Текст книги "Расстрельное время"

Автор книги: Игорь Болгарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава вторая

С подробным докладом о неудаче Повстанческой армии в штаб Южного фронта приехал Кольцов. Благо, штаб находился неподалеку, в глухом присивашском селе Новоселки.

Не спрашивая, где находится штаб фронта, он ещё издали увидел хатку под камышом, возле которой возвышалась радиотелефонная антенна. Даже в утреннюю пору в этом дворе было многолюдно, а у коновязи тесно от лошадей.

Оставив во дворе своего гнедого, он прошел в штаб.

В бывшей крохотной сельской кухоньке с уютной печкой, на время превращенной в приемную, он увидел адъютанта Фрунзе Сиротинского. Тот тоже сразу же узнал Кольцова, но предупреждающе объяснил:

– Совещание. Подождите немного, я узнаю.

Он скрылся за старой скрипучей дверью, но тут же вернулся:

– Проходите!

Тесноватая горница с маленькими подслеповатыми оконцами была заполнена армейскими командирами. Кольцов на мгновение вспомнил родительскую хатку на окраине Севастополя. Здесь тоже, почти как дома, стены горницы были пропитаны запахом духовитых степных трав – полыни и чабреца, который не смог перебить даже запах ядреной махорки. Фрунзе сам не курил, но другим позволял, считая себя не вправе навязывать другим свой образ жизни.

Фрунзе стоял с указкой в руках возле оперативной карты Крымского перешейка, а комдивы и комкоры тесно окружили его, как цыплята наседку. Кольцов подсел на краешек лавки возле комдива Блюхера, которого немного знал по прошлым случайным встречам.

– Таким образом, предлагаю ещё раз всё продумать и взвесить, – заканчивая давно начатый разговор, как легко понял Кольцов, об овладении Крымским перешейком, сказал Фрунзе. – У кого возникли какие-либо предложения или сомнения, прошу поделиться ими после небольшого перерыва. А я тем временем введу в курс наших сегодняшних дел товарища Кольцова. Для тех, кто не знает: Павел Андреевич Кольцов в настоящее время является нашим военным представителем в Повстанческой махновской армии.

Командиры встали, потянулись из горницы во двор. Проходя через дверь, вынужденно пригибали головы: то ли хатка за долгие годы сильно вросла в землю, то ли изначально, ещё при строительстве, была рассчитана на низкорослых хозяев.

Мимо Кольцова прошли члены Реввоенсовета фронта Гусев, Владимиров, Кун, Смилга. Их лица были Кольцову знакомы, в разное время ему приходилось их видеть, но ни с кем из них, кроме венгра Белы Куна [24]24
  Бела Кун (венг. Kun Běla) (20 февраля 1886 года, Силадьчех, Трансильвания – 29 августа 1938 года, Советский Союз) – венгерский коммунистический политический деятель и журналист, в 1919 году провозгласивший Венгерскую советскую республику.
  ВСР пала 1 августа 1919 года, после 133 дней существования. Бела Кун со своими товарищами бежал в Австрию, где был интернирован в Гейдельмюле, затем в Карлштейне и Штейгофе. После освобождения вернулся в Россию, где восстановил членство в РКП(б). Вместе с Розалией Землячкой вел вооружённую борьбу против контрреволюционных войск Врангеля, оставшихся в Крыму. По мнению ряда авторов, был наиболее активным организатором и участником расстрелов тех офицеров белой армии, которые остались в Крыму и явились для «регистрации» в ЧК.


[Закрыть], знаком не был. С Белой Куном он познакомился не так давно, под Каховкой, в черные дни своей жизни, когда начальник Политотдела Двенадцатой армии Розалия Землячка [25]25
  Розалия Самойловна Землячка (урожденная Залкинд, по мужу Самойлова; 20 марта (1 апреля) 1876 года, Киев – 21 января 1947 года, Москва) – еврейская революционерка, советский партийный и государственный деятель.
  Стала известной благодаря участию в организации первой русской революции, в частности московского восстания в декабре 1905 года, а впоследствии как один из организаторов карательных акций (красный террор) периода Гражданской войны, проводившихся в Крыму после поражения белой армии в 1920-1921 гг.


[Закрыть]пыталась предать его суду военного трибунала. Бела Кун был на стороне Землячки.

Потом к Кольцову одновременно подошли два комдива. Поздоровались.

– Мы с вами соседи. Комдив Пятьдесят второй, – представился высокий грузноватый и медлительный Маркиян Германович. – Так что через Сиваш пойдем рядышком. Я – слева от Ивановки. Пятнадцатая пойдет справа.

– Радумец, комдив Пятнадцатой! – крепко пожал руку Кольцову франтоватый, с лихими вразлет усами ещё совсем молодой комдив, и тут же попросил: – Не подведите!

– Постараемся. Хотя народ у меня с норовом. Трудно ручаться.

– Анархия, мать порядка, – улыбнулся Радумец.

– С анархией не всё так, как о ней многие думают. И дисциплине подчиняются, и воюют хорошо, – сказал Кольцов. – Но… как бы это помягче?… Каждый сам себе командир. Приказ исполняют только после того, как докажешь, убедишь.

– Удается?

– Пока удавалось.

– Каким же образом? Одного-двух уговорить, это понятно. Но их же у вас несколько тысяч.

– Волшебное слово знаю, – улыбнулся Кольцов. – Всего одно лишь слово – Крым. Они ещё на Старобельском совещании передавали просьбу Нестора Махно: «Отдайте нам в концессию Крым» [26]26
  Концессия (концессионное соглашение) – форма государственно-частного партнёрства, вовлечение частного сектора в эффективное управление государственной собственностью или в оказание услуг, обычно оказываемых государством, на взаимовыгодных условиях.


[Закрыть].

– Смотри, какие знают слова, – удивленно покачал головой Германович, – «концессия».

– Нестор Махно за семь лет в Бутырке университет окончил, – сказал Кольцов и пояснил: – Он все семь лет с учёными анархистами в одной камере просидел. И в самом прямом смысле университетское образование получил.

– Ну и зачем им Крым? – спросил Радумец. – Кусок, конечно, лакомый. Но земли там мало, всё больше горы, леса. Курортная зона. Что смогут эти крестьяне там сотворить?

– Хотят свободную анархическую республику организовать. Безвластную. Пусть, говорят, весь мир посмотрит, как могут жить люди в безвластном анархическом государстве.

– Гляди-ка! Замах рублевый! – удивился Германович. – Ну и что? Мы согласились?

– Я на том совещании не был. Возможно. Хотя и сомневаюсь. В соглашении об этом – ни строчки. Но они верят.

– Обманем, – сказал Радумец. – Какой-нибудь остров в Ледовитом океане, может, и отдали бы. Но Крым?…

И они тоже пошли к выходу.

– Соседи! Вы как-нибудь в гости загляните, – пригласил их Кольцов. – На чай!

– Какой чай! Отоспаться бы! – едва не в один голос сказали комдивы.

Тем временем освободился Фрунзе. Кольцов подошел к нему.

– Ваше донесение получил ночью. Спасибо за четкость, – Фрунзе устало опустился на табурет возле висящей на стене оперативной карты. – Я уж хотел было отменить приказ о переправе. Но, честно говоря, хотелось проверить, на что способны махновцы. Если бы они закрепились на Литовском полуострове, мы тут же бросили туда Пятнадцатую и Пятьдесят вторую дивизии. Наготове была и Вторая конная Миронова.

– Не по вине махновцев ничего не получилось, – сказал Кольцов. – Вода поднялась…

– Читал вашу записку, – остановил Кольцова Фрунзе. – Полагаете, в трудную минуту на них можно положиться?

– Нисколько не сомневаюсь.

– Какие отношения у вас сложились с командованием повстанцев?

– Вполне деловые. Я бы даже сказал, дружеские. – И, улыбнувшись, Кольцов добавил: – Но это всё же не совсем армия. Скорее Запорожская Сечь, со всем хорошим и плохим, что было в Сечи.

Кольцов подробно рассказал Фрунзе о кулачном бое после неудачного форсирования Сиваша. Командующий фронтом от души посмеялся.

– Я им доверяю. Народец они простой, но обидчивый. Если что не по нутру, могут и развернуть свои телеги в сторону дома. А уж если поверят, то – до конца, – сказал Кольцов.

– Слушайте, вы прямо влюблены в этих бандитов, – сухо сказал Фрунзе. – Забыли, сколько крови они нам попортили?

– Кровь мы друг другу портили. Они не совсем понимают, что такое советская власть. Верят врангелевской пропаганде о коммуниях, в которых всё будет общее, даже жены. У них свои представления о государстве без царя, капиталистов и помещиков. В чём-то они не совпадают с нашими.

– Ну и как в таком случае нам с ними быть? Они – бунтари, и останутся такими. Нужны ли нам они в нашей будущей жизни?

– А куда нам их девать? Они, как и мы с вами, тоже – из нашего же прошлого. Такие, какие есть. Рукой со стола не смахнешь. Кончится война, задача власти терпеливо и доходчиво им объяснить, что такое советская власть. Поймут – станут хорошими нашими помощниками. Они – хлеборобы. У них даже на знамени написано «За хлеб и волю».

– Да вы, дружок, чистой воды либерал, – удивленно покачал головой Фрунзе. – Это что же, на вас так Франция повлияла? Или махновцы перевоспитали? Так быстро?

– С рождения, Михаил Васильевич, я такой. Не вижу в их желаниях ничего, что шло бы в разрез с политикой большевиков.

Фрунзе встал. В горницу уже начали возвращаться его подчиненные.

– Не время спорить, – сказал он. – От махновцев сейчас требуется только одно, чтобы в трудную минуту не подвели.

– Надеюсь, не подведут.

– А доспорим после войны.

– Согласен, – Кольцов повернулся, чтобы где-нибудь присесть и поучаствовать в совещании.

Но Фрунзе, вдруг взяв в руки указку, сказал Кольцову:

– Специально для вас. Пока собираются, – и взмахнул указкой над картой. – Надо торопиться с наступлением. Начнем в ночь с седьмого на восьмое. Повстанцам сообщим в ночь на седьмое, не раньше. Вы тоже ничего им пока не сообщайте.

– Да, понимаю, – согласно кивнул Кольцов. И без этого предупреждения он не стал бы раньше времени разглашать повстанцам секретные сведения. Время от времени в их рядах то и дело разоблачали махновцев, поддерживавших отношения с белогвардейской разведкой. Случай с Савелием Яценко, увы, не единичный.

– Полосу наступления вашим повстанцам менять не будем. Переправляться там же. Ваши соседи – Пятнадцатая и Пятьдесят вторая стрелковые дивизии. С Литовского полуострова продвигаться дальше, до Юшуни, с тыла выйти к Перекопу и способствовать его овладением.

– Будем стараться, – пообещал Кольцов и, осознав всю сложность поставленной задачи, добавил: – Дело не из легких.

– А разве я сказал, что оно легкое? Но куда тяжелее у Блюхера, – сказал Фрунзе. – Пятьдесят первая дивизия Блюхера будет наступать на Перекопские укрепления в лоб. С фронта Блюхер не сможет ими овладеть. Но противник тем не менее должен быть уверен, что мы именно отсюда, с фронта, решили взять Перекоп.

– По сути, отвлекающий маневр? – догадался Кольцов.

– Похоже на это, – согласился Фрунзе. – Вы, повстанцы, вместе с Радумецом и Германовичем выйдете к Перекопу с тыла.

Рассказывая, он легко взмахивал указкой. У Кольцова сложилось впечатление, что операция по взятию Перекопской твердыни была тщательно продумана, в ней было некое полководческое изящество, и она нравится самому Фрунзе. Но это изящество могло обернуться немалой кровью.

– Но Блюхер! – задумчиво сказал Кольцов. – По сути, он жертвует своей дивизией!

Фрунзе нахмурился, ему не поправились слова Кольцова.

– Жертв, конечно, не избежать. Ему – в большей степени, – жестко сказал он. – В войне нередко такое случается, что ради победы приходится кем-то или чем-то жертвовать. Свою задачу в этой операции он знает. А уж как ему при этом уменьшить количество жертв, пусть придумает сам. На то он и комдив, – он отложил указку. – Собственно, это всё, что я должен был вам сообщить. Больше вам незачем тратить здесь время. Можете отправляться к себе.

– Если можно, отниму у вас ещё минуту времени, – попросил Кольцов.

– Да, пожалуйста, – Фрунзе снова опустился на табуретку и поднял на него усталые глаза.

– У меня есть предположения, что где-то здесь у нас сидит хорошо законспирированный враг, – без всякой дипломатии, в упор выпалил Кольцов.

– Почему вы так думаете?

– О моем отъезде из Каховки к повстанцам знал очень узкий круг людей. И тем не менее об этом в то же утро узнали бандиты. Они пытались пленить меня, и лишь чистый случай помог мне избежать пленения и последующей доставки во врангелевскую контрразведку. Заказ, как я выяснил, поступил от неё.

– Зачем вы им? – и на губах Фрунзе промелькнула едва видимая ироническая улыбка. – Извините за прямодушие, но сейчас, во время агонии армии Врангеля, любой наш полевой командир представляет для них куда больший интерес, чем чекист, даже высокого ранга.

– Я согласен. Но тем не менее заказ поступил именно на меня.

Фрунзе нисколько не обеспокоился этим сообщением.

– Ну что ж. В таком случае смотрите в оба и берегите себя, – сказал он.

– Стараюсь. – Кольцов почувствовал пренебрежение к его словам и поэтому добавил: – Я не о себе беспокоюсь. Я только подумал, что враг где-то здесь, в нашей среде. Он может добыть и переправить на ту сторону самую секретную информацию, и тем самым нанести нам серьезный урон. К примеру, ту же информацию об отвлекающем маневре Блюхера.

– Хорошо. Наших контрразведчиков я конечно же предупрежу о ваших подозрениях. – Пообещал Фрунзе и затем спросил: – Вы один здесь?

– Где-то здесь находится мой адъютант.

В горнице уже вновь, после перерыва, собрались здоровые, крепкие и загорелые комдивы и комкоры, окружили Фрунзе, тихо между собой переговариваясь, ждали продолжения совещания.

– Идите, – отпустил Кольцова Фрунзе. – Я распоряжусь, чтобы вас проводили.

– Не нужно, – воспротивился Кольцов. – Тут езды…

* * *

Прежде дремотное село Новосёлки, где находился сейчас штаб Фрунзе, зажило в другом, торопливом ритме.

Пугая заполошных кур, по селу носились всадники. С ленивым лаем, высунув языки, бегали за тачанками и телегами лохматые кобели. Иногда к штабу или от него пробегали легковые автомобили, и на рокот их мотора в одночасье сбегались все сельские собаки. За что они так не любили «начальственные» автомобили, вряд ли кто смог бы объяснить. До недавних дней автомобилей здесь, в заброшенной богом глухомани, отродясь никто не видел. С неистовым злобным лаем они провожали автомобиль далеко за село, а иные бежали и дальше, насколько хватало сил. И тогда они лениво и устало, с чувством выполненного долга возвращались обратно к своим будкам.

Людей собаки не трогали. Может быть, потому что иногда им от людей перепадала корка хлеба или пересушенная до каменной твердости голова воблы.

В Особом отделе, который размещался двумя хатками дальше от Штаба фронта, Кольцов отыскал Бушкина. За то короткое время, что провел он здесь, Тимофей успел со всеми перезнакомиться и стал здесь уже почти своим. Село он тоже уже несколько раз исходил из конца в конец.

Гольдман квартировал в убогой хатке на самом краю села. Они подъехали к ней верхом, привязали коней к двум торчащим из земли кольям, оставшимся от изведенного на топливо забора.

– Постоялец дома? – спросил Бушкин, приоткрыв входную дверь хатки.

– А то! Спит ещё! Небось всю ночь котовал. – Раздался из глубины молодой голос, и тут же на пороге возникла весёлая разбитная молодица, вероятно, хозяйка этого поместья. Стрельнув на Кольцова озорным глазом, спросила: – А то, может, и я вам для чегось сгожусь?

– Покажи, где тут его апартаменты! – строго сказал Бушкин и легонько тронул её за плечо. – Ишь, кобылка необъезженная!

– Так ить некому! Объезжать, говорю, некому! – томным голосом сказала она. – Сплошна несправедливость. Мужики в войну играють, а бабы, известно дело, страдають.

Хозяйка широко распахнула дверь в сени, впустила Бушкина и Кольцова.

– Туточки оны силять, – взглядом указала она на ближнюю к выходу дверь. – А вона там – моя горенка. Может, глянете, як холостые бабы в войну живуть.

– Как-нибудь другим разом! – строго сказал Бушкин и толкнул дверь в комнату, где проживал Гольдман.

Исаак Абрамович спал на широкой деревянной кровати, на мягких перинах и подушках, под одеялом с до скрипа накрахмаленным пододеяльником. Его разбудили разговоры в сенях.

Увидев Кольцова, он приподнялся на локте и радостно кивнул ему. Объяснил:

– А я, понимаешь, всю ночь по делам, как собака. Может, днём удастся. Да разве дадут!

– Вы не беспокойтесь. Мы ненадолго, – обиделся на холодный прием Кольцов.

Гольдман свесил с кровати ноги, стал снимать со спинки стула одежду. Натянул брюки, рубаху. Под ней оказался цветной женский халатик. Гольдман смутился, скомкав халатик, попытался незаметно куда-нибудь его пристроить. И, наконец, поняв, что все старания напрасны, сунул его под одеяло. При этом, пытаясь хоть как-то оправдаться, сердито проворчал:

– Нет, ну скажи! Велел в комнату ни ногой. И когда эта чертова баба успела своё барахло…

– Совсем не чертова, – не согласился Кольцов, лукаво поглядев на Гольдмана. – Вполне даже красивая степнячка! Весёлая! Глазищи какие! А стать!

– Как две капли воды похожа на нашего Маркиза, – напомнил Бушкин о чубаром красавце коне, которого братья цыганчата где-то поймали и привели в Основу, в коммуну к Павлу Заболотному.

– А что, Исаак Абрамович! Присмотритесь! Вы – холостяк, и у неё, похоже, мужа нет, – сказал Кольцов. – Война скоро кончится. Глядишь, вот так ненароком черт знает где, в херсонских степях, поймаете свое счастье.

– А хозяйка какая! Всю жизнь на крахмальных простынях будете спать, – добавил Бушкин.

– Думаете? – спросил Гольдман, поняв, что он полностью изобличен и что друзья вовсе не шутят.

– Нам чего думать! – улыбнулся Кольцов. – У нас своих забот хватает.

– Ох, и сукин ты кот, Павел Андреевич! – в ответ заулыбался и Гольдман. – Шибко глазастый! Мог бы сделать вид, что ничего не заметил.

– Мог бы! – согласился Кольцов. – Но кто б тогда вам сказал, что таких красавиц и в Москве не больно-то отыщешь? Сама к вам, как сказочная птица, в руки прилетела. Хватайте!

– В сваты набиваешься? – с лукавинкой в голосе спросил Гольдман.

– А что ж тут плохого? Сколько лет всё пули, кровь, смерть. Хочется хоть краем глаза на чужое счастье посмотреть, если своего нет, и не предвидится, – сказал Кольцов.

– Спасибо за совет, – сказал Гольдман. – Подумаю, – пообещал он и, предложив гостям сесть, спросил: – По делу? Или так, проведать?

– По делу, конечно. Проведывать друг друга после войны будем, если уцелеем. Я вот тут днями случайно уцелел. – Кольцов вопросительно посмотрел на Гольдмана: – Скажите, Исаак Абрамович, вы, когда тачанку для меня добывали, с кем-нибудь советовались? Может, кого-то посвятили, что я в ней поеду?

– Я ж потом «форда» тебе добыл, – напомнил Гольдман.

– Меня тачанка интересует.

– Ну и вопросы у тебя, Паша! Да могу ли я запомнить всех, с кем тогда разговаривал, что кому сказал. И потом, что это – секрет, кто поедет? Я так думаю, секрет в том, куда поедет. Это важно. Об этом я никому не говорил.

– А, оказалось, кто поедет – тоже было важно.

И Кольцов рассказал Гольдману о нападении на них банды Яценко, о том, что отделившийся от армии Нестора Махно Яценко с небольшим отрядом стал самостоятельно бесчинствовать в прифронтовых районах. Каким-то способом Яценко связался с врангелевской контрразведкой, или контрразведчики как-то вышли на него – неизвестно. Но Яценко стал оказывать им мелкие услуги.

Кольцова и Бушкина случайно спасли махновцы. Банду ликвидировали, Яценко расстреляли. На последнем допросе Яценко покаялся командиру повстанцев, что получил от белогвардейской контрразведки заказ на Кольцова, просили, мол, доставить его на крымскую сторону живым или мертвым. Обещали хорошее вознаграждение.

– Что ж, может, ты и прав, – сказал Гольдман. – Поехал бы на тачанке, и всё бы обошлось. Мало ли тачанок мотается сейчас по Таврии!

– Не всё так просто. Фокус в том, что Яценко знал, что я буду ехать на тачанке. Это была единственная примета. В лицо он меня не знал.

На этих словах дверь в комнату распахнулась и вошла хозяйка, ещё более похорошевшая, подрумяненная и одевшая вышитую кофту.

– Что тебе, Мария? – строго спросил Гольдман.

– Та ось! – она взглядом указала на прикрытый вышитым рушником поднос. Под рушником топорщились стаканы и шатром возвышался графин.

– Что там у тебя?

– Отэ, шо вчора, – сказала хозяйка.

– «Отэшовчора» убери! – приказал Гольдман. – А нам чаю.

– Такого, як вчора?

– Можно, – разрешил Гольдман.

– Сей секунд! – и Мария, как хорошо вышколенный денщик, исчезла в кухоньке, мгновенно сменила декорации и снова появилась с тем же самым подносом, на котором теперь уже стояли чашки и большая тарелка с пирожками. Следом внесла и поставила на стол медный горячий чайник.

Гольдман по-хозяйски разлил в стаканы розоватую жидкость.

– Что это? – подозрительно спросил Кольцов.

– За неимением чая здешний народ заваривает шиповник. Его море здесь, по балкам. Вполне заменяет чай, – пояснил Гольдман.

– А цэ пирожочки с сушеным паслёном. Не слыхали про такую ягоду? Она у нас в кажном огороде растеть. Нихто не сеет, а растеть, – сказала хозяйка.

Чай был кисловатый, приятный на вкус, пирожки сладкие, вершина Марииного кулинарного таланта.

– Свободна! – коротко скомандовал Гольдман Марин, и она тут же, чуть не строевым шагом, исчезла. А они, допив чай и опустошив тарелку с пирожками, вновь вернулись к начатому разговору.

– Ты думаешь, что Яценко кто-то предупредил, что ты выедешь на тачанке? – спросил Гольдман у Кольцова.

– Даже предупредили, куда я еду. Яценко долго меня высчитывал. Тачанок в то утро было мало, и ехали в них, на его взгляд, явно не те. Значит, как-то он меня себе представлял. А вот за «форда» он зацепился глазом, чем-то он его заинтересовал, охраной, что ли. Долго ко мне присматривался, пытался заговорить. Видимо, сомневался. Лишь когда мы свернули на Громовку, он понял, что я – это я.

– Ладно. Допускаю, – задумчиво сказал Гольдман. – Допускаю, что ты ни в чем не ошибся. Кстати, ты при допросе Яценко присутствовал?

– Нет. Но все, что знал, Яценко рассказал. В этом я не сомневаюсь.

– Ответь мне в таком случае внятно на главный вопрос: зачем ты нужен сейчас Врангелю? Рушится всё дело его жизни. Его загнали в Крым, и, надо думать, у него сейчас одна-единственная забота: как спастись? И в это же время он вдруг вспоминает о тебе: подайте мне сюда Кольцова! Ни Блюхера, ни Вацетиса, ни Германовича, а тебя? Как-то несерьезно всё это выглядит. Ты так не считаешь?

– Считаю. Но есть факт: такой заказ на меня поступил. Кому я там нужен – не знаю. Зачем – тоже, – обескураженный напором Гольдмана, вяло ответил Кольцов.

Они долго сидели молча. Наконец Гольдман, тяжело вздохнув, сказал:

– Я, конечно, приму твой рассказ к сведению. Доложу Менжинскому. Ещё кое с кем посоветуюсь. Словом, не выброшу из головы. Но на мой взгляд…– Гольдман запнулся, отыскивая нужные слова. – Скажу тебе жестко. На мой взгляд, сегодня ты – свет далекой звезды. Тогда, раньше, ты для многих представлял определенный интерес: бывал в штабах, владел какой-то секретной информацией. Но сейчас ситуация и в штабах и на фронте меняется с огромной быстротой. А вчерашние сведения, как вчерашняя газета, годится лишь для того, чтобы в неё завернуть селёдку.

– К чему такая пламенная речь? – с некоторой обидой спросил Кольцов.

– Ты больше месяца отсутствовал в России. Вот и подумай: для кого ты сейчас можешь представлять интерес? Кроме, разве что, для автора остросюжетных романов.

– Не знаю, – качнул головой Кольцов. – Я и пришел к вам в надежде прояснить это: кому я нужен?

Расстались они, впрочем, по-доброму и весело. Гольдман проводил их во двор. Следом вышла Мария. Она держалась чуть сзади Гольдмана.

Когда Кольцов и Бушкин стали отвязывать своих коней, она встала рядом с Гольдманом и робко спросила:

– Так, может… той… «на коня»?

– На какого ещё коня? – рассердился Гольдман.

– До чого довели Украину! – всплеснув руками, с грустью сказала она. – Это ж надо! Сидають мужики на коней, а ни «на коня», ни «стременну» не выпылы!

– Не горюй, хозяйка! Скоро выпьем! – Весело сказал Кольцов и, коротко взглянув на Гольдмана, подмигнул: – Надеюсь, серьезная причина появится!

Гольдман с нарочитым гневом выхватил из-под ног хворостину и слегка ударил по крупу коня Кольцова. Застоявшийся конь взял с места в карьер. Вдогонку за ним помчался Бушкин.

Гольдман и Мария, стоя рядышком и взявшись за руки, провожали их взглядом до тех пор, пока они и не скрылись за дальними строениями.

* * *

Запорожская Сечь, на которую так смахивала Повстанческая армия, с крестьянской основательностью готовилась к предстоящим боям. Махновцы чинили сбрую, ковали коней, смазывали дёгтем колеса телег, чинили пулемёты. Они пока не знали, когда поступит приказ вновь форсировать Сиваш, но были уверены, это произойдет сегодня или завтра.

Начав дело, им хотелось быстрее его завершить. Кроме того, им уже до чертиков надоела эта голая, скучная, поросшая полынью степь, неприветливая свинцовая вода Сиваша. Надоели низкие мрачные облака, которые днем сеяли мелким дождем, а ночью посыпали белой крупкой или снегом, надоела голодная жизнь и бескормица, потому, что края были здесь бедные, и основательно за время войны ограбленные. Всё, что надо было армии, приходилось тащить с родных мест, с Гуляйпольщины. Практически, армия разделилась надвое: одна её половина только и занималась снабжением второй её половины. А на той стороне Сиваша, куда были направлены их взоры, каждый день, будто издеваясь над ними, светило солнце. Там была обетованная земля – Крым.

Каретников встретил Кольцова на улице. Вместо приветствия, задал короткий вопрос:

– Ну, шо там? Когда?

– Сказали, будьте наготове, – ответил Кольцов. – Сказали, что приказ получим своевременно.

– Не доверяють, – хмыкнул Каретников, – В военну тайну играють.

– Не в этом дело.

– А в чем же? – настойчиво спросил Каретников. – Я гак понимаю, мы с вамы договор заключили, печатямы скрипылы. Значить, вместе и до конца. Я правильно понимаю?

– Конечно, – согласился Кольцов.

– А получается, як в той семье. Поженились молодята, в церкви повенчалысь. Невестино придане до жениха перевезлы. Живуть. День, неделю, может, и месяц. Семья! А только невеста свой сундук с приданым под замком держит, не отпирает. Боится свои ложки-вылкы на общий стол выложить. И получается: всё женихово – общее, а все невестино – её. Али я шо-то неправильно понимаю?

– В данном конкретном случае – неправильно, – сказал Кольцов. – Сказано: готовьтесь! Это значит: скоро. Но когда конкретно – объявлять опасно. А ну как ветер опять в Сиваш воду нагонит, как тогда. На этот раз надо так подготовиться, так подгадать, чтоб без осечки.

Ответ Кольцова Каретникова удовлетворил, он подобрел лицом. Предложил:

– Идём до штабу. Посидим в тепле. Погутарим.

Они зашли в хату. В большой штабной горнице сидели трое махновцев, видимо, писаря и корпели над какими-то бумагами.

– А ну, босяки, ослобонить кабинет! – нарочито грозно приказал Каретников. – Мы тут с комиссаром серьезным делом займемся, свидетели не нужни! А ты, Стёпка, – обернулся он к пожилому, седому, но с детским лицом махновцу, – мотнись до Григория, хай передасть отчет. И – бегом!

Степка исчез вслед за остальными двумя писарями.

Каретников усадил Кольцова, сам обошел стол и уселся напротив. Стал деловито и молча сдвигать в стороны какие-то бумаги, освобождая между ними пространство.

Вернулся Степка, поставил на стол перевязанный шпагатом фанерный ящик, взглянул на Каретникова:

– Григорий Иванович пыталы – лично вам воны нужни?

– Лично – не нужен.

– А я?

– И ты тоже – лично – иды до коней. В штабе ошиваешься, а кони не кормлены. Ездовой!

Пристыженный Степка удалился.

Каретников стал неторопливо выставлять из ящика на стол миски с квашеными помидорами, солеными огурчиками, вареным картофелем. Появился солидный, в пять пальцев толщиной, шматочек сала, завернутый в тряпицу, и в придачу к нему большая луковица и головка чеснока.

Извлекая и раскладывая всё это, Каретников между тем говорил:

– Я подумал, комиссар, мы с тобой ещё ни разу не выпили. Не по-нашему это, не по-махновски.

– А говорили, Махно не пьет.

– Сам в рот не берет, но другим, если всё по уму, с хорошей закуской, не возбраняет. И в компании посидеть любит, но в рот – ни капли. Хворый он. Падучая у него.

Появилась на столе и бутылка горилки с запечатанным сургучом горлышком.

– Заметь, комиссар, казёнка! – сказал он. – На сто верст вокруг тут казёнки не найдешь, а у меня для дорогих товарищев всегда есть. Такой у меня народ: шо скажу – достанут, куда пошлю – пойдуть. Про себя скажу. Лично я тебе во всем доверяю, ничего от тебя не скрываю. Не скажешь, шо брешу. А ты всё больше стороной, на откровенность не идешь. Все равно, як чужие.

Каретников красиво, с каким-то вывертом, ударил кулаком по донышку бутылки, и сургучная пробка, описав дугу, шлепнулась в дальнем углу горницы. Бутылку движением фокусника он тут же поставил вертикально, и из неё не вылилось ни капли.

Кольцов едва ли не впервые оказался в положении, при котором не мог отказаться составить Каретникову компанию, сославшись на занятость, болезнь или какую-то другую причину. Даже если бы был действительно болен или крайне занят, то и в этом случае не мог бы, не имел права отказаться от угощения, потому что в одночасье потерял бы к себе уважение и доверие Каретникова, и его пребывание здесь, в Повстанческой армии, было бы бессмысленным.

Каретников острым тесаком отрезал тоненький пластик розового сала, положил его на черный хлеб, и накрыл этот бутерброд мелко нарезанным лучком. После чего он разлил водку и поднял стакан:

– Шо хочу сказать тебе, комиссар. Я первое время к тебе приглядывался. Не сразу раскусил, не в один день. А после той нашей неудачной переправы почему-то уверился: ты – свой, без червоточины. В том смысле, шо не носишь в сердце подлость. Давай, комиссар, выпьем за то, шо я не ошибаюсь!

И едва только Кольцов сделал последний глоток и отнял от губ стакан, Каретников, как высочайшее уважение, поднес к его рту заранее заготовленный бутерброд.

Потом они выпили ещё. И ещё.

Кольцов понимал, что Каретников попытается испытать его на алкогольную прочность – обычные мужские игры. Но Кольцов также знал: почти никогда не употребляя крепкие напитки, он в трудную минуту мог выпить много, и при этом удержать себя в подобающем виде.

– А ты мужик наш, запорожских кровей! – похвалил Кольцова Каретников.

– С чего ты так решил?

– Пьешь по-нашему, до капли, и не морщишься, закусывать не торопишься. Так когда-то наши запорожские деды пили. Должно, у тебя в жилах тоже течет ихняя кровь, только ты про это не знаешь.

– Может быть, – согласился Кольцов. В самом деле, кто из простых людей знает свою родословную? В лучше случае, до прадеда. Сам он родился в Севастополе. Отец – откуда-то с Таврии, и его родители оттуда же. По материнской линии, насколько простирается семейная память, все из Таврии и Екатеринославщины, где на вольностях запорожских, вдоль Днепра, располагались казацкие Сечи. От Самарской, выше Екатеринослава и до Алешковской в низовьях Днепра их было семь или даже девять. И кто знает, может, кто из родни Кольцова и породнился с казаками?

Каретников наклонился поближе к Кольцову, доверительно спросил:

– Скажи мне откровенно, комиссар, шо твои большевики думають насчет Крыма. На Старобельском совещании, я так поняв, нам его вроде как пообещали. А мои хлопцы очень сомневаются. Говорять, мы постараемся, поможем большевикам взять Крым, а оны нам потом дулю с маком.

– Если откровенно, Семен, ничего тебе не могу сказать потому, что ни с кем об этом не говорил. Но думаю, раз пообещали, то не обманут. Одного человека обмануть – и то подлость, а стольких людей – это уже, я думаю, клятвопреступление.

– Вы, большевики, в Бога не верите. Шо вам та клятва? Так, пух на ветру.

– Но есть же ещё честность, порядочность. Её большевики не отменили.

– Но почему ж они в договоре ни слова про Крым не записали, вроде як и не договаривались? Может, не слыхали они нас?

– Не знаю, – сказал Кольцов. – Но я так думаю, не могут они обмануть. Не должны.

– Ладно. Поверю тебе, комиссар! – Каретников разлил остатки казёнки в стаканы. – Давай, выпьем за то, шоб сбылись твои слова, шоб не обманули нас большевики!