Текст книги "Профессия — летчик. Взгляд из кабины"

Автор книги: Илья Качоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Но я, собственно, ничего не выяснил. Хотя уже убедился, что самолет управляем и двигатель исправен, а это уже немало. Прекращаю задание, разворачиваюсь в сторону аэродрома. Самолет послушен, никаких признаков неисправности нет. Я уже спокоен, делаю все, что положено, чтобы войти в круг над аэродромом и произвести посадку, а где-то под коркой едва заметная побочная мысль, как электронная машина методом перебора, пытается определить, что же произошло? Я едва улавливаю эту подспудную работу мысли, но она идет как бы помимо моей воли. Нет только результата этой работы, так как варианты, которые возникают в сознании, тут же отвергаются, ибо оказываются не связанными с хлопком и рывком. Но вот я уже на предпосадочной прямой. Это самый ответственный этап полета. Я сосредоточился, настроился на завершение полета, и подсознательная деятельность затухла. Я уже думаю только о текущих и предстоящих действиях, здесь отвлекаться нельзя. Но вот самолет коснулся полосы, после непродолжительного пробега я плавно опустил самолет на переднее колесо, затормозил и нажал кнопку выпуска тормозного парашюта. Приготовился к привычному рывку, который при двухкупольной системе довольно значительный, но... рывка не последовало. Нажал еще раз – безрезультатно. Увеличил торможение колес, запросил руководителя полетов: «Парашют вышел?» Ответ: «Не просматриваю». Ну что ж, это бывает. Ничего страшного нет. Приземлился где положено, тормозить начал вовремя, полосы хватит. Остановился, срулил с полосы, зарулил на стоянку, вылез. Позвал техника, сказал: «Парашют не выпустился – проверьте», – и одновременно с этим повернулся к хвосту самолета и посмотрел на место, где расположен контейнер с парашютом. Створки его были открыты, а из пустого контейнера торчал только обрывок фала. И тут-то меня осенило: в воздухе выпустился тормозной парашют. Отсюда и хлопок и рывок. Но попробуй догадаться, если раньше ничего подобного не было. Как часто при расследовании летных происшествий комиссия теряется в догадках, не имея возможности найти действительную причину катастрофы. По всем данным, которые она имеет в распоряжении, техника работала исправно, летчик же, имея достаточное время на то, чтобы применить средства спасения, даже не делал попыток воспользоваться ими и ничего не передал по радио. А не находился ли он в состоянии глубокого стресса? Ведь подобное состояние может возникнуть, как мы видели из последнего примера, по несущественному поводу, причем не обязательно явному, а даже и кажущемуся. При этом важным является то, что глубина стресса определяется не столько степенью самой опасности, сколько чувствительностью, психической устойчивостью человека. Тренированный, психологически хорошо подготовленный летчик, даже в минуту действительной чрезвычайно серьезной аварийной ситуации сумеет найти выход из создавшегося положения и спасти себя, а иногда и самолет. Психологически неподготовленный к действиям в усложненной обстановке, воспитанный в тепличных условиях летчик, даже при мнимой опасности из-за паники, беспорядочных действий или бездействия может создать действительную аварийную ситуацию и не выйти из нее.

Внимание – птицы!

Если бы на воздушных дорогах, так же как на земных, ставили предупреждающие знаки, знак «Внимание! Птицы!» занял бы одно из ведущих мест. По каким-то не выясненным до конца обстоятельствам, этот вопрос неожиданно возник в авиации и быстро превратился в проблему.

Я не собираюсь анализировать проблему, ибо нет у меня для этого достаточных фактических данных. Могу только поделиться тем небольшим опытом, которым располагаю.

Как ни странно, птицы совершенно не боятся современного «ревущего зверя», но боятся вертолета. Есть предположение, что при вращении несущего винта вертолета возникают инфразвуки, которые и действуют на птиц раздражающе. И не только на птиц. Очень часто летал я с одного нашего аэродрома на другой на небольшом самолете, получившем ласковое название «Пчелка». На маршруте каждый раз приходилось пролетать на небольшой высоте над маленькими деревушками, на дворах которых гуляла и питалась различная живность. И ни разу я не замечал, чтобы на пролет самолета эта живность как-нибудь реагировала. Но однажды полетел я по этому маршруту на вертолете и уже на подлете к первой же деревушке заметил, как заметались во дворе куры, бросился наутек поросенок и забился в угол забора, а молодой теленок, подняв трубой хвост, вырвал кол, к которому был привязан, и, обезумев, бежал куда глаза глядят. Пришлось последующие деревни аккуратно облетать, чтобы не нанести ущерба народному хозяйству.

Надо сказать, что до сих пор не найдено средство, которое давало бы положительный эффект в попытках отпугнуть птиц от аэродрома. Пытались записать на пленку крик бедствия, издаваемый птицей попавшей в беду. Отпугивало это пернатых сородичей самолета только в первые два-три дня. Очень скоро, убедившись, что крик ложный, на него переставали реагировать. А вертолет помогал. Неоднократно, осенью, когда скворцы сколачивают перелетные стаи, выбирая для своих тренировочных полетов почему-то район аэродрома, слышал я, находясь в воздухе, как руководитель полетов прежде чем дать разрешение на посадку прилетевшему вертолету, попросит: «Пролети в районе посадочного, разгони птичьи стаи». И птицы улетали... А самолетов не боятся.

Говорить о том, что летчик, особенно военный, должен видеть, что делается в окружающем его воздушном пространстве, и возложить на него ответственность за исход встречи с птицей или стаей, нельзя. Этим проблему не решить. Во-первых, птицы летают и тогда, когда увидеть их невозможно, – например, ночью (а говорят и в облаках). Во-вторых, у летчиков есть много всяких иных забот, которые занимают (иногда без остатка) его внимание, а в этот момент птица или стая может и подвернуться. Это тезис, так сказать, общего порядка. В частности же можно сказать, что всегда, когда позволяют обстоятельства, осматривая воздушное пространство, летчик не должен забывать о том, что есть в нем не менее правомочные хозяева, чем мы с вами. Причем хозяева природные – аборигены. И коли они нас не боятся, то нужно нам позаботиться о них и о себе. Увидев же птицу или стаю хотя бы за сотню метров, избежать столкновения можно. Я говорю про маневренные самолеты. Справедливо ли это для тяжелых – не знаю. Такого опыта у меня нет.

Первая встреча с птицей была серьезной. В том смысле, что столкновение было бы чревато печальными последствиями. И не только для орла – а именно с ним состоялась встреча. Выполнял я небольшое задание (всего несколько полетов) на одном отдаленном аэродроме, который разместился на бескрайней, ровной, как скатерть, степи. В одном из полетов предстояло мне на малой высоте и большой скорости выйти на небольшой полигон. Так как ориентиры вокруг начисто отсутствовали, то на подходе к полигону поставили на столбах щит, почему то черного цвета (может быть, остался с зимы). Вышел я на курс, снизился, установил сразу нужную скорость – 1000 км/ч и устремил свой взор вперед, к горизонту, намереваясь обнаружить щит по возможности пораньше. До полигона было еще далеко, но я вдруг заметил над горизонтом, на фоне неба черную точку. Подумал было, что это щит, но тут же отверг эту мысль: щит в любом случае должен проектироваться на землю, а не на небо. Не нужно было обладать большим воображением, чтобы догадаться, что это была птица. А находилась она точно на линии моего пути. Удивило то, что я ее очень далеко увидел: скорость была большой, а сближались мы сравнительно медленно. Понял: это явно не воробей и даже не ворона. Захотелось сразу разойтись с ней миром, но тут же возникла озорная мысль: посмотреть как она прореагирует на нашу встречу. И я решил провести небольшой эксперимент Оставаясь с птицей на одной высоте, я чуть «подвинулся» в сторону, чтобы разминуться с интервалом метров в 25-30. Когда я увидел полный контур распластавшегося в воздухе во всю ширину своего могучего размаха степного орла, уже стремительно несшегося мне навстречу, подумалось: не маловат ли интервал взял. Слышал, что орлы, охраняя свой ареал, нападали и на самолеты. Исправлять что-либо было уже поздно, но хозяин степи не предпринимал никаких действий. Я не допускаю мысли, что он меня не видел. Думаю, что орлы, не чета нам, видят в воздухе все. Он меня просто игнорировал. Это уже было обидно. Появилось даже дикое желание бросить в него камень, чтобы он хотя бы встрепенулся. До самого выхода на траверз моего самолета, орел не проявил никакого беспокойства. Я продолжал сопровождать его взглядом дальше и только, когда орел был виден примерно под углом 45° сзади, его будто что-то подбросило и накренило. Думаю, что это не была его собственная реакция. Его отшвырнула спутная струя самолета. Есть все основания предполагать, что если бы я не «подвинулся», реакция птицы была бы той же, то есть орел ничего бы не предпринял для своего (не говоря уж о моем) спасения.

Если в этой встрече реальной опасности не было, то во второй избежать столкновения со стаей удалось просто чудом. Но об этом полете хочется рассказать подробно, так как он запомнился не только встречей с опасностью, но и своей эстетичностью. Это был полет на предельно малой высоте, насыщенный многими положительными эмоциями, источниками которых были и красота окружающей природы, и удовлетворение от сознания того, что освоил этот чрезвычайно сложный элемент полета, и от того, что доставил удовольствие товарищу.

Началось все прозаично и буднично. Мой старый товарищ, с которым начинали в молодости исследовательскую работу, штурман по профессии, а теперь Главный штурман нашего Центра боевого применения и переучивания летного состава ВВС (ЦБПиПЛС ВВС), Николай Филимонович Мазур, неожиданно сказал при встрече: «У тебя уже больше года нет проверки по самолетовождению». – «Ты Главный штурман, вот и проверь». – «Но я же «чистый» штурман, а ты не бомбер». – «А на спарке УТИ-МиГ15 у тебя есть допуск?» – «Есть». – «Вот на ней и слетаем». – «А в каких условиях проверить?» – «Проверь на предельно малых, это в наибольшей мере соответствует моей теперешней специализации. Заодно посмотришь, как летает «настоящая авиация»...» Это уже была «подначка». Возвращение к вечным шутливым спорам о том, какой род авиации «лучше». Споры эти никогда не касались существа дела, то есть вопроса о том, какой род авиации нужнее. Тут не было предмета спора: всем было ясно, что каждый выполняет предназначенную ему функцию и выполняет как надо. Предмет спора был чисто внешним: бомбардировщики считали, что истребители «несерьезны»: что это за авиация, которая летает вверх ногами и кувыркается подобно акробатам. То ли дело бомбардировщики – олицетворение солидности, основательности, серьезности. Истребители же говорили: что это за авиация, которая летает только по прямой, а развороты делает с креном не более 30°. И хотя мы уже были солидными людьми, имеющими за плечами немалый жизненный и летный опыт, отголоски молодого задора, который требовал доказать, что его род авиации самый, самый, не исчезли бесследно. Вот и у меня блеснула вдруг озорная мысль: показать представителю «иного рода», что может «наш род». На следующий день мы полетели. Задание для меня не представляло особой сложности. Я специализировался на подобных полетах, исследовал их, писал рекомендации летному составу. Маршрут полета был знаком в деталях (хотя на предельно малых высотах эти детали подчас уловить невозможно).

УТИ МиГ-15, на котором нам предстояло лететь, был прост в управлении и не такой быстроходный как Су-7б, на котором я последнее время летал. В общем, в наличии было все необходимое, чтобы без затраты особых усилий и риска «показать класс» и самому получить удовольствие.

Сразу после взлета, убрав шасси и пустив секундомер, вышел на курс и начал плавно «прижимать» самолет к земле. Плавно, чтобы адаптироваться и ощутить высоту. В начале первого отрезка маршрута местность была пересеченная, изрезанная овражками и руслами высохших ручьев. Мелькали под самолетом разноцветные прямоугольники полей, перелески, отдельные кучки деревьев и кустарников, небольшие деревеньки и отдельные строения... Местность была неровной, возвышения и впадины чередовались часто, не давая возможности выдерживать истинную высоту полета над поверхностью земли. Поэтому я установил по прибору достаточно малую высоту и выдерживал ее. Мне оставалось только следить, как поверхность земли то удаляется немного, то вдруг стремительно приближается к самолету, заставляя меня собраться и сосредоточится, чтобы в нужный момент, когда зазор между самолетом и землей станет слишком узким, чуть заметным движением ручки восстановить статус кво. Но вот всхолмленность закончилась, и предо мной открылась ровная и обширная поверхность русского поля. Вот тут можно опуститься и до предела, понятия, вообще-то, не имеющего конкретного численного выражения. Официально термин «предельно малые высоты» количественно определен, но я говорю о том пределе, который доступен моей физиологии и психике в совокупности со всеми другими составляющими, влияющими на этот предел: летными качествами самолета, его скоростью, характером местности и т.д. В таком смысле предел этот можно было бы определить как высоту, ниже которой ты летать в данных условиях не можешь. И я стал подбираться к этому пределу. Начав потихоньку снижать самолет, я вначале не ощущал никаких изменений в своем состоянии и в восприятии земли. Так же летел навстречу самолету земной ландшафт, как бы поглощаемый разверзнутой пастью воздухозаборника, также сливались в мелькающее продольнополосатое полотно участки по обе стороны самолета, улавливаемые боковым зрением, также четко определял я расстояние до земли как безопасное (не давая количественной оценки). Но вдруг, начиная с какого-то неуловимого момента, былое спокойствие разом исчезает и появляется тревога: дальше снижаться нельзя. При этом, кажется, в восприятии земли ничего не изменилось, но что-то мне настойчиво говорит: ниже нельзя! Я пытался найти объективную деталь, по которой можно было бы конкретно, а не подсознательно определить этот предел, но точно установить его не удалось. Показалось, что это момент, когда начинает мелькать не только сбоку, но и спереди, но достоверно утверждать, что это так, не могу. Однако отсутствие объективного критерия не меняет дела – субъективный работает безотказно. Предел характерен не только тем, что ты не можешь ниже, но и тем, что при этом не остается почти никакого резерва внимания: все пожирает земля. Поэтому, кроме предела абсолютного, следует определить и предел эксплуатационный, когда и высота достаточно мала и есть немного избыточного внимания, которое можно уделить наблюдению за местностью, воздухом и приборами.

Сейчас, когда я хочу «показать класс», мне большого избытка внимания не нужно: в кабину достаточно взглянуть раз-другой, чтобы уточнить курс, когда нет в поле зрения знакомых ориентиров, а ориентиры, выбранные для контроля пути, лежат недалеко, хорошо знакомы и будут узнаны даже при беглом взгляде на них. Так что можно идти близко к пределу. И я иду... Ровное обширное поле, простирающееся, кажется, до самого горизонта, дает возможность установить некий режим равновесия, когда полет самолета и мои действия становятся монотонными, как бы застывшими. И только бешено несущаяся земля напоминает о движении. Мелькание земли, в принципе, такое же, как при быстрой езде на автомобиле, или когда смотришь из вагона поезда на землю и предметы вблизи полотна, но есть в ощущении этой бегущей земли с самолета и наземных экипажей существенная разница. На автомобиле или в поезде земля – друг, опора. Здесь опасность – в потере контакта с ней, в потере опоры. На самолете земля – враг, источник опасности. Здесь опасность – в возможном контакте с ней.

Казавшееся бескрайним, поле быстро кончается, и в едва наметившемся конце его уже выросла стена. Я ожидал ее – это левый крутой берег реки Сосны, на которую мне предстоит выйти. Река появляется внезапно. В месте, где я должен выйти на нее угол крутого поворота русла. Подходя справа к направлению моего полета, голубая лента реки меняет курс и течет дальше в направлении, совпадающем с линией моего пути. Еще мгновение, и пестрая, меняющаяся по форме и цвету, как в калейдоскопе, поверхность земли, сменяется ровной, без единой морщинки, гладью неширокой, но чистой, дышащей утренней свежестью, реки.

Изменение характера поверхности, над которой летит самолет, вызывает необходимость перестройки. Но, прежде чем сделать это, пользуясь тем, что высота полета над водой стала больше, чем над полем, даю себе небольшую передышку, не столько для отдыха, сколько для того, чтобы полюбоваться необыкновенной красоты скалами, метров на 40 взметнувшимися над водой на левом берегу реки. Памятуя, что меня проверяют, а также, чтобы дать и моему проверяющему возможность лицезреть это чудо природы, докладываю: «Справа – Воргольские скалы, за ними город Елец».

Скалы эти – чудо природы. И не только красотой славятся они: отвесные каменные стены сильно контрастируют с окружающей равнинной местностью. Они уникальны в научном и историческом смысле. Наступающий ледник когда-то обошел их, поэтому на вершине сохранились реликтовые растения. Уже сколько лет собираюсь посетить эти места, чтобы рассмотреть их не спеша, основательно, а не беглым взглядом с летящего самолета, но все не могу выбрать время. Но вот уже скалы позади, впереди неширокая водная дорога, которая приведет меня к поворотному пункту моего маршрута. Значит, одна задача – ведение ориентировки – снимается. А это позволит все внимание уделить высоте. И это очень кстати, так как над ровной, лишенной волн и зыби водной поверхностью, очень непросто определять на глаз высоту полета. Глазу не за что зацепиться. Чистая гладкая поверхность воды почти не ощущается, как не ощущается отражающая поверхность зеркала. Мешает этому и то, что в воде отражаются небо и облака, как бы утонувшие и ушедшие на большую глубину. В данном случае этот эффект сглажен: река неширокая и я боковым зрением вижу оба берега, и это позволяет контролировать высоту полета, даже не ощущая четко поверхности воды.

Я уже подвел самолет к пределу и теперь нужно только четко работать глазами, контролируя высоту. Рукам уже почти нечего делать: поверхность воды горизонтальна, поэтому корректировать высоту в соответствии с колебаниями рельефа не нужно. Самолет, будто глиссер, несется над водной гладью, как бы бестелесно и бесшумно рассекая ее упругую плоть. Я вдруг ощущаю эту утреннюю тишину над пустынной рекой и вспоминаю одно поразившее меня стихотворение-зарисовку, где автор говорит о том, как он с приятелем мчится на грохочущей мощным мотором лодке по тихой утренней реке. Завершается стихотворение удивительной по тонко найденному парадоксальному сравнению строкой: «И слышу я сквозь шум мотора: смотри – какая тишина!» Так и я сейчас: не ощущаю рева двигателя своего самолета, но всем существом своим чувствую эту первозданную тишину раннего утра над еще не проснувшейся рекой.

Внезапно появившись, моя водная дорога не менее внезапно и кончилась: русло ушло круто влево, а мой самолет, продолжая движение вперед, вылетел на полого уходящий вверх берег, чуть поодаль от которого, на пригорке расположилось большое село, являющееся поворотным пунктом моего маршрута. По установленному порядку я должен доложить на командный пункт, что нахожусь над первым поворотным пунктом маршрута. Чтобы меня услышали, я делаю подскок, примерно, метров на тысячу, а доложив, тут же ныряю вниз, одновременно разворачиваясь на курс следующего участка маршрута. На этом участке – опять новость: добрая половина пути пролегает над лесным массивом. Это добротный хвойный лес, почти лишенный полян и редколесья. Его вершины сливаются в ровную единую поверхность. Равнинная местность определяет и ровную поверхность леса, поэтому полет над ним будет во многом подчиняться тем же законам, что и скольжение над водой. Но определять высоту над лесом проще: направляя взгляд влево-вперед метров на сто от самолета, отчетливо различаешь отдельные вершины деревьев, которые в этом месте еще не мелькают и не сливаются в сплошной ковер.

Уже втянувшись в полет, я делаю все легко и свободно, не затрачивая на выдерживание режима больших физических и психических усилий. Взаимодействие между всеми частями организма, участвующими в сложном комплексе действий, обеспечивающих решение всех частных и конечную задачи полета, налажено и почти не требует контроля сознанием: все делается на уровне автоматизма. Но сознание не выключено, не отдыхает, не занимается посторонним делом. Оно начеку, в полной мобилизационной готовности, которая позволит в случае необходимости выстрелить решение, не подвластное инстинкту. И необходимость не заставляет себя ждать. В ровный ритм полета диссонансом врывается что-то постороннее: монотонность расстилающейся подо мной поверхности леса вдруг резко нарушается. Откуда-то из глубины, будто выстрел из дробового ружья, вырвался шарообразный клубок, состоящий из беспорядочно мечущихся в нем частичек. Возник этот клубок точно на моем курсе метрах в 200-250 и устремился вверх. Рука инстинктивно потянула ручку на себя, но не дремлющее сознание опередило ее, остановив начавшееся движение: уйти вверх я не успевал, а между стаей птиц (читатель уже догадался, что это была она) и поверхностью леса уже образовался достаточный просвет, чтобы я пролетел через него. Не успела первая вспышка ответной реакции на случившееся улечься, как из того же места, которое стало ко мне уже существенно ближе, вырвался второй такой же шар. Эта вводная была посложнее. Но тут инстинкт опередил сознание и не успел я продумать решение, как самолет уже, повинуясь движению руки, был над стаей, а в этот момент подоспело и сознание, напомнив, что вверху находится другая стая, и сразу дав сигнал на обратное движение. Почувствовав, что нижнюю стаю уже миновал, я немедленно отдал ручку от себя, проскочив, таким образом, в узкий промежуток между верхним и нижним шарами.

Когда все миновало, я вспомнил о том, что сзади сидит штурман, и спросил его по переговорному устройству: «Видал?» – «Что видал?» – не понял Николай Филимонович. «Да мы же чуть не столкнулись со стаей птиц!» – «Я не заметил», – смущенно ответил мой товарищ. Но смутился он напрасно: стаи были точно на курсе, а из задней кабины нашего самолета вперед ровно ничего не видно.

А тем временем полет продолжался, но описывать его окончание уже нет смысла: все эмоции были раньше.

На земле, покинув кабины и отойдя в сторону, мы, каждый по-своему переживали только что благополучно завершившийся полет.

Как положено по летному этикету, я спросил у проверяющего, какие у него есть замечания по полету. Опять немного смутившись, Николай Филимонович сказал: «Знаешь, здорово! Действительно, на бомбере я такого удовольствия не получал. Что касается замечаний по самолетовождению, то их не могу дать, так как вести детальную ориентировку мне не удалось». И, сделав паузу, добавил: «Хоть я и Главный штурман». Я успокоил товарища: «Я ее тоже не вел. На такой высоте ее вести просто невозможно, да и не нужно. Маршрут нужно знать на память, так как на карту смотреть при таком полете нельзя – земли полный рот наберешь. На всякий случай я имею, правда, вот такую шпаргалку». И я показал наколенный планшет, на котором от руки была нарисована схема маршрута, а на каждом участке нанесено несколько ориентиров, которые возможно увидеть с предельно малой высоты и по которым можно судить о точности выдерживания заданной линии пути. Но и на схему можно посмотреть только перед полетом, а в воздухе – на подскоке.

Я имел все основания быть довольным собой, но, пожалуй, больше всего удовлетворило меня то, что мой товарищ, Коля Мазур, оказался на высоте: он не стал драться за честь мундира, а честно признался, что и «несерьезный» род авиации, тоже кое-что может.