солидными полиграфическими ресурсами Джаггарда.

Посвящение Первого фолио открывает нам имена двух из "Великих Владетелей" – сыновей Мэри Сидни-Пембрук: Уильяма, графа Пембрука, лорда-камергера, и Филипа, графа Монтгомери; именно им, оказывавшим, как сообщается в обращении, "благосклонность Автору, когда он был жив, и его пустякам", которые они ценили, была посвящена огромная книга.

Хотя под обращением к покровителям и читателям напечатаны имена Хеминга и Кондела, почти все ученые, анализировавшие эти обращения, их стилистические особенности, пришли к заключению, что они написаны не кем иным, как Беном Джонсоном. Интересно, что именно его во время работы над Великим фолио (конец 1621 – июль 1623) лорд-камергер граф Пембрук неожиданно назначил смотрителем королевских увеселений (в том числе театральных представлений). Когда потом, в июле 1623 года, должность принимал родственник Пембрука сэр Генри Герберт, он обнаружил, что старые регистрационные книги представлений сожжены.

Многие из помещенных в Великом фолио текстов имеют значительные изменения по уравнению с прижизненными изданиями.

В "Виндзорских насмешницах" – более тысячи новых строк, часть текста заново отредактирована; во 2-й части "Генриха VI" – 1139 новых строк, около двух тысяч строк отредактировано; в "Ричарде III" – соответственно 193 и 2000. В "Короле Лире" – 1100 новых строк, в "Гамлете" добавлено 83 новые строки и убрано 230 и т.д. Кто и когда так глубоко редактировал тексты, внес в них все эти изменения, учитывая, что автора уже много лет не было среди живых?

На отдельной странице помещен список "главных актеров, игравших во всех этих пьесах", и открывает этот список Шекспир (имя написано так же, как и имя автора на титульном листе, – Shakespeare, но без каких-либо оговорок, что это один и тот же человек {Данный случай – уникальный. Ни одной другой книги того периода, где автор пьес числился бы и в списке актеров, напечатанном здесь же, нет.}). На втором месте – Ричард Бербедж, на третьем – Джон Хеминг, на восьмом – Генри. Кондел, а всего поименовано 26 актеров, в разное время состоявших в труппе.

Наконец-то появились и памятные стихотворения, посвященные Шекспиру, они написаны Беном Джонсоном, а также Хью Холландом, Леонардом Диггзом двумя "университетскими умами", и анонимом I.M. {Есть основания полагать, что это – Джон Марстон, хотя чаще называются другие кандидаты.}. Они скорбят о великом поэте и драматурге, воздают ему высочайшую хвалу и предсказывают бессмертие его творениям и его имени. Хью Холланд: "Иссяк источник муз, превратившись в слезы, померкло сияние Аполлона... лавры венчают гроб того, кто был не просто Поэтом, но Королем Поэтов... хотя линия его жизни оборвалась так рано, жизнь его строк никогда не прервется..." Аноним I.M.: "Мы скорбим, Шекспир, что ты ушел так рано с мировой сцены в могилу..."

Эти строки нередко порождали споры. Нестратфордианцы указывают, что Шекспир умер 52-х лет от роду, то есть в возрасте, считавшемся тогда почтенным – вряд ли к нему может относиться выражение "так рано", – и приводят список известных лиц, живших в XVI-XVII веке, умерших в возрасте 30-40 лет. Некоторые стратфордианцы в ответ приводят список людей, доживших тогда до 70-80 лет, и доказывают, что на этом фоне 52 года – совсем не старость. Конечно, 52 года – это по любым меркам не молодость, но, с другой стороны, смерть гения всегда безвременна...

Леонард Диггз также предвидит бессмертие Шекспира в его творениях: "Шекспир, наконец-то твои друзья представили миру твои труды,/ Благодаря которым твое имя переживет твой памятник,/ Ибо когда время размоет стратфордский монумент" {В некоторых экземплярах Великого фолио слово "монумент" транскрибировано Moniment, что на шотландском диалекте означает "посмешище".},/ В этой книге потомки будут видеть тебя вечно живым..."

Это очень важные строки. Во-первых, они подтверждают, что к 1623 году памятник в стратфордской церкви был уже сооружен. Во-вторых, они бесспорно подтверждают связь между Шекспиром и Шакспером, но какую связь? Говоря о том, что время "размоет" стратфордский "монумент", автор стихотворения, очевидно, выражается намеренно двусмысленно. Ибо это можно понять просто в том смысле, что воздвигнутый человеческими руками памятник когда-нибудь неизбежно будет разрушен неумолимым временем, тогда как духовному памятнику – великим творениям Шекспира – суждена вечная жизнь; так истолковывают это образное выражение стратфордианцы. Но нестратфордианцы понимают его по-другому:

Диггз говорит о будущем, когда исчезнет, испарится {Dissolve размывать, испарять, растоплять, исчезать.} завеса, маска, скрывающая лицо великого человека, и миру откроется удивительная правда о нем и о его книге. Здесь, так же как и в поэме Джонсона, а еще через десятилетие – в стихотворении Милтона, – творения Шекспира как бы отделяются от памятника, на котором начертано его имя. При этом предсказание, что время "размоет", уберет только что созданный памятник, обнаруживает странное отсутствие пиетета к сооружению в церковной стене, поставленному, казалось бы, именно для того, чтобы отметить эту могилу среди многих других. О том же, вероятно, говорит и подозрительная опечатка (?) в ключевом слове "монумент".

Ни Холланд, ни Диггз при жизни ни разу не упомянули имя Шекспира, творения которого они, оказывается, настолько высоко ценили, что считали его не просто "знаменитым сценическим поэтом" (Холланд), но Королем Поэтов! Никак не откликнулись они и на его смерть. Так же, как и знавший его еще более близко и тоже высоко ценивший поэт и драматург Бен Джонсон, – при жизни Шекспира и он не сказал о нем открыто ни одного слова. И не только при жизни Барда, но и в течение нескольких следующих после его смерти лет.

В 1619 году Бен Джонсон предпринял пешее путешествие в Шотландию, во время которого он посетил поэта Уильяма Драммонда и был его гостем несколько дней. В дружеских беседах (за стаканом вина, неравнодушие к которому своего гостя Драммонд специально отметил) Джонсон откровенно высказывал мнение о выдающихся писателях, поэтах и драматургах, вспоминая при этом множество интересных деталей о каждом из них и об отношениях с ними, – а знал он едва ли не всех своих литературных современников. Эти рассказы, проводив гостя в постель, Драммонд каждый раз добросовестно записывал. Его записи – не без приключений – дошли до нас, и они дают уникальную возможность увидеть "живыми" многих выдающихся елизаветинцев и якобианцев, а заодно хорошо дополняют наши представления о неукротимом нраве и злом языке самого Бена. Мы находим в "Разговорах с Драммондом" и воспоминание о жестокой ссоре с Марстоном, и описание внешности Филипа Сидни (хотя Джонсону вряд ли довелось его видеть), и многое другое о Донне, Дрейтоне, Дэниеле, Чапмене, Бомонте, и, конечно, – больше всего о самом Бене Джонсоне. Но напрасно стали бы мы искать здесь какие-то конкретные воспоминания Джонсона об Уильяме Шекспире, о человеке, которого Бен, как станет ясно из поэмы, написанной через несколько лет для Великого фолио, хорошо знал и ставил несравненно выше всех современников и даже выше корифеев античного театра. О Шекспире Джонсон сказал лишь, что ему не хватало искусства, да еще вспомнил, что в одной пьесе ("Зимняя сказка") у него происходит кораблекрушение в Богемии, где нет никакого моря. И больше ничего.

А теперь, всего лишь через три-четыре года, Джонсон пишет для Великого фолио поэму, которая станет самым знаменитым из его поэтических произведений и навсегда свяжет в глазах потомков его имя с именем Великого Барда: "Памяти автора, любимого мною Уильяма Шекспира, и о том, что он оставил нам". В этой блестящей поэме, исполненной подлинного пафоса, содержится высочайшая, проникновенная оценка творчества Шекспира и пророческое предсказание того места, которое ему предстоит занять в мировой культуре. Джонсон называет Шекспира "душой века, предметом восторгов, источником наслаждения, чудом нашей сцены". Шекспир – гордость и слава Англии: "Ликуй, Британия! Ты можешь гордиться тем, кому все театры Европы должны воздать честь. Он принадлежит не только своему веку, но всем временам!" В заключение поэмы Джонсон восклицает: "Сладостный лебедь Эйвона! Как чудесно было бы снова увидеть тебя в наших водах и наблюдать твои так нравившиеся нашей Елизавете и нашему Джеймсу набеги на берега Темзы! Но оставайся там; я вижу, как ты восходишь на небосвод и возникает новое созвездие! Свети же нам, звезда поэтов..." Более тщательный разбор этой замечательной поэмы нам еще предстоит. Пока же отметим, что Уильям Шакспер жил в Лондоне почти постоянно, а не "набегами"; к тому же невозможно представить себе грозную владычицу Британии или ее преемника, с радостным нетерпением ожидающими приезда члена актерской труппы в свою столицу.

И еще одна строка – в начале поэмы – заслуживает пристального внимания: "Ты сам себе памятник без надгробия..." Она звучит загадочно: ведь стратфордский настенный памятник только что был установлен и его упоминает в своем стихотворении Диггз. Но, выходит, для Джонсона этот памятник как бы не существует вообще: единственным истинным памятником Потрясающему Копьем являются его имя и творения, как и при жизни они были его единственной ипостасью.

Подлинной достопримечательностью книги стал помещенный на титульном листе портрет, представленный как изображение Уильяма Шекспира. Портрет был выполнен молодым гравером фламандского происхождения Мартином Дройсхутом (родился в 1601 году). Портрет очень странный и – что особенно удивительно совершенно не похож на другое изображение Шекспира, появившееся незадолго до того, – стратфордский бюст в храме св. Троицы (и в первоначальном, и в сегодняшнем его виде).

Лицо маскообразное, лоб огромный ("как при водянке" – заметил один шекспировед), широкий подбородок вытянут вниз. На верхней губе – узкие усики, под нижней губой штрихами обозначена маленькая бородка; кроме того, подбородок и верхняя губа как будто нуждаются в бритье. Плоское, торчащее в сторону ухо и волосы кажутся наклеенными. Линия овала лица идет прямо от мочки уха, а за ней – другая, резко очерченная линия, скрывающаяся вверху за ухом, а внизу уходящая под подбородок. Поскольку свет дан с разных сторон, эту линию нельзя считать естественной, контуром тени; линия нанесена художником специально и, как считают нестратфордианцы, она обозначает край маски – для тех, кто посвящен в тайну портрета. Огромная голова кажется отделенной от туловища плоским, напоминающим секиру или блюдо плоеным воротником.

Не менее странное впечатление производит и одежда "фигуры" (как назвал это изображение Бен Джонсон). Неправдоподобно узкий кафтан, богато отделанный шитьем и пуговицами, никак не похож на одежду человека среднего сословия. Самое удивительное: одна половина кафтана показана спереди, другая – сзади (однако заметили это только в начале XX века специалисты из лондонского журнала для портных). Мог ли художник – пусть даже самый неопытный – допустить такую ошибку {Джон Брофи, автор книги "Джентльмен из Стратфорда", высказывает предположение, что "перевернутость" одной стороны кафтана была придумана художником, который хотел таким необыкновенным образом символически указать на раздвоенность души Барда, "в которой все время как бы спорят между собой две натуры...}? Нет, это могло быть сделано только специально, по указанию хитроумных инициаторов Великого фолио, чтобы показать: там, за необыкновенным "портретом" – не один человек...

Некоторые ученые, исследовавшие гравюру Дройсхута, пришли к заключению, что уникальный кафтан и воротник-секира на этом портрете являются плодом фантазии художника. Действительно, найти в этом смысле что-то аналогичное в галерее портретов людей среднего сословия XVI-XVII веков очень трудно, наверное – невозможно, не говоря уже об абсолютной уникальности "раздвоенного" кафтана. Но нормальные кафтаны сходного покроя и отделки можно увидеть на портретах нескольких самых высокопоставленных титулованных аристократов, например графов Саутгемптона и Дорсета. Особенно интересен портрет графа Дорсета работы И. Оливера (1616), где не только кафтан, но и воротник имеют некоторое сходство с дройсхутовской "фантазией", и читатель может в этом убедиться. Похоже, что Дройсхут видел картину Оливера и кое-что оттуда позаимствовал {Воротник на портрете Дорсета отделан кружевом. Борода и усы Дорсета тоже похожи по форме на "шекспировские", но они у графа погуще и выглядят несравненно более естественно, как и все лицо.}, когда конструировал портрет Шекспира.

Многочисленные странности гравюры Дройсхута требуют, конечно, какого-то объяснения от биографов-стратфордианцев, и они чаще всего предлагают самое простое – указывают на молодость Дройсхута (в 1623 году ему было всего 22 года), неопытность, скромные творческие возможности. Так, С. Шенбаум пишет: "Едва ли он (Дройсхут. – И. Г.) имел большой опыт в своем ремесле. Каким образом он получил этот заказ, мы не знаем; возможно, его гонорар был столь же скромным, как и его дарование" {21}. Подобные утверждения свидетельствуют о слабом знакомстве некоторых маститых шекспироведов с творческой биографией Дройсхута. Ведь всего лишь через два года им была выполнена гравюра-портрет самого герцога Бэкингема, отличающаяся как профессиональным мастерством, так и реалистическим изображением всех деталей костюма, несомненным сходством лица Бэкингема с другими его портретами. Уже одно то обстоятельство, что Дройсхут получил заказ от первого вельможи королевства (или от кого-то из его приближенных), говорит о его высокой репутации как гравера и портретиста. Рекомендовать Дройсхута герцогу мог кто-то из инициаторов Великого фолио, от которых Бэкингем, как мы увидим дальше, был не так далек {Можно указать и на другую – более известную – работу Мартина Дройсхута гравюру, изображающую Джона Донна в смертном саване (1632). Здесь тоже обращает на себя внимание не только высокий профессиональный уровень работы, но и полное сходство этого графического изображения поэта-священника со скульптурой работы Николаса Стоуна в соборе св. Павла. Таким образом, Дройсхут, когда нужно, умел делать гравюры-портреты без шекспировских "странностей".}.

Представить и объяснить публике столь странный портрет Потрясающего Копьем взялся все тот же неутомимый Бен Джонсон. Кроме замечательной поэмы и текста обращения от имени двух членов актерской труппы Бен написал еще одно – специальное – стихотворение "К читателю", помещенное на развороте с гравюрой Дройсхута. Этот подлинный маленький поэтический шедевр остроумия и двусмысленности непросто передать на другом языке даже в подстрочнике; поэтому кроме подстрочника полезно будет привести и английский оригинал. Итак, Джонсон обращается к читателю: "Эта фигура, которую ты видишь здесь помещенной,/ Была для благородного Шекспира вырезана;/ В ней гравер вел борьбу/ С природой, чтобы превзойти саму жизнь:/ О, если бы только он смог нарисовать его ум/ Так же хорошо, как он схватил/ Его лицо; гравюра превзошла бы все,/ Когда-либо написанное на меди,/ Но так как он не смог, то, читатель, смотри/ Не на его портрет, а в его книгу/".

{"This figure that thou here seest put, It was for gentle Shakespeare cut; Wherein the graver had a strife With nature, to outdo the life: O, could he but have drawn his wit As well in brass, as he hath hit His face; the print would then suprass All, that was ever writ in brass, But, since he cannot, reader, look Not on his picture, but his book".}

Некоторые нестратфордианцы обращают внимание на то, что английское has hit his face (нашел, схватил его лицо) произносится почти как has hid his face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон это учитывал, предназначая второй вариант для посвященных. Такой оборот очень хорошо согласуется с "фигурой", которая "была для благородного Шекспира вырезана", и с борьбой, которую пришлось вести художнику, "чтобы превзойти (выйти за пределы) саму жизнь". Действительно, зачем бы иначе художнику потребовалось выходить за пределы жизни, создавая лицо "фигуры"? Джонсон, указывают нестратфордианцы, хвалит Дройсхута за то, что тому удалось создать превосходную маску, скрывающую подлинного автора, подлинного Великого Барда, но так как на рисунке невозможно изобразить его ум, то читателям остается лишь изучать его произведения. Кстати, в джонсоновском поэтическом наследии есть интересное стихотворение {21}, обращенное к некоему художнику, которого Джонсон "инструктирует", как надо изображать то, что не может позировать. Творя вымышленный образ, художник состязается с самой природой, пытается превзойти самую жизнь.

Итак, нестратфордианцы, указывая на многочисленные странности и двусмысленности дройсхутовского портрета и сопровождающего его стихотворения Джонсона, делают вывод, что портрет "сконструирован" художником по желанию заказчиков и на нем изображен вообще не какой-то конкретный человек, а то, что Джонсон назвал "фигурой" – нарочито нежизненная маска. Хитроумная гравюра, сопровождаемая двусмысленным обращением, как бы подтрунивает над наивным (непосвященным) читателем, перед глазами которого, как говорит Джонсон во втором своем стихотворении, невидимый Шекспир "потрясает своим копьем".

Стратфордианские авторы обычно стараются "не копаться" в двусмысленностях джонсоновского обращения к читателю по поводу портрета, мимоходом отмечая, что Джонсон-де критически оценивает работу Дройсхута. Иные, наоборот, считают, что Джонсону гравюра понравилась, и, вероятно, он нашел в ней сходство с покойным Бардом – иначе зачем бы он и другие составители стали ее помещать в Фолио.

Такой авторитет, как С. Шенбаум, в своей обстоятельной шекспировской биографии касается этого стихотворения лишь мимоходом, осторожно сообщая: "Джонсон смог заставить себя написать несколько превосходных похвальных строк... Без сомнения, лишь чрезмерно проницательный читатель обнаружит скрытую насмешку в заключительных словах Джонсона" {23}.

Да, действительно, заключительные слова Джонсона звучат достаточно внятно. Но понимать их можно далеко не однозначно, особенно в контексте всего стихотворения и уникальных особенностей дройсхутовской "фигуры". И вообще, возьмется ли кто-либо утверждать, что помещать в книге на видном месте рядом с портретом автора специальное стихотворение, в котором читателям рекомендуется на этот портрет не смотреть, – дело обычное...

Дройсхутовская "фигура" была перепечатана без изменений в следующем, Втором фолио, вышедшем через десятилетие, в 1632 году. А еще через восемь лет, в 1640 году, то есть уже после смерти Бена Джонсона, издатель Джон Бенсон (интересное совпадение) выпускает собрание (без больших поэм) поэтических произведений Шекспира; там же подборка стихотворений, посвященных его памяти, и гравюра с его изображением – с инициалами другого гравера. Рисунок этот малоизвестен и крайне редко воспроизводится даже в специальной литературе. Черты лица здесь различимы не так отчетливо, как в Великом фолио (формат листа октаво – четверть от фолио), но влияние гравюры Дройсхута бесспорно – особенно в изображении лица, волос, воротника. Есть и новшества: голова повернута не вправо, а влево, на правое плечо накинут плащ; левая рука (в перчатке) держит оливковую ветвь с плодами, вокруг головы – подобие ореола.

Под этой гравюрой помещено короткое стихотворение, иронически перекликающееся с джонсоновским обращением к читателю в Великом фолио:

"Эта Тень – и есть прославленный Шекспир? Душа века,

Предмет восторгов? источник наслаждения? чудо нашей сцены".

Джонсоновская "фигура" стала "тенью", и три вопросительных знака подряд выглядят весьма интригующе. Обращение к читателю, подписанное инициалами издателя, и помещенные в книге стихотворения других поэтов исполнены глубокого преклонения перед Бардом, – что же могут означать эти двусмысленные, загадочные вопросительные знаки?