Текст книги "Ум, секс, литература"
Автор книги: Игорь Яркевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Райком КПСС. Мраморные лестницы. Просторные светлые коридоры. Красные флаги. Портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Брежнева и членов Политбюро ЦК КПСС. Если Брежнев умер, то уже кого-то следующего после Брежнева. Дешевая вкусная еда в буфете. Сытые, уверенные в себе люди. А народ-то страдает! Народу хуево. Сельское хозяйство гниет. Разваливается промышленность. Застой в культуре. Надо что-то делать!
Вечером весь райком идет на премьеру "Вишневого сада" в один из столичных театров. А днем в райкоме отчетно-предвыборная конференция. Последним выступает молодой инструктор Федя. Федя работает в райкоме около года. Карьера Феди складывается удачно.
Конференция идет уже не первый час. Все немного устали. Всем немного скучно. Всем хочется скорее на "Вишневый сад". На трибуну выходит Федя и вместо заранее утвержденного доклада берет гитару и гневно бросает в переполненный ложью и фальшью зал под гитарный перебор строчки из Солженицына и Библии. Дело в том, что ровно месяц назад в Феде произошел духовный переворот. Федя понял – так дальше жить нельзя. Советскую власть надо свергать! Федя освоил гитару и выучил наизусть несколько абзацев из Солженицына и Библии. И вот теперь настал Федин звездный час.
С грохотом летят со стенок портреты вождей. Приглашенные гости из горкома в обмороке. Райком в панике. Конференция сорвана. Сотрудники райкома во главе с первым секретарем, опрокидывая стулья, бегут к телефонам, по пути затаптывая пожилую уборщицу Клаву. Они вызывают армию и КГБ.
В райком врываются танки и части внутренних войск. В Федю летят пули и снаряды. Федя падает и погибает. Но, уже мертвый, он берет на гитаре аккорд и произносит несколько строчек из Солженицына и Библии. Танкисты играют головой Феди в футбол. Офицеры внутренних войск отрезают у Феди хуй и большой палец правой ноги, чтобы другим было неповадно в другой раз бунтовать против советской власти.
Сотрудники райкома в полном составе во главе с первым секретарем идут на "Вишневый сад". Но перед глазами у них все равно "Вишневый ад". На сцене – Раневская, а им мерещится Федя, молодой неизвестный герой. На сцене – Лопахин, а у них все равно перед глазами – Федя, гневно произносящий в зал Солженицына и Библию под гитарный перебор. На сцене – Гаев, а у них перед глазами снова Федя, с отрезанными головой, хуем и большим пальцем правой ноги. Плюющий в лицо советской власти Федя навечно поселился в их сердцах! Федя будет их преследовать при Андропове и при Черненко. Федя их оставит в покое только при Горбачеве. Но и при Горбачеве Федя будет иной раз возникать у них в сердцах и перед глазами. Вот при Ельцине уже не будет. В кризисе девяностых Феде места не нашлось.
Мы поругались. Мне этот вариант совсем не понравился. Откровенно слабее, чем с подростком, солдатиком и козликом. Тут уже одна только политика. Только один ум.
Советскую власть, Лена, не победишь умом. Советская власть сама умна. Советская власть сама победит умом кого угодно. Советскую власть можно победить только сексом. Лена, не хочешь – не води вверх-вниз, не хочешь – не гладь, но хотя бы просто потрогай меня за хуй!
Лена не хотела даже просто потрогать. А вот "Вишневый ад" Лена и трогала, и гладила, и водила по нему вверх-вниз.
Лена с кем-то встречалась. Лена часами висела на телефоне. Лена была постоянно занята. Лена обговаривала детали "Вишневого ада" – всех четырех вариантов сразу.
Тайком от Лены я стал читать Борхеса. Борхес – это не Чехов! И не Маркес. И не Гессе. И не опера "Евгений Онегин". У Борхеса все в порядке с умом и сексом. Борхес ни в чем не виноват. Борхеса можно давать читать детям.
Лена узнала, что я читаю Борхеса. Я сам был виноват: случайно я не удержался и процитировал Борхеса. Лена осуждала меня за Борхеса. Я сам себя осуждал за Борхеса. Но все равно читал. Хотя Лена была, как и полагается ангелу, опять права – Борхеса читать не надо. Борхеса надо читать, но не ангелам. Потому что у Борхеса нет Бога!
У Чехова Бога тоже нет. Но у Чехова он все-таки есть. И у Борхеса он есть. Но у Чехова он то есть, то его нет, а у Борхеса Бога нет и Бог есть одновременно! Молодому бескомпромиссному хую Борхеса читать не надо. Молодой бескомпромиссный хуй должен точно знать, есть Бог или Бога нет. Оттенки, нюансы и переходы ему не нужны.
Русское культурное сознание, Лена, и ебнулось на том, что так и не смогло соединить Чехова и Борхеса. Оно, Лена, делает выбор. Оно до сих пор альтернативно. Альтернатива, Лена, всегда беда. В альтернативе, Лена, нет ни ума, ни секса.
В русском культурном сознании не прижился ни Борхес, ни даже Чехов. В нем почему-то никто не прижился. В девяностых не прижилось и само сознание.
Так что уже и все равно. Уже не надо Чехова. И Борхеса не надо. Сейчас нужно только "Молчание козлят". "Молчание козлят" – самая главная вещь девяностых. "Молчание козлят" определило конец века. В "Молчании козлят" есть и ум, и секс, и кофе, и какао, и хуй, и пизда, и вообще райское наслаждение.
Я забыл автора "Молчания козлят". Но там нет конкретного автора. Там нет автора – человека. Автор "Молчания козлят" – сама природа. Сама жизнь. Сам Господь Бог. Сама Америка. Главный персонаж – конечно, Федя. Но Федя, перенесенный на американскую почву. Американизировавшийся Федя. И зовут его Фредерик. В первой половине восьмидесятых годов Федя жил в СССР и стал жертвой русской классики. Но потом Федя силой мысли оказался в Америке и превратился в сексуального маньяка. Русская классика сделала из Феди покорного лопоухого козлика и не давала ему шевелить мозгами и ебаться. Русская классика обидела Федю! И вот теперь Федя мстит Америке за нанесенные русской классикой обиды. Федя хочет, чтобы Америка жила по законам русской классики. Федя хочет сделать Америку тоталитарным государством! Федя хочет сделать из Америки то же, что русская классика сделала из него.
Все американцы для Феди козлики. А козлики, как учит русская классика, не должны думать и ебаться. Русская классика за них все сделает сама. Но козлики-американцы хотят и думать, и ебаться. Федя, он же Фредерик, наказывает козликов-американцев. Фредерик – опытный, хитрый и расчетливый сексуальный маньяк. Кому-то Федя хуй отрежет и засунет под мышку, кому-то на жопе нарисует кровью сложный символ, кому-то вырвет яйца и разбросает их в разные стороны, а у кого-то соединит в одно целое ноздрю, клитор и большой палец правой ноги. Фредерика поймать невозможно; Фредерик ловко заметает все следы. Америка стоит на ушах. Америка стонет. Америка плачет. Америке жалко своих козликов. Америке страшно за себя.
Слава Богу, в Америке есть полицейский Джек Дублин. Джек – ирландец по происхождению, но американизировавшийся три поколения назад. Джек – мужчина ебнутый, но очень смелый. Ебнутых мужчин в Америке до хуя и без Джека, но очень смелых мало. Джек покажет Фредерику, как завязывать честным американским козликам в узлы клиторы и пальцы!
Джек замечает – в дни премьер русского драматурга Чехова в Америке увеличивается количество засунутых под мышку хуев, нарисованных на жопе символов, разбросанных в разные стороны яиц и связанных в тройной узел клитора с пальцами и ноздрями. Джек начинает охоту. Джек читает Чехова, хотя у него вызывают отвращение и сам процесс чтения, и этот писатель. Но такая у Джека работа: ловить сексуальных маньяков! И вдруг Джек понимает, в чем тут дело! Ведь Джек – мужчина хоть и ебнутый, но сообразительный. Не зря он читал и перечитывал Чехова! Америку, понял Джек, беспокоит некто, кого русская классика сделала лопоухим козликом, кому она не давала думать и ебаться. Теперь этот некто хочет сделать то же самое с Америкой и с американцами.
На Бродвее – очередная премьера "Вишневого сада". На Бродвее "Вишневый сад" любят, ценят и постоянно ставят! Джек убеждает театральный профсоюз и артистов отменить спектакль, но все категорически против: билеты уже проданы. В гипотезу Джека никто не верит.
Утром в день премьеры перед театром находят очередной засунутый под мышку хуй и очередные разбросанные во все стороны яйца. Но Джеку по-прежнему не верят. Премьера все равно состоится.
Ну, вот и премьера. Начало спектакля. Джек – наготове. Джек знает: рядом – некто, в любой момент готовый превратить "Вишневый сад" в кровавый ад. Джек незаметно в конце первого акта обходит ряды и замечает нервного мужчину с русским выражением лица и высоко поднятым хуем. Все другие мужчины уже спят с середины первого акта, и половые члены их спят, а этот вот не спит! Значит, этот – некто! Джек бросается на Фредерика. Фредерик яростно сопротивляется и хватает Джека зубами за хуй. Но Джек – матерый полицейский! Джек знает, что делать в таких вот случаях! Конечно, Джеку немного жалко Фредерика, Джек понимает: виноват не Фредерик, когда-то Федя, виновата русская классика, которая сделала Фредерика сексуальным маньяком. Но Джек полицейский, и его функции – останавливать таких вот Фредериков, бывших когда-то Федями. Америка должна спать спокойно, а у козликов-американцев никто не может отнять право на то, чтобы думать и чтобы ебаться. Поэтому Джек выбивает Фредерику хуем все зубы и пробивает ему глотку и голову. Фредерик посылает последние проклятья в сторону сцены с "Вишневым садом" и козликов-американцев. Джек вытирает испачканный кровью и зубной крошкой хуй, а затем подает в Конгресс и муниципалитет Нью-Йорка предложение раз и навсегда запретить вечерние представления пьес русского драматурга Чехова.
Вот так, Лена, в девяностых годах будут обходиться с Чеховым. И с Борхесом будут обходиться точно так же. Просто до Борхеса Джек еще не добрался.
На Борхесе мы почти помирились. Лена вдруг охладела к "Вишневому аду". Лена больше не заставляла меня учить роль Феди. Не заставляла меня учиться играть на гитаре для роли Феди. Не заставляла немедленно прийти к Богу. Не вспоминала о классике и запрещенной литературе. Мы снова целовались. Держались за руки. Лена дважды робко потрогала меня за хуй. Хуй испугался. Хуй не среагировал. Он не поверил своему счастью. Он думал, что его снова станут мучить "Вишневым адом".
У меня не поднимался на Лену хуй. Хотел, пытался, мучился, но не поднимался. Так не поднимается рука на близкого и родного человека. Хотя близкий родной человек давно заслужил, чтобы его как следует выебали! Он сам очень хочет. Но хую не прикажешь. Он стесняется. Он уже не готов к прямым контактам с пиздой.
Лена еще раз заходила ко мне в институт. И еще раз заходила. Ей было тяжело в институте. Мне тоже было тяжело в институте. Русская историческая школа не состоялась. Советская историческая школа не состоялась. В русской истории и так мало светлых моментов, сплошные Иваны Грозные, Сталины и корейские самолеты, а вот еще и школа не состоялась! Находиться в историко-архивном институте – все равно что висеть над пропастью.
Философия лучше, чем история. Кант. Гегель. Флоренский. "Критика чистого разума". "Феноменология духа". "Столп и утверждение истины". Хорошие книги. Но плохие переводы. И разума к тому же нет. И духа нет. Истины тоже нет. Разум, конечно, есть. И дух есть! Как же без духа? Истина тоже есть. Все есть. Только в оригинале эти книги назывались иначе: "Столп и утверждение пизды", "Феноменология хуя", "Критика чистого коитуса". Все дело, Лена в переводах. Хотя вроде бы "Столп и утверждение истины" Флоренского я читал в оригинале.
Истории нет. История в минусе. Философия шла до определенного предела. Дальше этого предела она не идет. Хуй и пизда тоже доходят до определенного предела и тоже дальше не идут. Но эти пределы не пересекаются. А надо, Лена, очень надо, чтобы пересекались!
Окончательно нас помирил Феллини. Мы смотрели "Казанову" или "Амаркорд". Наверное, все-таки "Казанова". Феллини его снял в начале семидесятых. Он дошел до нас в начале восьмидесятых. Лучше поздно, чем никогда. Лучше никогда, чем, Лена, поздно. Между никогда и поздно разницы нет. Кризис девяностых и конца века во многом обусловлен тем, что поздно и никогда пошли рука об руку. Как две бляди-близняшки.
"Казанова" не шел официально. Мы видели его на закрытом просмотре. Или на видео; точно не помню. Русские люди обижались на советскую власть. Советская власть не давала официально смотреть "Казанову". Советская власть берегла русских людей. "Казанова" так же опускает в жопу времени, как и мексиканский телесериал. Советская власть берегла русских людей от тоски жизни. Советская власть берегла их от жопы времени. Но она не сберегла русских людей ни от "Казановы", ни от мексиканского телесериала. Перед жопой времени оказалась бессильной даже она.
Сейчас, Лена, в почти конце девяностых, Феллини смотреть так же интересно, как мексиканский телесериал. Феллини, Лена, то же самое. Басня с моралью. Только по-европейски. Феллини ближе к Крылову, чем ты, Лена, думаешь.
На Феллини Лена крепко взяла меня за хуй. Не так, как в цирке на слоне. Но уже почти так. Теперь можно сравнивать.
Феллини была близка эстетика цирка. Феллини плотно и успешно работал с этой эстетикой. Но в эстетике хуя и пизды больше ума и счастья, чем в эстетике цирка. И секса там, конечно, больше. Но и эстетика цирка – тоже, несмотря ни на что, эстетика очень интересная. Особенно когда рядом Лена.
На женщину давить не надо. Зачем на нее давить? Не надо на нее давить. Вообще не надо ни на кого давить, а на женщину – тем более! Из нее все и так выходит само. Из Лены капля за каплей выходил "Вишневый ад". В Лене становилось все меньше и меньше вишен. Иногда она начинала говорить о Пастернаке, о советской власти, о театре, о том, что, живи Чехов сегодня, он бы написал не "Вишневый сад", а "Вишневый ад" или даже "Вишневый зад", но тут же сама себя обрывала. Менструация Лены наверняка пахла вишней.
Лена, жизнь – она как женщина. У нее тоже бывают менструации. Чем ближе конец века, тем сильнее менструация. Уже, кроме менструации, и нет ничего. Жизнь, Лена, в конце века менструирует вишневыми косточками. Жизнь съела вишни. Вишни теперь хуй их знает где. Кризис девяностых, Лена! Конец века, Лена!
Лена теряла интерес к людям искусства. Лена теряла интерес к вообще людям и к вообще искусству. К людям искусства я тоже потерял интерес: такие же люди, как и все остальные люди, только Чехова в них слишком много. Но к людям и к искусству – еще нет. Молодой бескомпромиссный духовный хуй не сразу может расстаться с мифами молодой бескомпромиссной духовности. С искусством и с человеком он расстается постепенно.
Сейчас, Лена, из почти конца девяностых, видно: интерес к людям и к искусству до добра не доводит. Но тогда, Лена, это еще не было так отчетливо видно.
Хорошее кино надоело. Хорошее кино раздражает иллюзией ума и секса. Лена специально повела меня смотреть самое плохое кино в мире – индийское.
Хуже кино, чем индийское, не бывает. Эстеты любят плохое кино. Но даже эстеты не любят индийского кино. Индийское кино – тяжелое испытание даже для эстетов! На индийском кино можно готовить космонавтов к полетам, мясников к бойням, а русских писателей – к русской литературе.
Сейчас, в конце века, нет разницы между индийским кино и Феллини. И в том, и в другом одинаковое количество ума и секса. И то, и другое вышло из "Вишневого сада". И то, и другое не спасает русских людей от жопы времени. В индийском кино меньше, чем у Феллини, эстетики цирка, но зато больше поют и танцуют. Хуево поют. Нудно. И танцуют хуево. Но у Феллини не поют и не танцуют даже так. И на индийском кино Лена, чтобы я не заснул, снова водила по моему хую вверх-вниз.
От плохого кино засыпаешь. От хорошего кино тоже засыпаешь. В конце века, Лена, еб твою мать, уже от всего засыпаешь!
Потом мы были в ресторане. В плохом ресторане. В России все рестораны плохие. В России нет хороших ресторанов. Везде дорого и невкусно. А когда дешево, тоже невкусно. И звучит блатная песня. Тогда она звучала редко. Она боялась советской власти. Сейчас она уже не боится никого.
Я морщился от еды и блатной песни. Лена тоже морщилась.
В начале восьмидесятых, когда мы с Леной ели в плохом ресторане и морщились, блатная песня была запрещена советской властью. Теперь блатная песня – начальница жизни. Советская власть не успела уебать блатную песню. Советская власть не смогла сберечь русских людей в девяностых от блатной песни. Маленькая, глупая, бессильная советская власть!
Сейчас, Лена, все в блатной песне. Украинское девичье тело на Тверской, как в ракушках, в блатной песне. Белорусское девичье тело на Тверской тоже в ней. Тверская в блатной песне. Тверская сама как блатная песня.
Конец века, Лена, чтобы ты знала, уже не верит "Вишневому саду" и Феллини. Двадцатый век ждал от культуры ума и секса. Но ни хуя не получил. Культура кормила век ожиданием ума и секса, ожиданием чего-то такого настоящего и большого. Кормила, кормила, но век все равно остался голодным. А от блатной песни нечего ждать. Блатная песня не мучает ожиданием. Вот почему конец века любит блатную песню. Вот почему ей доверяет кризис девяностых.
В русских ресторанах плохо кормят и не играют Моцарта. Там не услышишь музыкальный авангард. Надо терпеть. Надо кушать что дают. Надо слушать что играют.
Блатная песня – это ужасно. Это за гранью. Но пусть лучше блатная песня, чем опера. "Евгений Онегин". Блатная песня не лучше оперы "Евгений Онегин". Но она хотя бы короче.
У России беда с музыкой. Россия до сих пор слушает музыку душой. А музыку надо слушать ушами! Или мозгами. Или гениталией. Как угодно; но только не душой.
И с клитором у России беда. Клитору не повезло. В России клитор отдали душе. Но душа не справилась с клитором. Душа его не чувствует! Клитор надо воспринимать более серьезно – через ум или через секс. Но только не через душу. Я, Лена, уже говорил тебе, что я не бегу от простых удовольствий. От самых простых. Мне нравится пиво с воблой. Я иногда смотрю футбол. Я не боюсь сигарет без фильтра. В детстве я собирал марки. И мне нравится блатная песня. Она мне редко нравится. Но мне и Моцарт нравится редко. И совсем не нравится музыкальный авангард. От музыкального авангарда тянет ко сну еще больше, чем от индийского кино. И больше, чем от блатной песни.
В конце века не клонит ко сну только от "Молчания козлят – 2". От-личная книга! или фильм. Наверное, и фильм, и книга.
В Америке снова происходит что-то нехорошее. В геометрической прогрессии растет количество разорванных на мелкие куски хуев и запеченных в тесте сосков грудей. Кто-то опять разозлился на козликов-американцев.
Пoлицeйcкий Джек Дублин по некоторым нюансам догадывается, кто это Федя! Ну конечно, Федя! Но вроде бы Джек покончил с Федей. Оказалось, не покончил.
Тогда Джек начинает охоту. Скоро Джек понимает: это не Федя. Это уже сам Чехов! Чехов восстал из мертвых. Чехов обиделся на козликов-американцев. Чехов подарил им "Вишневый сад", а они ни хуя в нем не поняли. И вот теперь Чехов вправит им мозги! Чехов покажет им вишневый ад, Чехов загонит их в вишневый зад. На месте американского сада Чехов хочет обустроить кровавый ад и зад жизни.
Джек обращается за консультацией к магам и колдунам. Они подтверждают догадку Джека. Редко, но бывает, да не так и редко, что русские писатели, недовольные тем, что происходит на земле после их смерти, выходят из могил и начинают наводить порядок. Обычно это бывает в России, но порой, поскольку влияние русской литературы распространяется, к сожалению, далеко за пределы России, это бывает и вне России.
Борьба с прыгнувшим из могилы Чеховым невозможна. Чехов хочет лично отомстить Джеку за гибель Феди. Чехов пришел рассчитаться за Феденьку, за персонажа! Джек обречен.
Но есть одно оружие против Чехова – заговоренные книги. Книги русских писателей – лауреатов Нобелевской премии. Книги Бунина и Пастернака. Книги Шолохова и Солженицына. Книги Бродского. Оживший Чехов ничего не боится. Но этих книг он почему-то боится.
На Бродвее – очередная премьера новой постановки "Вишневого сада". Джек много раз предупреждал; надо запретить "Вишневый сад". "Вишневый сад" будет постоянно притягивать к себе сексуальных маньяков и разных потусторонних гадин вроде ожившего Чехова; но Джеку не верят. Джека поднимают на смех. Джека едва не увольняют на хуй из полиции.
За неделю до премьеры Джек получает по почте интересный подарок: запеченную в тесте ноздрю актрисы, играющей в "Вишневом саде" роль Раневской, и мелко нарезанный замаринованный хуй актера, играющего в этом же спектакле Гаева.
Джек приносит подарок в театр и снова требует отменить премьеру и вообще запретить пьесу "Вишневый сад". Но администрация театра и театральный профсоюз не согласны. Билеты все проданы. Спектаклю обеспечено пристальное внимание прессы. Погибших актеров срочно заменяют новыми.
Вот и премьера. Перед началом спектакля Джек замечает в фойе высокого нервного мужчину в очках, с идиотской бородкой и типично русским блеском в глазах. Мужчина подмигивает Джеку. "Еб твою мать, Чехов!" – понимает Джек и бросается на мужчину, но того и след простыл. "Упустил, блядь!" сокрушается Джек.
В туалете найден зритель с прокушенной веной и вырванной глоткой. Но спектакль все равно начинается. Спектакль отменять нельзя. В зале атмосфера страха и скандала. Все в напряжении.
Спектакль начинается. Джек даже и не смотрит на сцену. Ему эта поебень ни к чему. На этот "Вишневый сад" он насмотрелся, когда ловил Федю. Джек готовится достойно встретить Чехова.
Первый акт прошел – и ничего! Все живы! В антракте между первым и вторым актом – тоже тихо. И во втором акте – все еще живы. И во втором антракте тоже все тихо. Все вроде бы тихо и в третьем акте. И в третьем антракте тоже все как будто бы спокойно. Но "Вишневый сад" – пьеса большая в четырех действиях! Чехов себя еще покажет, Чехов еще даст о себе знать.
И вот – четвертый акт. Сейчас начнется! Джек сжимает пистолет и заговоренные книги.
Конец четвертого акта. Спектакль закончен. Спектакль прошел с большим успехом. Актеров вызывают на поклон. На поклоны выходят режиссер, художник и композитор спектакля. Хорошо бы вышел и сам автор пьесы. Но автор давно умер. Как бы не так! Откуда-то сверху спускается Чехов и кланяется, после чего начинается! Чехов вырывает глотки, прокусывает вены, отрывает ноздри и половые органы несчастным козликам-американцам, смотревшим премьеру новой версии его пьесы. Чехов рвется к Джеку.
Джек стреляет в Чехова. Но оживших мертвецов пули не берут. Чехов все ближе и ближе. Мерзкая гадина хватает Джека за горло и собирается горло вырвать.
И тогда Джек – раз! – Чехова Шолоховым! Мерзкая гадина отпускает горло Джека. И тогда Джек – два! – Чехова Буниным! У мерзкой гадины пробита голова, но мерзкая гадина еще жива. И тогда Джек – три! – Чехова Солженицыным! У мерзкой гадины уже нет рук, но мерзкая гадина еще шевелится. Мерзкая гадина еще ползает. И тогда Джек – четыре! – Чехова Бродским! У мерзкой гадины уже нет и ног, но все равно Чехов еще жив. "Отправляйся в свой проклятый русский литературный ад!" – говорит тогда Джек и – пять! Чехова Пастернаком! Мерзкая гадина наконец сдохла. Джек снова требует от Конгресса и муниципалитета Нью-Йорка категорического запрещения пьес русского драматурга Чехова. Не дай Бог, он опять вернется. Не дай Бог, мерзкая гадина опять оживет.
У нас, Лена, пока – нет таких Джеков. У нас в России героев много. Но такого Джека, который мог бы покончить в случае чего с мерзкой кровожадной гадиной – ожившим Чеховым, – у нас нет. Который мог бы вырубить вишневый сад. Который мог бы отшлепать вишневый зад. Который мог бы спуститься в вишневый ад. А нам нужны такие Джеки! Особенно в конце века. В конце века русские писатели имеют привычку выходить наружу из могил. В конце века они иногда возвращаются. Сначала они посылают персонажей, а потом приходят сами.
На меня, Лена, надежды мало. Я все понимаю, я на все готов, но я не могу поднять руку, а тем более книгу, на русского писателя, даже если он вернулся обратно мерзкой кровожадной гадиной. Вот Джек может! Рядом с Джеком смог бы и я. А без Джека, Лена, мне будет жалко русского писателя, какой бы мерзкой кровожадной гадиной он не возвратился.
Мы с Леной уже никуда не ходили. Не ходили в театр. В кино не ходили. Не ходили в гости и в ресторан. Мы просто гуляли. Просто целовались. Просто держались за руки. Лена все сильнее и сильнее сжимала хуй и все чаще и чаще водила по нему вверх-вниз. Скоро закончится первая половина восьмидесятых. Скоро придет Горбачев. Скоро наступят перемены! Но пока-то первая половина восьмидесятых не закончилась! Пока наступил только июнь.
В тот июньский день мы тоже гуляли. Тот июньский день, как и все июньские дни в Москве в первой половине восьмидесятых, был наполнен бензином, тяжелой русской спермой, водкой, хлебом, загадочной русской душой, жопой времени, концом большого стиля, Чеховым и советской властью. День как день. Июнь как июнь.
Ко мне нельзя было пойти. К Лене нельзя пойти. Ко мне можно было пойти и к Лене тоже. Но только не за умом и не за сексом.
Мы уже поняли: Россию не спасти! Конец века и конец социализма сжали Россию со всех сторон. Теперь поздно думать о России. Пора подумать о себе.
Мы, гуляя и целуясь, незаметно оказались в довольно серьезном месте. Даже очень серьезном: между метро Новослободская и Театром советской армии. Теперь он, кажется, Театр российской армии. Советская армия не хуже российской. Российская армия еще хуже советской. Здесь родился Достоевский. Здесь есть музей Достоевского. Здесь Достоевскому стоит памятник. Раньше мы здесь не гуляли.
Где-то рядом убили папу Достоевского. Его не здесь убили. Его убили где-то в деревне. Здесь он жил с сыном. Здесь он работал. Но ебнули его не здесь. Но его вполне могли ебнуть и где-нибудь здесь.
Это темная история. Она до сих пор не раскрыта. Вся русская литература – темная история, и вся она до сих пор не раскрыта. Но это едва ли не самая темная история в темноте русской литературы.
Папа Достоевского работал в больнице для бедных. Больница существует до сих пор. Она действующая. От нее пахнет анализами крови, кала и мочи. Я не чувствую запахов крови, кала и мочи. Но запахи анализов крови, кала и мочи я чувствую.
Папа Достоевского был злой человек. Папа Достоевского мучил своих слуг. Папа Достоевского делал с ними приблизительно то, что и американизировавшийся Федя с Америкой. Что делал с ней оживший Чехов. Но на каждого Федю найдется Джек! Найдется он и на иногда оживающего Чехова. Однажды слуги папы Достоевского ебнули папу Достоевского. Это было не здесь. Это было в другом месте. Но такое впечатление, что это было именно здесь!
Здесь человек уже не принадлежит себе. Здесь он уже не отвечает за себя. Ум и секс здесь полностью подчинены русской литературе. Особенно в июне.
Июнь – самый обычный русский месяц. Июнь – самый необычный русский месяц. В июне самые короткие ночи. В июне Чехов окончил медицинский факультет Московского университета. В июне началась Великая отечественная война. В июне беспощаднее ад восьмидесятых. В июне острее кризис девяностых. В июне сводит с ума конец века. В июне Крылов пишет больше всего басен. В июне – премьера "Вишневого сада". В июне Федя пугает Америку большим количеством засунутых подмышку хуев и связанных узлом ноздрей, клиторов и больших пальцев правой ноги. В июне оживает Чехов и радует Америку запеченными в тесте сосками грудей. В июне Джек останавливает Федю. В июне Джек останавливает ожившего Чехова. В июне – Чехов в середине работы над пьесой "Вишневый сад". В июне слуги папы Достоевского убили папу Достоевского. В июне Достоевский едет в Оптину пустынь. В июне убит на дуэли Пушкин. В июне еще много чего интересного. В июне становится ясно: или ум или секс. В июне хуй и пизда уже не обращают внимания на "Вишневый сад", "Вишневый ад" и "Вишневый зад". В июне хуй и пизда обращают внимание только на самих себя. В июне хуй и пизда уже не оставляют места сантиментам; в июне экономика, культура и политика бессильны помешать хую и пизде в движении друг к другу.
Тогда милиция и КГБ не охраняли памятник Достоевскому. Силы милиции и КГБ были брошены на охрану памятников Пушкину и Маяковскому. Сейчас милиция и ФСБ по-прежнему не охраняют Достоевского. Милиция и ФСБ расставлены вокруг Пушкина, Маяковского и монументов Церетели. В России поэзию и Церетели всегда ценили больше прозы. Какая все-таки глупая страна Россия! Зато возле Достоевского просторно. Зато возле Достоевского у хуя и пизды есть перспективы для диалога.
Милиция и ФСБ правильно делают, близко не подходя к памятнику Достоевского. Лучше не рисковать. Вдруг Достоевский решит отомстить за папу! Тогда Достоевский оживет, разомнется и ебнет.
Лена так крепко взяла меня за хуй, что было понятно – она его не отпустит. А он и не собирался ускользать.
В русской жизни все сопротивляется уму и сексу. Русская жизнь – она такая сложная! Для ума и для секса в русской жизни нужны слишком большие индивидуальные усилия. Иначе ум и секс не произойдут! Но ум в любом случае не произойдет. Для ума не хватит никаких усилий. Вот с умом в русской жизни и плохо. С сексом тоже плохо. Но с умом еще хуже, чем с сексом.
Достоевский, Лена, как русская жизнь. Достоевский и русская жизнь вроде бы постоянно провоцируют на ум и на секс. Но они же одновременно не дают шансов ни уму, ни сексу.
Достоевского можно уважать. Можно не уважать. Но раздеваться при Достоевском до конца нельзя. При Достоевском нужно раздеться ровно настолько, насколько нужно для секса. Чтобы произошел секс. Чтобы хуй и пизда наконец встретились!
Но до конца раздеваться нельзя. Можно расстегнуть штаны, но ни в коем случае их не снимать. Поднять платье – можно, но ни за что не снимать его совсем. Больше, чем расстегнуть и приподнять, нельзя. Можно, но не стоит. Ведь если будет больше, чем расстегнуть и приподнять, тогда встретятся не только гениталии, но также умы и души! Тогда может случиться непоправимое! Тогда могут наказать.
Накажет Достоевский. Накажет советская власть. Накажет Чехов. Накажет сама русская жизнь. Пусть наказывают. Уже все равно. Они в любом случае накажут. Но, хотя уже все равно, не имеет смысла раздеваться полностью.
Москва. Россия при советской власти. Первая половина восьмидесятых. Достоевский. Плохая обстановка для секса; но ведь когда-то же надо!
Потом будет сложно. Хуй не захочет расставаться с пиздой. Хуй не хочет возвращаться в ад восьмидесятых. Хуй не хочет обратно в клинику конца социализма. Хуй не хочет снова назад, в кризис девяностых. Хую не хочется в конец века.
