Текст книги "Расстрельное время"

Автор книги: Игорь Болгарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Каретников сел на своего маштака, но в воду пока не входил, следил за тем, как движутся по воде его бойцы. Заметил, что ветер усиливается и волны Сиваша уже стали подступать почти к самой мазанке.

«Раньше надо было, – с отчаянием подумал он и тут же успокоил себя, – Зато не стреляют. Должно быть, не видят. А, может, и не предполагают, что кто-то решится здесь в такую погоду перейти Сиваш».

Он обернулся к бойцам, с не зажженными факелами в руках, ждущими его команды:

– Запалюйте!

И вскоре вдоль береговой кромки почти одновременно запылали ориентировочные костры.

Полусотня Мишки Черниговского брела в темноте, и лошади уже по брюхо утопали в воде. Он старался держать перед собой ту звезду, которую указал ему мальчишка. Но лошади спотыкались, с трудом вытаскивая ноги из вязкого ила, заваливались, и он терял и не сразу находил эту звезду. И была ли это она, он тоже уже не был уверен.

Обернувшись, он увидел вдали цепочку костров, и сразу повеселел, и тут же обнаружил впереди себя эту нужную ему звезду.

Становилось всё глубже. Лошадиные туловища уже были почти полностью в воде, и над волнистой водной поверхностью плыли только их головы. Лошади отфыркивались, тяжело дышали и все чаще стали от усталости падать на колени, но тут же снова поднимались.

Всадники тоже спустились в воду и, придерживая коней за уздцы, утопая едва не по шею в обжигающе холодной воде, побрели рядом.

Их проводнику Афанасию было здесь уже с головой, он один сидел на спине Глафиры. Мишка шел рядом, с трудом выдергивая сапоги с липкой донной грязи.

– Вправо не н-надо! Т-там яма! – время от времени с трудом повторял Афанасий.

– Пойми, где тут право! – буркнул кто-то из бредущих рядом.

– Вы на ту з-зирку!

– Де там та зирка! Их мильоны!

– Она од-дна… ве-велыка. В-витер, зараза, в-воду нагоняе.

Мишка неожиданно с головой ушел под воду. Вынырнул. Рядом с ним плыла его Глафира. Она тоже уже потеряла под ногами дно и, раздувая бока, тяжело дышала. А на ней, крепко уцепившись за мокрую гриву, с трудом удерживался Афанасий.

Барахтаясь в воде, Мишка стал натягивать уздечку, разворачивая кобылу в сторону береговых огней. Лошадь послушно развернулась и поплыла назад. Но Мишка всё никак не мог нащупать под ногами дно.

– Сюда на надо! – закричал он. – Глыбоко!

Конники остановились, закружились на одном месте.

А Мишка, ощутив наконец под ногами дно, подгреб к товарищам:

– Левее забирайте! Может, где-то там брод!

Мокрый, едва не теряющий от холода сознание, Мишка увидел перед собой одного из своих конников:

– Чередняк! Доставишь на берег пацана! Не то пропадет! – и Черниговский протянул руки к Афанасию, чтобы пересалить его на коня Чередняка.

– Н-не! Я н-не х-хочу! – запротестовал мальчишка.

– Я ж тебя не спрашиваю, хочешь ты чи не хочешь! – сердито сказал Мишка и с силой пересадил Афанасия до Чередняка.

– Я ж обищав… Я п-покажу, – зашелся в плаче Афанасий.

– Не плачь, мужик! Не ты виноват, ню ветер в Сиваш воду погнал! – успокоил мальчишку Черниговский и с силой хлопнул ладонью коня Чередника по крупу. Тот рванул с места и, с трудом вытащив из ила ноги, неторопливо побрел на береговые огни.

Мишка с завистью посмотрел на удалявшихся Чередника и Афанасия. Отвернулся. Но его взгляд, как магнитом притягивал к себе берег и его весёлые огни.

Оттуда, с берега к нему приближались люди, кони, телеги, тачанки. Они увязали в иле. На них наваливались махновцы и с криками «Ра-аз! Два!» продвигали их дальше, к чужому крымскому берегу.

А Сиваш становился всё глубже. Дно было неровное, с яминами, заполненными не тугим донным илом, а вязкой мазутной грязью.

Неподалеку в такую яму завалилась телега, свалилась на бок, попадали и стали тонуть лошади. Пытаясь встать, они бились в соленой воде и, захлебываясь, тоскливо ржали.

– Режь постромки, придурок! – кричали ездовому.

– Так бричка ж… имущество… засудять! – дрожа от холода, спорил ездовый.

– Не засудять, не ты один такой!

Наконец телегу под водой вновь поставили на колеса, оттащили на ровное дно. Несколько человек стали нырять в яму и снова укладывать на телегу вывалившиеся из неё ящики с боеприпасами.

Совсем неподалеку несколько повстанцев барахтались в воде вокруг завалившейся тачанки.

И ещё дальше, невидимые в черноте ночи, доругивались из-за чего-то несколько повстанцев. Плеск воды, ржанье лошадей, крики, мат.

Дальний берег, к которому они стремились, пока не всполошился. Лишь время от времени раздавались короткие пулеметные очереди, но из-за ветра звуки переправы белые, должно быть, не слышали. Прибывающая вода, высоко поднявшаяся и уже подлизывавшая обрывистый берег, тоже успокаивала врангелевцев. Кто в такую погоду станет преодолевать глубокий в этом месте Сиваш?

А, возможно, они постреливали для вида, чтобы захватить форсировавших Сиваш врасплох?

Лавина махновцев двигалась в темноту и, достигнув той глубины, когда под ногами кончалось дно, останавливались. Отходили в стороны, пытались отыскать брод. Но его нигде не было.

На остановившихся напирали другие, кто пока ещё брел только по грудь в воде.

– Не штовхайсь! – прозвучал среди этого клекота, шума и ругани высокий, почти бабий голос.

– Не ори, дурак!

– Я не вмею плавать!

– Так не мучайся, тони! Все одно, убьют! – посоветовал в темноте кто-то невидимый спокойным голосом.

Каретников стоял на берегу, и конь его постепенно отступал от накатывающихся на берег волн. Вода плескалась и вылизывала каменный цоколь ещё недавно стоявший на суше мазанки.

Издали, из черноты, куда двинулась его армия, доносился невнятный шум, отдельные голоса.

К Каретникову подошел Кольцов, которому не спалось. Он тоже переживал за успех этой операции. Этот успех был крайне необходим Южному фронту.

– Над чем размышляешь, командарм? – спросил он.

– Звезды здесь большие. У нас на гуляйпольщине поменьше!

– Не ври, волнуешься! – твердо сказал Кольцов. – Гадаешь, как всё обернется?

– А ты откуда знаешь? – недружелюбно спросил Каретников. – Мой приказ, мой и ответ!

– Не хорохорься, не надо! Вода на полметра поднялась, не ты в этом виноват, – сказал Кольцов. – Брод стал непроходимый. И ветер не утихает, нагоняет воду.

– Ничего… Как-нибудь…

– Потопишь армию. В такой холодной воде человек не сможет долго продержаться.

– Мои хлопцы не такие преграды брали.

– Самая глубина – под тем берегом, – жестко сказал Кольцов.

– И шо ты, комиссар, так об моей армии печешься? Справа – Буденный, слева Блюхер [23]23
  Василий Константинович Блюхер (19 ноября (1 декабря) 1889 года – 9 ноября 1938 года) – советский военный, государственный и партийный деятель, Маршал Советского Союза (1935). Кавалер Ордена Красного Знамени № 1.


[Закрыть].

– Что-нибудь слышишь?

– Пока молчат. Хочешь, чтоб всё им засчиталось?

– Хочу, чтоб твоя армия уцелела.

– Мне кровь из носу Крым нужен!

– Не твой сегодня день, Семен Никитович. Спасай людей.

Каретников тронул шпорами коня, отъехал в сторону, давая тем самым понять Кольцову, что не хочет больше продолжать на эту тему разговор. Постоял немного в одиночестве, прислушиваясь к дальним голосам. Затем снова тронул коня и направил его в Сиваш. Конь брел, все глубже погружаясь в воду.

Кольцов смотрел вслед Каретникову. И вдруг он услышал сзади себя какие-то странные и близкие звуки. Они исходили из стоящей за его спиной полуразрушенной мазанки и были похожи на хриплое кошачье мяуканье.

Сквозь пролом на месте бывшей двери Кольцов заглянул в глубь мазанки. В густой темноте он с трудом различил что-то тёмное и живое. Пригнувшись, он шагнул внутрь мазанки и дотронулся до забившегося в самый угол темного комка. Это был мокрый и дрожащий от холода мальчишка. Его зубы выбивали в темноте звонкую дробь.

– Ты кто? – спросил Кольцов.

– Афанасий.

– Почему сюда забился?

– Т-тут з-затишно.

– Выходи.

Мальчишка вслед за Кольцовым выбрался из мазанки, и его осветил колебавшийся свет ближнего костра.

– Проводник, что ли? – удивился Кольцов. – Но почему ты здесь?

– Вода п-поднялась… хто ж знал… а он меня на к-коня. Если б п-правее взяли… – захлебываясь, горестным от обиды голосом, стал объяснять Афанасий. – Н-надо было на велыку звезду, а в-вин…

– Парень, ты весь замерз. И мокрый. Заболеешь. Беги домой, отогревайся, – прервал Кольцов сбивчивую речь мальчишки. – Потом всё расскажешь.

– Н-не, не можу. Подожду, пока через Сиваш перейдуть.

– Видишь, вода сильно поднялась. Может, и не перейдут, – сказал Кольцов. – Но я тебе всё потом расскажу. Зайду, и всё расскажу.

– А не обманете?

– Я не умею обманывать. Зайду. Честное слово.

– А откуда вы узнаете, где я живу?

– Да кто ж тебя не знает. Спрошу, где живет мальчишка Афанасий, мне и покажут.

– Ваша правда, меня во Владимировке все знають, – и, хлюпая размокшими ботинками, Афанасий припустил по улице.

Кольцов прошелся по берегу, постоял возле жарко пылающего безлюдного костра. Снова стал вглядываться в черную даль. Оттуда доносились крики, ругань. Они приближались.

– Развертайсь!… Назад!… До берега, на огни! – услышал Кольцов надрывный голос Каретникова.

«Упрямый! – подумал о нём Кольцов. – Мог бы чуть раньше до этого додуматься».

Не так просто развернуть в ледяной рапе утопшую тачанку. Её цепко удерживала за колеса вязкая донная грязь. Вставали на дыбы выбившиеся из сил кони. Они пытались порвать постромки, и в бессилии оглашали окружающее пространство тоскливым ржанием.

– Подмогнём, пехота! – заметив беспомощные усилия ездового, крикнул Каретников. Он уже слез с коня и, разгребая воду руками, передвигался среди своих барахтающихся в воде бойцов.

И безлошадная пехота навалилась на застрявшую тачанку, двое-трое тащили за уздечки коней.

Иные тяжелые телеги, застрявшие в иле, Каретников разрешал ездовым бросить. Они обрезали постромки, и освобожденные от непосильного груза кони, тяжело дыша и рассекая своими телами загустевшую от мороза воду, торопились на свет костров.

Первые повстанцы, вернувшиеся на берег, уже разделись до гола и, обмениваясь сальными шутками, пританцовывая, грелись и сушились у костров. Это было похоже на ритуальную пляску аборигенов где-то на заливе Астролейб в Новой Гвинее. Не хватало только шаманской барабанной дроби!

Постепенно все выбрались на берег. Отогреваясь, они подсчитывали понесенные потери.

Форсирование Сиваша повстанцами провалилось.

Выбравшийся на берег Каретников, не успев даже переодеться в сухое, окликнул начальника снабжения Серегина. Тот предстал перед командующим в одном исподнем.

– Шо у тебя, Григорий? Какие убытки?

– Не успив подсчитать, Семен Мыкытович. Но вроде обошлысь без больших потерь.

– Слухай меня внимательно! Коты сюда бочку с тем спиртом, шо мы в Мелитополе реквизировалы.

– Так мы ж його… той… для ранетых хотели придержать.

– Давай сюда, сказал! – начал сердиться Каретников.

– Слухаюсь!

– И угощай всех, хто сколько выпьет!

– Да шо вы, Семен Мыкытович! Воны всэ выпьють. А шо не выпьють—разольють. А перейдем в Крым, начнуться бои – чем ранетым будем раны промывать?

– Не напоишь людей сегодня, завтра весь цей спирт на их же и срасходуешь. Только на простуженных и больных. А так, даст Бог, может, и обойдется.

– Воля ваша, Семен Мыкытович, – тяжело вздохнул скуповатый Серегин и, посомневавшись, спросил: – Так, может, и закуску?

– А шо у тебя там есть?

– Универсальна закуска: хоть под кофий, хоть под спирт. Сало!

До утра повстанцы праздновали. Такое у них было едва ли не впервые: широко и весело отмечали неудачное форсирование Сиваша.

* * *

Переместившись поближе к фронту, Фрунзе на несколько дней перенёс свою ставку из Каховки в Асканию-Нову, а затем и вовсе перебазировался поближе к Сивашу.

Донесение о неудачном форсировании Повстанческой армией Сиваша Кольцов послал с Бушкиным ещё ночью, в самый разгар веселья, когда обсушившиеся и отогревшиеся у костров махновцы дочерпывали со дна бочки последние глотки спирта и уже подступали к начальнику снабжения Серегину с требованием катить на берег ещё одну.

– Да откуда у меня той спирт! – отбивался Серегин от наседающих на него махновцев. – Мы в Мелитополе только одну бочку и взялы! Всего одну! Есть свидетели!

– Свидетели говорять, бочка была повна, а шо ты прикотыв? Там на донышке було!

– Не брешить! Було всього пивбочки! – проговорился Серегин. Прижимистость не позволила ему пустить на ветер бочку спирта и, пытаясь сохранить его для медицины, полбочки он разлил в найденные на каком-то сельском складе несколько бочонков для вина.

– Кати сюда другие полбочки! – чуть не в один голос настаивали несколько уже порядком подвыпивших махновцев.

– Придурки! – гаркнул Серегин. – Безмозглые придурки! Даже малое дитё знает, шо спирт, по закону русского учёного товарища Меделя, имеет свойства испаряться! Извиняюсь, Менделеева! А товарищ Мендель, тот по части скотоводства. Учиться надо было, олухи царя небесного!

– Это шо ж, он и из закупоренной бочки испаряется?

– Нияких чудес! Як ты ту бочку не затыкай, а спирт, зараза, все равно якусь щёлку найдет.

– То ты, Гришка, зараза! И брехун! Сам пивбочки с корешами выпил!

– Я брешу? Ах ты, паразит!

И началось!

Поначалу дрались только двое. Но постепенно махновцы занимали ту или другую сторону и тоже вступали в потасовку.

Завидев драку, сюда стали подтягиваться любопытные. Но не выдерживали и тоже, как в воду, кидались в этот клубок из разгоряченных тел.

Дрались почти что молча. Из кучи дравшихся доносились только смачные кулачные удары, тяжелое дыхание, и время от времени над этой разгоряченной толпой вдруг взмывал чей-то голос:

– Шо ж, ты, гад, по глазу! Як я теперь буду из пулемета стрелять?

– Перейдешь в ездовые! Оны и с одним глазом воюють!

Переодевшийся и приведший себя в порядок, на берегу появился Семен Каретников. Он даже не сразу понял, что происходит. А когда чуть разобрался, сунулся в эту кучу, попытался растащить дравшихся в стороны. Из этого ничего не получалось. Вынутые из драки махновцы снова, размахивая кулаками, бросались в эту свалку. Кто-то с силой ударил Каретникова под дых, другой со всего маху опустил тяжелый кулак ему между глаз.

Каретников рассвирепел и, выхватив из-за голенища сапога нагайку, снова бросился в эту свалку, и стал нещадно, что есть силы, налево и направо, без разбору лупить их по спинам. Но, похоже, их только ещё больше раззадоривала командирская плеть. Думая, что его ударил кто-то из противников, пострадавший махновец только глубже протискивался в эту кучу, ещё яростнее размахивая кулаками.

Каретников устал бесполезно махать плетью и понял, что таким способом он не сладит с этой озверевшей, кричавшей и матерившейся толпой. Он поднял маузер и трижды выстрелил в воздух.

И они замерли, застыли в самых невообразимых позах. Потом, постепенно, этот клубок стал распадаться. Все ещё тяжело дыша, потные, оборванные, с синяками на лицах и на теле они распрямлялись, удивленно оглядывались по сторонам и только сейчас узнавали, кого минуту назад молотили.

– Ты, Васыль?

– Тю на тэбэ! Михайло?

– Шо тут творится? – гневно спросил Каретников. – Из-за чего это побоище?

– Да ничего такого! Холодно. Трошки погрелись.

– Это шо! От у нас в Дзензеливци на Пасху, бувало, по три дня былысь! – тяжело дыша, с ностальгической мечтательностью сказал пожилой махновец ездовой Юхым Беба. Была ли это его фамилия или уличная кличка, никто не знал. И он тоже. У него было перекошенное после драки лицо, большой фиолетовый синяк под глазом и в клочья разорвана сорочка.

– Расходитесь! Хоть трошки поспите! – уже спокойно сказал Каретников. – Нихто не знает, шо нам с утра товарищ Фрунзе придумае.

Расходились неохотно. Только что свирепо дравшиеся, они уходили с поля своей битвы по двое-трое, обнявшись, бережно поддерживая друг друга. Кто-то даже запел:

– Ой, Маруся, шумыть гай!…

Но другие не поддержали, всё ещё продолжая обсуждать ночную забаву.

Кто-то, покидавший поле боя последним, неодобрительно сказал Каретникову:

– Эх, Семен Мыкытовыч! Спортылы хлопцам праздник!

Каретников ничего не ответил. Он смотрел вслед уходящим в обнимку махновцам и даже сам вдруг пожалел, что остановил эту свалку. В ней не было той жестокости и ненависти, какая охватывает человека в бою. Просто, таким варварским способом, дошедшим из далеких прадедовских времен, его бойцы испытывали свою удаль, ловкость и силу.

В жилах, в крови этих степняков, незлобивых по характеру взрослых детей, жила вольница. Это всё ещё была не армия, а Запорожская Сечь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Литерный поезд из Джанкоя торопился в Севастополь, но его то и дело останавливали. Врангелю приходилось выходить из салон-вагона на платформу и принимать пустопорожние доклады своих генералов. Доклады были бодрыми, генералы – отдохнувшими и лоснящиеся довольством.

Он слушал их, а у него из головы всё не шел последний ночной разговор с давним своим товарищем генералом Фостиковым. Откуда у него такой пессимизм?

Вот же, едва не на каждой станции ему докладывают о существенных пополнениях, о строительстве долговременных укреплений, о том, что Крымский перешеек представляет собой непреодолимую крепостную стену, а Фостиков, один лишь Фостиков откровенно высказал ему то, о чем и он нередко задумывался. В самом деле, что, если большевики сумеют перейти Сиваш? Что, если Крым на самом деле окажется вовсе не крепостью, и его надо будет срочно покидать?

Но почему никто из генералов, кроме Фостикова да этого фигляра Слащева, ничего такого не говорил ему в глаза? Наверняка, подобные мысли закрадываются во многие генеральские головы, но они боятся высказывать их вслух. Боятся, чтобы он, Врангель, не обвинил их трусости, в неверии в свои силы, в отсутствии патриотизма. Кроме того, они наверняка думают о том, что он, Врангель, знает то, чего не знают они, какой-то секрет, который поможет им выстоять здесь, в Крыму, до весны.

Пусть думают!

Но ему больше не в кого верить, кроме Всевышнего. И быть готовым ко всему. «А Фостикова и его Черноморско-Кубанский отряд надо перебросить в Сальково и на Чонгар, – подумал вдруг он. – Большевики вряд ли пойдут на Перекоп в лоб. Серьезное укрепление, можно голову сломать. И потерь будет без счета. Скорее попытаются обойти его с тыла. И лучше всего это сделать со стороны Чонгара».

* * *

В одиннадцать, как и было условлено, французский генерал Бруссо и командующий морской дивизией Леванта контр-адмирал Дюмениль с переводчиком-французом вошли в кабинет Врангеля.

И Бруссо и Дюмениль за последние годы сносно овладели русским, но всё же при серьезных переговорах прибегали к помощи переводчика. Блестяще знавший французский, Врангель считал для себя неэтичным на переговорах в России и о России пользоваться чужим, хотя и знакомым ему языком.

Врангель усадил союзников за стол.

– Может, не будем сначала затруднять месье Сорбье? – спросил Врангель. Это означало, что прежде чем переходить к делу, хозяин кабинета предлагал просто немного поговорить обо всем и ни о чем.

– Принимается, – сказал Бруссо.

– В таком случае, позвольте подарить вам этот номер английской «Тайме», – адмирал Дюмениль положил перед Врангелем свежий номер газеты. – Я исправляю ошибку англичан, они должны были подарить вам этот номер ещё неделю назад. Здесь вы прочтете самые добрые слова о себе. Считаю, они поскупились. Лично я добавил бы ещё больше лестных эпитетов.

– Благодарю, – Врангель раскрыл газету. – За что же они меня так хвалят?… «Положение Врангеля благоприятно. Используя печальный урок генерала Деникина, он несколько уменьшил свою армию. Но зато она отличается качественно…», – он поднял взгляд на своих собеседников. – Это качество – опыт. А он оплачен немалой русской кровью, – и, отложив газету в сторону, сказал: – Потом почитаю.

– Нет-нет, ещё один абзац. Довольно глубокий анализ! – Сказал Дюмениль и неторопливо, почти без акцента, прочитал: – «В отличие от большевиков, Врангель не реквизировал у крестьян хлеб и тем самым показал, что и в других вопросах может удовлетворить их надежды и примирить непримиримых. Россия – крестьянская страна. Врангель завоевал симпатии крестьян двумя главными факторами. Во-первых, большевики вопреки всем своим обещаниям, до сих пор не наделили крестьян землей, а оставили крупные имения в руках комиссаров. Те принуждают крестьян обрабатывать крупные земельные наделы, учредив нечто вроде белого рабства…»

– Достаточно, адмирал! – прервал Дюмениля Врангель. – Оставьте для меня хоть несколько хвалебных строк. В последнее время обо мне довольно часто пишут, но я в их сочинениях выгляжу монстром. Они не понимают, что не всё в моих силах.

– Этой статьей мы хотели немного… как это… улучшить ваше настроение. В конце концов события развиваются совсем не так плохо, – сказал генерал Бруссо.

– Я так понимаю, мы приступили к официальной части нашей встречи? – улыбнулся Врангель. Несмотря на бессонную ночь в поезде, он старался быть любезным и мягким, сговорчивым. Союзники иногда жаловались, что он ведет себя с ними высокомерно, что у него развилась мания величия.

– Да, не будем терять времени, – согласился Бруссо.

– Как мне известно, вы побывали на передовых позициях, – обратился Врангель к Бруссо. – Хотел бы услышать о ваших впечатлениях.

– Только в Таганаше, на Чонгаре. Меня сопровождал в поездке Главный инспектор артиллерии генерал… э-э…

– Илляшевич, – подсказал Врангель.

Бруссо задумался и затем, дав знак переводчику, стал говорить по-французски:

– В мои намерения входило уяснить обстановку, в которой будет сражаться ваша Русская армия. Я посетил расположение казачьей дивизии на Таганаше и три батареи, расположенных у железнодорожного моста через Сиваш. Батареи хорошо обустроены…

Неслышно вошел адъютант, внес большое блюдо с утренним кофе и французской сдобой – круасанами, расставил всё это возле собеседников.

Бруссо выждал, когда адъютант удалится, и снова продолжил:

– Да, так о батареях. За исключением полевых орудий, батареи мне показались мало соответствующими той роли, которая на них возлагается в предстоящих боях. Я хочу сказать, что огневая поддержка пехоты здесь слабо организована. А ближайшие воинские подразделения расположились верстах в пяти, в Таганаше. Мне объяснили, что позиции не оборудованы и войска отведены в места, где они могут укрыться от холода.

– Я там был на следующий день, – сказал Врангель. – У меня возникло противоположное впечатление. Знаете, генерал, вам давал объяснения генерал Илляшевич, который относится к инструкции, уставу, как к Святому Писанию. Он слишком правильный, ортодоксальный. А война – искусство. В ней постоянно приходится ради результата нарушать какие-то каноны, – Врангель вновь поднял взгляд на Бруссо. – Какие ещё сомнения у вас возникли?

– Пожалуй, больше никаких. Сам по себе Сиваш уже является как бы крепостной стеной. В эту пору года он непреодолим. А перешейки вами хорошо укреплены. Лично у меня нет никаких сомнений, что вы не повторите ошибок генерала Деникина и ранней весной отсюда, из Крыма, начнете свой освободительный поход.

– Я тоже на это надеюсь, – сказал Врангель. – И всё же…

Генерал Бруссо промолчал. Он догадывался, о чем пойдет дальнейший разговор, и не хотел его начинать. Пусть начинает Врангель, это уже будет выглядеть просьбой.

– Война – явление непредсказуемое, – начал Врангель. – В ней столько сослагательных, и каждое может повлиять на её исход. Близкий вам пример: Наполеон. Завоевал едва ли четверть России, но не учел одной мелочи, и потерпел поражение. Я имею в виду зиму.

– Теплая одежда и боеприпасы вам уже прибыли, – сказал адмирал Дюмениль. – Вскоре прибудет транспорт с продовольствием.

– Это, конечно, хорошо. Но как командующий армией я обязан быть уверенным не только в ближайшем будущем, но и предвидеть отдаленное. Я, как и вы, побывал на позициях и тоже уверовал в то, что Крым является неприступной крепостью. Но с моей стороны было бы легкомыслием не предусмотреть и самый печальный исход. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Ну, зачем же о печальном? – капризно сказал Бруссо. – Тем более что для этого нет никаких оснований.

Врангель продолжил, словно не заметил реплики французского генерала:

– Я отвечаю, приблизительно, за сто пятьдесят тысяч военнослужащих и за вдвое большее количество цивильных – жен, детей, престарелых родителей этих солдат, поскольку они тоже вверили свою судьбу в мои руки.

– В самом деле, не будем пессимистами, – поддержал Бруссо адмирал. – Даже до размышлений об этом ещё пока очень далеко.

– Не могу согласиться с вами, – сказал Врангель. – Я обязан предусмотреть любые неожиданности. На то они и неожиданности.

– Хорошо. Что бы вы хотели от нас? – в упор спросил Бруссо.

– Я хотел бы наконец получить ответ на свое письмо, которое с вашей помощью передал адмиралу де Бону, – сказал Врангель. – Я уже тогда задал адмиралу де Бону вопрос: какую помощь могла бы оказать Франция моей армии, в случае, если она будет вынуждена покинуть Крым?

Бруссо медлил с ответом. Ответ, который он в свое время получил от де Бона для Врангеля, был довольно уклончивый. Помощь, которую французский флот сможет оказать генералу Врангелю, должна соответствовать принципам, которыми Французское правительство руководствуется со всеми законными правительствами, установившимися де-факто. Бруссо предпочел тогда не сообщать Врангелю этот ответ.

– Вопрос, помнится, был чисто теоретический. Но Франция, как видите, продолжает поставлять вам вооружение, боеприпасы, снаряжение и продовольствие. Не является ли это лучшим практическим ответом на ваш теоретический вопрос? – ответил наконец генерал Бруссо.

– Суть вопроса была иная, – ровным бесцветным голосом сказал Врангель. – Я спрашивал: в случае, если ситуация на фронте резко изменится, сможет ли Франция предоставить мне морские суда для того, чтобы я смог вывезти отсюда, из Крыма, порядка трехсот тысяч человек?

– Куда? Какие страны согласятся вас принять? – безжалостно спросил адмирал Дюмениль.

– Это следующая задача, которую предстоит решить. – Врангель поочередно коротко взглянул на Бруссо и Дюмениля. – Я рассчитывал, что и её мне поможет решить Французское правительство.

– Н-не знаю. Не уверен… – Сказал Бруссо и пояснил: – Любые действия, могущие вовлечь Францию в прямую конфронтацию с Советами, выходят за рамки помощи.

– Вы что же, уже признали Советскую Россию?

– Юридически – нет. Но фактически…Она уже существует, и мы были вынуждены признать её де-факто.

– Я это знаю. И что же, примерно такой ответ мне следует ждать от вашего правительства? – спросил Врангель, холодно оглядев французов. Это был «змеиный» взгляд, как называли его редкие подчиненные, испытавшие на себе неистовый гнев командующего.

– Нет, конечно, – поспешил ответить генерал Бруссо. – Я уверен, Франция не оставит вас беде.

– Это – слова. Всего лишь слова. А я жду от союзников поступков. Независимо ни от чего, мне необходимо, чтобы уже завтра все корабли, которые вы можете для меня выделить, стояли бы под парами в Крымских портах. С запасом воды и хотя бы трехдневным пайковым довольствием.

– Петр Николаевич! – Бруссо ответил Врангелю таким же колким и недобрым взглядом. – Поговорим откровенно. Вашей России уже нет. А эвакуация армии – дорогостоящая акция. Кто возместит Франции эти убытки? Большевики?

– У вас прорезался другой, более твердый и менее дружелюбный голос, – заметил Врангель.

– Это вам показалось. Но подумайте сами. Франция заключила с вами договоры в надежде на то, что в будущем вы сумеете за всё рассчитаться. Но, похоже, вы можете стать банкротом. Это не я, это вы сказали.

И они оба одновременно встали.

– Извините, мы все трое немного погорячились. Как говорится, мужской разговор, – сказал Бруссо. – Однако, нам пора.

Врангель понял: они сказали то, о чем уже давно говорят в политических кругах Парижа. Он и сам понимал, они помогали, пока им платили. Потом помогали в надежде, что им вернут все долги. Но когда-то всё это должно было кончиться. И вот оно, кажется, кончилось… Сейчас… Сию минуту… Закроется дверь, и он останется один на один с самой неразрешимой проблемой, которую без их помощи он не сможет разрешить.

– Вот что! – Закипая от ярости, но изо всех сил сдерживая себя, сказал Врангель: – Если это понадобится… После того как вы эвакуируете из Крыма армию, в уплату вам отойдет весь российский флот. Надеюсь, достойная цена! – И, чуть помедлив, тоном разгулявшегося купца, добавил: – Сдачи не надо!

* * *

Слащев со своей женой и ординарцем Ниной Нечволодовой жил в Севастополе, в своем старом салон-вагоне. После его отставки, несколько верных ему казаков остались при нем. Они отыскали на севастопольском железнодорожном кладбище его прежний вагон, в котором он во времена службы в Добровольческой армии исколесил не одну тысячу верст.

Вагон стоял в тупике с разбитыми окнами, весь разграбленный и разгромленный. При помощи деповских мастеров, точнее, при помощи хлеба и других продуктов, цены на которые взвинтились в Севастополе до небес, его в спешном порядке отремонтировали и даже слегка подкрасили. В большом купе, которое в прежние времена служило Слащеву и спальней, и кабинетом, поставили буржуйку с высокой трубой на крыше. Топили буржуйку извлеченными из насыпи старыми шпалами, отчего в салон-вагоне стоял постоянный запах их пропитки.

Старый Пантелей, с незапамятных времен исполнявший при Слащеве должность денщика, постоянно заботился о том, чтобы генерал и его окружение не претерпевало заметных изменений. Он, как и Слащев, любил всяческую живность, и она, с легкой руки денщика, никогда в вагоне не переводилась.

Вскоре он поселил в вагоне приблудного кота. Тот быстро здесь прижился и даже ухитрялся спать у Слащева в ногах. Всем котам, которые жили в салон-вагоне, Слащев давал одну и ту же кличку Барон. Бароны жили при Слащеве даже тогда, когда он ещё не был лично знаком с Врангелем.

Потом появился скворец. Этот был не говорящий, но любил усесться на какую-то жердочку и подолгу сверху наблюдать за сидящим за столом хозяином. Иногда он издавал какой-то скрипучий сварливый звук, что-то вроде вопроса «Чаво?»

И ещё, со временем, в вагоне прижилась хромая черно-серая ворона. Скворца кот не любил и постоянно выказывал ему всяческое презрение. А с вороной он быстро сдружился. Видимо, они были давно знакомы но одной и той же привокзальной помойке. Они почти никогда не разлучались, ворона весь день то и дело перелетала с места на место вслед за бесцельно слоняющимся по вагону котом.

Томясь от безделья, Яков Александрович каждое утро выходил в город и, повстречав нескольких знакомых, уже был в курсе всех слухов и сплетен, в которых, как правило, всегда находилось, пусть крохотное, зернышко правды.

Вот уже больше недели по городу ходили слухи, что большевики предложили Врангелю капитулировать, за что обещали ему различные серьезные уступки. Но Врангель пока не согласился. Другие уверяли, что Врангель собирается бежать из Крыма и ему союзники даже прислали в Ялту миноносец.