355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Илья Давыдов » Юность уходит в бой » Текст книги (страница 3)
Юность уходит в бой
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 21:46

Текст книги "Юность уходит в бой"


Автор книги: Илья Давыдов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Когда на фронт? Немцы движутся на Москву, а мы сидим!

Что я мог им ответить? Пришлось повторить сотни раз слышанные слова:

– Всему свое время. Медики, как и солдаты, должны учиться.

Утром на стенде возле столовой появилась сатирическая газета. Карикатуры гневно бичевали фашистов и звали бойцов в бой. На одной из них был изображен согнувшийся в три погибели гитлеровский горе-завоеватель в женском одеянии. Стихотворная подпись гласила:

О дамском трико и пище вороньей в предстоящем зимнем сезоне.

Столпившиеся у газеты красноармейцы от души хохотали. Пока они только так могли выражать свое презрение к врагу. Добровольцы еще не знали, что лозунг «Солдаты должны учиться!» сменится сегодня боевым девизом «Солдаты должны воевать!».

Едва личный состав батальона успел пообедать, как прозвучала властная команда «В ружье!». Красноармейцы бросились к оружию. Старшины торопливо роздали [35] патроны, по две ручные гранаты и по пакету с неприкосновенным запасом продовольствия.

К санитарной части подъехала грузовая автомашина. Я невольно взглянул на отрывной календарь; 16 октября 1941 года... Сорвал листок и сунул в карман гимнастерки. Проверил партийный билет – на месте.

Над пустеющим городком сгущались сумерки. Пошел мелкий холодный дождь. Потом снег. Липкий и неприятный. [36]

В секторах обороны

Есть дом в Москве, в котором я живу... С. Островой

Куда нас повезут – этого никто в точности не знал, даже, может быть, и сам командир батальона. А пока мы шли к платформе Зеленоградская. На скользкой дороге бойцы то и дело спотыкались, взмахивая руками. Слышалось глухое звяканье металла.

Длинный силуэт эшелона возник перед нами неожиданно. Вагоны электропоезда словно прижались к платформе. А когда закончилась суматошная погрузка, Николай Худолеев сокрушенно сказал:

– Ребята! А вагоны-то не у той платформы стоят.

Бойцы притихли. Верно: вагоны стояли возле правой платформы, если смотреть на нее со стороны Москвы. Значит, поедем на север? В ответ послышался голос Егорцева:

– Дальше Загорска не увезут!

Политрук был прав: дальше Загорска электропоезда не ходили. Но все равно мы, видимо, поедем не в ту сторону, куда стремились. Словно подтверждая нашу грустную догадку, вагон вздрогнул и медленно пополз на север. Но вскоре поезд внезапно остановился, затем тихо двинулся в сторону Москвы. Настроение у всех сразу переменилось. Красноармейцы, не сговариваясь, закричали «ура». Потом в дальнем углу нашего вагона затренькала гитара, послышался приятный басок Рождественского. Однако не прошло и минуты, как голос солиста-гитариста потонул в слаженном хоре. Вася Юдичев запел [37] любимую батальонную песню. Ее подхватили другие бойцы, дружно повторяя припев:

В бой за красную столицу, москвичи!


В хоре отчетливо различались голоса Юдичева, Гудзенко и Левитанского. Авторы с особым энтузиазмом пели написанную ими песню.

Остановились в Пушкино и увидели там еще такой же состав. В него грузились другие батальоны полка. На душе стало радостнее. Мы поняли: отправляемся на фронт защищать столицу.

Поезд шел без огней, минуя дачные платформы. Не доезжая Москвы, он неожиданно остановился. По обе стороны дороги темнел лес. Взметнувшиеся в небо узкие лучи прожекторов то и дело натыкались на густые тучи. Дробно стучали зенитки. Опять налет! Но на этот раз он закончился скоро, и через несколько минут мы очутились на темной и холодной платформе Ярославского вокзала.

Привокзальная Комсомольская площадь тревожно гудела. Слышались лязг гусениц, ржание лошадей, крики людей, потерявших друг друга.

Нарушив строй, мы пробирались между танками и стволами дальнобойных орудий, нервными крупами кавалерийских коней и бортами двуколок. Все это вместе с нами покидало площадь. А навстречу двигался поток москвичей, направлявшихся к Ярославскому и Казанскому вокзалам. Зажатый со всех сторон пожилой усатый милиционер уже не старался навести порядок. Мигая бледным лучом карманного фонарика, он монотонно произносил:

– Граждане! Спокойно! Прошу вас, спокойно, граждане!

Лишь где-то возле Ново-Басманной стало посвободнее. Полк снова построился. Колонну нашего батальона возглавили капитан Прудников и «закоренелый» москвич военком Шаров. Когда проходили через Самотечную площадь, комиссар не выдержал и помахал рукой дому, где находилась его квартира...

На Малой Бронной полк остановился возле школы. И тут все немножко ожили.

– Ребята! – послышался звонкий девичий голос. – Это моя школа! Десять лет сюда бегала! [38]

Санинструктор Галя Ефимова быстро соскочила с машины и, топая тяжелыми кирзовыми сапогами, побежала в школьное здание. Ее возбуждение сразу же передалось бойцам. Через несколько минут Галя возвратилась и стала одаривать красноармейцев кусочками сахара.

– Это от директора... Съедим по кусочку – сразу силы прибавится и будем лучше видеть в темноте!

– Хороший, видать, в школе директор! – пошутил кто-то.

– Он всегда подкармливал учеников сахаром, чтобы лучше учились?

– Учеников – нет, а меня ежедневно, – задорно отпарировала Галя.

– То-то ты и кругленькая, – заключил остряк. – А почему он к тебе такое внимание проявлял?

Галя засмеялась:

– Директор – это моя мама. Учителей она проводила сегодня в эвакуацию, а сама осталась... Заходите погреться. Только светомаскировку не нарушайте!

Но нам было приказано ожидать на улице, и лишь часа через два разрешили зайти в помещение. Щурясь от света, бойцы осторожно ступали по натертому паркету. Парт в классах уже не было, стояли только доски. Закрытые плотной бумагой окна напоминали, что идет война.

Отопления в школе не было. Бойцы, расположившиеся в мокрых шинелях на полу, зябко прижимались друг к другу.

Я ходил с этажа на этаж, отыскивая свое начальство. На одной из лестниц столкнулся с военкомом. Шаров нащупал мою ладонь и весело сказал:

– Поздравляю! Вам присвоено воинское звание... Вашим помощникам тоже. Сам видел приказ. Ну извини, тороплюсь: опять вызывают. На первом этаже есть небольшая комната – разверните там медпункт, установите дежурство... В общем, сами знаете, что нужно делать.

Выпалив это единым духом, военком побежал к выходу, придерживая полевую сумку и маузер.

В комнатушке, о которой говорил военком, уже сидели мои помощники. 6 приказе они узнали раньше меня, на петлицах у них уже красовались кубики. Тут же и мне нацепили по одному прямоугольнику. Трудно сказать, где их сумели так быстро достать наши девушки. [39]

Став «законным» военным врачом третьего ранга, я собрался было отдать какое-либо строгое распоряжение, но Зоя Первушина – Зайка – все испортила. Привстав на цыпочки, она неожиданно поцеловала меня в щеку:

– Поздравляю!

Девушки зааплодировали. К ним присоединились Рождественский, Комаров и Молчанов. Вошли Стрельников и Назаров. И у них на петлицах сверкали прямоугольники. Начались взаимные поздравления. Это была настоящая, немного ребяческая радость.

В шесть утра бойцы собрались в коридорах у репродукторов. Голос диктора звучал тревожно:

– За истекшую ночь положение на фронте резко ухудшилось... Наши войска оставили город Калинин... бои развернулись на волоколамском и можайском направлениях...

Наступила пауза. Потом диктор продолжал:

– Граждане города Москвы! Через несколько минут у микрофона выступит председатель Исполкома Московского Совета депутатов трудящихся... Слушайте выступление председателя Моссовета!

Сотни людей стояли в ожидании, затаив дыхание.

Репродуктор тихо шипел. Потом опять послышалось:

– Граждане города Москвы... через несколько минут... слушайте выступление...

Но прошел уже час, а председатель Моссовета все еще не выступал. Это было мучительно. Страшно хотелось знать, какое сообщение приготовлено москвичам. Однако предупреждения диктора становились все реже, а затем совсем прекратились.

– Разойтись на отдых! Оружия не снимать! – послышалась команда, хотя и так никто в течение ночи не снимал оружия.

Старшие командиры прибыли с совещания, которое проходило ночью в Красном зале Моссовета. Теперь они вызывали нас к себе. Возле кабинета директора школы я догнал начальника штаба. Старший лейтенант Шестаков, пожимая руку, кивнул на мои петлицы:

– Поздравляю, земляк!

Я не ответил на поздравление. Спросил, не узнав своего голоса:

– Что случилось? [40]

Шестаков слегка толкнул меня локтем:

– Все в порядке, товарищ военврач третьего ранга! – И доверительно шепнул: – Назначен новый комендант Москвы. Часть учреждений эвакуируют из города. Нашей бригаде дано указание выделить людей в распоряжение коменданта. Они будут патрулировать, вылавливать немецких лазутчиков и провокаторов. В Москве объявят осадное положение.

– А правительство? – спросил я, встревожившись.

Шестаков протолкнул меня в дверь кабинета и шепотом ответил:

– Правительство, говорят, уезжает, а товарищ Сталин остается здесь.

Командир полка майор Иванов, сидевший за столом директора школы, встал и, окинув взглядом собравшихся, негромко сказал:

– Кто там у двери – прикройте.


* * *

«Правда» вышла с тревожной передовой: «Враг продолжает наступать – все силы на отпор врагу!» Один за другим уходили наши взводы в распоряжение коменданта. Второй батальон и саперы перешли из школы в помещение театра, что на углу Бронной и Никитских ворот. Третий батальон занял музей пограничников и гостиницу-общежитие. Подразделения первого полка разместились в здании, где теперь находится ГУМ, во Втором доме Наркомата обороны и в Доме Союзов.

По решению Городского штаба обороны бригаде определили секторы обороны. Нашему, первому, батальону отводился район Белорусского вокзала, включая Бутырский вал, с глубиной до площади Пушкина, Дома превращались в опорные пункты, огневые точки, ориентиры.

В девятом часу утра командир полка Иванов и военком Стехов выехали на автомашине принимать отведенный сектор. За ними на мотоциклах отправились командиры батальонов с начальниками штабов. Капитан Прудников захватил и меня.

Из коляски «харлея» я рассматривал утреннюю Москву. На улицах стало спокойнее. Потоки людей с чемоданами и ручными тележками исчезли. Ушли и войска, заполнявшие городские площади. Высоко над Москвой в белесом октябрьском небе плавали аэростаты воздушного [41] заграждения. Девушки в солдатских шинелях готовились спускать их вниз. На заборах появились новые плакаты «Родина-мать зовет!».

Командир батальона, поглядывая по сторонам, время от времени оборачивался к сидевшему позади него начальнику штаба. Они определяли пригодность городских зданий к обороне. Иногда Прудников кивал на тот или иной дом, и Шестаков делал на карте пометки. Я спросил, где разместится медпункт.

Капитан Прудников ответил почти телеграфно:

– Командный пункт в баре на площади Пушкина. Медпункт рядом – в подвале аптеки. Начштаба покажет.

Впервые за эти сутки Шестаков улыбнулся:

– Удачное сочетание: в аптеке спиритус вини, а на КП – пиво.

Шедшая впереди эмка командира полка остановилась на Миусской площади возле дома с вывесками: «Советский районный комитет ВКП(б)», «Исполнительный комитет Советского района». Мы вошли во двор и увидели крытую грузовую автомашину, до отказа забитую ящиками. Возле нее хлопотали вооруженные люди в штатской одежде. Один из них подошел к командирам, представился:

– Секретарь районного комитета партии Андреев Иван Михайлович.

Другой, в нагольном полушубке, поправив наган на широком армейском ремне, произнес:

– Кузнецов Иван Дмитриевич, председатель райисполкома.

Представился третий, майор:

– Анейчик, военный комиссар Советского района.

Стехов покосился на ящики в кузове автомашины.

Секретарь райкома перехватил его взгляд:

– Думаете, удирать собрались? Это – архивные документы, их, конечно, лучше убрать. Но работники райкома и райисполкома остаются на месте.

– Мы другого и не ожидали, – удовлетворенно сказал командир полка. – Приехали к вам скоординировать действия. Будем вместе держать оборону.

– А мы ожидали вас, – отозвался Андреев. – Еще ночью узнали, что приедете. Наш штаб в кабинете предрика, а вы располагайтесь в моем кабинете. [42]

– Сделаем все, – вмешался Кузнецов, – только скажите, что нужно.

Майор Иванов перечислил, загибая пальцы:

– Мешки, песок, рельсы, ломы, лопаты... Это сегодня. Освободить подвалы домов, открыть доступы к чердакам... Освободить здания магазинов, особенно угловых. Это тоже сегодня.

Руководители района с полуслова поняли, что от них требуется. Люди в штатском были такие же деловые и собранные, как и военные.

* * *

После обеда, отпросившись у начальства, я поехал на мотоцикле к Большой Якиманке и приглушил мотор возле нашего дома. В подъезде, как обычно, увидел вахтершу. Не ответив на мое приветствие, она кивнула на клетку для писем и раздраженно сказала:

– Писем больше не приходило.

– А Вера?

Вахтерша зябко повела плечами и отозвалась добрее:

– И Верочки не было. – Потом снова сердито: – Экую суматоху подняли с ночи! А чего бегут? От своего страха бегут!

– Из нашего дома – тоже?

– Я ж о том и говорю! Бегут те, кто голову потерял. Ладно б тихо убрались, а то на других нагоняют мутность... Всего из нашего дома уехало, кажись, семей пять или шесть... Ну а по всему городу таких сколько? Да по мне, пусть едут, без них спокойнее... А ты подожди. Верочка, гляди, подъедет, коли обещала. Она-то не побежит!

Не хотелось расспрашивать, кто именно выехал. Поднявшись на свой этаж, я увидел на лестничной клетке аккуратно сложенные стопки книг в знакомых переплетах.

Пробыл дома не более десяти минут. Жена не приехала, как условились, а мне надо было уже возвращаться в часть. Решил попросить соседку передать Вере, что нахожусь на Бронной. Дверь Клавиной комнаты открыла незнакомая женщина.

– Хозяйки нету, ночью уехала, – сказала она, окинув меня настороженным взглядом. – Просила меня комнату [43] присмотреть... Время такое... А она второпях и вещи не захватила.

В комнате царил беспорядок. Бросилась в глаза пустая этажерка. В чем дело? Женщина развела руками, заметив мое недоумение:

– Хозяйка велела выбросить... Чтобы ничего такого в комнате не осталось, если немцы город займут.

– Чего «такого»?

– Ну, книг, что тут лежали. А я пожалела выбрасывать их на улицу. Сложила на лестнице.

«Вот оно как, товарищ Клава. А я-то считал вас убежденной, твердокаменной! И в логике вам не откажешь: увидят немцы «такие» книги – разграбят комнату, а без них, может, и пожалеют. Тогда уж надо было бы повесить иконы!»

Собрав на лестнице книги, я отнес их к себе. Во мне все бушевало от злости. «Интересно, успела ли Валентина Васильева вызвать Клаву в партком? – подумал я. – Клава – беспринципный обыватель. Вот будет удар для Веры, когда узнает об этом!»

Решил позвонить жене. Спустился в подъезд к телефону-автомату и опустил монету. На вызов долго не отвечали, но я терпеливо ждал. Наконец услышал едва различимый голос:

– Нету... Никого здесь нету. Школа ночью уехала.

– Какая школа?

– Ничего не знаю. Говорю вам – у-е-ха-ли! Я сторожиха.

Щелчок, а затем – гудки. Какая-то сторожиха повесила трубку в какой-то школе. Перезвонил, тщательно набирая номер. И снова услышал:

– Никого здесь нету. Уехали. Я сторожиха...

Взвыла сирена. Из подъезда я увидел людей, направлявшихся в убежище. Белые стрелы на стенах зданий указывали, куда идти. Жители шли спокойно. Права была вахтерша: паникеры уехали, и без них стало лучше.

* * *

Батальон готовил позиции. Леша из Кимр работал в одной гимнастерке. Засучив рукава, он со всего размаху всаживал в мостовую лом и выковыривал булыжник. Леша Усачев так увлекся, что не заметил, как я подошел к нему. От него шел пар. Влажный огненно-рыжий чуб [44] наползал на глаза, и Леша движением головы отмахивал его назад. Парень был явно доволен, что наконец дорвался до «настоящего дела» и старшина не усаживает его за сапожный столик.

Доволен был и слесарь-водопроводчик Кувшинников: для него тоже нашлась работа по душе. Автогенным аппаратом он резал рельсы и сваривал из кусков крестовины – противотанковые ежи. Бойцы, кряхтя, растаскивали их по переулкам.

На углу Третьей Тверской-Ямской, возле Миусской площади, яростно копал землю Николай Худолеев. Боксер с кондитерской фабрики «Большевичка» устраивал возле дома окоп для гранатомета. Над его головой в оконном проеме боец Михаил Соловьев укладывал мешки с песком – оборудовал снайперское гнездо.

По соседству окапывались Женя Дешин, Лазарь Паперник и Валерий Москаленко. Работа у Лазаря спорилась лучше, чем у других. Сказывалась рабочая хватка. Но и студент Валерий не подкачал. Трудился с упорством и яростью солдата, готового до последнего вздоха защищать столицу.

Чуть в стороне от них, часто поплевывая на руки, копал землю заместитель политрука Василий Юдичев, взводный запевала. Когда мы стояли в Зеленоградской, взвод, в котором он служил, неизменно занимал первое место по исполнению строевых песен.

В первые дни войны Юдичева, как и некоторых других студентов ИФЛИ, направили строить какой-то военный объект в районе Семеновской заставы. Там его, неизвестно по каким соображениям, назначили бригадиром землекопов. Вася с жаром взялся за дело и в первый же день, натерев до крови ладони, перевыполнил норму. Но работа его не удовлетворяла. Ему хотелось на фронт, и он добился назначения в нашу бригаду. Теперь выпускник факультета истории искусств Василий Юдичев оборудовал окоп полного профиля.

Все бойцы работали старательно, каждый хорошо понимал исключительную напряженность обстановки. 19 октября Государственный Комитет Обороны объявил столицу на осадном положении.

Прудников, Шестаков и Шаров осматривали позиции батальона. Я пошел с ними, чтобы по дороге выяснить у начальника штаба некоторые вопросы, связанные с медицинским [45] обслуживанием личного состава. На площади перед Белорусским вокзалом мы вошли в угловой дом, где помещался магазин.

– Как идут дела, орелики? – спросил Шестаков у бойцов.

Он любил называть так красноармейцев, и это им нравилось.

Орелики с продавцами снимали с полок товары. Окна закрывали мешками с песком, превращая их в бойницы.

Шестаков установил в одном из окон пулемет, изготовился к стрельбе и сказал:

– Сектор обстрела сузили. Вот этот мешок надо чуток отодвинуть в сторону.

Проверив готовность огневых точек и обозначив ориентиры, Шестаков начал осматривать верхние этажи здания. Опустевшие квартиры тоже приспосабливались к обороне. После осмотра дома старший лейтенант подозвал командира взвода и распорядился:

– В стене восьмой квартиры надо сделать проем для подноса боеприпасов. Этим же путем будем эвакуировать раненых.

Командир взвода лейтенант Петр Слауцкий, мельком взглянув на бойцов, ответил:

– Тут у нас состоялось небольшое комсомольское собрание. Бойцы приняли решение сражаться до последнего дыхания и просили не намечать путей отхода.

– Я буду оказывать помощь на месте, – добавила Петрушина.

Военком согласно кивнул головой, одобряя решение комсомольцев.

Мне было приятно смотреть на суровые и возбужденные лица бойцов. Я даже представить не мог этих людей ранеными или убитыми. Все они готовились к жестокой схватке с врагом, и, может быть, потому их приветливые юные лица с каждым днем становились все более суровыми. И все-таки в восприятии войны у бойцов еще было много романтики.

Однажды я встретил на улице Горького отделение Семена Гудзенко. У бойцов за плечами были карабины, у Семена ручной пулемет. Они патрулировали по городу. Чем-то хорошо знакомым повеяло от них. «Почему больше десяти?» – подумал я, пересчитав бойцов. Но тут же понял: ну конечно же, как у Блока! Наверное, даже уговаривали [46] командира, чтобы он разрешил составить патруль именно из двенадцати человек.

Патрулировал Семен с неохотой.

– Конечно, – сказал он, – отрадно чувствовать себя стражем города, но иногда неловко становится перед москвичами. Остановишь прохожего, проверишь документы, а он, оказывается, рабочий, спешит на смену.

– Но ведь Москва на осадном положении! – сказал я, хотя вполне разделял его чувства.

Гудзенко не возражал: проверка документов необходима. Он знал, что патрули уже задержали несколько действительно сомнительных лиц. Но ему хотелось стрелять по врагу, которого видишь. Ради этого он и добивался приема в бригаду, несмотря на противодействие врачей. Ведь у него было слабое зрение.

В те трудные для страны дни не было юноши, не мечтавшего получить оружие!

На второй или третий день после нашего возвращения в Москву батальон из школы перевели на Тверской бульвар в здание Литературного института имени Горького. Под медицинский пункт отвели флигель, где жили раньше семьи профессорско-преподавательского состава. Я пошел осмотреть институт, ставший казармой первого батальона.

Вот он – храм литературной науки, о котором я мечтал даже тогда, когда уже изучал медицину! Бойцы-ифлийцы расхаживали здесь с таким видом, словно опять стали студентами.

Осмотрев казарму, я спустился в неглубокий подвал. Там встретил группу бойцов-ифлийцев – Юдичева, Вербина, Мачерета, Гудзенко, Шершунова, Лукьянченко...

– У нас оказался хороший нюх, – улыбнулся Семен Гудзенко! – Посмотрите, какое богатство! Можно сказать, неизданная сокровищница советской литературы.

Книжные шкафы были забиты папками с контрольными и дипломными работами студентов-горьковцев, рецензиями и стенограммами выступлений видных писателей и критиков. Погребок, как мы окрестили эту своеобразную библиотеку, притягивал меня. По ночам я приходил сюда и выбирал наугад папки со стихами и прозой. Читал рукописи, хорошие и слабые, холодноватые и вдохновенные. Читал и думал об авторах: наверное, они тоже теперь в военной форме где-нибудь на фронтах. К сожалению, времени для таких визитов было мало. [47]

Познакомились мы и с большим подвалом недостроенного здания театра имени Немировича-Данченко на Тверском бульваре, напротив Литературного института. Туда уходили, как только завоет сирена.

Это убежище приходилось посещать часто. Вражеская авиация наглела, налетала на город не только ночью, но и днем.

Фронт неумолимо приближался к столице. Наша бригада уже участвовала в боях, выделив несколько отрядов заграждения. В лазарет поступали раненые. От них мы узнавали о тяжелых боях под Москвой. Острой болью в сердце отдалась тяжелая весть о занятии немцами Волоколамска.

Полковая столовая находилась в переулке вблизи Центрального телеграфа. Ходили туда по улице Горького или по улице Герцена. Бойцы всякий раз старательно держали равнение, ловя на себе испытующие взгляды москвичей и иностранных корреспондентов, которые всегда толклись на лестнице телеграфа. Шли так, чтобы ни у кого не возникало сомнения в нашей решимости сражаться насмерть.

Утром 30 октября воздушной тревоги не было. Позавтракав, бойцы, как всегда, с песней отправились в казарму. С ними шел и я. Проходя мимо Кисловского переулка, вспомнил о Стелле Благоевой. Она жила здесь, рядом.

Возле большого серого дома я увидел ее, подошел и поздоровался.

– А где Вера? – спросила Стелла.

Что я мог сказать? После телефонного разговора со сторожихой какой-то школы, сказавшей, что все уехали, я потерял связь с женой. Пытался узнать у комбрига, но полковник Орлов тоже ответил уклончиво: «Идет война, понимаете?» Такая сверхосторожность огорчила меня. Это я и выложил Благоевой.

– Вот как! – задумчиво произнесла Стелла Димитровна. – Мужу и не сказать. Я как раз еду к товарищу Димитрову и поинтересуюсь этим. А может поедешь со мной? Есть у тебя немного времени?

– До обеда. Часов до двух...

– Тогда поедем. [48]

Я сел, не спросив, куда мы отправляемся. По дороге Стелла расспрашивала об интернациональных группах антифашистов нашей бригады. Получив наглядный урок конспирации от Орлова, я смущался. Может ли военный человек говорить об этом, хотя бы и со Стеллой Благоевой? Но я не предполагал тогда, что Стелла знает об интернациональных группах гораздо больше, чем многие из нас.

Автомобиль остановился у большого красного здания на Ярославском шоссе, за Сельскохозяйственной выставкой. Там размещался тогда Коминтерн.

В приемной из-за стола поднялся мужчина и, поздоровавшись с Благоевой, дружески протянул мне руку:

– Гуляев. Значит, все-таки вы на фронте!

И тут я вспомнил, что он беседовал со мной и Верой в ЦК партии.

Здесь же находился капитан Кухиев – невысокого роста, с черными усиками на смуглом лице. Я знал его хорошо. Он дружески поздоровался со мной. Однако по лицу помощника Георгия Михайловича Димитрова я понял, что он чем-то очень озабочен. А вскоре стало ясно, чем именно – эвакуацией Коминтерна из Москвы. Значительная часть сотрудников и имущества были уже вывезены, но в приемной еще лежало немало упакованных ящиков с документами...

Через несколько минут после того, как Стелла скрылась за дверью, раздался звонок. Гуляев сразу исчез, но быстро вернулся.

– Вас просят, – сказал он.

В кабинете кроме Георгия Михайловича я увидел Васила Коларова и Хосе Диаса. Были здесь и другие видные люди. Поэтому мне стало как-то неловко.

Извинившись перед товарищами, Георгий Михайлович Димитров стал расспрашивать меня о болгарах и других интеровцах из нашей бригады. Лишь в конце беседы как бы мимоходом спросил:

– Значит, не знаешь где Вера?

Я ответил то же, что и Стелле. После короткой паузы Георгий Михайлович хмуро заметил: [49]

– Странно. А мы имели в виду включить ее в болгарскую группу для работы на родине.

Димитров снял телефонную трубку. Говорил он тихо. Но я и не вникал в суть разговора, а просто смотрел на его мужественное и доброе лицо. Лишь несколько фраз явственно дошли до меня. Георгий Михайлович мягко, но настойчиво сказал:

– Прошу уточнить и поставить меня в известность! И еще прошу – о болгарских товарищах не решать без консультации с нами. Очень прошу!

Встретив мой встревоженный взгляд, он сказал:

– Полагаю, ничего с Верой не случилось. Завтра позвоните товарищу Благоевой. Она уже будет знать.

Завыла сирена. Георгий Димитров встал:

– Всех прошу в убежище.

В Коминтерне была строгая дисциплина. Василь Коларов, Стелла, Хосе Диас и стройная Пассионария вышли. Димитров бросил взгляд на письменный стол, на телефонные аппараты, на меня.

– Тебе тоже надо спуститься в убежище, – сказал он.

Позабыв, что на мне военная форма, я, как школьник, сказал:

– Мне надо к комбату...

Выдавив эту нескладную фразу, я испугался: что обо мне подумает Георгий Михайлович! Но он даже не улыбнулся. Выйдя со мной в приемную, сказал:

– Пусть отвезут товарища, не ожидая отбоя. Военным нельзя опаздывать.

Пока мы шли по длинному широкому коридору, Димитров открывал одну за другой двери комнат, желая убедиться, все ли ушли в убежище. Возле одной двери он нахмурился: из комнаты слышался дробный стук пишущей машинки. Георгий Михайлович укоризненно посмотрел на секретаря:

– Еще раз проверьте каждую комнату! Ни один человек не должен оставаться в помещении во время тревоги. Пустой героизм ни к чему.

Внизу меня ожидал смуглый подтянутый капитан. Димитров сказал ему с доброй иронией: [50]

– Это военный доктор. Ему некогда ждать отбоя. К тому же он обещал комбату! – Затем повернулся ко мне, улыбнулся и добавил: – Ну, желаю успехов!

Машина с пропуском на ветровом стекле птицей летела по улицам. Милиционеры в железных касках и военные патрули ее не задерживали.

И все же я опоздал. Бойцы уже пообедали и с песней возвращались в казарму.

– Опаздываешь? – крикнул Шестаков. – Ну ладно, поди поешь, а я в парикмахерскую.

В пустой столовой я торопливо проглотил застывшую свинину с чечевицей и вышел во двор. Среди тишины послышался нудный прерывистый гул. Странно: ведь диктор оповестил, что угроза воздушного нападения миновала. Я посмотрел вверх на хмурые низкие облака. Вдруг над зданием телеграфа из них вывалился большой и темный силуэт самолета. А через секунду раздался оглушительный взрыв. Мостовая вздрогнула, из окон посыпались стекла.

– Скорее, доктор! – крикнул подбежавший Саша Казицкий. – Павел Савосьевич... – Саша потащил меня за рукав на улицу. Губы у него дрожали.

Я знал, что заместитель командира второго батальона Захаров пошел вместе с Шестаковым в парикмахерскую. Сразу понял, что с ним случилось несчастье. И верно. На лестнице телеграфа, прижимая ладонь к боку, лежал капитан Захаров. Рядом валялась пробитая осколком полевая сумка. Над раненым уже склонился военврач Стрельников.

– Сумка спасла, а то бы... – сквозь зубы сказал Захаров растерянно и виновато. – Больно...

На улице Горького творилось невероятное. На проезжей части стояло несколько легковых автомобилей со опущенными скатами и побитыми стеклами. Возле диетического магазина, где недавно была длинная очередь, ползали и кричали десятки людей. На мостовой виднелись красные пятна.

К месту взрыва бежали люди и останавливались там, не зная, что предпринять. Около нас взвизгнула тормозами полуторка. С нее торопливо соскочили командир полка Иванов, военком Стехов, командир батальона Прудников, медицинские работники. Девушки-сестры были с сумками.

– Командуйте, доктор! – крикнул мне майор Иванов и посмотрел вдоль улицы. – Сейчас еще машины подъедут. [51]

Стехов посоветовал:

– Не устраивайте здесь перевязочных пунктов. Всех – на машины и в больницы... Перевязывать только тех, у кого сильное кровотечение. И тоже – на машины!

Автомобилей наехало много, грузовых и легковых. Милиционеры и бойцы останавливали их на соседних улицах и направляли к месту происшествия. Милиционерами и шоферами командовала невысокая женщина с большими выразительными глазами. Это была жена майора Иванова, начальник районной госавтоинспекции Елена Давыдовна Сагирашвили. Так на забрызганной кровью улице неожиданно встретились муж и жена.

Через несколько минут все убитые и раненые были подобраны и отправлены в больницу. Из подъездов вышли дворники и стали приводить в порядок мостовую. Прудников и Шестаков, разделив бойцов и медработников на группы, приказали обойти телеграф и квартиры ближайших домов.

Взрыв тяжелой бомбы вызвал много жертв. В течение часа мы обходили квартиры и делали перевязки раненым. Позже узнали, что такие же фугаски немецкий самолет сбросил на Большой театр, на трамвайную остановку у Ильинских ворот и на угловое здание Центрального Комитета партии. И оттуда автомашины увезли десятки пострадавших.

* * *

Незадолго до Октябрьского праздника бойцы нашего полка принимали военную присягу. Едва закончилось это торжество, как за решетчатым забором, окаймляющим двор Литературного института, послышался лязг гусениц. К площади Пушкина двигались танки. Прямо с фронта пришли они на ночную тренировку перед парадом. Несколько ночей подряд ходил на такую же тренировку и сводный полк нашей бригады под командованием майора Иванова.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю